Злая мать. Как исцелить детские травмы и полюбить себя, если вас не любили в детстве

Мне было года 3–4, не больше, когда я осознала, что моя мама меня не любит. Конечно, я понимала это не так, как в любой другой период моей жизни, но все же. Отсутствие любви чувствовалось в том, что она никак не реагировала, если я хотела сесть к ней на колени или взять за ручку, и в том, как она отворачивалась от моих поцелуев. Она не была похожа на тех людей, что любили меня – ни на папу, ни на дедушку, ни на двоюродную бабушку, ни даже на учителей, – чьи лица смягчались в улыбке при моем появлении.

Позже я пришла к осознанию, что одного только моего образа кудрявой круглолицей девчонки, энергичной и любопытной, было достаточно, чтобы довести ее до белого каления. Если мы гуляли и я начинала идти вприпрыжку, она сразу говорила мне прекратить и отпускала мою руку – как бы в наказание. Как будто моя радость маму чем-то задевала. Ее звонкий голос сразу замедлял меня, я переставала прыгать и начинала чувствовать себя очень одиноко, хотя стук каблуков по асфальту и давал понять, что мама все еще рядом. Она была как пуля, от которой не увернуться, а когда и из-за чего произойдет выстрел – неизвестно. Если какой-нибудь незнакомец решал сказать, какая у нее красивая дочка, то это неминуемо приводило к тираде, внезапной, как гроза в летний день. Начиналось с утверждений, что и ее внешность не хуже, продолжалось ураганом жалоб, одна была злее и саркастичнее другой. Ее разочарование и злость могли нарастать до бесконечности.

Больше, чем в чем-либо еще, я была уверена, что мама сильнее всех и что я нуждаюсь в свете ее солнца. Но этот свет мог обжигать, он мог начать мерцать или резко потухнуть. Но, будучи маленьким ребенком, я так ее любила, так нуждалась в ней… мое желание угодить было таким же сильным, как страх перед ней.

Когда я была маленькой девочкой, то ходила на цыпочках в ее тени и училась искать свет как в реальном окружающем мире, так и в своем, внутреннем. Пока папа был жив, он был моей безопасной гаванью, потому что при нем мама в основном прятала свое отношение ко мне. Я жадно искала проявления внимания от учителей в школе, от няни, домработницы, от мам моих друзей, и с трепетом хранила их глубоко в душе. Часто искала утешения в выдуманных историях: называла себя Элоизой и чувствовала себя очень счастливой, купаясь в роскоши, живя без мамы в отеле «Плаза» в компании любящей няни, черепашки и собаки по кличке Винни[1]. Я притворялась, что меня зовут Джо Марч, а мою маму Марми[2], притворялась мальчиком со Старым Брехуном[3] и девочкой, что каталась на Флике[4], представляла, будто живу в маленьком доме в прерии, в тепле и безопасности, и у меня растут такие большие тыквы, что на них вполне можно сидеть, свесив ноги. Я заботилась о куклах так, как хотела бы, чтобы заботились обо мне: рассказывала им сказки, обнимала, делала все, чтобы они были в безопасности. Порой я утешала себя мыслью, что меня перепутали в роддоме и отдали не той маме и что меня обязательно найдут и заберут – ведь настоящая мама та, что родила меня. Но я видела отражение черт мамы в своем собственном лице так же четко, как красные царапины на спине, оставленные ею в моменты, когда для выражения злости не хватало слов. Когда я подросла, опасности от нее стало меньше, но вот непонимание злости и непринятия меня остались. Когда родился брат, мне было девять, пришло понимание, что мама может любить своего ребенка. Просто этот ребенок не я.

Мне никак не удавалось понять: что же не так именно со мной? Почему она меня не любила? Я много раз сквозь года задавала этот вопрос, на что получала сухое: «Каждая мать любит свое дитя, Пэгги». Она врала, и это была ложь во благо, но во благо ей, а не мне.

Я не могла примирить в голове мамины образы – образ трясущейся от ярости и не упускающей возможность меня раскритиковать – с образом роскошной женщины, которая носит только высокие каблуки, блестящие украшения на руках и шее, идеальную прическу. Она флиртовала со всеми – даже с моими подругами, а потом и парнями – и они отвечали взаимностью. Ее секрет – и мой – хранился в тайне; кто бы мне поверил, реши я рассказать? Вот и не говорила. Но она была всем, что у меня осталось, когда двое мужчин, что любили меня – папа и дедушка – умерли с разницей в три месяца.

