Конармия. Одесские рассказы

© Кольцова Н. З., вступительная статья, 2024

© Оформление серии. АО «Издательство «Детская литература», 2024

«Тоскую о судьбах революции»

В представлении, пожалуй, каждого читателя существует некая «табель о рангах», в которой тому или иному писателю отводится определенное место. Однако наше видение места писателя в литературном процессе эпохи далеко не всегда соответствует истинному положению вещей и тем более не всегда совпадает с оценкой творца его современниками. И. Бабель, произведения и даже само имя которого долгое время были вычеркнуты из истории русской литературы, в двадцатые годы XX века был одним из самых популярных писателей – его рассказы издавались не только на русском, но и на многих других языках.

Он был колоритнейшей фигурой своего времени. Жизнелюб, стремящийся узнать жизнь во всех ее проявлениях, он много путешествовал, сменил множество профессий, встречался с самыми разными людьми. После прихода советской власти Бабель находился в самом центре общественной и культурной жизни страны. Он был знаком с Леонидом Утесовым и Соломоном Михоэлсом, дружил с Сергеем Есениным и Эдуардом Багрицким. Бабель был вхож в дома сильных мира сего – остроумный рассказчик, он являлся желанным гостем на торжествах, которые устраивал Н. Ежов, преемник Г. Ягоды. Биография писателя могла бы послужить материалом для увлекательного авантюрного романа, с трагической, правда, развязкой.

Исаак Эммануилович Бабель родился 13 июля 1894 года в Одессе в семье торговца. В 1905 году Бабель поступил в коммерческое училище, однако с детства его привлекала не коммерция, а литература. Он охотно изучал историю и иностранные языки, в совершенстве овладел французским и классиков французской литературы – Корнеля, Расина, а также Флобера, Франса и, конечно же, любимого Мопассана – читал в оригинале. Любовь к Мопассану Бабель сохранил на всю жизнь и не скрывал гордости, когда его сравнивали с французским писателем, с которым его объединяла жажда жизни, острых ощущений, «охота к перемене мест».

Из русских классиков он особенно почитал Гоголя и Лескова, из старших современников – Горького, давшего впоследствии начинающему писателю «путевку в жизнь». До шестнадцати лет Бабель изучал Библию, Талмуд и Тору. Своеобразие рассказов писателя во многом определяется именно тем, что в них «встретились» русская, европейская и еврейская культура, каждой из которых он был причастен с детства.

В 1911 году Бабель окончил коммерческое училище и поступил в Киевский коммерческий институт. В 1913 году в журнале «Огни» был опубликован его рассказ «Старый Шлойме». В 1916 году, окончив учебу в Киеве, Бабель поступил в Петроградский психоневрологический институт на четвертый курс. В этом же году Бабель познакомился с Горьким, благодаря покровительству которого были напечатаны два рассказа – «Илья Исаакович и Маргарита Прокофьевна» и «Мама, Римма и Алла». Однако Горький посоветовал молодому писателю, прежде чем продолжать литературную карьеру, постараться как можно лучше узнать жизнь. Бабель, которого всегда отличала жажда впечатлений, последовал совету своего «наставника». Он на время перестает писать и погружается в водоворот жизни. Именно стремление узнать жизнь во всех ее противоречиях, во всей ее красоте и неприглядности заставляет Бабеля совершать странные, по мнению многих, поступки, пробовать себя в самых разных профессиональных сферах и часто ходить по лезвию ножа.

С самого начала Бабель был не просто на стороне революции – он был в самом ее сердце. С января по май 1918 года Бабель работает переводчиком в иностранном отделе ЧК и одновременно в петроградской газете «Новая жизнь». В начале 1920 года является заведующим редакционно-издательским отделом Госиздата Украины, однако уже в апреле, получив удостоверение на имя Кирилла Васильевича Лютова, тайком от жены и родных отправляется на польский фронт.

Сперва Бабель работал при штабе армии, а затем перевелся в 6-ю кавалерийскую дивизию. Он участвовал в боях и одновременно печатался в армейской газете «Красный кавалерист». Конармейские впечатления нашли свое воплощение в конармейском «Дневнике» и его своеобразной художественной версии – цикле новелл под названием «Конармия», впервые опубликованном в 1926 году. Затея с распространением революции на территории Польши провалилась. Бабель вернулся в Одессу, где поселился на Молдаванке – улице, ставшей центром криминальной жизни города.

В 1924 году мать, жена и сестра Бабеля уезжают за границу, полагая, что на время, но, как оказалось, навсегда. Бабель остается в России. Один за другим выходят в свет его сборники рассказов: «Конармия», «Одесские рассказы», «История моей голубятни», киносценарии, пьеса «Закат». В конце двадцатых годов Бабель – один из самых известных писателей Советской России. Однако «Конармия» встретила одобрение далеко не у всех читателей, и прежде всего не принял ее сам прославленный командарм Буденный, не обнаруживший в ней «достойного» изображения побед и подвигов героев революции.

Действительно, Бабель стремится уйти от описания батальных сцен, его больше интересует походный быт и человек как он есть – бойцы 1-й Конной, их враги, а также мирное население. На защиту Бабеля встал Горький, но полемика по поводу книги длилась до конца двадцатых годов.

Бабель опять, как и раньше, когда по совету Горького он отправился «в люди» коллекционировать жизненные впечатления, перестает публиковать свои произведения. Он вновь стремится окунуться в самую гущу жизни, на этот раз не только в России, но и во Франции, когда в 1927 году отправляется к жене. Париж, как и Одессу, он узнавал не с «парадного подъезда», а сквозь призму уличных впечатлений, общаясь с низами общества – клошарами, бедняками, уличными художниками.

Вернувшись домой, Бабель изучает жизнь новой, советской деревни. Его интересует процесс коллективизации, впоследствии во всей его жестокости представленный в рассказе «Колывушка».

Положение писателя с европейским именем давало Бабелю свободу, которой были лишены многие его собратья по перу, и, естественно, у писателя было много недоброжелателей и завистников. Многих возмущало, что Бабель находится на «особом положении» у правительства, имеет за границей жену и дочь, может принять приглашение Горького и вместе с семьей отправиться в Сорренто. «Молчание» Бабеля, который по-прежнему почти ничего не печатает, многими воспринимается как вызов. Однако, по свидетельствам современников писателя, он постоянно пишет, но пишет «в стол».

В тридцатые годы исчезают, а точнее, искореняются многочисленные литературные группировки двадцатых, усиливаются гонения на свободную литературу, в искусстве насаждаются единый стиль и единый пафос. Все большее распространение получает практика соцзаказа, предполагающая, что художник должен разрабатывать наиболее актуальные, с точки зрения партии, сюжеты. В 1932 году возникает понятие «основного метода советской литературы» – соцреализма. Бабель, с его свободолюбием и «пестрым», «неприглаженным» стилем, не мог вписаться в эту новую литературу.

Как и раньше, Бабель проявляет странный, почти болезненный интерес к органам государственной безопасности. Он общается с наркомом внутренних дел Генрихом Ягодой и его преемником Николаем Ежовым. Писатель намеревается написать роман о чекистах и потому стремится, как всегда досконально, изучить «объект». Но планам Бабеля не суждено было осуществиться. Он слишком близко подошел к властям предержащим. Даже европейская известность не могла спасти писателя, и он сам понимал, что судьба его предрешена.

