Моги. Не там, где ничего не случается

Просто сказочное повествование о первой фантастической любви на грани жизни и смерти инопланетного юноши мога Амадея и земной девочки Поэ, об их удивительных и невероятных приключениях, информация о которых ввиду веских причин строго засекречена до сих пор, и автору, чтобы раскрыть её, пришлось полагаться исключительно на собственную фантазию.

Глава 1

Если бы я сейчас сидел в кино, я бы сказал, что на большом и тёмном экране почти ничего не было видно. Царила ночь, хлестал ливень и слышался треск веток под ногами сотен или даже тысяч бегущих людей… нет, почти же ничего не было видно, поэтому треск веток под ногами сотен или даже тысяч бегущих не разглядеть кого. Хотя голоса и крики были вполне себе разборчивыми, потому что это один из законов кинематографа – даже если тебе показывают иностранцев или не к ночи помянутую не пойми какую страхолюдную сущность из иных миров, они будут сразу дублироваться на понятный тебе язык. Ну, или снизу запустят субтитры.

– Я не могу так! – хрипло сквозь тяжёлое дыхание, остановившись, произнёс один из тех, кого на тёмном экране невозможно было разглядеть. – Я не могу её оставить здесь! Если вы можете, то я не могу! Мы бежим и знаем, по каким причинам мы бежим, но почему мы её оставляем здесь?! Ведь это неправильно…

– Это было её решение, – кое-как ответил ему, запыхавшись, другой остановившийся. – Мы же не можем насильно вытащить её из земли! Она же сказала – и для нас это трагедия! – что если она потеряет связь с землёй, она перестанет быть… Она сказала, что вы найдёте себе другую такую как я, точно найдёте, пройдёт время и найдёте! Помнишь, как мы стояли вокруг неё на коленях, упрашивая уйти с нами? Оставьте меня здесь, говорила она, кто-то должен остаться здесь на случай, если вы когда-нибудь вернётесь, говорила она… ко мне… Вы не останетесь без меня, другой меня, сказала она, ты слышал сам! Ведь матери своих детей не бросают, даже если их – матерей – дети оставляют! Это невозможно!

Всё так же слышался треск веток под ногами бегущих и тяжелое дыхание собеседников.

– Я тебе как старейшина говорю, – не дождавшись реакции, продолжил убеждать тот, кто назвал себя старейшиной, – всё будет как всегда, как раньше, только в другом месте.

– Без неё?…

– С ней. С другой ней. Но уже не здесь. И не сейчас…

– А что сейчас? Что?! Предательство?!!

Вдали стихал топот бегущих. И такое ощущение, что раздался звук открываемого металлического люка – характерное лязганье и шипение пневмопривода.

– А сейчас… сейчас нам всем надо сесть в звездолёт и лететь в поисках новой родины. Здесь мы уже не можем оставаться. Ты знаешь это. В конце концов, это её последняя воля, завещание, просьба, считай как хочешь, чтобы мы ушли, сейчас она никак не может нам помочь, спасти нас… По крайней мере, спасти нас всех. И ей непереносимо будет смотреть на то, что мы остаёмся беззащитными… Говорила… нет, просила, умоляла она нас… Ведь любить это значит защитить. Понимаешь?

– А кто защитит её?!

– Поверь, меньше всего она нуждается в нашей защите, – продолжал убеждать старейшина. – Ведь для любой матери главное забота, а уж потом собственная безопасность. И даже не в этом дело! Мы никак не сможем ей помочь, там борьба идёт совсем на другом уровне, нам не подвластном. Кто мы и кто Она! Неужели до тебя не доходит?! И если так, то мы будем только мешаться и путаться под ногами. Это как драться над муравейником, боясь ненароком раздавить муравьёв, и поэтому всё время глядеть под ноги, а не в глаза врага. Она не сможет защитить нас всех и не сможет постоять за себя так, как если бы нас не было рядом.

Они помолчали.

– Вот и поэтому тоже мы уходим… – резюмировал старейшина.

Кто-то крикнул издалека: «Мы уже все погрузились на корабль! Вы скоро?!».

– Идём! – крикнул старейшина.

И две едва различимые фигуры обречённо двинулись к космическому кораблю, в такой темноте ровно так же почти не видимому.

Вдали раздалось громоподобное рычание и пронзительный звук сотен гигантских – судя по громкости звука – труб. И голос из тьмы и откуда-то сверху: «Конец вам настал, вы перестанете существовать!». Он был такой громоподобный, что если собрать вместе миллион этих самых громов, то вот с такой концентрацией свирепости его и можно сравнить.

Две фигуры, прикрыв уши, пошатнулись от вибраций звука и ускорились. Старейшина запрыгнул в люк, а когда понял, что его товарищ не торопится сделать то же самое, выглянул наружу.

Тот стоял, опустив голову. А потом поднял взгляд на старейшину и тихо, но твёрдо произнёс:

– И всё же я остаюсь… Я не предатель.

Старейшина посмотрел вслед удаляющемуся соплеменнику, обречённо идущему навстречу явной, пусть и героической, гибели, и едва слышно сказал:

– Мы тоже… не предатели… Оставайся с миром и удачи тебе…

Крышка люка с шипением притянулась. Корабль взлетел.

Глава 2

В яркий солнечный день, который поневоле заставляет щуриться, из двухэтажного дома на просторной и огороженной лесной лужайке вышли девочка вприпрыжку и мужчина с парой рюкзаков и сумкой.

– Папа, а вот если муравей залез на листок дерева, а тут сильный ветер, и листок сорвало с ветки вместе с муравьём и отнесло, не знаю куда как далеко. Как ему дорогу назад найти? – спросила девочка, словно продолжая начатый дома разговор. – Или они как собаки на нюх ориентируются?

– Насколько я знаю, дочка, – мужчина запирал дверь, и у него это выходило как-то неловко, – в сильный ветер муравьи и не выходят из дома… это, как его, из муравейника. Заделывают хвоёй все входы и выходы и пережидают непогоду.

Папа поставил багаж к заднему колесу подъехавшего по просёлочной дороге такси.

– А вот если бы я была муравьём, я бы специально залезла на листок дерева и ждала ветра, чтобы оторваться и полетать. Чтобы увидеть то, чего с уровня человеческого… м-м-м, муравьиного роста не видно.

– Если бы ты была муравьём, ты бы не демонстрировала не свойственное этим насекомым столь эгоистичное стремление быть одной без всех, муравьи обладают коллективным и поведением, и мышлением. Я хоть в науке и не совсем по этой части, но всё же что-то то ли помню, то ли оттуда-то знаю, что дружба у насекомых – это когда никто даже не думает быть один без всех. Ну, это если говорить о них как о людях…

– А любовь могла бы их заставить хоть иногда быть без всех?

– Поэ, дочь моя! Что ты мне руки у души выкручиваешь?! Какая любовь у муравьёв, у них инстинкты! Сейчас…

– А что такое инстинкт… кты?

– Ну, это когда ты молниеносно делаешь что-то или вдруг становишься способным сделать что-то, не думая, зачем это нужно делать. Делаешь и всё, пока не поздно.

– То есть, – не унималась Поэ, – инстинкты это когда не надо думать, а любовь это когда думать надо?

– Да! – папа терял воспитательную сдержанность. – Так вот, сейчас сядем в самолёт, вот и представляй, сколько влезет, что ты хоть муравей на листочке дерева, хоть маленькая девочка на шее у лебедя! Хоть с инстинктами, хоть с лю… э-э хоть без инстинктов.

И, покосившись на Поэ, протянул водителю бумажку с адресом частного аэродрома, поясняя: – Будьте добры, пожалуйста, не торопитесь, без нас не улетят, а я, знаете ли, быстроты смены происходящего не очень-то люблю. Мне, наоборот, нравится, когда время превращается в кисель.

– Горячий? – водитель из вежливости индифферентно, хотя и с приятным выражением лица, поддержал беседу.

– Что, простите? – очнулся мужчина, а потом пояснил. – Сливовый.

– Вы по делам? – решил продлить общение таксист.

– В экспедицию. Индивидуальную… – сказал папа и, почему-то вспомнив про муравьёв, покосился на дочь. – Одного учёного и его дочери за компанию для этой экспедиции вполне достаточно.

– Ээм, – дипломатично привлекая внимание водителя, продолжил учёный, кое-что заметив. – Вам не кажется, что у машины заднее колесо слегка, как бы это помягче выразиться, спущено?

– Да-а? – нараспев вопросительно откликнулся таксист и высунулся из окна, посмотрев назад. – Так оно как и я – на расслабоне! Не напрягайтесь так, чего напрягаться, если всё равно произойдёт то, что должно произойти. Хоть готов ты к этому, хоть не готов, хоть накачана у тебя шина, хоть спущена. Садитесь, поедем. Если что, по дороге подкачаю. Поедем медленно, а движение здесь никакое. Так что никаких рисков. Кроме ваших нервов.

На этих словах водитель сделал приглашающий жест рукой и включил музыку – что-то похожее на Боба Марли.

Папа, вне науки будучи человеком деликатным, понимающе качнул головой, открыл дверцу, легонько подтолкнул дочь в спину и подтвердил:

– Да, едемте, пожалуйста.

Пока первые персонажи моей книги с чемоданами… нет, с рюкзаками и сумкой устраиваются в такси, чтобы доехать до аэродрома, я, пропуская этот длинный эпизод – ну, там, извилистая дорога, цветущие луга, прекрасный солнечный день, беседа ни о чём, бла-бла-бла, замена проколотого колеса на запасное и подкачка спущенного, и т.д. и т.п., – скажу вам прямо. Если в школе вам уже преподавали новейшую историю могов, то значит, вы знаете героические похождения мога Амадея. А если нет, тогда про него расскажу вам я.

Начнём с того, что самолёт падал…

Нет, сначала он, конечно же, летел в чудесный солнечный день. То выше белых пушистых облаков, то ниже, то прямо в облаках. Такой маленький, одномоторный, с пёстрой раскраской фюзеляжа – что-то типа белки-летяги с выпученными глазами и сверкающими двумя передними зубами. И лётчик был там будь здоров какой ас и весёлый при этом. Этакий брюнет средних лет с шальной улыбкой бывалого покорителя женских сердец.

Он, то игриво поднимая брови, глядел в зеркало заднего вида на своих пассажиров, то оглядывался на них, отпуская штурвал и делая кистями рук «фонарики», то тыкал пальцем, обращая внимание на что-то внизу. В общем, делал всё, чтобы полёт стал незабываемым и чтобы с ним захотели лететь снова и всегда.

Лётчик бесконечно что-то рассказывал, помахивая крыльями и летя, словно по волнам или горкам – вверх-вниз, вверх-вниз. А иногда закладывал такие виражи, что дыхание легко перехватило бы не только у тех, кто в этот момент находился в самолёте, но даже и у тех, кто, приложив ладонь козырьком ко лбу, смотрел на всё это с земли. То, что у лётчика просто-напросто не закрывался рот, выдавали наушники, которые, казалось, ходуном ходили на его ушах, повторяя движения нижней челюсти.

– А хотите, я покажу вам трюк, который перевернёт вашу жизнь?! Нет, ну, не то что бы жизнь, это уж я, наверное, загнул, а ваше представление о том, что в ней невозможного нет?! – прокричал лётчик в наушниках у пассажиров, весело поинтересовавшись, но таки наперёд зная ответ: – Вы же пристёгнуты?!!

И не дожидаясь ответа или сделав вид, что не расслышал робкое «Да нам бы просто долететь…», откупорил бутылку с лимонадом и зажал её коленями. Выдержал театральную паузу и – поддал газку, открыв рот. Впрочем, о чём это я: он у него и так не закрывался!

Внезапно он задрал нос самолёта и перевернул его вверх тормашками, словно делая сальто-мортале, что в фигурах высшего пилотажа называется «Мёртвая петля». В тот момент, когда сердца пассажиров ушли в пятки, а шасси самолёта упёрлось в зенит, из бутылки, зажатой коленями лётчика, тонкая ровная струйка потекла прямо под усы его широкой довольной улыбки. И струя лимонада не меняла своего направления на всём протяжении этой мёртвой петли, пока курс самолёта не выровнялся относительно земли!

Тут же по направлению вперёд самолёт, заложив крен вправо, сделал полный оборот вокруг своей оси, что в высшем пилотаже называется «Бочка». И сразу же в другую сторону. И струйка лимонада всё текла и текла в улыбку пилота… чуть не написал пирата… ровно и точно!

– Ну, как вам?!! – проорал лётчик в наушниках.

– За что… Вернее, зачем всё это?! Вам не хватает остроты ощущений? Так она в стоимость наших билетов и не входила! – услышал он недовольное бурчание в ответ.

– Ребята, ребя-а-ата, понимаете, в чём дело? – объяснялся пилот. – Если приключения нас не ищут, мы должны искать их себе сами. Разумно подходя к этому, конечно, но всё же создавать их себе. Своими руками. Иначе что это за жизнь, если вспомнить нечего?! Вот расскажете вы потом: нам нужно было просто переместиться из точки А в точку Б, а нам попался такой лётчик, ух, такой лётчик нам попался, и он так нас вёз… вёз или нёс, как правильно, ведь, по сути, лётчики своих пассажиров же несут на крыльях как на руках?!… что нас чуть не вырвало… но… но это… но это было так прекрасно!!! Ха-ха-ха!

Спустя мгновение воздушный извозчик более спокойно добавил:

– На этом фоне точка Б уже не кажется такой привлекательной и желанной, как просто и именно сам путь. А ведь жизнь это и есть путь – из точки А в точку Б…

Пассажиры пожали плечами.

– Я вам больше скажу, – усатый брюнет внезапно стал серьёзным. – Если нет испытаний, то незачем жить. Смысл жизни не там, где ничего не случается…

Возникла какая-то неудобная пауза. А потом жизнерадостный пилот и по совместительству летающий философ вновь разулыбался и спросил:

– Так всё же, как вам?!

Он хотел, чтобы пассажиры поделились впечатлениями от его трюка с лимонадом при выполнении фигур высшего пилотажа, выполненных почти прямо над верхушками сосен. Повернулся, оторвал одну руку от штурвала, поднял большой палец торчком и издал неопределённое вопросительное междометие «Э?!», пошевелив густыми чёрными усами.

И вдруг самолёт словно споткнулся. Будто бы шасси зацепилось за протянутую поперёк дороги верёвку. Самолётик резко встал на винт, задрав хвост перпендикулярно земле. Но не это в тот момент оказалось самым пугающим. Лётчик с совершенно онемевшим и каким-то застывшим выражением лица, на котором больше всего выделялись выпученные остекленевшие глаза, повернулся к пассажирам и неразборчиво, заикаясь, пробормотав «Я забыл б-б-бабушке купить м-м-м… м-молочка-а-а…», расстегнул ремни безопасности, открыл дверцу и выпрыгнул вон.

И вот тут самолёт стал падать. Его грациозный не классический штопор, закрученный во всех плоскостях, вполне мог бы попасть в учебники подготовки лётного состава, если бы это свержение с небес кто-то видел и фиксировал на камеру. А так – он просто падал без надежды войти в каноны.

Если бы не ремни безопасности, то и без того изрядно встряхнутые пассажиры крутились бы и вертелись по салону как шары с номерами в лототроне. На деле же они оставались притянутыми к своим местам, только истово мотали головами, как фанаты на концерте звезды хеви-метала. Я думаю, что они даже испугаться-то толком не успели, настолько всё случилось внезапно. А похоже, что и вовсе потеряли сознание. Зато по салону как укушенные непривязанным псом, лихорадочно и хаотично меняя траектории, носились рюкзаки и сумка – их же не пристёгивают ремнями безопасности, – и, то бились о стены, то били по лицам своих владельцев.