К тому моменту проблемы в наших взаимоотношениях приобрели другой характер. Она все еще могла причинить мне боль – никогда не забуду момент, когда она сказала первому мальчику, которого я любила, что, несмотря на милое личико, внутри я настоящая стерва, – но я ее больше не боялась. Я видела ее взаимоотношения с бабушкой – некий танец ревности и соперничества. Медленно – очень медленно – я приходила к догадкам о том, что дело может быть вовсе не во мне.

Я была моложе, смышленее, более образованной, чем она, и это пугало. К первому году старшей школы я уже начала отсчитывать дни до отъезда в колледж (больше тысячи) и это заставляло меня чувствовать себя так, как будто я застряла под одной крышей с ней на веки вечные.

Но я все же хотела быть любимой настолько же сильно, насколько мечтала найти ответ на вопрос: за что же она меня не любит?

Сейчас ответ у меня есть, но он сосуществует с тягучим и болезненным чувством, что меня так и недолюбили.

Когда я росла, то думала, что такая одна-единственная на свете девочка, чья мама ее не любит. Мамы, которых я видела в книжках и по телевизору, были совсем не как моя – это был конец 1950-х – начало 1960-х годов – женщины изображались улыбчивыми любящими хранительницами очага, накрывающими стол для семейного ужина. Я завидовала тому, какие мамы достались моим друзьям. Я хотела быть на месте Лины, у нее была такая заботливая и внимательная мама, и она купила своей дочке в подарок ее первые туфли на аккуратном невысоком каблучке, когда мы учились в шестом классе, или на месте Бэт, ее мама всегда рассказывала что-нибудь смешное и никогда не ругалась за беспорядок, который мы устраивали на кухне, когда готовили кексы. Даже мама Роз, которая, как и моя, родилась в Европе и была строже мам-американок, была доброй и любящей. Сорок лет прошло, а я все еще помню, как она нежно гладила Роз по волосам, когда они прощались со мной в коридоре после того, как мы делали вместе уроки.

Меня сбивали с толку незнакомые пары мам и дочек, которые вместе гуляли или ходили за продуктами. Почему мы были не такими? Почему мама не любила меня так, как полагается любить дочерей? Чья это была вина? Моя или ее?

Физический контроль ослаб, когда я выросла, но вопрос о том, что делало меня такой недостойной любви в глазах мамы, оставался без ответа. Я то становилась уверена, что не заслужила такого отношения, то начинала сомневаться в этом. Тогда я об этом еще не задумывалась, но теперь понимаю – такое количество размышлений свидетельствовало о том, насколько важную роль мать играет в жизни дочери. Быть родителем, как писала Дебора Таннен, это не только обладать силой, достаточной, чтобы подарить ребенку мир, но и быть способной продиктовать то, как этот мир нужно воспринимать. С этой точки зрения наследие, оставленное злыми матерями, – это расцвет крайней неуверенности в себе. Другое последствие, объясняемое адаптивным поведением – потребность проецировать манеру построения взаимоотношений с матерью на других людей, даже если это становится причиной ощущения несчастья. Когда мне было шестнадцать, я прочитала «Искусство любить»[5] Эриха Фромма. Меня поразили его слова о материнской любви: «Материнская любовь – это блаженство, это покой, ее не нужно добиваться, ее не нужно заслуживать». Я продолжила читать в изумлении от мысли о том, что сам факт рождения ребенка может стать причиной появления самой настоящей любви.

Безусловная любовь – вот те слова, которые я не могла подобрать.

Мне потребовались годы, чтобы понять, что и для нелюбящих мам, и для нелюбимых дочерей, безусловная любовь – это палка о двух концах.

Женщинам обычно некомфортно от историй о злых матерях.

Я все больше в этом удостоверяюсь в процессе работы с данной темой. Моя парикмахер спрашивает: «А у вас была злая мама?» Ей двадцать восемь лет, ее родители развелись, и она с особой теплотой и верностью относится к маме, которая воспитывала ее одна. Мама для нее – одна из лучших подруг. Я часто говорю о собственной дочери, которая сейчас в колледже, а вот про маму или про свой проект говорю впервые. Мой ответ она воспринимает в штыки: «А сейчас-то чего прошлое ворошить? Что-то же она сделала правильно, раз вы нормальной выросли, не так ли?»