15 мая 1939 года Бабеля арестовали. Все папки с рукописями исчезли во время ареста, и их судьба до сих пор неизвестна. Наиболее вероятно, что их сожгли. События разворачивались по печально известному сценарию: как и многие его современники, среди которых были как враги, так и горячие сторонники советской власти, Бабель вынужден был пойти на самооговор. В ходе допроса Бабель признал себя членом антисоветской троцкистской организации с 1927 года, агентом французской и австрийской разведок. Позже он отказался от прежних показаний, однако это уже ничего не могло изменить. 26 января 1940 года писателю был вынесен смертный приговор, на следующий день он был приведен в исполнение.

Бабель был реабилитирован в декабре 1954 года.

Адепт и певец революции, он стал жертвой тоталитарной системы, которая уничтожила Бабеля-человека и попыталась добиться исчезновения Бабеля-писателя. Казалось бы, на время ей это удалось.

Лишь в шестидесятые годы ХХ века Бабель вернулся в литературу, но ненадолго. После хрущевской «оттепели» имя и творчество писателя вновь стали замалчиваться.

Однако все то время, что Бабель был отлучен от читателя, он незримо присутствовал рядом с ним. «Одесские рассказы», впитавшие в себя городской фольклор, характерный одесский юмор, влились в советскую массовую и даже «низовую» культуру. Знаменитая Молдаванка и ее герой Беня Крик были на слуху у человека, даже незнакомого с творчеством Бабеля. Мифы о революции и ее героях, безусловно, во многом подготовлены бабелевской «Конармией» с ее жестокими сценами и натуралистическими подробностями, оттеняющимися высокой патетикой, песенной интонацией.

Сейчас, когда контуры материка под названием «Русская литература XX века» проступают все более отчетливо и к творчеству писателей подходят уже не с идеологической, а с эстетической меркой, читателя по-прежнему интересует своеобразная «художественная история» эпохи – история «по Бунину» и «по Горькому», «по Блоку» и «по Есенину».

История «по Бабелю» дает возможность увидеть революцию изнутри – глазами не только очевидца, но и участника событий. Бабелевская «Конармия» воспринимается как «живой» документ истории, как произведение, передающее сиюминутные, еще не остывшие впечатления человека, оказавшегося в самой гуще событий. «Конармия» открывает перед читателем трагические и до сих пор во многом закрытые страницы истории. Неудавшийся поход 1-й Конной армии Буденного на Варшаву должен был стать одним из первых шагов на пути к мировой революции, которой грезили большевики и о которой мечтал Бабель. Идея перманентной, «вселенской» революции захлебнулась, и писатель почувствовал это еще в самом начале пути.

С первых же строк «Конармии» возникает иллюзия документального воспроизведения событий: Бабель указывает названия городов и местечек, номера воинских частей, изображает Буденного и Ворошилова, упоминает Ленина и Троцкого и датирует эпизоды. Создается ощущение, что события и явления предстают в своем «первозданном» виде, часто обходясь без комментария и оценки повествователя.

Плотная подача материала, обилие эпизодов и персонажей, кажется, переносят акцент с чисто художественного аспекта повествования на событийный. Однако документальность цикла обманчива.

Яркие, насыщенные цвета, обилие сравнений, многослойных метафор свидетельствуют о том, что рассказчик наделен сознанием художника. Картина мира пропущена сквозь призму восприятия юного человека, который смотрит на мир «как на луг в мае, как на луг, по которому ходят женщины и кони». Читатель попадает в удивительно живописный, красочный мир, погружается в стихию жизни и захлебывается впечатлениями. Картина, нарисованная Бабелем, напоминает лубочные картинки или живописные полотна Марка Шагала – с их удивительно яркими и сочными цветами, «наивной» манерой письма и философской проблематикой.

Создается ощущение, что Бабель «разложил» мир на первоэлементы: небо, солнце, месяц и звезды приближены к человеку, до них можно дотянуться рукой. Так, солнце «живет» на дворе прославленного начдива Савицкого: «Облитый духами и похожий на Петра Великого, он жил в опале с казачкой Павлой, отбитой им у еврея-интенданта, и с двадцатью кровными лошадьми, которых мы считали его собственностью. Солнце на его дворе напрягалось и томилось слепотой своих лучей, жеребята на его дворе бурно сосали маток, конюхи со взмокшими спинами просеивали овес на выцветших веялках». Вселенная словно сужается до двора начдива, или, напротив, двор раздвигается до размеров Вселенной.

Многочисленные сравнения и метафоры цикла построены на уподоблении макрокосма и микрокосма: «Улица лежала перед нами, круглая и желтая, как тыква, умирающее солнце испускало на небе свой розовый дух». По Новограду «слоняется» «бездомная луна», дырявая крыша сеновала «пропускает» звезды, луна висит над двором, «как дешевая серьга».

У Бабеля не просто размыта, но отсутствует граница между социально историческим и природным миром – читатель попадает в определенное время и место, но одновременно сталкивается с миром как таковым, со Вселенной, мировым универсумом: «Ночь летела ко мне на резвых лошадях. Вопль обозов оглашал Вселенную. На земле, опоясанной визгом, потухали дороги. Звезды выползли из прохладного брюха ночи, и брошенные села воспламенялись над горизонтом».

В новеллистическом цикле Бабеля, как в мифах, изображается пространство, в котором на равных обитают люди, животные и природа, небесные светила и предметы быта, а также герои и «боги» – боги революции. Сравнение начдива Савицкого с Петром Великим, основателем города, создателем нового мира, не случайно. Участники исторических событий в цикле Бабеля изображаются как творцы истории, люди, с которых начинается новое время.

Каждый поступок человека, несущего в мир идею революции, оценивается как деяние. Быт обретает свойства бытия. Читатель словно отброшен к началу времен, к моменту зарождения нового мира и вместе с героем-рассказчиком осваивает вселенную, открывая для себя ее красоту и жестокость, пытаясь нащупать нравственную опору. Мифопоэтическая картина мира, созданная Бабелем, с одной стороны, выражает состояние героя-рассказчика, наделенного романтическим мировосприятием, с другой – отражает настроения, царившие в умах простых людей, осознающих себя преобразователями мира. Наивность и невежество человека массы обусловливают смелость, «громогласную простоту», с которой он решает мировые вопросы, и жестокость – «щегольство кровожадностью», с которой он несет людям «новую веру» – революционную идею.

В своем новеллистическом цикле Бабель достигает удивительного единства противоречий. «Конармия» воспринимается как дневниковые записи участника похода – и одновременно как художественное произведение; как набор ничем не связанных друг с другом миниатюр – и как единое целое; как реалистическая, даже натуралистическая и в то же время гротескно выпуклая картина мира.

Действительно, форма произведения, на первый взгляд, предельно свободная. История похода Буденного на Варшаву сплетается из разрозненных эпизодов и фрагментов. Каждая новелла может быть прочитана как самостоятельное художественное произведение – со своим сюжетом, системой персонажей. Однако лишь в контексте целого, «подсвечиваясь» другими новеллами, она обретает глубину и объем. «Конармия» воспринимается не как череда мгновенных фотографических снимков, а как единое художественное полотно, пусть и сшитое из разноцветных лоскутов.

Ощущение мозаики, калейдоскопа нагнетается с помощью варьирования тем и голосов, смещающегося фокуса восприятия событий – «летописец» доверяет слово своим героям и вводит в повествование их письма, рассказы и исповеди, как кажется, в художественно не обработанном виде.

Неоднородную фактуру повествования прежде всего позволяет ощутить сочетание различных стилевых пластов речи и даже языков: литературная речь взаимодействует с разговорной, русский простонародный сказ соседствует с еврейским местечковым говором, украинским и польским языками.