И всё было как будто в замедленной съёмке. В такие моменты само время словно встаёт на паузу. Замечал?

У меня было что-то подобное. Помню, переходил дорогу, и вдруг визг тормозов и внезапно прямо перед лицом возник бампер грузовика. Я окаменел, онемел, не мог двинуться ни вперёд, ни назад, а бампер всё продолжает надвигаться на меня, но уже как-то медленно. Мне вдруг почудилось, что окружающий мир утратил все присущие ему до того звуки. Картина мира, казалось, оплыла как свеча, и всё в ней двигалось с натугой. Великой натугой. И когда бампер грузовика чуть коснулся меня, не больно и даже как-то ласково, нежно и пушисто, я вдруг полетел медленно, красиво и плавно… придя в себя через вечность одной секунды от дикой боли уже на земле.

Врачи говорят, что субъективное замедление времени – это компенсирующие механизмы включились в психике, чтобы предотвратить больший урон для организма. Это как если бы у нас на боку был автоматический предохранитель, который в очень критической ситуации отключал бы нашу восприимчивость и чувствительность, чтобы мы не умерли от страха ещё до того, как произойдёт что-то реально непереносимое. Ведь, согласись, умереть от страха не так понятно, как умереть от раны или болезни, умереть от страха – это как умереть два раза за один раз.

Вот что значит, когда в особенные моменты время словно встаёт на паузу. И пока пассажиры в салоне самолёта как раз и находятся в состоянии паузы или субъективного замедления времени, познакомимся с ними поближе.

Мужчина был учёным, исследователем, то ли биохимиком, то ли ещё какая родственная петрушка. Он взял с собой дочку в дебри предгорных лесов, и она была этому очень рада. Во-первых, потому что это бывало не так уж и часто. А во-вторых, потому что ей нравилось не сиднем сидеть, зависая в соцсетях, а что-нибудь исследовать, желательно, натурально в естественно диких условиях, открывать, находить, объяснять. Объяснить что-то себе самому, то есть самостоятельно понять, это совсем не то же самое, что поверить кому-то на слово, потому что где гарантия, что человек не ошибается или намеренно не вводит тебя в заблуждение.

Она не была обычной девочкой, которой хочется нравиться только потому, что на ней сегодня новенькие туфельки. Да она и туфелек-то не носила. Нет, конечно, ей покупали туфельки, но она предпочитала удобные кеды или надёжные непромокаемые боты. А из одежды она любила куртки с множеством вместительных карманов, джинсы и рубашки навыпуск. Платья она тоже надевала, но они были не для красоты, а для лёгкости и удобства. Они были свободные, из самых простых тканей, иногда однотонные, иногда в мелкий неброский рисунок, а иногда и с большими яркими узорами, если было подходящее настроение. Такие платья не стесняли движений, на них тоже были карманы, и носила их девочка не с туфельками, а всё ровно также с кедами или с ботами.

Короче, одевалась она не для красоты, не для того, чтобы нравится, а чтобы удобно было не отвлекаться от того, что интересовало, к чему тянуло всей душой. Интерес к чему-то, вообще, в одну лодку с желанием нравиться кому-то не сядет. Поэтому тему гардероба закончим почти сразу, почти не начиная: она для Поэ никогда не стояла так, как стоял восклицательный знак в конце записанных ею в блокноте мыслей и идей.

А на плече у неё чаще всего болталась сумка с разными нужными в походах и научных исследованиях вещами. Железная кружка, нож, консервы, увеличительное стекло, блокнот, ручка, карандаши, диктофон, спички и много чего ещё. Предметы в сумке могли меняться, но два оставались там всегда. Это маленький детский сандалик, но о нём чуть позже. И небольшая страшно ветхая рукописная книга в кожаном переплёте. Её девочка как-то увидела у папы в его чрезвычайно захламленном кабинете.

В гараже у папы был идеальный порядок, это потому, говорил папа, что он им почти не пользовался. А кабинетом он пользовался, поэтому там не могло быть порядка. Папа возвращался из экспедиций и сваливал в углу разные интересные вещи, которые он нашёл. Все углы были ими заняты, и папа всё собирался разобраться и рассортировать, но подходило время новой экспедиции, и порядок откладывался.

Однажды из кучи вещей выпала книга. Папа сказал, что нашёл её в дремучих лесах какой-то страны, название которой девочка забыла. Папа планировал передать книгу коллегам, профильным специалистам по древним языка, но так и не сбылось, потому что, во-первых, папа Поэ был всегда занят, а во-вторых, как правило, планы это единственное, что меняется гораздо чаще, чем даже рисунок облаков на небе в ветреный день. Так и забылось, и девочка оставила книгу себе.

В книге девочку очень привлекли рисунки. Они были такие странные. На одном было изображено что-то наподобие замёрзшего на морозе зеркала в подвижной раме, вокруг которого располагалось что-то вроде пластин, похожих на клавиши пианино. И было что-то написано. Девочка спросила папу, и тот с трудом, с плохо скрываемым выражением муки на лице прочитал, что это Зеркало Судьбы и Исполнения Желаний. Просто он, ещё учась в университете, освоил курс древних мёртвых языков, поэтому с грехом пополам таки смог истолковать эту тарабарщину.

Мёртвыми называются такие языки, которыми уже давно не пользуются в силу, например, прекращения существования народов, говоривших на них, зато большинство наших научных и политических терминов взяты именно из языков, на которых уже никто не говорит. Ну, не странно?

– А как им пользоваться, этим зеркалом? – спросила тогда девочка у папы, как будто заранее предвидела неизбежность, потому что какие вопросы задаёшь, так твоя жизнь и складывается.

Он покрутил книгу, помычал, почесал затылок, не всё понял, но всё же сказал, что для этого нужно… для этого нужно…

Да разве это важно сейчас? Сейчас важно, что самолёт падает. Что станет с мужчиной и его дочкой? Спасутся ли они?

В этот раз Поэ была одета в серое платье, которое удивительно шло её глазам, хотя надевала она его совсем не поэтому.

А на папе самым примечательным из одежды для человека его возраста была только меховая шапка с полосатым хвостом, похожая на башкирскую народную, которую он надевал всегда, когда хотел, чтобы его научная экспедиция, даже если она была очень короткой, всего, например, один день, увенчалась успехом. Чаще всего так и было. Возможно по этой причине, то есть из-за меховой шапки, которая исполняла роль талисмана, папа-учёный не ездил в экспедиции в жаркие страны. Только в холодные или с умеренным климатом.

В одном месте шапку уже слегка проела моль, но учёный продолжал её носить. Потому что любил старые вещи и не мог бросить то, что ему преданно служило долгие годы. Он бы скорее сдал её в музей, чем выбросил на помойку. Ну, если б там, конечно, попросили, ведь просят же у известных людей какие-нибудь вещи для музеев. А папа у этой девочки был очень известен. В узких научных кругах.

На самом деле девочку звали Эмма. Глядя на неё, почему-то хотелось искать к словам рифмы, поэтому её ласково называли Поэммочка или Поэммка, то есть не какое-то там стихотворение, а целая, хоть и маленькая поэма. Самой Эмме своё имя не нравилось, так бывает. Дети даже иногда хотят назваться по-другому, совсем не так, как их назвали родители.

Например, мне всегда хотелось, чтобы в моём имени была буква «Р», потому что она, на мой взгляд, добавляла любому слову мужественности и твёрдости. Но родители выбрали мне имя, в котором не было буквы «Р», поэтому я не был ни твёрдым, ни мужественным. Конечно, я могу ошибаться.

Но девочке Эмме тоже не нравилось её имя. Не нравилось, и всё, она никому не объясняла причины, просто не хотела. И она просила, чтобы к ней обращались, сокращая её ласковое прозвище Поэммочка вот так – Поэ. Просто Поэ, и всё, но ни в коем случае не Эмма и не По. Хоть Поэ и По очень похожи, но если говорить резко и отрывисто, то получается такое По, как будто рядом вонюче дымит выхлопная труба автомобиля, и у него не всё в порядке с топливной системой. А если тянуть По-о-оэ-э-э, то, как раз в таком случае и получается такое Поэ, которое очень напоминает затяжной прыжок с парашютом, полный ветра, риска и непредсказуемости, что больше всего планировала на будущее любить Поэ.

Поэ могла умереть при рождении. Но не умерла. Наверное, не захотела. Или права не имела. Ведь мы держимся в жизни, или нас в ней держат, до тех пор, пока не становится ясным, что мы уже не выполним то, ради чего мы в ней. Среди долгожителей, вообще, только две категории людей: те, у кого отменное здоровье, и те, кто всё тянет и тянет с выполнением жизненной миссии, возложенной на нас ещё до рождения сюда.

А было так. Когда мама Поэ забеременела ею, хотя тогда они с папой ещё не могли знать, что это именно Поэ, а не кто-нибудь другой, папа посадил перед домом маленькую сосенку.

Он её привёз из экспедиции, говорил, что увидел удивительную рощицу, в которой каждая сосна, а там были, в основном, сосны, была какой-то странной, но странной не страшно, а интересно, привлекательно. Они все были какие-то особенные, не похожие ни на что. То столбом без веток уходившие ввысь. То скрученные по спирали. То раздваивающиеся и даже растраивающиеся от одного ствола. То срастающиеся в одно целое с соседними деревьями. Последний пример, вообще, чудеса.

Рядом с сосной, у которой в темноте светилась хвоя, вышел из земли маленький побег, маленькая такая сосенка. Учёный её вырыл, и именно этот саженец и посадил у дома. Он хотел, чтобы сосна, когда она вырастет, радовала его, его жену и их ребёнка. Ведь у неё могли светиться иголки. А это так интригует в темноте, как ничто, вероятно, не может заинтриговать в светлый день. Тьме, вообще, достаточно двух вещей, чтобы заставить нас полностью напрячься – неопознаваемых звуков и блуждающих огней. Светящаяся сосна вполне относилась к последнему случаю. Или, по мнению папы Поэ, к всесезонной новогодней ёлке.

Сосна выросла невероятно быстро, на самом деле, они так стремительно не растут, они растут гораздо дольше. А тут прошло всего несколько месяцев, у мамы уже был довольно большой животик, а сосна уже была выше их дома, выше второго этажа. Гораздо выше. В ветреный день на крышу с большой высоты падали, стуча, словно просясь в дом, шишки. Их, конечно, не пускали, а утром весело сметали в кучки. Или кидались ими. Или выкладывали ими на лужайке свои имена. А вечерами, стоя у окна, любовались на сосну, у которой светились иголки.

Но почему-то вдруг сосна, так же невероятно быстро, как и выросла, засохла. Она высохла вся, сверху донизу. И замерла причудливым голым гигантом, скрипя на ветру. И папа уже собирался спилить сосну, как вдруг…

Правда, когда говорят, что что-то происходит вдруг, то замирает сердце? В такие моменты ты что-нибудь предчувствуешь? Что-то не очень хорошее? Сейчас именно такой момент…

Папа сидел у постели своей беременной жены, которая прилегла отдохнуть, ведь ей уже тяжеловато было носить свой большой животик. Она уже собиралась рожать, подсчитывала дни. И частенько ложилась отдыхать. Вот и в этот вечер она легла ещё не спать, а именно полежать. Они были в комнате на втором этаже с окном, из которого была видна сосна. Рядом с мамой был её дорогой мужчина, он гладил её, они разговаривали, улыбались, перебирали имена для дочки.

Тогда они уже знали, что у них будет дочка. Им об этом сказали в больнице для мам. И они вспоминали все хорошие имена для девочек. И решили, что, может быть, мо-ожет быть, назовут девочку Эммой. Просто маму звали Эммануэль, а фамилия у них с папой была Нуэль. И была мама Эммануэль Нуэль. А девочка бы стала Эмма Нуэль. Почти как мама. Это не был главный вариант, это был один из возможных вариантов. Но папа потом выбрал именно этот вариант. После того, как сосна упала…

Они были в комнате на втором этаже своего дома. Мама лежала на кровати животиком кверху, папа сидел у её ног. Вдруг раздался треск и звук падения, сопровождающийся древесным визгом, который выворачивал уши. Они посмотрели в окно. Падала сосна. Падала на дом. Падала быстро.

Сосна упала на дом, большая ветка пробила крышу, прошила насквозь чердак и потолок комнаты, и острым своим концом, на котором сохранилась капелька смолы, воткнулась в живот мамы. Та даже не закричала, а распахнула глаза, скрючила пальцы, подтянула колени и широко открытым ртом стала со свистом и шипением втягивать воздух. Папа вскочил и, сжав зубы от боли, как будто он сдерживал спиной поезд, давая возможность ребёнку уйти с рельсов, схватил ветку и не пускал её ниже. Сосна давила. Папа не давал. Сосна скрипела, ломая чердачные переборки. Папа стонал, оставляя на ветке кровавые следы. Ветка медленно протыкала маму насквозь, выходя с другой стороны кровати и упираясь в пол. Мамина кровь смешалась с папиной…

Врачи спасли маму, а ребёнка ветка чудом не задела. Но состояние мамы становилось плохим. У неё очень сильно стали неметь руки и ноги. Невыносимо чесалось всё тело. А однажды утром они увидели, что она покрывается корой. Древесной корой. Очень быстро покрывается древесной корой. А из глаз, поменявших свой цвет на янтарный, текли не слёзы, а смола. И она уже не могла шевелиться без скрипа. А ходить совсем перестала. Похоже, она навсегда замирала в причудливой позе, а ребёнок всё ещё был в ней.

И тогда ребёнка решили вытащить из мамы. Для этого нужно было разрезать живот, пока он весь не покрылся корой. Положили одеревеневшую маму на операционный стол и только поднесли к ней свои хирургические инструменты, как она словно захлопнулась! Последний участок кожи на животе разом покрылся толстым слоем коры. И мама перестала издавать звуки. Теперь она уже и не была мамой в полном смысле этого слова, потому что перед врачами лежал ствол дерева в форме женского тела. Просто в ней, нет, в нём был ребёнок, сердце ребёнка стучало, это показывали датчики, оставшиеся под маминой корой.

И тогда принесли пилу. И с молчаливого согласия плачущего папы дерево быстро распилили. Оказалось, что под корой не осталось даже следов человеческого тела. Мама исчезла. А ребёнок лежал словно внутри высохшего дерева. Пуповина, когда-то связывавшая младенца с мамой, превратилась в сухую веточку. Она сломалась, когда дерево распилили.

Ребёнок не плакал. Но его ротик, носик, глазки и ушки были забиты древесной трухой и опилками. Врачи схватили ребёнка и стали очищать всё, что было забито. А вообще-то, он выглядел абсолютно здоровым. Как врачи когда-то и сказали, это была девочка. И папа решил, что назовёт её только Эмма, и никак иначе.

Остатки древомамы он сжёг во дворе дома. Наверное, чтобы почувствовать последнее тепло бывшей любимой женщины. Увидеть её последний свет, освещавший его при жизни. И даже не заметил, как с одной из веток капнула слезой смола. И ушла в землю…

Очень скоро он заметил, что Эмма как будто светится в темноте. И чем взрослее становилась, тем ярче светилась. И чем больше радовалась, тем светлее была. Поэтому она старалась не находиться в помещениях, где мало света. А когда в школе на уроке показывали учебный фильм и гасили свет, она находила предлог выйти из класса. А когда стала почти подростком, то не ходила с одноклассниками в походы и на вечерние сеансы кино. Чтобы никого не пугать и не отвечать на вопросы об этом. А шторы в своей комнате она вечерами плотно задёргивали. И почти все ребята стали считать её ведьмой. И обзывались.