По другую сторону баррикад моя подруга – психолог, специализирующийся на взаимоотношениях матерей и дочек, которая сама разведена и в одиночку воспитывает двадцатитрехлетнюю дочь – отправляет мне электронное письмо, воодушевляющее больше, чем что-либо еще: «Ты молодец, это очень смело – говорить на тему, о которой все молчат. Давно пора!»

Женщины воспринимают такой вопрос как предательство устоявшихся культурных табу. В своем новом доме в Вермонте я провожу небольшой ужин, где одна из моих гостей, представительница старшего поколения, мама троих детей, недавно ставшая бабушкой, высказывается довольно скептично насчет моей книги. Ее реакция довольно прямолинейна: «Нечестно о таких вещах рассуждать. Моя мать сделала все, что могла». Другая гостья, ей немногим больше семидесяти лет, воспитала четверых уже совсем взрослых детей, давно в разводе, преисполнена удовольствием от возможности обсудить свою мать, которая «была наименее любящим человеком, которого я когда-либо встречала. Она никогда не упускала возможность сказать мне какую-нибудь гадость вне зависимости от того, насколько доброй или любящей я старалась быть по отношению к ней». Когда я спрашиваю, предпринимала ли она какие-то попытки указать своей маме на ошибки, она резко отвечает, что нет, это ведь ее мать.

В нашей культуре материнская любовь – сакральный концепт, имеющий свою мифологию. В материнском «идеале» есть место только для женщины, которая успевает сразу все, которая создана из равных долей Мадонны с Младенцем на руках, написанной в пастельных тонах, запаха свежего печенья, мученицы, жертвующей собой ради других, и образа героинь фильмов студии Холлмарк, в этом концепте нет места для матери, не любящей своего ребенка. Западные сказки четко дают понять, что незаботливых и жестоких матерей не бывает – это все мачехи. «Настоящие» матери не ненавидят, не завидуют; это завистливая мачеха Рапунцель запирает ее в башне, это злобная мачеха Золушки приговаривает ее к пожизненному домашнему аресту в окружении грязных кастрюль и немытых полов.

Сегодня мы воспринимаем материнство как что-то инстинктивное и автоматическое, несмотря на то, что, если говорить не обо всех животных, а только о нашем виде, это очень даже приобретенная манера поведения. Представления о нем вообще являются культурным конструктом. Наша уверенность в материнском инстинкте обусловлена историей человечества и историей становления традиций воспитания детей. Она не берет в счет то, как часто детей бросали, еще со времен Древней Греции и до эпохи Ренессанса; забывает про, например, сотни тысяч младенцев, оставленных в тех больницах, которые придумали в «цивилизованном» мире специально для этой цели; или принудительное кормление грудью, ставшее причиной смерти миллиона малышей.

Мы говорим о материнской любви так, как будто ее существование – это правда в ее чистейшем проявлении, а с самим материнством она, возможно, ничего общего-то и не имеет. Если идеализированное представление Эриха Фромма о безусловной инстинктивной любви – это краткое описание того, как мы видим материнство, то, вероятно, это также затрагивает нашу глубокую психологическую потребность в такой безусловной любви.

Мы отчаянно хотим верить в то, что каждая мать начинает любить своего ребенка в момент его рождения и что сложность отношений, присущая любой другой паре людей, между ними отсутствует. Эта идея настолько укоренилась в нашем сознании, что до относительно недавних пор беременность и воспитание ребенка считались панацеей от депрессии и женского несчастья, а не потенциальной их причиной. В 2005 году Брук Шилдс рассказала, как она переживала послеродовую депрессию, последовавшую за выстраданной годами безуспешных попыток зачать ребенка. В новостях звучал только один вопрос: как такая прекрасная мать с такой прекрасной дочерью может быть несчастна в материнстве?