Бабель, как и многие его современники, обращается к стихии живой разговорной речи с ее образностью и метафоричностью и использует различные виды сказа, предполагающего наличие дистанции между речевой манерой автора и персонажа, которому доверено слово. Бабель демонстрирует удивительное художественное мастерство, осваивая индивидуальные языковые особенности того или иного своего героя и постигая таким образом его психологию. Герои Бабеля раскрываются не только в действии, но и через слово. Так, новелла «Письмо» показывает, как наивность, почтение к старшим и даже некоторая поэтичность уживаются в простом человеке с душевной глухотой, черствостью и дикостью. В письме, продиктованном рассказчику мальчиком экспедиции Курдюковым, соседствуют описание Новороссийска, Майкопа, Воронежа, беспокойство об оставленном дома коне Степе и рассказ о зверском убийстве сына отцом и о том, как отомстил за брата второй сын. О сценах расправы отца над сыном и истязании отца сообщается так же буднично, в том же неторопливом и степенном тоне, в котором описывается жизнь городов. Эпическая интонация делает ощутимой и гоголевскую традицию, что отмечал уже современник Бабеля В. Шкловский, сравнивавший «Конармию» с «Тарасом Бульбой». По мнению Шкловского, «есть сходство в отдельных приемах. Само „письмо“ с убийством сыном отца перелицовывает гоголевский сюжет»[1]. Восходит к Гоголю и активно используемый Бабелем сказ.

Форма сказа позволяет автору показать контраст между поведением человека, его поступками – часто бессмысленными и жестокими – и высокими намерениями и устремлениями. Рассказ «Соль», построенный в форме письма красноармейца Никиты Балмашева в редакцию, позволяет увидеть противоречия в сознании простого человека, равно способного на благородный поступок и убийство. Герой новеллы проявляет сочувствие к «представительной женщине с дитем», направляющейся к мужу, разрешая ей ехать в вагоне с красноармейцами, а когда узнает, что «дите» – это куль соли, который спекулянтка везет на продажу, сбрасывает ее с поезда под откос, а затем и расстреливает, «сняв со стенки верного винта».

«Солдат революции» Никита Балмашев убежден, что своим поступком он не только восстанавливает справедливость, но и борется с «изменниками, которые… хотят… выстелить Расею трупами и мертвой травой». Бабелевский сказ – это своего рода саморазоблачение персонажа, не замечающего трагических противоречий своего характера. Сочетание несочетаемого в душе простого человека отражает и его речь, включающая в себя простонародные и диалектные слова и выражения, а также новую лексику эпохи – язык митингов, лозунгов, листовок.

Есть у Бабеля и комический сказ, родственный зощенковскому. Резолюция начальника штаба на прошении командира первого эскадрона Хлебникова о возвращении тому коня звучит так: «Возворотить изложенного жеребца в первобытное состояние». Никита Балмашев в письме в редакцию описывает лишь то, что, по его словам, его «глаза собственноручно видели». Матвей Родионыч Павличенко признается в своем «жизнеописании», что он «неграмотный до глубины души».

Сам легендарный командарм Буденный, обращаясь к войскам с напутственным словом, допускает в своей речи комические ошибки. «Ребята, – сказал Буденный, – у нас плохая положения, веселей надо, ребята…» Анекдот органично входит в повествовательную ткань произведения. В новелле «Измена», написанной от лица того же Никиты Балмашева, что и «Соль», речевой комизм дополняется комизмом ситуаций: раненые бойцы, опасаясь измены даже в госпитале, не позволяют «немилосердным сиделкам» и докторам оказать им помощь.

Бойцы отказываются мыться, переменить грязную одежду и сдать оружие, они спят по очереди и по нужде ходят «в полной форме, с наганами». Однако комическое, как всегда у Бабеля, соседствует с трагическим: один из бойцов, товарищ Кустов, «должен был через четыре дня скончаться от своей болезни».

Сказовое начало в «Конармии» взаимодействует с так называемым орнаментальным. В каждой новелле читатель встречает обилие сравнений и метафор, набегающих, наслаивающихся друг на друга: «Поля пурпурного мака цветут вокруг нас, полуденный ветер играет в желтеющей ржи, девственная гречиха встает на горизонте, как стена дальнего монастыря…» Сравнения и метафоры могут быть странными, неожиданными: костельный служка пан Рубацкий «развешивает перед нами поблекшие полотна молчания и неприязни», друг Аполека, старый Готфрид, «слушает нескончаемую музыку своей слепоты». Бабель добивается удивительного художественного эффекта, сближая далекие понятия – «внимательные седины», «неумолимое тело».

В «Конармии» широко используется цветовая символика. Так, красный – цвет не только революции, но и крови. Бабель создает яркие, запоминающиеся картины: «…конь слушал Афонькино хрипение. Он в нежном забытьи поводил по земле упавшей мордой, и струи крови, как две рубиновые шлеи, стекали по его груди, выложенной белыми мускулами». В этой картине словно материализуется метафора эпохи, столкновение красного и белого. С помощью цветовой символики художник заостряет в своем цикле тему крови, тему страданий и жестокости, сплетая ее с темой Гражданской войны, революции.

Часто текст «Конармии» тяготеет к ритмически организованной прозаической речи. Новелла «Начальник конзапаса» открывается фразой: «На деревне стон стоит», которая воспринимается как начальная строка песни, частушки. В «Конармии», как в стихотворении или песне, особое значение обретают ритм и интонация речи. Бабелевское слово часто звучит как песенное, и не случайно тема песни сопровождает рассказ о походе 1-й Конной на Варшаву на протяжении всего цикла. Песни поют бойцы, песни любит слушать рассказчик, Афонька Бида исполняет песнь о соловом жеребчике, которая, правда, в «переложении» рассказчика звучит как библейская притча, а одна из новелл так и называется – «Песня».

Особую приподнятость речи рассказчика придают обращения, восклицания и инверсии – необычный порядок слов, а также высокая лексика, архаизмы – устаревшие слова, церковнославянизмы: «Нищие орды катятся на твои древние города, о Польша, песнь об единении всех холопов гремит над ними, и горе тебе, Речь Посполитая, горе тебе, князь Радзивилл, и тебе, князь Сапега, вставшие на час!» Фрагмент выдержан в стиле песни, сказания или древней летописи и вызывает ассоциации со «Словом о полку Игореве».

Думается, с помощью подобных скрытых цитат Бабель заостряет центральную идею своего цикла – идею единения, но уже не земель русских, как это было в летописи, а людей всей земли, жаждущих мировой революции, – и одновременно с этим предсказывает трагический исход событий, предрекая поражение похода. Кроме того, высокий стиль летописного предания взаимодействует в цикле с библейским слогом, а также стилем еврейских молитв. Новелла «Путь в Броды» открывается стилизацией под библейский слог: «Я скорблю о пчелах. Они истерзаны враждующими армиями. На Волыни нет больше пчел. Мы осквернили ульи… На Волыни нет больше пчел». Повторы соответствуют законам как песенного, так и торжественного библейского стиля.

Песенное, летописное, библейское начала сопроникают и составляют нерасторжимое единство.