Её необъяснимо тянуло к деревьям. Ещё она часто припадала к земле возле какого-нибудь дерева, чтобы послушать корни. Ей казалось, что она слышит голос мамы, которую никогда не видела. Но что говорит голос, она разобрать не могла. Но он продолжал чудиться ей в шелесте крон деревьев, в шорохе веток…

А однажды Поэ спаслась в ёлке. Вернее, ёлка её спасла. Она тогда была ещё совсем ребёнком, маленькой девочкой, и ехала на велосипеде по обочине дороги. Жили они в пригороде, их дом был на лесной лужайке, а других домов рядом не было. Мимо проехала машина, в ней сидел человек, который посмотрел из окошка на девочку и улыбнулся. Он остановился и ласково позвал Поэ, помахав ей рукой. Поэ спустила ножки с педалей велосипеда. Он вытащил из салона автомобиля связку воздушных шариков. Девочка молчала. Он протянул ей большую куклу. Девочка прищурилась. Он как фокусник извлёк из ниоткуда торт и сделал шаг к ней навстречу. Девочка помотала головой и, оторвав ножки от земли, вновь нажала на педали. Незнакомый дядя пошёл быстрее. Поэ добавила скорость, потому что папа всегда просил её не разговаривать с незнакомцами, особенно, если они взрослые, и в первую очередь, если рядом больше никого нет. А тот, отбросив торт, зачем-то побежал за девочкой.

Он бежал быстрее, чем Поэ ехала. Тогда она бросила велосипед и понеслась через лес, хотела срезать напрямик, чтобы быстрее добраться до дома, до папы. Но незнакомый человек бежал так быстро, что, казалось, дышит в затылок, дышит горячо и с брызгами слюней. Кусты хлестали девочку по животу и коленкам, она пригибалась под низкие ветки и судорожно искала место, где можно спрятаться, потому что уже почти выдохлась, а страх только сжимал лёгкие. Запнулась, ножка застряла в каком-то корневище, Поэ дёрнулась, вырвалась, но сандалик слетел и остался в траве.

Вдруг под какую-то хвойную лапу она на бегу не смогла поднырнуть. Еловая густая ветка обхватила Поэ и прижала к стволу, тут же сдвинув много других веток. Девочку не было видно, но хвойная лапа так её сжала, что хвоинки быстро бились в такт испуганному маленькому сердцу. Мимо ели пробежал незнакомец, держа в руке сандалик. Остановился, как будто принюхался, огляделся вокруг. Он перестал слышать топот маленьких ножек, и понял, что девочка где-то рядом, что она просто спряталась. Он присел, наклонился и прищурился, раздув ноздри и сдерживая дыхание, чтобы не мешало слушать звуки леса.

Ты замечал, что когда заходишь в лес, то цивилизованный мир теряет право на звук. Что в лесу слышно то, чего не слышно в городе. И если в лесу слышно то, что обычно слышно в городе, то это выглядит настолько чужеродно, что лес словно выпячивает такой звук, как будто, усиливая его, пытается побыстрее вытолкнуть из себя. И незнакомец ждал звук, не присущий лесу. Ну, хоть что-нибудь, что многократно усилит лес.

По ножке Поэ быстро полз муравей. Она округлила глаза и сжала губы, но не смогла сдержаться и дёрнула ногой, пытаясь стряхнуть муравья. Звякнули застёжка сандалика и железная пряжка пояска платья, и незнакомец с глубоко удовлетворённым лицом, полным сладострастия, резко повернулся, как ищейка, в нужную сторону и, не поднимаясь, двинулся туда на согнутых в коленях ногах. Как краб, который загнал малька к берегу, и щёлкает клешнями, не давая обойти себя сбоку. Он придвинулся к ели, в которой пряталась Поэ, на расстояние вытянутой руки и уже в предвкушении вытянул губы трубочкой, как вдруг мохнатые еловые лапы сами широко распахнулись перед ним, как двери гостеприимного дома, выставив девочку напоказ. Но как только незнакомец, перекосив рот, словно пытаясь не удивляться движению веток, потянулся руками к девочке, так ветки стали с немыслимой скоростью стегать его по лицу! И по рукам.

Поэ, перед тем, как зажмуриться, успела заметить, что хвоя вытянулась и стала твёрже и острее. Прошла всего секунда, но ветки ели успели хлестнуть человека по лицу десятки раз. Всё его лицо было глубоко исполосовано хвоёй, клочки кожи и даже мяса разлетались во все стороны. И когда избиение закончилось, человек без сил упал плашмя назад, он был жив, но вместо лица пузырилось кровавое месиво пополам с соплями. Почти все пальцы на руках были отрублены. И один палец с отполированным ногтем ещё даже летел медленно по дуге, когда девочка уже рванула прочь…

Она прибежала домой, отдышалась, села поближе к папе и посмотрела на сандалик, оставшийся без пары. Поэ не выбросила его, а оставила как напоминание самой себе об этом страшном непонятном случае в лесу. Пока она росла, сандалик всегда был с ней. Сначала она носила его в кармашке платья. Потом как брелок на ключах от дома. Потом, став почти подростком, переложила в сумку, в которой он всегда был как предупреждение быть осторожной, даже если девочка кажется себе самой уже достаточно взрослой.

Без мам, вообще, дети на всю жизнь остаются взрослыми детьми. Они остро готовы к любой жизни, но всегда на пределе сердцебиения ждут заботы, внимания и участия. Даже изрядно опекаемые родителями в детстве, вырастая, становятся просто несамостоятельными взрослыми, но никак не испуганными детьми. А без мам именно так.

У Поэ не было мамы, чтобы учить её жизни, читать нотации, может быть, даже ругать, а папа часто отлучался в экспедиции, не долгие, но отлучался, и тогда он вызывал няню. А девочке Поэ приходилось в вопросах отношения к жизни рассчитывать, в основном, только на себя. И этот сандалик, одна-единственная вещь, заменил, возможно, ежедневные нотации, мамины слезы, переживания. Достаточно было только взглянуть на сандалик, чтобы уже в любой ситуации поступать так, что мама, будь она жива, не волновалась бы за дочку.

И вот теперь самолёт падал… И время внутри него наконец-то снялось с паузы.

Папа и Поэ так крепко, насколько позволяли им ремни безопасности, обнялись, словно объятия что-то могут гарантировать кроме того, что внушают иллюзии. Ну, в этом случае, иллюзорную надежду на спасение. Падение самолёта от этого не замедлилось, но они всё-таки не разбились. Деревья смягчили катастрофу, они как будто спружинили и бережно опустили самолёт на землю. Правда, вещи из рюкзаков и сумки пораскидало, но так кого в такие моменты, когда на кону сама жизнь, расстраивает беспорядок?

Хотя это вовсе не значит, что если сейчас, вот прямо сейчас в твоей комнате беспорядок, и всё валяется, не пойми как и где, то на кону стоит сама жизнь: на кону стоит твоё отношение к тому, будет ли в твоей дальнейшей жизни всё разложено по полочкам, или в ней так и будут царить хаос и неопределённость…

Придирчивый и внимательный читатель скажет, что ведь у папы Поэ в кабинете был бардак, неужели же в жизни этого взрослого царили хаос и неопределённость?! Кто знает, может и так. Главное, чтобы не в голове. Учёные часто бывают рассеянными, что определённо не способствует порядку на их рабочих столах, в кабинетах, даже в жизни. Знаешь, в учёной среде иногда это даже на пользу. Полезную штуку пенициллин никогда бы не изобрели, если бы в лаборатории учёного был порядок, чистота и стерильность. Учёным, наверное, это прощается, всем остальным пойдёт не на пользу, однозначно!

Тем временем папа с дочкой при крушении самолёта даже не ушиблись сильно, и от страха, в общем-то, не заметили, как целыми и невредимыми оказались внизу.

Лично мне бояться тоже как-то легче с закрытыми глазами. Вот, и они, падая в самолёте, на всё страшное закрыли глаза. И всё происходящее, перестав быть видимым, как будто перестало происходить. Думаю, что если бы при этом они ещё заткнули уши и перестали думать о падении самолёта и неизбежном столкновении с землёй, то вообще вполне могли в этот момент оказаться в другом месте.

Кажется, чушь, зато какая обнадёживающая! На Земле именно так: самые глупые вещи только и внушают надежду, а серьёзные вещи её отбирают.

Я в детстве много раз закрывал глаза, затыкал уши и не думал о том, где нахожусь, а когда через какое-то время открывал глаза, то мне казалось, что всё стало немного каким-то другим. Как будто я был в своей комнате, а теперь она стала тоже, конечно, моей комнатой, но только дру-го-ой моей комнатой, которую снова можно с интересом исследовать. И чем дольше держишь глаза закрытыми перед тем, как открыть, тем больше комната какая-то другая. Наверное, поэтому, когда я в детстве просыпался утром, мне хотелось вприпрыжку обежать весь наш дом, чтобы убедиться, что он точно другой, и можно начинать новое кругосветное путешествие по нему. По пути натыкаясь на родителей, которые могли показаться то инопланетянами, то пиратами, то шпионами!

…Папа Поэ вылез из самолёта и огляделся. Ему показалось, что его брюки за что-то зацепились. Он обернулся и увидел, что большой взрослый слон, только почему-то очень маленький, поддел его брючину бивнем и держит, и треплет её, как собака, трубя в хобот. А с той стороны, где был его хвостик, поднимается туча пыли, как будто приближается всё слоновье стадо, словно этот маленький слон специально придерживал папу за брюки, ожидая прихода остальных. И эта пыль, кажется, размазывает в кисель лес, на фоне которого слоник держит бивнем папину ногу. Словно стадо слоников выбегает, трубя, из дверного проёма, в котором от потолка до пола густо свисают декоративные висюльки, деревянные или пластиковые, исполняя роль занавески, видел такие? Вот, а тут в роли декоративных висюлек были сосны.

Несмотря на то, что слоны, наверное, тоже были маленькие, земля ощутимо дрожала. И папа, смешно пытаясь отпихнуть слона ногой, втолкнул вылезающую Поэ обратно в самолёт. Чем ближе, казалось, подбегало невидимое стадо слонов, тем больше тряслась земля и тем чётче становились края какой-то дыры, возникающей на фоне размытого леса и поглощающей его.

В кино или мультиках такую дыру в пространстве назвали бы портал. Слово, конечно, заезженное, а как иначе сказать, ведь для старых понятий новых слов нет. А если что-то старое взять и назвать по-другому, то кто тебя поймёт? Кроме тех, с кем заранее договоришься.

Внезапно около папы возник статный красивый юноша и стукнул, нет, скорее, щёлкнул слона по лбу. Потом быстро вытащил из брючины бивень, ухватился за него и, несильно раскрутив, закинул слоника в дыру навстречу туче пыли. Затем, взявшись руками за края дыры, стал с ощутимым напряжением стягивать их. И когда почти дотянул противоположные края друг до друга, то отскочил, а края с шипением склеились сами, словно сварочный шов сам собой, разбрызгивая искры, поднимался вверх и опускался вниз. Сосны перестали быть кисельно размазанными и вновь встали на свои места. Земля перестала дрожать.

Поэ выглянула из иллюминатора. Перед папой стоял красивый юноша с непривычно совершенной осанкой и длинными волосами, собранными в хвостик с такой петлёй у затылка, которая напоминала птичий хохолок. Росту в юноше было навскидку где-то метр восемьдесят или восемьдесят пять, около того. Лицо у него было светлое и такое спокойное и умиротворяющее, что, глядя на него, невольно можно было заметить, как расслабляются до этого зачем-то напряжённые свои собственные лоб и щёки. И был он в доспехах – толстые кожаные щитки на груди, плечах и бёдрах. На нагрудном щитке было выдавлено стилизованное изображение птицы с широко расправленными крыльями.

– Мог Амадей, – сказал он, положив ладонь правой руки себе на грудь.

– Что это было?! – воскликнул папа, раскинув руки и повернув ладони с растопыренными пальцами вверх.

– Я приветствую вас, Что Это Было! – чётко произнёс юноша и, секунду помедлив, раскинул руки в стороны и повернул ладони с растопыренными пальцами вверх.

Он подумал, что эта такая форма приветствия у незнакомцев.

– Да нет, что это было?!

Юноша молчал.

– Ну, м-м, вот эти маленькие животные, одно из которых зацепило меня бивнем, откуда они взялись и почему такие маленькие, ведь на самом деле они большие?!

– Дело в том, Что Это Было…

– Да не называй ты меня Что Это Было!

– У нас, Что Это Было, первое слово важнее второго.

– Папа, – тихонько сказала Поэ, выходя из самолёта и стесняясь, – пусть называет тебя, как хочет, пусть только скажет, что это было, и… кто он?

– Ладно, дочка. Так, что? – папа Поэ настолько сконцентрировал взгляд, что если бы в этот момент разместили между ним и могом Амадеем лист бумаги, то он бы просто вспыхнул и сгорел за доли секунды.

– Дело в том, что вы находитесь рядом с мысленным лабиринтом, из которого часто выходят фантомные образы, сформированные до степени условной физической оболочки, мы их называем иллюзоиды, которые складываются из мыслей, которым долго не удаётся овладеть ничьим сознанием, а они очень хотят кого-нибудь увлечь и запутать, – видя замешательство на лицах мужчины и девочки юноша сам заколебался. – Э-эм-м, не знаю, как сказать понятнее, я-то сам это понимаю, но понимаю, понимаете ли, как бы это… целиком, целостным образом… который лично мне не нужно разбирать на детали, чтобы понять…

Труднее всего подобрать слова, чтобы объяснить то, что сам понимаешь без слов, замечал?

У папы и Поэ постепенно округлялись глаза.

– К-к-как бы вам это объяснить простым примером?.. – Мог Амадей даже стал заикаться. – Вот представьте, что вы смотрите на своё отражение на поверхности слегка неспокойной воды. На берегу вы и в воде вы. Только на берегу вы чётко очерченный, а в воде какой-то условный, размытый. И вы глубоко думаете о чём-то, что, будь это видно со стороны в виде неких завихрений, спиралей, вспышек, как минимум бы удивило, а как максимум ввело бы случайного прохожего в ступор с последующей полной дезориентацией в пространстве и в собственной голове. И вот этот вот вы водный и расплывчатый вдруг выходите из воды, проецируя вокруг завихрения, спирали, вспышки, и ищете, кого бы дезориентирвать, как минимум, напугать, а как максимум, лишить дееспособности и даже погубить… Вышедшее из воды ваше отражение и будет иллюзоидом. А-мм, это понятно?

Папа и Поэ не синхронно мотнули головами, папа сверху вниз, Поэ слева направо. Потом, переглянувшись, мотнули головами наоборот: папа слева направо, Поэ сверху вниз.