Наша культура воспринимает роль матери как одну из самых духовно наполняющих в жизни женщины. Из всех ролей, которые мы играем, роль родителя – самая многообещающая в социальном плане. Однако у данной концепции очень мало научных доказательств; фактически даже больше опровержений. В 2005 году вышла научная работа Рене Дж. Эвенсон и Робина В. Симона, в которой подтверждается то, что уже упоминалось в других исследованиях: в отличие от других действий, присущих взрослым, таких как поиск работы, заключение брака и прочее, родительство не оказывает никакого положительного влияния на ментальное здоровье. Напротив, бездетные пары имели намного меньшую склонность к депрессии, чем пары с детьми. Более того, мамы несовершеннолетних детей имели наибольшую склонность к депрессии, в исследовании это объясняется тем, что положительное влияние родительства на ментальное состояние «отменяется» давлением, которым сопровождается данная роль. Родители-одиночки имели бо`льшую вероятность впасть в депрессию, чем те, кто находился в браке – по экономическим и социальным причинам. Отцы имели меньшую вероятность депрессии, чем матери, при отсутствии сторонних факторов, таких как безработица. Самое важное – это колебание вероятности депрессии в зависимости от различий в опыте материнства. Исследователи выделили следующие параметры:

• самооценка родительских способностей;

• отношения с детьми;

• доступность экономических ресурсов;

• эмоциональная удовлетворенность от роли родителя и понимание цели и смысла этой роли.

Примечательно, что из всех определяющих качеств роли родителя только одно – социально-экономическое – не связано с идеей материнства. В отличие от других типов отношений, с которым сталкивается каждый из нас в течение жизни – иногда сложных, запутанных и требующих проработки – отношения между матерью и ребенком предполагаются как полная идиллия. Камнем преткновения хорошего материнства стала идея о нахождении общего языка: несмотря на отсутствие научных доказательств, считается, будто любое семечко зарождающегося материнского инстинкта обязательно прорастет. Что может дополнить эту природную магию? Лишь тихие моменты сразу после рождения ребенка, когда он лежит, прижавшись к материнскому телу.

Популярные книги для родителей, в особенности для матерей, еще шире распространили идею «инстинктивной» материнской любви, утверждая, будто способность матери найти общий язык с ребенком – это показатель как ее родительских способностей, так и будущей общительности ребенка. Такой авторитетный специалист, как доктор Спок, который переиначил правила успешных родителей еще в конце Второй мировой войны, начал в середине семидесятых продвигать идею того, что общий язык у мамы и ребенка есть сразу и априори. Кормление грудью и стремление как можно больше времени провести с малышом стали обязательными условиями для того, чтобы считаться хорошей матерью.

В нашем идеальном представлении нет места амбивалентности или эмоциональному дискомфорту, уверенность в глубине и широте материнской любви возводит ее в абсолют. Так происходит, кажется, везде, кроме интернет-форумов для матерей, где женщины, при наличии полной анонимности, находят возможность поделиться фрустрацией с незнакомцами. Даже любящим матерям часто приходится нелегко из-за идеи безусловной любви. Лила, говоря о своей шестнадцатилетней дочери, делится своими чувствами: «Я испытываю вину, когда Сара разочаровывает или злит меня, потому что в такие моменты я словно на мгновение начинаю любить ее меньше, и это заставляет меня чувствовать себя ужасно».

Наш культ идеализированного материнства, полное отрицание любой неоднозначности в отношении воспитания детей в итоге становится проблемой для каждой матери вне зависимости от того, любящая она или нет.

Психотерапевт Розсика Паркер утверждает, что, отрицая неоднозначный материнский опыт, мы упускаем возможность нахождения через эту двойственность новых граней понимания своего ребенка. По ее словам, это «сложное сосуществование любви и ненависти, которое дает матери повод задуматься над тем, что происходит между ней и ребенком». Не случайно, что новаторская книга Эдриенн Рич «Рожденная женщиной»[6] начинается с отражения амбивалентности, которую каждая женщина чувствует в тот или иной период жизни в роли матери, но вынуждена отрицать из-за чувства вины или тревожности: «Мои дети доставили мне самые сильные страдания из всех, которые мне только приходилось переживать. Это невыносимая двойственность: сдающие нервы, пересекающиеся с нежностью и воодушевленностью». Как пишет Энн Рофи в книге «Плодовитая»[7]: «Каждая мать знает, даже если не всегда может это принять, что она не постоянно любит своего ребенка и иногда хочется почувствовать свободу от детей и материнской ответственности, это глубокое потаенное и злое желание, появляющееся из-за слишком сильной тревожности».