Несмотря на то что состав книги претерпевал изменения, «Конармия» производит впечатление неделимого целого. Цементирующим началом цикла выступают лейтмотивы, благодаря которым устанавливаются соответствия между ничем не связанными на первый взгляд новеллами. Одна и та же тема может звучать в высоком и низком регистре, заявлять о себе непосредственно словом или уходить в подтекст, образуя некое «подводное течение» книги. Лейтмотивами в «Конармии» являются темы жестокости и мести, а также противостоящие им мотивы милосердия и прощения, темы вражды и разъединения, но также и братства и единения людей. Тема разорения домов, разрушения храмов переходит из новеллы в новеллу и вынуждает соотнести участь католического костела с судьбой склепа раввина. Автор нагнетает ощущение повторяемости событий. Так, несколько раз в тексте воссоздается ситуация новеллы «Мой первый гусь», намечающей тему «будничных злодеяний» и очерствения души рассказчика. В цикле повторяются не только ситуации и эпизоды, но и образы и цвета. Ключевой в тексте становится тема коня, которая звучит в главках «История одной лошади» и «Продолжение истории одной лошади», а также в новеллах «Начальник конзапаса», «Путь в Броды» (Афонька исполняет песню о соловом жеребчике), «Афонька Бида», «Замостье», «Аргамак» и других.

Однако художественное единство цикла позволяют ощутить не только лейтмотивы – повторяющиеся персонажи и образы, детали и цвета, ситуации, но и прежде всего фигура рассказчика, занимающая центральное место в структуре произведения.

Образ рассказчика постепенно собирается из разрозненных эпизодов и фрагментов цикла. Даже фамилия его упоминается ближе к концу «Конармии», когда один из персонажей бросит тому несправедливый упрек: «Лютов… зачем ты покалечил Tpyновa?» В цикле постепенно выстраивается психологический сюжет, основу которого составляет душевный разлад героя-повествователя, мучительно переживающего свою отторженность от бойцов Конармии.

Причина непреодолимой пропасти, лежащей между буденновцами и героем, заключается в том, что Лютов – выходец из иной социокультурной среды, нежели большинство красноармейцев. По словам самого рассказчика, он принадлежит «к так называемым интеллигентным людям». Начдив Савицкий, узнав, что его новый боец является «кандидатом прав Петербургского университета», закричит, смеясь: «Ты из киндербальзамов… Какой паршивенький!.. Шлют вас, не спросясь, а тут режут за очки». В характеристике рассказчика как человека, «пострадавшего по ученой части», заключается изрядная доля истины. Рассказчик, «обремененный» грузом знаний, наделен и вечным проклятием интеллигента – рефлексией. Он завидует простым красноармейцам, для которых не существует мучительных вопросов и сомнений и мир делится на своих и чужих. «Эскадроном командовал слесарь брянского завода Баулин, по годам мальчик. <…> В двадцать два свои года Баулин не знал никакой суеты. Это качество, свойственное тысячам Баулиных, вошло важным слагаемым в победу революции. Баулин был тверд, немногословен, упрям. Путь его жизни был решен. Сомнений в правильности этого пути он не знал».

Идея революции, святая для рассказчика, выстраданная им, тем не менее не избавляет его от душевных метаний, так как не может разрешить всех мучительных вопросов, стоящих перед ним, и прежде всего вопроса о цели и средствах ее достижения.

В психологическом сюжете, связанном с образом Лютова, можно выделить ряд ключевых моментов. Завязка истории вживания рассказчика в мир 1-й Конной дается в новелле «Мой первый гусь», в которой рассказывается о «посвящении» интеллигента, «кандидата прав» в армейское братство. Рассказчик демонстрирует показную удаль и жестокость. Он грубит хозяйке двора, убивает и просит зажарить гуся и добивается одобрения красноармейцев. «Парень нам подходящий», – скажет о рассказчике один из казаков. Казаки приглашают героя разделить с ними трапезу, а затем слушают, как тот читает ленинскую речь.

Однако отношения Лютова с бойцами складываются непросто. «Я тебя вижу, – скажет герою эскадронный Баулин, – я тебя всего вижу… Ты без врагов жить норовишь. Ты к этому все ладишь – без врагов…» Но жить без врагов у Лютова не получается, и это причиняет ему невыносимые душевные страдания. История взаимоотношений Лютова с казаками достигает своего апогея в рассказе «Аргамак». Лютов трагически переживает свое одиночество среди красноармейцев: «Я был один среди этих людей, дружбы которых мне не удалось добиться». Лишь в своих снах герой перестает быть чужим буденновцам, становится равным среди равных. Наяву же он ловит на себе враждебные взгляды казаков. Последняя фраза новеллы, кажется, дает развязку конфликта: «Прошли месяцы. Сон мой исполнился. Казаки перестали провожать глазами меня и мою лошадь».

Однако разрешения конфликта, пожалуй, все же не происходит. Можно постичь законы, по которым живут красноармейцы, можно добиться того, что тебя примут, признают «подходящим» парнем. Но невозможно стать своим для этих людей и при этом сохранить себя, свою душу, отвергающую любую жестокость.

Рассказчик максимально приближен к автору, который наделяет его своей биографией, своим мировосприятием и даже именем – свои армейские заметки Бабель публиковал под псевдонимом «К. Лютов». Однако авторское отношение к рассказчику неоднозначно, и полного слияния автора и рассказчика не происходит.

Неприятие жестокости, свойственное Лютову, неумение причинить боль человеку не всегда оценивается автором как достоинство, иногда рассматривается как проявление слабости, малодушия, которые в условиях Гражданской войны могут причинить другому едва ли не бо́льшие страдания, чем жестокость. Лютов не в силах пристрелить умирающего Долгушова, хотя знает, что только этим можно пресечь его мучения и не позволить врагу надругаться над смертельно раненным. Рассказчик так и не освоит искусства убивать: «Вечер взлетел к небу, как стая птиц, и тьма надела на меня мокрый свой венец. Я изнемог и, согбенный под могильной короной, пошел вперед, вымаливая у судьбы простейшее из умений – умение убивать».

И все же характер Лютова не остается неизменным. Жестокость войны накладывает на него свой отпечаток, и в нем появляются грубость, бесцеремонность и даже жестокость по отношению к беззащитным и слабым – качества, которые, возможно, им самим остаются незамеченными. Он угрожает поджогом дома старухе, у которой остановился, требуя накормить его. В другом доме в поисках еды он сбивает замки с чуланов. То, что раньше он делал напоказ, теперь воспринимается им самим как норма. Однако читателю, пожалуй, рассказчик ближе своими проявлениями «слабости», которая есть оборотная сторона гуманности.

В советской литературе двадцатых годов XX века был популярен сюжет перевоспитания, «перековки» человека, постигающего жестокую правду классовой борьбы. Этот сюжет, знакомый читателям по произведениям Н. Островского («Как закалялась сталь»), А. Фадеева («Разгром»), просматривается и в новеллистическом цикле Бабеля, однако приобретает необычное для того времени звучание. «Врастание» в среду простых людей для рассказчика чревато не только душевными муками, но и потерей в себе человеческого.

Лютов, стремящийся стать «своим» для красноармейцев, ощущает духовное родство с людьми не по классовому, а по какому-то иному принципу. Он называет своим «братом» не только «мужицкого атамана» Илью Брацлавского, но и идейного врага – убитого поляка. Рассказчик, исповедующий идею революции, тем не менее не делит мир на красных и белых.

Кажется, что круг действующих лиц в «Конармии» ничем не ограничен: в поле зрения читателя попадают «проходные», не несущие на себе сюжетной нагрузки персонажи – такие, как некий галичанин с коровой, на первый взгляд оказавшийся на страницах новеллы «Эскадронный Трунов» лишь потому, что живописен. «Случайные» персонажи, однако, отнюдь не случайны: их появление мотивировано внутренним сюжетом той или иной новеллы и психологическим настроем рассказчика. Смакование избыточных с точки зрения сюжета подробностей проявляет себя едва ли не в каждой новелле. Так, «Учение о тачанке» действительно открывается рассуждениями о тачанке, а заканчивается сопоставлением северных и южных евреев.