– Ну, вот, а в случае с нашими иллюзоидами, то они выходят не из воды, а из мысленного лабиринта, сложной и не измеряемой в силу невидимости конструкции, которую мы, моги, можем устанавливать по собственной воле для защиты рубежей нашего поселения. Чтобы отпугивать незваных гостей. А поскольку лабиринт состоит из множества отпущенных на волю мыслей, то некоторые из них могут, со временем самостоятельно научились, уплотняться, сгущаться из состояния невидимых мыслей в форму видимой материи. И уходят из мысленного лабиринта за его пределы плутать по свету. Но далеко уйти не могут, потому что материализовавшимся мыслям всё-таки присуща нестабильность, ну, то есть, долго в одном и том же неизменном виде они не существуют, потому что домысливаются и передумываются – это заложено в характеристики мыслей. И, в конце концов, исчезают. Поэтому, если встречают кого-то, то ведут себя чрезвычайно агрессивно, экономя время своего существования.

Глаза папы и Поэ, пожалуй, достигли максимально возможного диаметра. Но папа нашёл силы спросить:

– Если на меня напал слон… ник, это значит, что этот иллюзоид сформировался из чьих-то… ваших… кого-то из вас… мыслей о слонах?

– Совершенно верно! Иллюзоиды формируются из подобных мыслей. Ну, то есть, из мыслей о слонах иллюзоид голубя не получится, только слон.

Мог Амадей вгляделся в лица своих собеседников, помялся, потом, растопырив пальцы и пожав плечами, развёл руки в стороны с ладонями вверх, тем самым сделав паузу, чтобы мужчина и девочка неуютно поёрзали. Помолчав, продолжил.

– Бывает, что мысленные фантомы, иллюзоиды, натыкаются на остаточную пустоту.

– А это что такое?!

– Мы, моги, иногда, когда хотим или когда очень надо, можем мгновенно преодолевать максимальные расстояния, только сильно сосредоточимся на том месте, где нужно быть, и мы уже там. Но в том месте, откуда мы исчезли, какое-то время существует остаточная пустота. Это не затягивающееся какое-то время пространство. Вы, если порежете палец, то видите, что кожа стягивается не сразу, а постепенно, вместе с тем, как ранка заживает. Так вот, мгновенно преодолевая какое-то расстояние, мы волей-неволей наносим рану пространству. И эта рана не сразу затягивается. И значит, там остаётся пустота.

– Не верю своим ушам, Поэ… – с трудом пошевелил губами папа.

– Так вот. Когда иллюзоид натыкается на пустоту, его дееспособность усиливается. Он может пробить брешь в пространстве в какую угодно сторону. В данном случае, это был мысленный фантом взбесившегося слона, который пробил брешь в места, где водятся слоны, чтобы они усилили его влияние. Поэтому на вас очень издалека бежали реальные слоны. И поверьте, если бы я не успел вовремя, а тут важно вовремя успеть стянуть края дыры, они бы выскочили из бреши пространства прямо на вас. Всем своим стадом. И они были бы уже не маленькими, а в натуральную величину. И были бы уже не иллюзоидами, а реальными слонами.

– Но этот же слон был маленький…

– Этот иллюзоид слона прекращал своё существование, постепенно теряя размеры и реалистичность. И когда наткнулся в месте падения вашего… этого, как называется то, в чём вы падали, на пустоту, оставшуюся после недавнего перемещения, или мгновенного прыжка, одного из нас, то изо всех своих последних сил решил воспользоваться шансом повлиять на вас.

– И что бы он сделал?

– Стадо слонов гнало бы вас, пока вы не заблудились бы в чаще леса, или ещё что похуже.

– Что похуже?

– Затоптали бы вас.

– Да уж, а что с ними было бы потом, – спросил папа, потому что был учёным, и привык во всём доходить до конца, даже если едва не стал жертвой.

– Иллюзоид бы исчез. А вызванные им из бреши слоны остались в этих лесах, то есть в несвойственных для них районах. Вы же, наверное, когда-нибудь слышали про дожди из лягушек?

– Ну, да.

– Иногда это именно так и происходит.

– В смысле?

– В смысле, их могло затянуть при помощи бреши и через остаточную пустоту выбросить в том регионе, где они не водятся или не падают с неба.

– А почему лягушки могут падать в виде дождя с неба, позвольте полюбопытствовать, – слегка ехидно, что означало, что он постепенно приходил в себя, спросил папа, – это значит, что один… э-э… из вас мгновенно переместился в небо, что ли, а и… ил… иллюзоид какой-нибудь взбесившейся лягушки пробил туда брешь из остаточной пустоты?

– Вы неплохо ориентируетесь, Что Это Было. Могло и так быть. Могло быть как угодно, потому что брешь из пустоты можно пробить в любую сторону. А в небо мы перемещаемся мгновенным прыжком, если надо оказаться, например, на пролетающем объекте…

Что Это Было сейчас интересовала совсем другая тема, поэтому он не обратил внимание на последнее предложение в словах мога Амадея, и продолжил всё о том же.

– А вот если и… ил-лю-зо-ид не пробил брешь из остаточной пустоты, ну, просто не наткнулся на неё, блуждая по свету, то из этой остаточной пустоты ничего не может посыпаться с неба, так сказать?

– Может. Если в остаточную пустоту попало что-то, а брешь в конкретном направлении не пробита, то это что-то может оказаться абсолютно в любой точке пространства, в том числе, и упасть там с неба.

– А-а то, что ты стягивал руками, – Что Это Было дополнял свой вопрос усиленной и даже какой-то клоунской жестикуляцией, – и называется брешь в пространстве?

– Нет. Это дыра остаточной пустоты. Но в ней была брешь.

– Но-о, как бы это сказать-то, – призадумался папа Поэ, – ведь она в воздухе и из воздуха, да?

– Да.

– Но как же ты мог схватиться за воздух, – вскричал Что Это Было, – то есть, за, по сути, ничто?! Как за то, что нельзя взять, да даже увидеть, можно схватиться, и тянуть, и стянуть?!

– Когда делаешь и не думаешь, получится или нет, то получается, – убеждённо ответил мог Амадей.

– Поэ, я не могу, где мой диктофон? – прошептал папа уголком рта.

– Я уже давно записываю, папа, – прошептала в ответ Поэ другим уголком, и слегка толкнула его локтем, показывая, что диктофон у неё за спиной.

И подмигнула.

– Вот смотрите, – предложил юноша. – Я сейчас наберу воздух, чтобы слепить из него комок.

Он решительно и спокойно провёл перед собой раскрытой ладонью, как будто зачерпывал снег из сугроба, чтобы слепить снежок, потом помял что-то невидимое в руках, словно уплотняя. Взглядом попросил девочку вытянуть руку, диктофон неслышно упал, примяв траву за спиной Поэ, и положил ей на ладонь невидимый, но плотный, шероховатый, увесистый комок, надо полагать, воздуха.

Лицо девочки онемело от удивления.

– Он скоро исчезнет, – комментировал свои действия юноша. – Как растаял бы снежок в твоей ладони.

Видимо, ком воздуха исчез, потому что девочка начала отряхивать ладони.

– Хочешь попробовать? – предложил мог Амадей. – Просто не думай, получится или нет.

И, глядя, как забавно и безуспешно девочка царапает, как кошка, воздух, спросил:

– Как тебя зовут, спутница Что Это Было?

Поэ перестала хвататься за воздух и, вспомнив, что у могов, как сказал этот удивительный юноша, первое слово важнее второго, ответила не сразу. Но, кажется, изрядно членораздельно, чтобы быть верно расслышанной.

– Поэ.

Чтобы стало понятным, как это прозвучало, произнесите это имя раздельно и максимально твёрдо. Вот так. П! О! Э! Вот так она и сказала. Но мог Амадей сообразил, что не надо называть её Пэ О Э, он правильно понял слишком усердное желание девочки оказаться понятой.

– Что вас привело сюда, Что Это Было и Поэ?

– Э, как бы это попроще сказать-то, – неуверенно начал папа, потому что не сомневался в том, что его в очередной раз не поймут

Всякий раз, когда он начинал говорить кому-нибудь о том, что его волнует, в ответ он слышал безудержный смех. И видел, как крутят пальцами у виска. Или пожимают плечами и отворачиваются, потеряв к нему интерес. Или машут раздражённо руками и толкают, выпроваживая, в спину. Поэтому, собираясь сказать что-то о том, что его волнует, каждому новому человеку, папа очень тщательно подбирал слова. И сначала как будто настраивался.

Если бы ему встретился кто-то, кто так же, при столь странных обстоятельствах терял свою любимую жену, то, наверное, он не стал бы смеяться. Но у большинства его собеседников с близкими людьми было всё в порядке, поэтому его не понимали. Тебя лучше поймёт тот, кто испытал нечто подобное. А искать понимания и участия у того, кому хорошо, чаще всего бесполезно. Вот и сейчас, глядя на стройного красивого юношу, мог ли папа быть уверен в том, что тот, кто выглядит столь блестяще, не посмеётся над ним?

Папа или, как его назвал мог Амадей, Что Это Было, хотел, чтобы мамы не уходили из жизни, рожая детей. Тем более, если бы вдруг с ними произошло то, что произошло с его Эммануэль. Поняв, что на организм его беременной жены неким образом повлияла смола упавшего дерева, он очень захотел выяснить влияние смолы этого дерева на организм человека. Но его сосна на ту пору уже высохла. А найти другую такую же, со светящимися в темноте хвоинками, не получилось.

Он снова направился в то место, где когда-то выкопал саженец светящейся сосны, но почему-то не смог найти его, хотя место было точно нанесено на карту предыдущей его экспедиции.

– Это потому, – пояснил мог Амадей, – что моги над своими кладбищами, как и над поселением, тоже ставят мысленные лабиринты. А в тот раз, когда вы смогли выкопать саженец, вероятно, по каким-либо причинам лабиринт был снят на время или ещё не установлен.

– Кладбищами? – Подумала Поэ. – Почему кладбищами? Какие кладбища?

Но вслух ничего не сказала.

И тогда Что Это Было стал ездить по хвойным лесам всех стран, где они есть, в поисках светящейся сосны, но никак не мог найти. Местные жители какой-либо страны говорили ему, что да, им как-то встречалась такая сосна, но ему она не попадалась. Как будто избегала встречи с ним. А ему так нужна была смола, чтобы, исследовав её состав, воплотить свой невероятный проект. Из-за которого над ним и смеялись. Он хотел сделать специальный раствор, введение которого в организм беременной женщины вызовет определённую реакцию.

– Какую? – спокойно поинтересовался мог Амадей.

Что Это Было рассчитывал, что животик беременной женщины покроется древесной коркой и отделится от тела мамы. И в этом древесном инкубаторе ребёнок бы самостоятельно дозревал до распила коры. А мамы бы ходили с удовольствием по своим делам, периодически стирая пыль с деревянной родовой капсулы. Пришло время, привезли деревянную капсулу в больницу, распилили, ребёнка вытащили и домой поехали.

– А над чем смеялись? – опять спокойно поинтересовался мог Амадей.

Потому что так не бывает, а если у людей чего не бывает, то и быть не должно. Хотя, если бы так думали все люди, то всего того, что у нас сейчас есть, никогда бы и не было. Если б не смелые фантазёры, то мы, пожалуй, даже и не разговаривали сейчас, а продолжали рычать и мычать, безумно прыгая с ветки на ветку.

И вообще, чтобы ты понимал: фантазёры – это инженеры Вселенной.

…Что Это Было пробовал сделать нужный раствор из смол разных хвойных деревьев, но результата добиться не мог. Он не проводил эксперименты над беременными женщинами, нет, что вы. Он экспериментировал над лягушками, ящерицами, мышами. Причём только над теми, которые по каким-либо обстоятельствам были неизлечимо больны, и им всё равно умирать. Он ходил в ветеринарные клиники и покупал таких животных. Долго шёпотом просил у них прощения, а потом вводил им экспериментальные препараты. Ничего не получалось, только иногда подопытные частично деревенели. То у них лапки становились веточками, то спинка пеньком, то живот покрывался хвоёй. А когда они умирали, то Что Это Было выставлял их заспиртованными в специальных стеклянных банках в своей лаборатории. Смотрел и очень-очень хотел найти смолу нужного дерева.

Даже если он когда-нибудь смог бы сделать такой препарат, то вовсе не обязательно, что все женщины кинулись бы его пить. Это ведь необычно. И даже странно. Но ведь может быть так, что организм какой-нибудь больной женщины не смог бы самостоятельно выносить младенца, а медицина в её случае вдруг расписалась в бессилии, вот таким бы препарат доктора наук Что Это Было очень бы даже пригодился. Как последний шанс иметь своих детей. Поэтому, несмотря на насмешки, он продолжал ездить по миру в поисках светящейся сосны.

Правда, его мысль бежала впереди него, и он уже представлял, как детей выращивают на грядках. Он бы тогда вырастил для Поэ сестрёнку, потому что после Эммануэль ни с какой другой женщиной больше жить не хотел, а без них дети не получаются. Этим он обязательно запланировал заняться как-нибудь в будущем, но сначала хотел создать препарат на основе смолы для созревания детей в деревянных капсулах-инкубаторах…

Из-за дерева вышел огромный двухэтажный кот и, не моргая, сверху вниз уставился на собеседников, дёргая хвостом.

– Пойдёмте отсюда, – сказал мог Амадей, – а то у засидевшихся без дела иллюзоидов нюх на людей. Сейчас они все здесь соберутся. Подойдите ко мне.

Он прижал их к себе за плечи, чуть присел, вгляделся куда-то, и вдруг всё резко смазалось, раздался дикий свист, и они ухнули в темноту. Это и был тот самый прыжок, травмирующий пространство.

Напоследок Что Это Было успел разглядеть, как из-за другого дерева вышел динозавр и плотоядно посмотрел на них, переведя недовольный взгляд на кота.

Когда мог Амадей обнял Поэ, она хотела в шутку спросить «Мы что, полетим?!», но успела только сложить в голове «Мы что, полети…», а дальше в темноте повис один только визг – «и-и-и-и-и-и-и-м…».

Диктофон остался лежать в траве. А в нём информация, которую никто никогда уже не узнает? Кто знает…

Глава 3

– Давай рассказывай, что ты там про них знаешь!

Человек с обезображенным лицом, шевеля губами порванного перекошенного рта, с бионическими протезами из отполированной слоновьей кости вместо почти всех пальцев, нервно барабанил по чашке с кофе, стоявшей на огромном письменном столе из древесины редкостной породы. Возможно, даже из таких деревьев, которые давно и намеренно истребили, чтобы изделия из них стали стоить космических денег.

Ведь всё, чего мало, стоит дорого. И иногда того, чего мало, специально мало.

Пределов помещения не было видно по причине очень тусклого освещения, хотя понимающий характер освещения, догадался бы, что свет идёт от очень дорогих, сейчас сильно приглушённых люстр. В этом доме явно не любили свет, а ещё зеркала.

Даже ты, увидев на носу прыщ, злился или злилась бы на своё отражение в зеркале. А тут случай был куда как хуже…

Ещё тут была тяжёлая спёртая атмосфера на грани кислородного голодания: явно дорогу воздуху преграждали тяжеленные портьеры, которые не раздвигались даже в самый ясный солнечный день. По сути, они, эти портьеры и другие невидимые при тусклом освещении предметы интерьера, заменяли собой атмосферу, предлагая в условиях иного социального сословия дышать не воздухом, а роскошью. Наверное, это всё здорово напоминало своеобразную реанимацию для тех или для того, для кого выйти из дома в люди, это как опуститься ниже своего достоинства.

Ручка у чашки с кофе была в виде крылатого юноши, и когда протезированная кисть руки, барабаня, в один момент щёлкнула юношу по голове так сильно, что откололся кусочек фарфора. Человек с обезображенным лицом смахнул осколок на пол, а чашку швырнул в сторону. Она упала с треском на пол, в полу робко открылся маленький люк, рука в белой перчатке схватила чашку, люк бесшумно закрылся.