Возможно, тачанка, а по сути, та же бричка – колонистская или заседательская, заставляющая вспомнить о чичиковской бричке, – позволяет автору, подобно Гоголю, совершать свое путешествие, свободно переходить от темы к теме, повинуясь исключительно прихотливой логике ассоциаций. Мотив дороги помогает Бабелю вводить в художественное пространство своего произведения все новых героев, добиваясь эффекта всеохватности жизненного материала. Однако ощущение художественно необработанного материала – не более чем иллюзия. Композиция цикла, в том числе и группировка персонажей, тщательно выверена.

В системе персонажей на передний план выдвигаются фигуры людей, духовно близких рассказчику. Это правдоискатели, люди, пытающиеся понять, как соотносятся идеи революции с общечеловеческими ценностями. Таков Илья Брацлавский, любящий сын, утверждающий тем не менее, что мать в революции – «эпизод». Таков старьевщик Гедали, не понимающий, почему идея интернационализма, начертанная на знамени революции, на практике оборачивается погромами. Гедали задается вопросом: чем же отличается революция от контрреволюции, если и та и другая несут с собой страдания и гибель ни в чем не повинным людям? Герой-повествователь вступает в спор с Гедали, однако композиция цикла подтверждает правоту смешного и наивного местечкового философа, жаждущего «интернационала добрых людей», но видящего вокруг лишь бесчинства и жестокость. Именно смешной Гедали выступает здесь в роли своеобразного резонера. В соответствии с традициями русской литературы Бабель доверяет собственные мысли чудаку.

Высокая тема родства и братства всех людей предстает в комедийно сниженном плане, но от этого не теряет своей привлекательности ни для рассказчика, ни для автора.

Особое место в новеллистическом цикле занимает образ пана Аполека – новоградского юродивого художника, едва ли не ставшего «основателем новой ереси». «Беспечный богомаз» расписал стены новоградского костела изображениями святых, сценами из Священного Писания: поклонения волхвов, Тайной вечери, побиения камнями Марии Магдалины. Но святые пана Аполека списаны с его знакомых: в Иоанне Крестителе рассказчик узнал пана Ромуальда, помощника бежавшего ксендза.

Хромой выкрест Янек под кистью художника преобразился в апостола, еврейская девушка Элька, «дочь неведомых родителей и мать многих подзаборных детей», – в Марию Магдалину. Имеющий «пристрастие к знакомым лицам», пан Аполек, после того как его выгнали из храма, возвел в святые окрестных крестьян: «В заказах он не знал недостатка. И когда через год, вызванная исступленными посланиями новоградского ксендза, прибыла комиссия от епископа в Житомире, она нашла в самых захудалых и зловонных хатах эти чудовищные семейные портреты, святотатственные, наивные и живописные. Иосифы с расчесанной надвое сивой головой, напомаженные Иисусы, многорожавшие деревенские Марии с поставленными врозь коленями – эти иконы висели в красных углах, окруженные венцами из бумажных цветов».

Слова, относящиеся к творениям юродивого иконописца – «святотатственным, наивным и живописным», – могут восприниматься как авторская характеристика собственного стиля. Картины, предложенные вниманию читателя в «Конармии», выдержаны в той же манере наивной живописи, что и кощунственные иконы пана Аполека.

Подобно пану Аполеку, создающему неканонические, апокрифические версии Евангелия, Бабель пишет «апокрифическую» версию истории, коей он является непосредственным участником, – истории похода 1-й Конной армии Буденного на Варшаву. Пан Аполек предлагает взамен библейских «мифов» свою «правдивую» историю, то же самое делает рассказчик. В двадцатые годы ХХ века рождались мифы о героях и «богах» революции – Ворошилове и Буденном. Автор записок о Конармии стремится показать историю как она есть, развенчивая тем самым новые мифы, порожденные героической эпохой.

Бабель не только очеловечивает святых, но и стирает границу между Священным Писанием и историей, заостряя тему страданий человеческих и придавая жестоким сценам поистине апокалиптическое звучание. В новелле, возвращающей события в новоградский костел, – «У святого Валента» – Иисус Христос становится непосредственным участником событий. Новелла насыщена библейскими ассоциациями. Подобно тому как в иерусалимском храме разорвалась завеса, раздвинулась она в новоградском костеле, явив взорам богохульников Иисуса Христа: «…у алтаря заколебалась бархатная завеса и, трепеща, отползла в сторону. В глубине открывшейся ниши, на фоне неба, изборожденного тучами, бежала бородатая фигурка в оранжевом кунтуше – босая, с разодранным и кровоточащим ртом. Хриплый войразорвал тогда наш слух. Человека в оранжевом кунтуше преследовала ненависть и настигала погоня. Он выгнул руку, чтобы отвести занесенный удар, из руки пурпурным током вылилась кровь. Казачонок, стоявший со мной рядом, закричал и, опустив голову, бросился бежать. Хотя бежать было не от чего, потому что фигура в нише была всего только Иисус Христос – самое необыкновенное изображение Бога из всех виденных мною в жизни». Кажется, что не служитель церкви пан Людомирский, а сам Иисус изгоняет грешников из разграбленного храма, как когда-то изгнал менял, торговцев. Авторская подача материала возвращает Иисуса Христа из условного в реальный план, заставляя сравнивать Сына Божьего со всеми теми, кто подвергается унижениям, гонению и уничтожению. В каждом невинно убиенном рассказчик видит брата Христова.

На страницах «Конармии» запечатлены картины бесчеловечной жестокости белых и красных, от которой страдают мирные жители. Бабеля часто упрекали в пристрастии к жестоким сценам, в почти болезненном интересе ко всему ужасному и отвратительному. Будничность, с которой рассказчик повествует о зверствах и злодеяниях как врагов, так и бойцов революции, поддерживает иллюзию документальности описываемых событий. Натуралистичные подробности, чаще всего оставаясь без авторского комментария, предоставляют читателю возможность самому переживать увиденное и понять таким образом состояние человека, оказавшегося в самом центре ада. Бабель стремится ошеломить, потрясти читателя – и оставляет того с жестоким миром один на один.

Однако, избегая прямых оценок, автор использует различные приемы и средства для выражения своей позиции. Весь цикл пронизан библейскими мотивами, собственно, именно они и выполняют роль основной композиционной скрепы между новеллами. Неверным было бы полагать, что ветхо-и новозаветные параллели, появляющиеся в тексте, служат своего рода «оправдательным документом» истории. Как, очевидно, было бы неверным утверждать, что библейские мотивы служат исключительно для сатирической подсветки исторического плана, развенчания действительности. Думается, библейские мотивы и образы, «прошивающие» текст, выполняют самые разнообразные функции, главная из которых заключается в том, чтобы ввести в текст некую «точку отсчета» нравственно-этических категорий. Рассказчик, исповедующий идею революции, отдает дань революционному атеизму и тем не менее оценивает людей и их поступки с точки зрения вневременных, общечеловеческих ценностей. В сознании рассказчика не идея революции как таковая вступает в противоречие с традиционной нравственностью, но воплощение этой идеи, ее практическое применение. То, что можно оправдать именем революции, не подлежит никакому оправданию с точки зрения человечности – и это мучает рассказчика.

В новелле «Сашка Христос» библейское начало проявляет себя посредством явных и скрытых цитат. Пастух Сашка, вступивший в польскую кампанию обозным, получил свое прозвище за кротость и доброту. Сашка духовно близок герою-повествователю: «С недавних пор стал я водить знакомство с Сашкой Христом и переложил свой сундучок на его телегу. Нередко встречали мы утреннюю зорю и сопутствовали закатам. И когда своевольное хотение боя соединяло нас, мы садились по вечерам у блещущей завалинки…» Впоследствии, в новелле «Песня», Сашка раскрывается еще с одной стороны – он является эскадронным певцом. Рассказчику, наделенному поэтическим мышлением, душой художника, особенно близки эстетически одаренные люди. И тем не менее в образе Сашки Христа соседствуют высокое и низкое. Кощунственное заземление библейских тем проявляется уже на уровне сочетания имени Христа с ласково-пренебрежительным «Сашка». Кроме того, кроткий Сашка болен нехорошей болезнью, которой вместе с отчимом заразился от грязной попрошайки. А путь к мечте Сашки лежит через предательство – он не скажет матери о дурной болезни отчима, и тот отпустит пасынка в пастухи.

«Пастушья» тема переходит в следующую главку цикла – «Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионыча» – и, очевидно, выполняет роль связки между двумя сюжетами. Красный генерал Матвей Родионыч Павличенко, как и Сашка Христос, до революции был пастухом. Но этим сходство между героями исчерпывается. Кротость одного оттеняется жестокостью другого. В образах двух бывших пастухов явлены два нравственных полюса, к каждому из которых тяготеет тот или иной герой цикла. Однако чаще в человеке уживаются добро и зло, высокое и низкое. Библейское начало, вынесенное в новелле «Сашка Христос» на поверхность текста, в «Жизнеописании…» раскрывается на уровне жанра и стиля, системы образов и мотивов. «Жизнеописание» Павличенки выдержано в манере жития, что подчеркивают «высокий стиль» и назидательный тон повествования: «Земляки, товарищи, родные мои братья! Так осознайте же во имя человечества жизнеописание красного генерала Матвея Павличенки». Жанр жития сочетается с простонародным сказом.

В «Конармии» показан мир, сошедший с привычной колеи, мир, в котором жестокость и низменные инстинкты уживаются с высокими стремлениями и жаждой красоты и справедливости. Постоянно открывающиеся перед читателем картины крови и насилия уводят его в область иррационального. Автор предоставляет читателю возможность ощутить причастность к эпохе и понять состояние человека, оказавшегося вырванным из традиционной системы нравственных координат и вынужденного самостоятельно искать ориентиры в мире, где противопоставление добра и зла, кажется, утрачивает свою силу, а оппозиция «черное – белое» подменяется иной – «красное – белое».

Бабель, певец революции, не скрыл ее ужасающих противоречий и показал, что великая идея на практике привела к трагедии. Идея единения «холопов» всей земли обернулась междоусобицей, братоубийственной войной. В дневнике Бабеля 1920 года есть запись: «Тоскую о судьбах революции».

«Конармия» – уникальный документ эпохи, позволяющий увидеть революцию глазами ее участника и «летописца», наделенного обостренным восприятием жизни, видением художника. «Смутными поэтическими мозгами переваривал я борьбу классов», – признается рассказчик. Именно чутье художника помогает Бабелю преодолеть субъективность, подняться над борьбой классов и показать ее как величайшую трагедию XX столетия.

Темы жестокости и милосердия получают развитие в цикле «Одесские рассказы» (создававшемся в 1923–1924 годах и впервые опубликованном в 1931 году), но решаются они на ином историко-культурном материале: в центре внимания художника оказывается повседневная жизнь дореволюционной Одессы, точнее, той ее части, которая была центром преступного мира города, – знаменитой улицы под названием Молдаванка. Правда, поистине всенародную славу Молдаванка обретет позже, в 1943 году, когда популярный актер и певец М. Бернес исполнит песню Н. Богословского на слова В. Агатова «Шаланды, полные кефали…», написанную для фильма «Два бойца».

Образ моряка-одессита, которым восхищается если не вся Одесса, то улицы – Молдаванка и Пересыпь, соединится в сознании слушателей и зрителей с исполнителем песни. Специфическая интонация, неправильные речевые обороты, характерные для этого южного говора («не скажу за всю Одессу»), – все это закрепит в отечественной культуре черты обаятельного одессита – никогда не унывающего, вальяжного и остроумного. Безусловно, этот образ подготовлен не только городским фольклором, но и литературой – в том числе «Гамбринусом» Куприна, восхищавшегося силой духа, жизнерадостностью, артистизмом, находчивостью простых жителей города.

Но если Куприн рисует Одессу как многонациональный город, то Бабель показывает «свою» Одессу, до революции находившуюся в черте оседлости, то есть в той части Российской империи, где имели право постоянного проживания евреи, и пересекать границы отведенного пространства разрешалось лишь некоторым категориям – купцам первой гильдии прежде всего (ограничения по передвижению были отменены Временным правительством в 1917 году). И Бабель, как выходец из этой среды, сосредоточен на изображении знакомого ему с детства национального уклада, выступая в роли его летописца. В известном смысле он повторяет путь Гоголя, познакомившего читателя-современника с миром Малороссии. Бабелевская Одесса – столь же экзотический мир, как и гоголевская Диканька.

При этом все внимание писателя направлено на тех, кого можно было бы охарактеризовать как потомков Робин Гуда, – на фигурах «благородных разбойников», поступки которых, однако, выходят за рамки привычных представлений о благородстве, о морали, о добре и зле: витальность, находчивость, дерзость и остроумие не отменяют их жестокости и едва ли не первобытной кровожадности. И все же при том, что отношение писателя к представителям криминального мира далеко от восхищения, не будет преувеличением сказать, что так называемая уголовная романтика, которой овеян в массовом сознании образ Одессы, – это своего рода художественное завоевание Бабеля. Именно он наделил одесских преступников, налетчиков и бандитов тем обаянием, которое впоследствии «перейдет» к еще одному знаменитому проходимцу – Остапу Бендеру, герою дилогии Ильфа и Петрова, созданной немногим позднее – в конце 1920-х годов. Однако авантюры Остапа несопоставимы со злодеяниями бабелевских удальцов и кажутся на их фоне безобидными шалостями. Кроме того, герой-авантюрист Ильфа и Петрова будет обводить вокруг пальца уже советских обывателей и мещан, тогда как бабелевские герои совершают свои «подвиги» в дореволюционной Одессе.

Тема прошлого подчеркивается уже названием одной из новелл – «Как это делалось в Одессе». Сама глагольная форма несовершенного вида («делалось») заостряет внимание на том, что преступления совершались не единожды и были возведены в ранг нормы, более того, идеализировались, обретали статус образца, овеянного легендами, воспринимались не как «действия», но поистине «деяния». Безусловно, автору важно ошеломить, шокировать читателя поступками героев – и потому он выбирает самые яркие и показательные истории этой криминальной «мифологии». При этом в цикле нет единого сюжета, и это не случайно. Череда картин призвана не поведать некую историю, но создать образ мира – с его характерным укладом, обычаями. И потому география (топография) для автора важнее истории.

Место действия – это прежде всего городское пространство, которое воспринимается как сценическая площадка, на которой разыгрываются массовые сцены. Молдаванка, Пересыпь, Госпитальная улица, кладбище, публичный дом, банк, улицы и дома, примыкающие к банку, – такова система координат жизни налетчиков и грабителей.