Горбатая кривозубая старуха с бородавками на лице и длинными грязными волосами почесалась, незаметно вынув листок бумажки. Искоса заглядывая в неё, она заскрипела:

– Несколько тысяч лет назад моги прилетели на нашу планету на звездолёте. Их выжили со своей родной планеты, и им некуда было деваться, кроме как найти себе новое пристанище, новую родину. А выжили могов потому, что они не хотели делиться секретом своих чудесных способностей, которыми обладали. Не хотели делиться потому, что это легко могло быть обращено во зло, а моги были против тёмных помыслов.

– А-ха-ха-ха-а! Да-да, ага! Ты мне эту политинформацию брось! Давай дальше! Сокращай вступление!

Казалось, что клочковолосая голова человека с обезображенным лицом мелко и неравномерно тряслась во все стороны, тем самым сопровождая смех и крики.

– Сразиться с ними никто не решался, боялись их волшебной силы, но вот невыносимую для жизни обстановку создать смогли. И моги сами были вынуждены уйти из-за этого, потому что пренебрежительно относиться к обстоятельствам, созданным против них, не сумели. Потому что, на самом деле, плевать на всё могут только чёрствые люди. А моги такими не были. И – улетели на нашу планету.

– Да! Да! Конечно! Мораль и этику себе оставь, мумия, мне нужны только факты! Давай ближе к делу!

Если бы кто-то в этот момент посмотрел на люк в полу, откуда недавно высунулась рука, забравшая брошенную чашку, то он заметил бы, что люк, буквально, ходит ходуном, видимо, в такт чьему-то страху.

– Подружиться с немногочисленными местными аборигенами получилось не сразу, и далеко не со всеми. Некоторые задиристые племена землян захотели показать переселенцам, кто тут хозяин, но получили такой отпор, что… решили во что бы то ни стало либо заполучить секрет их силы, либо заставить могов служить себе для бесконечных войн за новые земли, за расширение территорий. Эти воинственные племена начали охоту за могами. Не желая приносить вред тем, кто слабее, моги были вынуждены опять уйти, в самую чащу леса, но и там особо настырные аборигены их находили и вынуждали быть всегда начеку.

– Так что за сила-то у них была?! Ты, старушня корявая, долго ещё будешь меня за нос водить?! – вновь заорал нетерпеливый обезображенный человек и невольно потёр протезом место на лице, где когда-то был нос.

– Моги умели, когда надо, перевоплощаться в сильных животных – медведей, ящеров, тигров, орлов и даже таких, каких мы с вами, господин, ни разу не видели, ведь они с другой планеты. В таком виде моги запросто одолевали любого самого грозного врага. Это казалось волшебством. И поэтому так тщательно оберегали секрет силы. У каждого мога для перевоплощения было своё родовое животное, существо, передающееся в определённый день от отца к сыну во время ритуала. Если, например, отец умер раньше ритуала передачи умения перевоплощаться в родовое существо, то тогда сын оставался без способностей. И если такие способности появлялись без отца и ритуала, ну-у, тогда это можно было бы назвать избранностью.

– О-о-о-хо-хо, меньше слов, перейди в режим телеграммы! – обезображенного трясло не на шутку.

Но старуху, кажется, это не сильно трогало. Наверное, потому что страшные боятся меньше?

– Говорят, что за всё время пребывания на Земле могов был один такой избранный. Его отца убили, когда он был ещё младенцем. И вдруг сами собой, без всякого ритуала в нём проявились способности перевоплощаться в большую птицу, а птица – это его родовое существо.

– И на что он был способен в этом виде? – человека с обезображенным лицом вроде начало отпускать, наверное, это был какой-то приступ, спровоцированной либо нарушенной психикой, либо хроническими заболеваниями.

– Он, – всё в той же неизменной тональности скрипа продолжала старуха, – когда отводил крылья назад и резко взмахивал ими вперёд, тогда шла ураганная волна, которая сметала всё перед собой на расстоянии метров сто пятьдесят-двести. А то и больше. И чем сильнее он отводил крылья назад, и чем резче взмахивал, тем ураган большей силы вызывал.

Обезображенный, молча, пожевал порванным ртом, издавая какие-то глубинные хрипы и концентрируя на старухе глаза без ресниц и без бровей выше.

– От одного взмаха вдаль, вертясь как пушинки, могли лететь злодеи и даже выкорчеванные деревья. От взмаха другой силы могли только шелестеть листочки на деревьях, исполняя мелодию любви. Всё зависело оттого, насколько далеко он отводил крылья, и насколько резко ими взмахивал.

Странно, но слышать от натуральной Бабы Яги словосочетание «мелодия любви» значило бы заподозрить её в… в… пока не знаю в чём. Посмотрим, что будет дальше.

Безобразный человек призадумался, барабаня протезами пальцев, а потом выпалил:

– Мне нужен чёртов мог! Любой чёртов мог! Или именно этот избранный чёртов мог!

Сказано это было так резко, гораздо резче и неожиданнее, чем прежде, что старуха даже подпрыгнула и выронила бумажку.

– Посмотри, кто из них ближе к нам находится! Кого легче… не-е-ет, кого лучше взять, чтобы мне наверняка пригодился.

Старая горбунья плеснула на большое серебряное блюдо воду.

– Притушите швет, – прошамкала она, внезапно сменив скрип на шепелявость.

Хотя, казалось, куда ещё тушить-то?! И так еле что видно. Но то ли старуха издевалась, или как сейчас говорят, троллила, то ли реально для мистики и экстрасенсорики были необходимы максимально предельные и даже запредельные условия.

– Эй, там, притушите свет! – рявкнул человек с обезображенным лицом.

И кто-то невидимый за колоннами и тяжёлой портьерной тканью на цыпочках пробежал к переключателю и погасил ещё часть ламп в роскошных, но не видимых люстрах.

– Вижу, – снова проскрипела старуха, – вижу!

– Что ты видишь?!

– Мога вижу.

– Какой он?

– Молодой, даже юный. С ним…

– Что с ним?!

– Да не что, а кто с ним, господин. С ним мужчина и девочка, по виду не моги.

– Где они?

– Рядом. Лес по ту сторону гор, господин.

– Точнее!

Старуха покашляла и закатила глаза. Протез пальца из отполированной слоновьей кости придвинул к стопке купюр на столе ещё одну купюру.

– У озера, господин.

– Как его взять? – спросил человек с обезображенным лицом и, не дожидаясь кашля старухи, придвинул к стопке купюр ещё одну.

– Надо, чтобы он потерял свою силу, господин.

– Как?!

– Вот как, господин.

Старуха наклонилась к большому серебряному блюду с водой так, что концы её косматых волос намокли. Человек с обезображенным лицом брезгливо ещё больше перекосил и без того перекошенный рваный рот. Старуха опустила в воду крючковатый палец и загадочно сказала:

– Чтобы у мога отнять силы, в наших… ваших условиях поможет только параллельность.

– Давай без загадок!

– Хорошо, господин.

Старуха стала объяснять. Теоретически, чтобы поймать мога, нужно его обессилить. Для этого нужно, чтобы он, готовясь применить свою чудесную силу, ну, например, находясь в своём магическом зверином обличье, или перед прыжком в пространстве, увидел сам себя. В этот момент можно резко перед ним поставить зеркало, а чтобы не рванул назад, то обложить его со всех сторон зеркалами.

– А если он прыгнет вверх?

Для этого нужно и сверху расположить зеркало. Но в условиях густого леса, иллюзоидов и близости мысленного лабиринта незаметно перемещаться с большими зеркалами проблематично. Поэтому необходимо рассчитывать лишь на одно эффективное действие, взять одно зеркало и нужно использовать местность.

– Как?

Там есть озеро, оно это природное зеркало. Моги, защищая свои владения от вторжения, прыгают даже на высоко пролетающие объекты, чтобы напугать, заставить изменить курс. Губить лётчиков они не будут, только вынудят изменить курс. Могут только для скорости реакции подсадить им прекращающего своё существование иллюзоида, который плохого не сделает, но шевелить помидорами заставит, легко.

Запустите над озером вертолёт с прикреплённым к нему большим зачехлённым зеркалом. Убедитесь, что на берег озера вышел мог и готовится к прыжку. Прыгают они мгновенно, поэтому тут очень важно не упустить момент. За секунду до того, как он чуть присядет, что означает, что он сосредоточился на цели и прыжок уже не отменить, скидывайте чехол с зеркала. Уже в полёте он увидит, что летит в себя, а сами в себя они перемещаться не могут, потому что это простые магические законы – нельзя быть ещё раз тем, кто ты уже есть, нельзя быть опять там, где ты уже есть, нельзя быть снова тогда, когда ты уже есть. Силы тут же покинут его, и он рухнет в озеро.

Вот она, параллельность: зеркало будет расположено параллельно озеру, как природному зеркалу. И если мог сумеет отвернуться от зеркала, он снова увидит себя в озере. Траекторию полёта менять невозможно, поэтому уйти в сторону он не сможет. Он сможет только потерять силы и упасть. Или прекратить прыжок, увидеть себя в озере, снова потерять силы, и опять же упасть. Так что он упадёт в любом случае. В озеро он упадёт либо в обычном облике мога, либо в том образе, который является его всесилом, если перед прыжком совершил свой ритуал перехода, перевоплощения.

– Всесилом?

– Да, господин, их магический звериный образ называется всесил, с ударением на втором слоге. Это сокращение от «все силы», «всесильный».

– Дальше.

Если мог, обессиленный своим изображением в зеркале, упадёт в озеро всесилом, тогда заранее нужно приготовить прочную клетку с начищенными до зеркального блеска или хромированными металлическими прутьями, которые обездвиживают его лучше всяких успокоительных средств. А если упадёт в озеро могом, то и так можно справиться, потому что моги как люди, так же слабы, когда беззащитны. Хватайте его, и тут же руки за спину в наручники, голову в жёсткие скобки, а ноги примотать к железным шестам, чтобы не смог при помощи изгибания тела совершить подобие ритуала перехода в своего всесила. Если мог по каким-либо причинам не может свободно двигать руками, ногами, головой, всем телом для того, чтобы совершить обряд перехода, как положено, но хотя бы чуть-чуть двигаться всё-таки получается, тогда…

– Тогда что?!

…тогда он превращается в сложно составленного монстра, полумога-полувсесила, могра.

– Могра?

– Да, могра. Могр – это мог рычащий или мог развенчанный. Он и не мог, и не всесил, он что-то страшное, но больше только пугает, потому что все силы всесила к нему не приходят, хотя какие-то да, конечно. И обратно стать могом у него уже не получится.

Старуха опустила голову к блюду, шумно полакала воду, утёрлась грязным рукавом драного халата и протянула шершавую ладонь за гонораром. Человек с обезображенным лицом накрыл стопку купюр ладонью с протезами вместо пальцев, смёл деньги в выдвижной ящик стола, а потом ткнул пальцем в кнопку вызова прислуги. Двое громил выступили из-за колонн, схватили старуху за халат, выволокли из дома и швырнули через ограду.

Протез пальца вытянул из-под бумаг в углу стола старый бульварный красочный журнал, на обложке которого была фотография человека с полностью от макушки до шеи забинтованной головой только с прорезями для глаз, вокруг суетились воодушевлённые репортёры. Заголовок кричал: «Красавчик Гери потерял лицо не только в политике!». А подзаголовок ехидно добавлял: «Что может быть хуже для человека, который делал ставку исключительно на презентабельность внешности?!».

– Могло быть хуже, – с пониманием отнеслась старуха к рвению громил и поковыляла, хромая и уперев руки в бока, в сторону леса.

– Я вам ещё покажу своё лицо во всей красе, – рваным ртом выдавил из себя человек с обезображенным лицом и так хрястнул по журналу кулаком, что заскрипели протезы пальцев.

На опушке леса старуха откинула несколько кустов, маскирующих двухместную машину спортивного стиля, вырви глаз неоновой расцветки, сняла халат и бросила его на сиденье, сняла парик, оторвала латексную маску от лица, вынула накладные кривые зубы с кариесом, и всё это сложила в чемоданчик. Выпрямилась, отстегнула горб, вытерлась влажными салфетками и посмотрела в боковое зеркало заднего вида.

– Параллельность, – хмыкнула слишком красивая женщина с холодным блеском в глазах своему отражению, перевела взгляд чуть в сторону, выхватила пистолет с глушителем и выстрелила в тёмную фигуру, высунувшуюся из-за дерева.

Потом вынула телефон, набрала номер, нажала вызов и после соединения чересчур твёрдо для женщины сказала:

– Я еду. Он клюнул.

Повертела телефон в тонких ухоженных пальцах, отбросила его от себя, завела двигатель и рванула с места в опор. Телефон три раза с продолжительными промежутками пронзительно пискнул и дымно взорвался.

У ёжика, который издалека притащил яблоко и самозабвенно грыз его, заложило уши и пропал аппетит… Нет, конечно, я знаю, что ёжики не едят ни яблоки, ни грибы, потому что они хищники. Но это же фантастическая история, здесь возможно всё. В том числе и смена гастрономической ориентации.

Я вон в детстве тоже ненавидел кипячёное молоко с пенкой, а мне его предлагали с фантастическим упорством, достойным иного воспитательного применения.

В воздухе сильно воняло гарью взорвавшегося телефона.

Глава 4

– Что хочет этот вонючий урод?

Вдоль больших окон под стать очень немаленькому же кабинету слишком твёрдо и нарочито широко шагал генерал и командным голосом размышлял вслух для подчинённых, рассевшихся по обе стороны длинного стола.

Генерал был громадным, но чрезвычайно нескладным, казалось, что под воздействием высокой температуры сплавили вместе человека и варана с острова Комодо. В одном месте своего необычайного тела генерал напоминал человека, в другом месте доминировал гигантский ящер, половина лица располагала к общению, из другой половины как будто выпирало рыло, которое того и гляди высунет раздвоенный язык, где-то кожа была обычной, а где-то ороговевшей. Был он какой-то валунообразный и перекошенный, словно жизнь славно его помесила, да так и оставила – засыхать и покрываться коркой, как забытое на столе тесто. Форма сидела на нём так, словно хотела сказать, не ожидая ответа кроме отдания чести – служи, сынок, и подчиняйся, большее тебе точно не понадобится.

– Этот вонючий урод хочет заполучить силу могов. Для чего?

Генерал обвёл помещение одним серым глазом, а другим каким-то желтоватым. Один глаз моргнул вертикально, другой смочил глазное яблоко сведением двух боковых век.

– Для того чтобы поправить своё личико, ну, и пальцы отрастить, потому что пластические хирурги и салоны красоты не могут ему помочь!

Генерал захохотал так, что пролетавший за окном голубь изменил направление полёта, передумав садиться на карниз. Хохот скорее напоминал не смех, а ритмичное принудительное выдавливание воздуха размеренными порциями из себя в той степени громкости, которую легко сравнили бы со звуком стартующего истребителя. Услышав такие звуки, я бы тоже, пожалуй, плюнул на карниз и полетел дальше.

– Прошу любить и жаловать – Геродот. Имя вымышленное, настоящее мы, к сожалению, не знаем, по крайней мере, везде он представляется именно так. И чёрт с ним.

Генерал прикрепил к доске фотографию Геродота. Это был человек с обезображенным лицом. Военные, буквально, воплощаясь в одно большое ухо и сводя брови, сдержанно закивали головами так, как это делают люди, когда настраиваются на волну лектора. Такой взгляд ни с чем не спутаешь.