Отбор эпизодов – свадьба, похороны – также отвечает природе карнавального искусства, любящего все чрезмерное, исключительное, фокусирующегося на пиковых моментах жизни «этноса».

Костяк цикла составляют четыре рассказа – «Король», «Как это делалось в Одессе», «Любка Казак», «Отец». Однако к каноническому составу примыкают и другие рассказы, связанные с ним и местом действия, и комплексом мотивов, и образами героев, – это прежде всего «Справедливость в скобках», «Закат», «Фроим Грач», «Конец богадельни». Вопрос о порядке следования главрассказов также остается открытым, поскольку хронология для автора не столь важна: в легендах и мифах, как известно, историческое время заменяется циклическим. Действие новеллы «Как это делалось в Одессе» разворачивается до событий рассказа «Отец», ключ к хронологии рассказа «Любка Казак» лежит за пределами основного цикла – в рассказе «Справедливость в скобках».

Более того, для мифов и легенд характерна вариативность событий – и Бабель, столь внимательный к каждой детали, не стремится «исправить» некие противоречия, разночтения и даже нестыковки в сюжетной основе: ориентация на слухи, предания, легенды и притчи таким образом лишь подчеркивается. Так, в новелле «Король» рассказывается история любви Бени и Цили, которая становится его женой: с ней Беня проводит медовый месяц в Бессарабии. Однако рассказ «Отец» воссоздает свадебный сговор Фроима, отца некрасивой Баськи, и Бени, дающего обещание жениться на ней. Можно, конечно, предположить, что Беня попросту не сдержал обещание – особенно если восстановить хронологию событий, однако можно и допустить, что автор цикла намеренно оставляет читателя в растерянности, прибегая к приему ненадежного повествования, который и подчеркивается интонацией сказа.

Объединяющим началом цикла выступает система персонажей и, конечно, образ главного героя – Бени Крика, прототипом которого явился «король» криминального мира Одессы знаменитый Мишка Япончик (Мойше-Яков Винницкий). Однако далеко не во всех рассказах образ Бени является центральным. Так, в рассказе «Отец» ему отводится роль второстепенного персонажа, в то время как центральным здесь оказывается образ Фроима Грача, отца Баськи, требующей найти ей жениха. Фроим Грач, бесстрашный глава налетчиков, беспрекословно подчиняется дочери и потому приходит просить совета к хозяйке постоялого двора Любке Казак, имя которой дает название другому рассказу.

Подобный композиционный прием вызывает ассоциации не только с литературной традицией (прежде всего с каноном плутовского романа, помнящего о своем родстве с циклом рассказов, – достаточно вспомнить «Декамерон» Боккаччо), но и с древними мифами, воссоздающими жизнь этноса – с его социальными отношениями. Смещая фокус повествования с одного героя на другого, автор добивается эффекта мозаичной картины – пестрой и в то же время единой. В мире преступной Одессы все связаны со всеми – если не семейными узами, то общим «делом» – если не в этот раз, то в другой. Такого рода общность людей напоминает об устройстве преступного клана, мафии и в то же время воссоздает структуру древнего эпоса, для которого характерно обращение к судьбе не одного героя, но различных представителей мира – в данном случае криминального, преступного, в котором действуют свои правила и законы, в соответствии с которыми преступление подается как деяние, подвиг, о котором сразу же начинают слагать легенды.

Бабель не скупится на эпитеты, рисуя картины, поражающие экзотикой: «…налетчики проехали на глухую улицу к публичному дому Иоськи Самуэльсона. Они ехали в лаковых экипажах, разодетые, как птицы колибри, в цветных пиджаках. Глаза их были выпучены, одна нога отставлена к подножке, и в стальной протянутой руке они держали букеты, завороченные в папиросную бумагу. Отлакированные их пролетки двигались шагом, в каждом экипаже сидел один человек с букетом, и кучера, торчавшие на высоких сиденьях, были украшены бантами, как шафера на свадьбах. Старые еврейки в наколках лениво следили течение привычной этой процессии – они были ко всему равнодушны, старые еврейки, и только сыновья лавочников и корабельных мастеров завидовали королям Молдаванки». Элементы театрализации присутствуют не только в подаче событий рассказчиком, но в самом поведении героев, словно позирующих невидимому живописцу.

В знакомой по «Конармии» лубочной манере выполнены и индивидуальные портреты героев: у Фроима Грача ярко-рыжие волосы и отсутствует один глаз, у его дочери Баськи «громадные бока и щеки кирпичного цвета». Гипербола и литота, яркая цветопись и запоминающиеся детали лежат в основе бабелевского гротеска. Но теперь повествователь ориентируется не на стиль «богомаза» – художника-самоучки, как это было в «Конармии», но на язык устных легенд и преданий, закрепивших народные представления о «героях». Народная память хранит только запоминающиеся картины, более того, очевидно, укрупняет и дорисовывает их. Для народного мировосприятия характерно и особое внимание к костюму, – и все эти черты можно обнаружить в бабелевском цикле, воссоздающем «наивную роскошь» обитателей криминальной Одессы. Так, в одной из сцен на Бене «шоколадный пиджак, кремовые штаны и малиновые штиблеты»; в сцене сватовства он одет «в оранжевый костюм», а под его манжеткой «сияет бриллиантовый браслет». Как подчеркивал в свое время Шкловский, «бандитский пафос и пестрое бандитское барахло так нужно Бабелю, как оправдание своего стиля. Если начдив имеет „ботфорты, похожие на девушек“, то „аристократы Молдаванки – они были затянуты в малиновые жилеты, их стальные плечи охватывали рыжие пиджаки, а на мясистых ногах с костяками лопалась кожа цвета небесной лазури“ („Король“). И в обеих странах Бабель иностранец»[2].

Характеристику бабелевского рассказчика как иностранца не следует воспринимать буквально, поскольку, как мы помним, тот является выходцем из описываемого им мира. Что же имеет в виду критик? Когда Шкловский, рассматривая стиль «Конармии», пишет о том, что «Бабель увидел Россию как француз-писатель, прикомандированный к армии Наполеона»[3], он, безусловно, имеет в виду особую писательскую технику, или – в терминах самого Шкловского – прием остранения, основанный на подаче знакомого и привычного как странного, чужого, увиденного «впервые».

Такого рода подача материала необходима Бабелю для того, чтобы у читателя был своего рода Вергилий – представитель в незнакомом мире – будь то общество красноармейцев или одесских «героев». При этом повествовательная организация «Одесских рассказов» сложнее, чем может показаться на первый взгляд: между автором и героями оказывается не один посредник, а два. Первый – молодой человек, задающий вопросы второму – старому Арье-Лейбу, выступающему в роли сказителя. В первом – в повествователе-летописце – угадываются автобиографические черты: он молод и носит очки: «Вам двадцать пять лет»; «…на носу у вас по-прежнему очки, а в душе осень…» – говорит ему старый Арье-Лейб. Интерес к мифологии криминального мира выдает в молодом повествователе-летописце собирателя историй – можно предположить, писателя. Есть еще одна черта, роднящая его как с самим Бабелем, так и с героем рассказа, о котором писатель отзывался как об автобиографическом («Историей моей голубятни»), – он увлекается разведением голубей.