– Моги, когда хоронят своих покойников, чтобы избежать возможных надругательств со стороны противников, сажают сверху на могилу дерево. И оно, утверждают осведомлённые люди, своими корнями может впитывать органические остатки разлагающихся мертвецов, и приобретать часть силы мога, проявляя чудесные свойства. Ну, например, светиться, двигаться, прыгать, разговаривать. Заметьте, я говорю о деревьях!

Генерал грохнул кулаком с длинными чёрными когтями по столу.

– Вообще-то, сила могова всесила ни к кому перейти не может, она только его и ничья больше. Но! Есть всё-таки теоретические способы попробовать перенять хотя бы часть его сил. У деревьев же это получается, почему у людей не может получиться?! И если никому ещё на Земле не удалось заполучить себе могов на службу, то почему бы не попробовать их силу позаимствовать?

И подмигнул жёлтым глазом.

– Геродот когда-то сильно пострадал, его лицо обезображено, а пальцы ампутированы. Он пробовал уже, кажется, всё, но при всех достижениях современной медицины пальцы не отрастают, чужие у него почему-то не приживаются, протезы ему осточертели. А лицо, однозначно, не будет стопроцентно таким, каким оно было до не известного нам инцидента, пластические хирурги, зная крутой нрав Геродота, отказываются браться за операцию. А жизнь на исходе. Возможно, у него остался последний шанс. И он пойдёт до конца и ни перед чем не остановится. Он хочет, мы знаем это по оперативной информации, изловить мога и попробовать сделать себе переливание крови. Если для приобретения частичной силы могов этот способ не поможет, то он умертвит мога. А на основе естественных процессов разложения попробует все варианты. Сделает кремы для втирания в кожу. Инъекции для внутривенного введения. Для клеточной модификации. Будет добавлять в пищу. В конце концов, может даже устроить себе сеанс ингаляции над тру… телом.

Генерал шумно выдохнул, как будто ему стало противно, хотя тем, кто сидел ближе, показалось, что он сглотнул слюну.

– Если у него получится приобрести хотя бы часть силы могова всесила, кем бы тот ни был, птицей, рыбой, медведем, я… ящером, то он попытается сам стать всесилом, чтобы уже никогда не возвращаться в тело человека, или, если не получится, то хотя бы максимально изменить свою внешность в лучшую сторону.

Помолчав, он задался вопросом, хотя почему-то казалось, что ответ ему известен:

– Вопрос в том, как он будет ловить мога? Мы, и многие до нас, пытались ловить могов, но, как вы и сами знаете, безрезультатно. Одолеть всесила невозможно, он сильный и неуязвимый, а моги скрытны как, мать их, гномы! Вскрывать их могилы тоже не получилось, потому что они ставят над своими кладбищами эти, как их, мысленные лабиринты! И мы в лесах по ту сторону гор потеряли до сотни агентов, кто-то заблудился и сгинул, кого-то растерзали иллюзоиды…

– Разрешите уточнить, генерал? – вопрос от вытянувшегося в струнку офицера прозвучал в странном сочетании чёткости и робости.

– Да!

– Что такое мысленный лабиринт?

– Временное невидимое защитное сооружение куполообразной формы, устанавливаемое над поселением могов и над их кладбищем. Когда попадаешь в него, кажется, что в голове образуется рой мыслей. И они либо путают тебя, и ты уже не помнишь или не понимаешь, куда и зачем шёл, либо, выдёргивая из роя какую-то мысль, хватаешься за неё, и она уводит тебя в сторону от направления пути, а ты этого даже не подозреваешь. И тебе кажется, что именно эта мысль и вела тебя куда-то. Только вдруг ты забыл, куда она тебя вела. И ты, вообще, забыл, куда шёл. И хуже всего, что заблудился. Мысленный лабиринт легко повлиял бы и на самих могов, и запутал бы их, но они снимали его, когда нужно было выйти за пределы деревни. И снова ставили, когда возвращались.

Офицеры внимательно слушали.

– Лабиринт представляет собой густое переплетение мыслительных потоков. Их даже можно было разглядеть, если прищуриться, они напоминают белесоватые, туманные, раздёрганные, словно растрёпанный синтепон, каналы. Правда, видеть его могли только моги, и то не всегда. Иначе они бы не снимали лабиринт, покидая деревню.

Генерал-валун помолчал, будто вспоминая что-то или собираясь с мыслями.

– Говорят, что один из могов, забыв про лабиринт, запутался в нём. А когда мог запутывается в лабиринте, он замирает на месте, как будто энергия покинула его, и глаза становятся невидящими. Или двигается куда-то, кажется, что целенаправленно, натыкаясь на предметы, как без сознания. Его бесполезно звать, тащить, он обмякший и бессильный, но словно в сто крат отяжелевший. Будто тело есть, а мога в нём нет. И даже если тот, кто заблудился в мысленном лабиринте, выходит за пределы лабиринта, он всё равно остаётся в нём, потому что заблудился разум, а не тело. Лабиринт может отпустить разум, а может и не отпустить. Тогда человек теряется навсегда, если только ценой неимоверных усилий сам не сможет найти выход, а тело при этом продолжает жить без него… Так вот того мога очень долго не было, но он нашёл выход. Только он почему-то навсегда замолчал и, пока был жив, никогда не говорил, что же он видел, когда искал выход из мысленного лабиринта… В любом случае после установки мысленных лабиринтов могам стало легче скрываться от людей, но люди веками не оставляли попытки найти их и силой или хитростью заставить служить себе. Время от времени такие встречи происходили, и они почти всегда оканчивались нехорошо. Очень нехорошо!

Повисла зловещая пауза.

– Да, очень нехорошо… – продолжал генерал. – До этого дня у нас не было результата. И вот, похоже, появился последний, но реальный шанс, не испачкав рук, не теряя кадры, добыть то, что никак не шло нам в руки!

Генерал победно задрал подбородок и оглядел всех присутствующих.

– Перед нашим совещанием я получил информацию о том, что проект под кодовым названием «Параллельность» предоставлен Геродоту как единственно возможный способ изловить мога. И, похоже, он клюнул! В этот раз мы не будем подставляться под риск. Он сделает всю основную, грязную, организационную и хлопотную работу за нас. А мы сработаем так, что никто даже ничего не заподозрит. Нам всего лишь потребуется из снайперской винтовки с большого расстояния выстрелить двумя шариками. В первом шарике будет световая мини рентген-бомба. Во втором будет цифровая мини радио-призма. В нужный момент, то есть между поверхностью озера и могом или всесилом, что ещё лучше, просто мы пока не знаем, в каком виде будет мог, световая бомба взрывается. И просвечивает все потроха этого паршивого мога на поверхность зеркала, закреплённого на вертолёте. Призма уловит отражённый свет, разложит его на спектр и цифровой закодированный пучок информации передаст на зашифрованной радиоволне нам сюда. Всё, что нам останется, декодировать сигнал, вывести формулу всесильности, ученые уже в низком старте, на её основе сделать специальную сыворотку и вуаля – штампуй суперсолдат! Укольчик в плечо, и наша армия непобедима!

Уродливый генерал повернулся к окну и захохотал в своём непередаваемом стиле. Стёкла задребезжали, как будто заранее реагировали на штормовое предупреждение.

Из-за стола поднялся офицер.

– Разрешите вопрос, генерал?!

– Задавайте!

– А что будет с могом после нашего выстрела, ведь его тело всё равно, может быть, достанется Геродоту, генерал? Не стоит ли ему помешать?

– Плевать, что будет с могом, главное, что у нас, возможно, будет формула всесильности. И потом, так просто Геродота мы не отпустим.

Генерал упёрся ручищами в стол, наклонился и понизил голос до колебаний, вызывающих головную боль и панический ужас.

– Наверху я получил добро использовать в операции гражданских. Мы их подставим. В день операции мы, якобы, организуем экскурсию для туристов по живописным лесным районам. В нужный нам момент автобусы с гражданскими окажутся именно около озера. И на их запах потянутся иллюзоиды. Все иллюзоиды! Представляете, в то время, когда Геродоту нужно будет вылавливать мога из озера, вокруг соберутся все иллюзоиды, и прыгающие, и ползающие, и летающие, и плавающие. Вряд ли кто уйдёт живым…

На этих словах он чёрным когтем прочертил, сняв стружку, глубокую линию на столе. Блеснула планка на его мундире, где было написано «М.Руперт»…

Неизвестно на каком расстоянии от места этого военного совещания невзрачный человек, которого сто раз увидишь на улице и не будешь помнить во что он был одет, аккуратно отложил в сторону наушники и, сказав «Ты молодец…», больше никак не проявил свои эмоции. Значит, в этот момент работал ум.

Глава 5

– Так в-в… в-вы, Что Это Было, в наши края смолу светящейся сосны и-и… и-искать пожаловали? – сбивчиво спросил мог Амадей, пытаясь отдышаться, когда в отнимающем много сил мгновенном прыжке перенёс мужчину с девочкой подальше от иллюзоидов.

Поэ вновь про себя отметила, что это был юноша высокий, красивый и очень стройный, как будто каждый свой день не тратил впустую, на всякие никчёмные глупости, которые никак потом в жизни не пригодятся, а занимался физкультурой, и, может быть, не столько для достижений, сколько для здоровья и возможностей. Хотя, когда у тебя такая спортивная подготовка, при помощи которой рекордов не поставить, всё равно с ней ты всегда готов к самым невероятным испытаниям, и тебе хватит сил справиться с любыми трудностями. А если ты ни разу не можешь отжаться от пола, то в твоей сказке зло обязательно победит.

– Ну, не совсем в ваши, мы летели в другое место. В поисках нужной смолы я объездил уже почти весь свет. Осталось немного мест, те, которые по ту и по эту сторону гор, то есть, рядом с домом. Я, вообще-то, не думаю, что когда ищешь что-то важное, сможешь найти его, буквально, у себя под носом…

– И я, – кажется, невпопад подхватила Поэ, почему-то желая именно в этот момент произвести впечатление умной девочки, – тоже, когда ищу что-то нужное, начинаю искать с самой дальней полки. Ведь, наверное, самое нужное всегда будет лежать дальше, да? А если ты вынул что-то, буквально, из кармана, нисколько не напрягаясь, то это обыденный пустяк… пу-пустяк? Да? М-м…

Мне так всегда казалось наоборот, что нужное и важное обязательно где-то рядом, только мы его не замечаем или даже скорее замечать не хотим, будь это хоть вещь, хоть человек, скромничающий ненароком попасть в поле зрения. Ведь смотреть вдаль куда более грандиозно, чем посмотреть под ноги или осмотреться вокруг себя.

Мог Амадей с интересом посмотрел на смутившуюся Поэ и уже собирался что-то сказать, как вдруг спохватился Что Это Было:

– Кстати, два вопроса. Первый, что с нашим лётчиком, если ты знаешь? И второй, что значит, ваши края? Простите, но на карте здесь отмечен только лес и всё, никакой суверенной территории!

Улыбнувшись, мог Амадей ответил:

– Лётчик ваш жив. Я видел, как он упал на сосны, и ветки смягчили его падение, как и ваше. Его терзала, понятное дело, какая-то мысль, пришедшая в голову из мысленного лабиринта, который вы задели, низко пролетая над лесом. Хоть падение было смягчено ветками сосен, но он всё же упал, и от удара явно очнулся от захватившей его мысли. Он встал, растерянно огляделся, но тут из леса выскочил иллюзоид и на него!

– Так, вот тут секунду! – Что Это Было растопырил пальцы. – Почему, если мы, сидя в одном самолёте, ну, то есть, то, в чём мы летели, по твоим словам, зацепили этот ваш мысленный лабиринт, он подействовал только на лётчика, но не на нас вместе с ним?!

– Я видел ваш полёт, – спокойствию мога Амадея можно было позавидовать. – Когда в воздухе вы встали на дыбы вверх хвостом, зацепив этот наш мысленный лабиринт, вы, Поэ и Что Это Было, оказались выше купола лабиринта. А потом с вами началась такая болтанка, что вы, я так понимаю, потеряли сознание. А кого в бессознательном состоянии можно заворожить мыслями? Вот так вы и не попали под действие лабиринта, да и упали с неба за его внешней стеной.

– Ну, объясняешь ты логично, спору нет. А что за иллюзоид кинулся на нашего лётчика?

– Кажется, это был снежный человек в середине своего существования. Вы бы видели, как понёсся ваш черноусый, перескакивая через кусты! Так что он жив, и, пожалуй, ещё может в беге рекорды ставить. А по поводу нашего края… Сколько я себя помню, моги всегда здесь жили. И доказывать это, чтобы оказаться на вашей карте, на карте тех, кто пришёл позже, моги не считают нужным.

– И как много земли у вас? Ну, чтобы в курсе быть.

– Наши земли длятся до тех мест, куда, двигаясь по прямой, могут дойти иллюзоиды, пока не окончится срок их существования. Ближе этих границ мы стараемся никого не подпускать для вашего же блага.

– А куда мы сейчас идём?

– Я как раз веду вас к границам наших земель, там исчезает самый живучий иллюзоид, а значит, бояться вам будет нечего. Покажу вам направление, и мы никогда больше не увидимся.

Поэ округлила глаза и так, чтобы это не заметил мог Амадей, показала папе своё нежелание так быстро расставаться с красивым загадочным юношей.

– Амадей, – неуверенно начал Что Это Было, боясь неправильно истолковать дочкины намёки.

– Мог Амадей, – поправил его юноша. – Мог, если точно перевести на ваш язык, будет означать – человек. И если бы я обращался к вам так, как мы обращаемся друг к другу, я бы сказал – человек Что Это Было, человек Поэ. У вас так не принято, вы при обращении друг к другу выпячиваете совсем другие вещи: пол, положение, статус, заслуги, степень родства и близости, и, вообще, что-то мне не ясное. Ну, а наша традиция такова. Поэтому прошу, пожалуйста, будьте добры, обращайтесь ко мне так, как это принято у нас. Всего лишь до того момента, пока я не выведу вас из могова леса.

По стволу сосны стекал ручеёк смолы, цвет и консистенция которой заинтересовали Что Это Было. Он кинулся к дереву прямо перед могом Амадеем. Раздался глухой выстрел. Что Это Было вздрогнул, схватился за грудь и медленно упал на колени. Мог Амадей повалил Что Это Было лицом в землю, придавил Поэ.

– Я тебя достану, чёртов мог! – донёсся хриплый крик, едва различимый из-за дальности расстояния.

– Охотник на могов, – прошептал мог Амадей. – Он не отстанет и вас, как свидетелей, в живых не оставит, надо уходить глубже.

Вместе с Поэ они перевернули Что Это Было, взяли его за руки и поволокли в чащу леса. Что Это Было тяжело дышал, хрипел и непонимающе моргал глазами. За ним тянулась кровавая полоса, повторяя изгибы широкой дорожки, остающейся в толстом ковре из упавшей хвои.

– Ты не уйдёшь, тварь! – раздавалось всё ещё издалека, но уже чуть ближе, как будто невидимый стрелок бежал. – Я знаю, вы раненых не бросаете. Поэтому я вас быстро догоню, и разделаюсь с тобой, могов выродок!

Поэ, глядя на отца, роняла слёзы, но изо всех сил упиралась в землю ногами.

– Почему он охотится на вас… нас? – дрожащим голосом спросила она мога Амадея, имея в виду охотника.

– Это древний клан моговых убийц, – ответил юноша. – Они во имя этого живут. Очень-очень давно один мог полюбил дочку старейшины из соседней деревни людей. С людьми из этой деревни у могов был мир, они в то время даже спокойно охотились в нашем лесу, собирали грибы и ягоды, а вот браки были исключены, потому что если мога рожает не могиня или могиня, но не от мога, то ему никогда не передастся могов дар превращаться во всесила. А для нас это важно. Мы этому следуем.

Слёзы из глаз Поэ потекли чуть сильнее, но со стороны было не заметить.

– К тому же, – продолжал мог Амадей, – людомоги, то есть, смесь людей и могов, по сравнению с могами недолговечны, и человеческая, прости, жадная и корыстная природа подавляет свою могову половину, и приумножает на ней свою тьму. И всегда плод любви людей и могов – это, к сожалению, очень нехорошие существа. Хотя людей, я знаю, это вполне устраивало, потому что из хитрых людомогов получались лучшие вожди. К счастью, людомогов за историю было не много, на пальцах одной руки можно пересчитать. А вот уже у их детей человеческая природа была ещё больше извращена.

– Я найду тебя, ублюдок! – раздавалось всё ближе.

– И поэтому моги решили, что больше никогда не должно быть любви между могами и людьми. Вообще-то, сначала моги были не против породниться с местным населением, если влюблённый мог осознавал, что идёт на добровольный риск прервать родовую силу. Но после таких случаев передумали и каждый мог дал клятву не влюбляться. А один мог всё-таки влюбился. Они ушли далеко и предавались чувствам, когда их отыскали моги… Они стали… стали кольцом вокруг влюблённых… И мог Руперт, так его звали, на коленях просил… просил…

Юноша замолчал.

– Что же дальше? – спросила Поэ, на её щеках вились сырые дорожки, оставленные слезами.

Мог Амадей знаком показал ей молчать, потом положил обе её ладони на рану Что Это Было и придавил их.

– Не успеть, – прошептал он, – придётся обороняться. Закрой глаза, человек Поэ, и ни за что не открывай их, потому что тебе не понравится то, что ты увидишь.

Он тихонько встал, отошёл далеко в сторону от мужчины и девочки, и показался из-за дерева во весь рост.

– Вот ты где, могова дрянь! – кричал быстро и легко идущий седой лохматый охотник с недоброй улыбкой и шрамами на лице, одетый в медвежью шкуру с круглыми металлическими щитками и опоясанный кожаным ремнём, на котором болтались на ветру как будто пучки птичьих перьев, клыки, когти, гривы.

Поэ сжалась вся, но осторожно открыла один глаз. Папа застонал, Поэ положила ему на губы пальчики и мягко зашипела, как обычно мамы успокаивают беспокойно спящих малышей. Мог Амадей спокойно стоял и смотрел на охотника.

Охотник остановился и вынул из-за пояса большой патрон с витиеватой чеканкой на гильзе, лизнул его, с удовольствием понюхал, а потом с нажимом провёл поперёк горла так, что остался красный след. Мог Амадей спокойно стоял и смотрел.

Охотник отдёрнул затвор. Мог Амадей спокойно стоял и смотрел.

Охотник отвёл левую руку с ружьём в сторону, правую руку с патроном в другую сторону и так замер, сказав:

– Не дыши.

Слышен был шелест ветра в кронах сосен. Поэ боялась, что стук сердца оглушит её. Мог Амадей спокойно стоял и смотрел, только сильнее сжал зубы. Таков был порядок поединков один на один между могами и охотниками. Если охотник выслеживал в лесу своего кровного врага, он мог запросто без предупреждения выстрелить могу в спину. Но если вот так, лицом к лицу, то только ритуально обставленная дуэль.

Затем охотник резко крикнул «Давай!» и стал сводить руки.

Поэ всё видела, как в замедленной съёмке: седой охотник медленно раскрыл рот и по слогам выдавил «Да-а-а-Ав-в-в-ва-а-а-Ай-й-й-й!», после чего его руки потянулись друг к другу, но так с трудом, словно между ними была глыба льда, и ему надо было расплавить её сжатием рук.

Поэ, как будто толкая внезапно затвердевший воздух щекой, перевела взгляд на мога Амадея. Тот медленно поднимал руку вверх, изгибая её на манер длинной шеи, а ладонью, кажется, изображая голову и клюв птицы. Ружьё и ладонь с патроном раскатисто хло-о-опну-у-ули-и-ись друг о друга вне поля зрения Поэ. Она стала щекой толкать твёрдый воздух в другую сторону. Папа стонал. Мог Амадей растопырил пальцы другой руки, отодвинув её от себя. Охотник с безумным взглядом одним отточенным движением бесконечно долго вталкивал в ружьё патрон с чеканкой на гильзе, словно это и не патрон вовсе, а длинный обрезок тонкой трубы.

Юноша слегка присел, наклонил голову и, тряся растопыренными пальцами, то ли заклёкотал, то ли закурлыкал. Звук в ушах у Поэ смазался так, как если бы маляр оглянулся на что-то, не отрывая кисти от стены, но забыв про это, и рука с кистью мазнула через полосу другого цвета, и получилась грязь.

Охотник задёрнул затвор и вскинул ружьё, вес которого, показалось Поэ, явно был килограммов пятьдесят или даже больше, настолько тяжело он его вскидывал. В этот момент вокруг мога Амадея заискрился шар, он, вероятно громко лопнул, рассыпавшись огнями, и на том месте, где стоял мог Амадей, внезапно возникла большая красивая белая птица с царственным хохолком на голове, с красным оперением на длинной шее и синеватой оторочкой по контуру крыльев.

Птица отвела далеко назад крылья. Поэ часто заморгала, и к ней вместе со слухом вернулось ощущение реальности с присущей ей скоростью. Грохнул выстрел, когда птица резко махнула крыльями вперёд. И грохот выстрела заглушила такая волна природной катастрофы, на фоне которой этот звук просто потерялся. От птицы в сторону охотника шла, сметая всё на своём пути, волна.

Этот шквал, гудя и завывая, подхватил седого воинственного человека и со стволами, корневищами, ветками, кустами, травой, шишками и комками земли перемешал в кучу и зашвырнул далеко и мощно. Между птицей и почти самым горизонтом возникла широкая борозда пустой земли, как будто её драли большими безжалостными граблями.

Белая птица пронзительно глядела вдаль. Охотник конвульсивно дёрнул, хрипя, указательным пальцем правой руки. Сплющенная пуля выпала из оперения в районе сердца птицы и с глухим стуком влепилась в землю. Поэ уронила голову на раненую, всю в крови грудь отца, потеряв сознание. Последнее, что запечатлелось на сетчатке её глаз, это большая белая птица на фоне леса с широко разведёнными в стороны крыльями…

Глава 6

Поэ снилось, что белая птица тянет к её лицу клюв. Она открыла глаза. Прямо у лица она увидела клюв большой белой птицы. Поэ вскрикнула и отпрянула, вскинула руки, спряталась за коленями и отвернулась, крепко зажмурившись.

Это были лебеди.

Лебеди, он и она, свивались длинным шеями, кланялись в танце, казалось, что они любили не только друг друга, но и всё вокруг, потому что периодически они гладили клювами деревья, траву, лицо Поэ.

Раздался смех. Мог Амадей с умилением смотрел на испуганную Поэ, которую погладил по лицу влюблённый лебедь. Поэ сначала нахмурилась, потому что почувствовала стеснение оттого, что её застали врасплох, потом слегка покраснела, одёрнула своё серое платье, задравшееся, когда она пряталась за коленями, и – засмеялась тоже.

– Почему эти лебеди так радуются? – спросила она.

– У них будут дети. У них не должно было быть детей, мама-лебедь болела, так случается. Но у нас есть живительный источник. Видишь, это большое толстое дерево, это наше священное дерево, по его коре стекают два ручейка. Один ручеёк – это смола. Другой похож на молоко матери, откуда он берётся, нам не ведомо. Внизу они смешиваются в один поток, и если окунуться в него и как следует намазаться этой смесью, то можно поправить здоровье.

– Лебеди намазались, и теперь им можно иметь детей?

– Искупалась в этом потоке мама-лебедь. После этого смесь смолы и молока проникает в организм и вытягивает из него хвори. В каком-то месте организма начинает надуваться янтарно-молочный шар, в него из тела втягиваются болезни. И когда шар отваливается от тела, это значит, что он полон, его нужно откатить, если он большой, или отнести, если он маленький, в Хворое место и скинуть в глубокую яму в скале, и завалить валуном, чтобы, если вдруг шар лопнет, болезни, которые он втянул, не разлетелись вокруг по воздуху.

– И после этого маме-лебедю можно иметь детей?

– Да. Но в случае с этими лебедями, танец которых ты видишь, всё гораздо сложнее. Шар с болезнями отвалился, но священное дерево дало понять, что нужно ещё раз искупаться в потоке смолы с молоком.

– Не все болезни ушли?

– Болезни ушли все, но, видимо, я не могу знать это точно, священное дерево решило, что всё равно мама-лебедь по каким-либо причинам не сможет снести яйца. И оно ещё ей помогло. Мама-лебедь искупалась в потоке, и в районе её живота начал расти янтарно-молочный шар, он вырос до определённого размера, потом покрылся корой, затвердел и отвалился. В нём теперь будут храниться несколько яиц до тех пор, пока птенчики не созреют, чтобы вылупиться. И когда треснет скорлупа первого яйца, треснет кора шара. Родители отдерут кору, и вытащат наружу птенцов. Вон, видишь, деревянный шар в стороне лежит? В нём кладка этих лебедей.

Поэ и мог Амадей подошли к довольно большому деревянному шару. Он, как дерево, со всех сторон был покрыт корой, но кора как будто была сглажена, поверхность шара даже отблескивала, настолько была отполированной. И с одной его стороны сочетание тёмных и светлых древесных прожилок складывалось в красивое женское лицо. Поэ увидела лицо, когда обошла шар вокруг, поглаживая его рукой.

– Кто это? – спросила она, замерев.

– Это наша Мать-могиня. На каждом деревянном шаре, неважно, яйца там птиц, щенки волков или младенцы могов…

– У вас там могут быть и человеческие дети?!

– Конечно, бывает, что могини не могут рожать и беременеть. Что тогда делать, мы приходим за помощью к Матери-могине. И всё происходит ровно также. Могиня купается в потоке смолы с молоком, и сначала на ней образуется шар, который втягивает болезни. Потом она купается второй раз, и в районе её живота начинает расти шар, который затем деревенеет, на нём появляется изображение лица Матери-могини, словно давая понять, что плод, заключённый в деревянном шаре, освящён и находится под её защитой. Затем шар отваливается и ждёт своего часа. Да. Вот так всё и происходит.

«Так ведь… это именно то, чего добивается папа…» подумала Поэ, сжав свои губки и чуть сместив их непроизвольно на сторону, как будто она хотела понравиться мальчику, скрывая своё желание, и репетировала перед зеркалом специальное выражение лица. А вслух сказала:

– Так если вы можете избавляться от своих болезней в любой момент, когда захотите, всего лишь искупавшись в смеси молока со смолой, то значит, вы, практически не болеете, а раз не болеете, то значит, вы почти бессмертные?

– Ну, во-первых, мы не купаемся в материнском потоке, когда вздумается. Для этого нужно почувствовать серьёзное недомогание. Потому что чем чаще пользуешься материнским потоком без видимых причин, тем слабее смесь. И она уже не помогает так, как могла бы. Поэтому мы бережём силы нашей Матери-могини, которые она даёт нам в потоках, текущих из коры священного дерева. А по поводу бессмертия… Хм. Моги живут до тысячи и больше лет. Моговых лет.

– Вот это да! А чем моговы годы отличаются от наших, земных, человеческих?

– В общем, годы не отличаются особо, моговы годы по протяжённости почти такие же, как и ваши, почти. Единственное отличие между нами, что мы дольше бываем юными, дольше остаёмся молодыми. Вот это правильнее называть моговы годы. А ваша юность, ваша молодость, ваша жизнь проходят быстрее. Они скоротечны, как будто вас этим кто-то попытался обидеть или уже наказал…

– И сколько тебе сейчас лет? – напряжённо поинтересовалась Поэ, пропустив мимо ушей последнее предположение мога Амадея.

– Если перевести то, как я выгляжу, на привычное вам исчисление возраста, то мне сейчас 14 лет. Четырнадцать с чем-то. А тебе сколько лет, человек Поэ?

– Мне дв… двенадцать. Двенадцать и ещё чуть-чуть. А-а если не переводить то, как ты, мог Амадей выглядишь, на наши годы, то тогда сколько тебе лет, интересно?

– Ты готова это спокойно услышать?

– Тебе что, сто лет?!!

Мог Амадей от души расхохотался, а потом сказал:

– Всё не так страшно, как тебе кажется, мне всего 45.

– Ну, знаешь… знаете ли, ошарашил… шили.

– Да ладно тебе, ты разве чувствуешь какие-то барьеры между нами?

– Нет, в том-то и дело, что мне очень легко с тобой… вами.

– Хватит уже умножать моё количество, я один, один с тобой, поэтому давай без церемоний.

– Тогда у меня вопрос.

– Давай.

– Когда вам…

– Поэ!

– Когда т… тебе, могу, исполнится 46 лет, то выглядеть ты будешь уже на 15 лет?

– Нет, четырнадцатилетним я быть и выглядеть ещё лет тридцать буду. Может, больше.

– А вы, в смысле, не ты вы, а вы, моги, если вам 45 лет, а вы выглядите на 14, то вы развиты также как сорокапятилетние люди или ваше развитие всё-таки на четырнадцать?

– На четырнадцать, человек Поэ, на четырнадцать, только к этим годам мы умеем чуть больше, чем вы, люди, знаете.

– Уф, уже легче! То есть, правильно ли я понимаю, вот послушай… Если мне сейчас двенадцать лет, то через год мне исполнится тринадцать. А тебе, мог Амадей, получается, лет пятьдесят плюс минус наших земных лет будет четырнадцать лет с соразмерным возрасту развитием, потом лет пятьдесят плюс минус наших земных лет тебе будет пятнадцать лет, потом лет пятьдесят тоже плюс минус и тоже земных лет – шестнадцать, и так далее, это и есть ваши моговы годы?

– Ты даже не в общих чертах, а практически, всё верно поняла, человек Поэ! Молодец!

– Да, уж, не знаю, везёт вам или нет… Я бы вот, например, пятьдесят лет не хотела бы оставаться двенадцатилетней. Но шестнадцатилетней, семнадцатилетней и восемнадцатилетней хотела бы, наверное, быть лет по сто! Если не больше!!

И Поэ так звонко рассмеялась, как будто что-то заранее знала о чуде и таинстве юности. Мог Амадей поддержал её фантазии доброй улыбкой.

Да уж, после стольких лет в юности не то чтобы старость была не страшна, а уже не покажется такой неожиданной, незаслуженной, обидной, а ты сама себе много чего не успевшей в этой жизни.

– А вот ещё что кстати, – вновь вернулась на землю Поэ, – вопрос, а как вы определяете, когда заканчивается один возраст, и начинается другой? Ведь все эти условные пятьдесят лет идут плюс минус, то есть не ровно пятьдесят.

– Ну, во-первых, у наших старейшин есть методы расчёта, в которые всех не посвящают, а просто говорят – тебе сегодня исполняется столько-то лет, наш дорогой мог. И ты живёшь с этим возрастом до следующего объявления. Но примерно начинаешь ориентироваться в сроках наступления следующего возраста.