Разделение повествующей инстанции на уровни повествователя (летописца) и рассказчика (сказителя) напоминает и ту, с которой читатель знаком по первой новелле романа «Герой нашего времени» Лермонтова (история Бэлы поведана проезжему офицеру рассказчиком – Максимом Максимычем), и ту, с которой встречался в рассказе Горького «Старуха Изергиль». И такого рода совпадения, безусловно, не могут быть отнесены к разряду случайных. Подобно Горькому, своему литературному «наставнику», Бабель сплетает воедино историю и миф. Как и горьковский «проходящий» (так сам Горький называл своего автобиографического героя, изучающего жизнь), бабелевский повествователь принадлежит и одновременно не принадлежит изображаемому миру. Он раскрывается как человек новой эпохи, времени революции – и его идеалы, очевидно, не совпадают с системой ценностей героев и рассказчика, восхищающегося смелостью и бравадой «богатырей» Молдаванки.

И все же есть черта, которая объединяет повествователя с героями и рассказчиком: всех их отличает пристрастие к эффектной речи, к выразительному словесному жесту – все они, подобно Бене, «имеют сказать пару слов». Склонность к аффектации – характернейшая особенность представителей уголовного мира – придает всему происходящему черты театральности. Герои Бабеля всегда говорят «на публику», и сочетание высокой патетики, «ораторского слова» с неграмотными оборотами усиливает комический эффект. Однако речевой комизм достигается не столько благодаря введению в текст просторечий и диалектизмов или искажению отдельных слов и словосочетаний, сколько с помощью синтаксиса, передающего характерную интонацию, мелодику речи, предопределенную кальками с грамматических конструкций идиша – своего рода домашнего языка обитателей еврейского «местечка». Малороссийский говор также опознается в речи персонажей и рассказчика именно благодаря характерному построению фраз (герои «за себя такого не знают»). Безусловно, национальный колорит и общее для представителей преступного мира стремление «говорить красиво» не заслоняют и индивидуальное начало в речевых портретах персонажей, привлекая внимание как к корневым свойствам натуры, так и к «дипломатическим способностям» каждого – от угодливой манеры «подданных» до самодовольства и высокомерия «королей». «Не имей эту привычку быть нервным на работе», – поучает Беня одного из своих новых подельников в новелле «Как это делалось в Одессе». Беня, как и положено королю, придает каждому высказыванию статус «речения»: «Беня говорит мало, но он говорит смачно. Он говорит мало, но хочется, чтобы он сказал еще что-нибудь» – так отзывается о герое Фроим Грач. И нет сомнений, что эти слова в полной мере могут быть отнесены не только к повествователю, но и к самому Бабелю, рассчитывающему на читателя, ценящего сжатый и в то же время красочный язык, умеющего самостоятельно мыслить и потому не нуждающегося в подробных объяснениях.

Сложная повествовательная модель нужна писателю не только для погружения читателя в особую языковую среду, но и для соблюдения баланса между патетикой и иронией. Возвышенная интонация уравновешивается остроумным и хлестким высказыванием. «Умный Бабель умеет иронией, вовремя обозначенной, оправдать красивость своих вещей. Без этого было бы стыдно читать»[4], – пишет В. Шкловский.

Благодаря «двойной» повествовательной «рамке» (события подаются сквозь призму взгляда как Арье-Лейба, так и записывающего его истории автобиографического героя-повествователя) читатель получает возможность увидеть темные стороны праздничного на первый взгляд царства вечного карнавала – жестокость, дикость, мир инстинктов. Думается, героев Бабеля сложно назвать злодеями – чаще всего они «не ведают, что творят»: необразованные, лишенные возможности выйти за пределы своего «гетто», они заключены в узкие географические и, как следствие, социальные рамки, отведенные им государственным строем дореволюционной России. Безусловно, Бабель не готов всю ответственность возлагать на среду и обстоятельства, но то, что мир, в котором обитают герои, нуждается в обновлении, – очевидно.

В 1920-е годы еще живы были идеи революции, призванной упразднить любое неравенство – по социальному или национальному признаку, и книга Бабеля отвечала идеям современности. И если «Конармия» вызвала шквал критики, то «Одесские рассказы» были встречены гораздо более благосклонно. Так, известный в 1920-е годы одиозный критик Лелевич увидел в бабелевском цикле «самое значительное явление в попутнической литературе», передающее «впечатление огромной революционной мощи». Однако уже в 1930-е и 1940-е годы идеи 1920-х стали не просто непопулярны, но и враждебны оформляющемуся тоталитарному режиму – на смену идеалам интернационализма пришел лозунг борьбы с космополитизмом.

Сегодняшнего читателя, пожалуй, в «Одесских рассказах» прежде всего привлекает возможность совершить увлекательное путешествие в незнакомый мир, увидеть красочные картины и погрузиться в специфическую языковую стихию.

Н. Кольцова, кандидат филологических наук

Автобиография

Родился в 1894 году в Одессе, на Молдаванке, сын торговца-еврея. По настоянию отца изучал до шестнадцати лет еврейский язык, Библию, Талмуд[5]. Дома жилось трудно, потому что с утра до ночи заставляли заниматься множеством наук. Отдыхал я в школе. Школа моя называлась Одесское коммерческое имени императора Николая I училище. Там обучались сыновья иностранных купцов, дети еврейских маклеров, сановитые поляки, старообрядцы и много великовозрастных бильярдистов. На переменах мы уходили, бывало, в порт на эстакаду, или в греческие кофейни играть на бильярде, или на Молдаванку пить в погребах дешевое бессарабское вино. Школа эта незабываема для меня еще и потому, что учителем французского языка был там m-r Вадон. Он был бретонец и обладал литературным дарованием, как все французы. Он обучил меня своему языку, я затвердил с ним французских классиков, сошелся близко с французской колонией в Одессе и с пятнадцати лет начал писать рассказы на французском языке. Я писал их два года, но потом бросил: пейзане и всякие авторские размышления выходили у меня бесцветно, только диалог удавался мне. Потом, после окончания училища, я очутился в Киеве и в 1915 году в Петербурге. В Петербурге мне пришлось ужасно худо, у меня не было правожительства, я избегал полиции и квартировал в погребе на Пушкинской улице у одного растерзанного, пьяного официанта. Тогда в 1915 году я начал разносить мои сочинения по редакциям, но меня отовсюду гнали, все редакторы (покойный Измайлов, Поссе и др.) убеждали меня поступить куда-нибудь в лавку, но я не послушался их и в конце 1916 года попал к Горькому. И вот – я всем обязан этой встрече и до сих пор произношу имя Алексея Максимовича с любовью и благоговением. Он напечатал первые мои рассказы в ноябрьской книжке «Летописи» за 1916 год (я был привлечен за эти рассказы к уголовной ответственности по 1001 ст.), он научил меня необыкновенно важным вещам, и потом, когда выяснилось, что два-три сносных моих юношеских опыта были всего только случайной удачей, и что с литературой у меня ничего не выходит, и что я пишу удивительно плохо, – Алексей Максимович отправил меня в люди. И я на семь лет – с 1917 по 1924 – ушел в люди. За это время я был солдатом на румынском фронте, потом служил в Чека, в Наркомпросе, в продовольственных экспедициях 1918 года, в Северной армии против Юденича, в 1-й Конной армии, в Одесском губкоме, был выпускающим в 7-й советской типографии в Одессе, был репортером в Петербурге и в Тифлисе и проч. И только в 1923 году я научился выражать мои мысли ясно и не очень длинно. Тогда я вновь принялся сочинять. Начало литературной моей работы я отношу поэтому к началу 1924 года, когда в 4-й книге журнала «ЛЕФ» появились мои рассказы «Соль», «Письмо», «Смерть Долгушова», «Король» и др.

И. Бабель

Конармия