– А во-вторых?

– Во-вторых… Понимаешь, у каждого из нас с самого детства в душе, условно говоря, есть кнопка. Кнопка называется «Близким без тебя никак». И чем старше ты становишься, тем эта кнопка перед включением нового возраста болит всё сильнее. У нас всегда в душе болит. И чем дольше, тем больше. Мы живём с этой болью. Болит и у меня всегда, и вчера болело, и завтра будет болеть, и сейчас болит, хоть я этого и не показываю, и с каждым разом всё сильнее…

Мог Амадей слегка отвернул от Поэ лицо и прикрыл глаза ладонью. Он не хотел, чтобы она видела, как у него дрогнули губы.

Наверное, он не хотел, чтобы в этот момент у Поэ в душе раньше чем надо сильнее заболела кнопка: к каждому оно само приходит в своё время… И вообще, знаешь, я уже давно понял, что в жизни нет никакого поздно, нет никакого рано, всё самое важное происходит вовремя, поэтому в своей судьбе ты не можешь ни опередить сам себя, ни опоздать к самому себе. А вот по отношению к другим можешь!

Поэ напряжённо свела бровки и, закусив губку, решила отвлечь юношу другим вопросом:

– А почему вы умеете больше нас? Ты говорил до этого.

Мог Амадей благодарно улыбнулся, на его щеках появились приятные ямочки. Я говорил, что у него были ямочки? Нет? Так вот, они есть, как будто мало его природа и без того внешне одарила!

– Просто мы живём ближе к природе, земле, а она не обманывает, как ваши учебники.

– С чего ты взял, что наши учебники врут?

– Они не врут, они заблуждаются или отстают. Это единственные книги, которые будут переписываться и дополняться всегда, в зависимости от каких-то обстоятельств. В отличие от художественных книг, которые пишутся один раз и сразу на всю жизнь. Поэтому на вашем месте я бы верил художественной книге больше, чем учебнику. Книга, у которой ни отнять, ни добавить, вот настоящий учебник.

– Хорошо, тогда, как говорит мой папа, у меня сразу два вопроса. Первый… Папа!!!

Поэ побледнела, и у неё перед глазами пронеслось всё, что было до этого.

Глухой выстрел. Папа падает на колени. Они тащат его глубже в лес. Ружьё и ладонь с патроном раскатисто хлопают друг о друга. Мог Амадей трясёт растопыренными пальцами и курлычет. Маляр разводит грязь. Шквал гудит и рвёт землю. Кровавое пятно, быстро надвигаясь, жёстко шмякает по лицу Поэ, и наступает тьма…

– Где папа?! – кричала Поэ, озираясь.

– С человеком Что Это Было всё в порядке. Будет всё в порядке.

– Где, где он?!

– Это рядом, с другой стороны священного дерева.

Поэ кинулась за дерево, мог Амадей поспешил за ней.

Ствол дерева в обхвате был очень широким, кора испещрена глубокими бороздами, а толстые извилистые корни расходились на десятки метров вокруг. С другой стороны дерева в особенно толстом корне образовалась выемка на манер ванны. В ней лежал папа.

Ванна была наполнена той же смолисто-молочной жидкостью. И папа был покрыт ею почти полностью. Над поверхностью смеси выступало только бледное уставшее лицо, на котором отпечаталась боль. Поэ присела рядом и пристально вгляделась в папино лицо. Слабое дыхание разгоняло смесь рябью. Он дышал!

– Я так испугалась, у меня ведь больше никого нет, – жалобно сказала Поэ.

– И мамы нет? – деликатным тоном спросил мог Амадей.

– Я маму даже не помню, она умерла, когда я появилась на свет. А папа почему-то спрятал от меня все фотографии с ней. Говорил, что сжёг, чтобы не делать себе всю жизнь больно. Может, и правда, сжёг…

Они помолчали. Потом Поэ озабоченно затараторила:

– А как долго он здесь пробудет? И когда придёт в себя? Он будет полностью здоров?

Мог Амадей даже чуть спокойнее, чем обычно, чтобы повлиять на волнение Поэ, ответил:

– Это решает Мать-могиня. Я уверен только в одном, если человек Что Это Было жив и он здесь, то он обязательно когда-нибудь встанет. Просто нужно подождать.

– Я так не хочу ждать, я так хочу поскорее!

– Я понимаю.

На поверхности жидкости в ванне надулся пузырь, потом оторвался и взлетел. Ветер подхватил его и понёс куда-то вдаль. Пузырь летел и радужно переливался. А на поверхности один за другим стали надуваться и взлетать другие пузыри. Целой эскадрильей они улетали прочь.

– Что это? – удивилась Поэ.

– Это смерть. Рана была серьёзная, смертельная. И организм мог и не справиться, не выдержать натиска смерти. И Мать-могиня, видимо, решила не концентрировать болезни вместе с действием раны, и стала дробить смерть и выводить её частями из тела. Пузыри – это части смерти. Ветер их уносит подальше от тела. Но там, где пузыри лопнут и прольются каплями на землю, никому никакого вреда не будет, потому что это была смерть, предназначенная конкретно для твоего папы, для человека Что Это Было. Правда, м-м, если пузырь всё-таки лопнет над тем человеком, кому была назначена смерть, и капнет на него, то…

– Что то?

Поэ почему-то не стала говорить, что смерть предназначалась не папе, а могу Амадею, ведь это охотник в юношу стрелял, а папа просто кинулся к смоле, встав между пулей и могом, и, получается, закрыл его собой. Она осторожно посмотрела на улетающие пузыри и, чтобы юноша точно под ними не оказался, слегка отодвинула его от себя, будто бы папе нужно больше места для свободного дыхания. Мог Амадей спокойно отодвинулся.

Иногда мы не понимаем, почему нас держат на расстоянии. Нужно воспринимать это спокойно: может, так заботятся о нас?

– То человек умрёт… Стенки пузырей очень прочные, но никто не знает когда и где они прорвутся. Справедливости ради надо сказать, что если рядом не оказывается того, кому смерть была послана, но оказывается тот, кем смерть была послана, а пузыри прорываются над ним, и проливаются на него каплями, и тогда он…

– Что тогда он?!

– Пославший смерть погибает на месте. Смерть не бывает бесцельной, она всегда находит цель, не прямую, так обратную. Но если честно, так не случалось ни разу… Старики говорили, что такое может быть, но никто не видел.

Пузыри гроздьями поднимались один за другим от ванны. Зрелище было красивое, хотя Поэ немного пугало то, что это шарами летит не что-нибудь, а сама смерть, споткнувшаяся на её папе. Она хотела бы, чтобы их всех ветер отнёс как можно дальше от папы, и от мога Амадея, но перестав от страха оглядываться на феерический полёт пузырей, не заметила, что несколько пузырей застряло в ветках именно дерева Матери-могини, и из-за хвои их почти не было видно.

– А когда вся смерть кусочками выйдет из папы, что дальше? – торопила события Поэ.

– После этого начнёт надуваться шар хворей. В этот момент человек Что Это Было может уже даже прийти в себя. А если нет, то придёт в себя после того, как шар отвалится, и мы его, этот шар с болезнями, оттащим в Хворое место и спустим в Гиблую яму.

– Ох, – вздохнула Поэ, немного придя в себя. – А где мы сейчас, вообще?

– Мы в деревне могов.

– Почему я не вижу домов? Или вы в землянках живёте?

– Нет, не в землянках, но подземные помещения, склады и ходы, конечно, есть. А не видишь наших домов, потому что они хорошо замаскированы. Тысячи лет люди хотели поработить нас, чтобы мы служили их гнусным захватническим планам. Поэтому мы скрываемся, и чем меньше нас видно, тем меньше стычек с людьми.

– А что, люди вас ищут?

– Да.

– Почему же я никогда раньше об этом не слышала?

– По той же причине, по которой ты не видишь наши дома. От вас скрывают эту информацию, чтобы не было лишних вопросов, только скрывают уже не моги, а ваши правительства. А дома, вон они, приглядись. Посмотри, куда деваются моги и откуда они появляются.

Поэ присмотрелась изо всех сил. И вдруг разглядела! И поняла конструкцию!

Выглядело это так. Три-четыре рядом стоящих сосны связывали между собой верхушками, так получалась крыша, маскирующая под собой дом. То есть, вы летите, например, над лесом, и видите только верхушки сосен, а они, оказывается, крыша!

Стволы этих сосен, связанных между собой верхушками, по всей высоте представляли собой рёбра жёсткости, как говорят инженеры, домов. Снизу между стволами из отдельных брёвен складывали сруб. А там, где сруб уже не получалось в силу высоты продолжить, делали из сплетённых верёвок и скреплённых веток маленькие уютные помещения. Получался такой многоэтажный дом от самых корней до связанных вместе вершин.

Ещё вглубь земли уходили складские помещения и ходы, которыми соединяли дома, но этого уже не было видно, хоть как ты напрягай зрение. Некоторые срубы были обложены по контуру валунами, принесёнными со скал с другой стороны леса.

Мог Амадей увидел взгляд Поэ, брошенный на валуны, и сказал:

– Это напоминание о том, что и у могов нет единства.

– Ты такой откровенный. Не боишься рассказывать всё, в общем-то, незнакомому человеку?

– Мы же теперь знакомы. И я вижу, что ты хорошая, а значит, тебе можно доверять. И… м-м… потом…

– Что?

– И нр-р-равишься ты мне, – как будто через силу сказал мог Амадей. – Вижу тебя всего несколько часов, а как будто не чужая ты мне. Вот.

– Это, может, потому, что мы вместе трудности пережили? – смущённо и робко предположила Поэ.

Ей было почему-то очень приятно говорить на эту тему, и сердце как-то совсем по-другому волновалось, совсем не так, когда одноклассницы млели от какого-нибудь слащавого красавчика, в котором, по мнению Поэ, не было ничего привлекательного. Красивым, думала Поэ, может быть только тот, кто смело встаёт на защиту других. А вовсе не тот, у кого брови густые, ресницы длинные, губы алые, глаза наглые, ну, и так далее.

Желая побороть смущение, она перевела разговор:

– У могов нет единства? Как вы его потеряли, то есть, э, как вы раздвоились? Тьфу! Ну, ты меня понял?

– Когда-то мои далёкие предки прилетели на Землю с другой планеты.

– Что-о?!

– Да.

– И как она называется?

– Дело в том, что я не знаю. Это одно из немногих знаний, которые не передаются. Наверное, для того, чтобы ни у кого из могов не возникало желание вернуться, потому что нельзя.

– Почему нельзя?

– Не знаю, человек Поэ, не знаю. Из ныне живущих могов уже никто не знает. Кроме, наверное, старейшин. Если надо будет, они скажут и откуда мы прилетели, и зачем мы прилетели, и от кого мы улетели, но раз не говорят, значит, не время. Но зато я знаю, как и почему мы, моги, разделились. На нашей родной планете у нас тоже была Мать-могиня, как можно жить без неё? Но когда предки собрались улетать с планеты, старейшины поняли, что Мать-могиня хочет остаться. Это было её желание, и они смирились, и не стали корчевать её из почвы. Хотя были и те, кто говорил, что как мы можем оставить священное дерево на поругание врагам.

– У вас были враги?

– Да. У тех, кто что-то значит, всегда и везде будут враги. Так вот, те, кто говорил, что как мы можем оставить священное дерево на поругание врагам, говорили, что не нужно слушать дерево, нужно его выкопать и забрать с собой. Оно же нас лечит, разве оставляют аптечку с лекарствами дома, отправляясь в неизвестность? Но большинство могов всё же было за решение Матери-могини. Моги поклонились ей и отправились в путь. Мы оставили свою Мать, но, скорее, это она решила отпустить нас. Старейшины прочитали в своих головах её прощальные слова: «Одна земля, одна Мать. Двух Матерей на одной земле быть не может. Когда вы найдёте свою новую землю, когда-нибудь вы найдёте на ней новую Мать. Она не будет мной, но она будет такой же».

Поэ, сидя на толстом корне священного дерева, так заслушалась, что подтянула колени к подбородку и обхватила их руками. Потом как будто опомнилась и резко опустила ноги, одёрнув платье.

Мог Амадей, не обращая внимания на дёрганья Поэ, продолжал:

– Предки прилетели сюда, обжились, и каждый день ждали, где и когда проявится новая Мать-могиня. Без неё моги не чувствовали себя защищёнными, как дети, которых прижимает к себе мама.

Поэ всхлипнула.

– А она всё не появлялась и не появлялась. Те моги, которые настаивали, что нужно было выкопать старое священное дерево и привезти его с собой, стали роптать всё громче. Мы же лечимся в материнском потоке, а если его нет, то гарантий излечения нет. Мы, я говорю так, не потому, что сам всё это помню, а просто подразумевая своих предков. Мы прилетели на новое место. Здесь были новые микроорганизмы, от которых у нас не было иммунитета. Моги стали болеть чаще и тяжелее. Нас и так не много, а теперь мы стали ещё и умирать от болезней, с которыми не могли справиться без материнского потока. Более того, в постоянных стычках с местными жителями мы тоже теряли могов. И какие-то беды, от которых когда-то улетели мои предки, вернулись к нам на Земле в новом виде и с новой силой.

Поэ опустила руку в сумку, чтобы включить диктофон, но потом передумала, на мгновение удивившись, что не нащупала его.

– Одни моги говорили, что всё, хватит терпеть и ждать, когда, наконец, объявится новая Мать-могиня. Не будет этого никогда. Мать у нас, моги, одна и она осталась на той планете. Здесь мы её никогда не найдём. А если и найдём, то это будет не наша Мать, а чья-то чужая. Надо перестать ждать и уходить в скалы, в горы, туда, где вечно лежит снег. От местных мы узнали, что в снегах, главное, сохранять вокруг себя тепло, а болезни холода боятся и обходят живущих там стороной. И они ушли в снежные скалы. Другие говорили, что на своей планете мы жили в хвойных лесах, и здесь мы сможем найти свою новую Мать только в таких же лесах, но никак не в других местах. Нужно остаться и ждать среди сосен. Ведь на снежных горных вершинах не растут сосны, и значит, туда Мать точно никогда не придёт. И обосновались в сосновых лесах. И моги разошлись. Мы не враждуем, но и отношения с могами-отколышами, или отмогами, не поддерживаем. Вернее, мы не идём в скалы. Они не возвращаются в лес.

Мимо неторопливо вышагивала счастливая пара лебедей, толкая клювами в сторону своего гнездованья деревянный отполированный шар с лицом Матери-могини.

– Мы уже много веков не вместе. Говорят, что они, действительно, не болеют. Зато мы, наконец-то, дождались свою Мать-могиню!

– Как это произошло?

– Ты знаешь, человек Поэ, это произошло буднично. Не было ничего особенного, но вдруг около двенадцати ваших земных лет назад, говорю об этом, исходя из круговорота погодных сезонов, самое толстое дерево рядом с деревней стало истекать двумя струями, смолой и чем-то как будто молочным. Старейшины, когда увидели это, сказали, что нас нашла новая Мать-могиня! Представляешь, такое событие для могов, мы ждали его несколько тысяч лет, а произошло оно так, как ни в чём не бывало. Не было, и вдруг есть! Старейшины сказали всем по очереди искупаться в смешанном потоке, и вот тогда я впервые увидел то, о чём мне рассказывали много лет, надувающиеся, высасывающие из тела болезни и отваливающиеся сами по себе янтарно-белые шары. А вскоре мы увидели лицо нашей Матери на первом деревянном шаре с младенцем.