Предполагается, что материнская любовь остается одинаковой на протяжении всех стадий взросления ребенка, хотя навыки, необходимые для воспитания малыша и для подростка, совсем разные. Наша надежда на материнский инстинкт не позволяет брать в расчет разницу в характерах, в навыках коммуникации.

В такой точке зрения нет места конфликтам. Но, как писал Лоуренс Стейнберг, вступление в различные жизненные периоды, такие как подростковый возраст дочери или средний возраст матери, может стать причиной кризиса у матери. Редко обсуждаются конфликты на почве решений, принятых взрослой дочерью или ее мамой. Несмотря на множество доказательств, наше представление об идеальном материнстве исключает возможность существования в нем зависти и соперничества.

Даже исследователи сбиваются с толку, когда их результаты подрывают некоторые из наших представлений о матерях и дочерях. Кэрол Райфф, Памела Шмутте и Янг Хян Ли исследовали, как на родителей повлияли достижения и успехи их взрослых детей. К их удивлению, выяснилось, что матери, которые воспринимали достижения своих дочерей как превосходящие их собственные, отличались более низким благосостоянием. Проще говоря, успех дочерей заставлял их чувствовать себя приниженными. Примечательно, что это не относится к отцам – и с сыновьями, и с дочерьми – или к матерям, когда более успешным ребенком является сын.

Культурные ожидания создали ситуацию, в которой мы отказываемся принять материнскую амбивалентность, что как бы отрицает существование матерей, испытывающих трудности с общением или любовью к дочери. Для матери признать, что она не любит ребенка, которого она привела в мир, – одна из величайших неудач в жизни; это и немыслимо, и «противоестественно». Нэнси Фрайдей в «Моя мать/Мое Я»[8] отмечает, что миф о том, что матери всегда любят своих детей, настолько сковывающий, что женщина, будучи честной во всем остальном, никогда не сможет признать, что не любит свою дочь.

В аналогичном ключе Харриет Лернер, доктор философии, автор книги «Танец матери»[9], рассказывает, как, прочитав книгу Розсики Паркер «Материнская любовь и материнская ненависть»[10], она обсудила ненависть со стороны матери со своим мужем. Ее муж терапевт, и он категорически заявил, что ей нужно удалить это слово из своей книги, поскольку за все годы своей практики он никогда не слышал, чтобы мать говорила о ненависти к своим детям. Сама Лернер в итоге написала так: «Под любыми негативными эмоциями или расстоянием, которые мы чувствуем, связь матери и ребенка настолько глубока и таинственна, что даже ненависть не может навсегда разорвать ее». Ее слова придают мифу новое звучание.

Не все матери любят безоговорочно. Культурные мифы о безусловной любви и материнском инстинкте требуют от женщин скрывать и отрицать свои чувства любой ценой, даже если они не могут держать их в себе. В материнском мифе нет места той, которая обижается на потребности своего ребенка, или которая борется за частичку собственной свободы, или которая сосредоточена на себе. В своей книге «Ты в этом пойдешь?»[11] эксперт по отношениям матерей и взрослых дочерей Дебора Таннен справедливо замечает, что «любовь дает и она же забирает; это делает вас бо`льшим, чем вы были раньше, но это так же делает вас меньшим».

«Признавая, что материнство, как и любой другой выбор взрослого человека, является компромиссом, – пишет Таннен, – нужно понимать, что в действительности многие женщины, даже те, которые искренне хотели иметь детей, могут не быть готовыми к тому, с какими трудностями им придется столкнуться».

То, что может быть лишь временны`м периодом несчастья для любящей матери, может стать почти что тюремным заключением для нелюбящей. Она может завидовать собственной дочери – ее внешности, выборам и будущему, которое ее ждет. Материнские комплексы и внутренние проблемы могут усугубиться тем, что она видит их отражение в дочери, как в маленькой, так и во взрослой. Отрицание, обоснованное мифом о безусловной любви, делает урегулирование конфликта практически невозможным.

Поскольку стереотипы о материнстве являются культурными конструктами – и развиваются вместе с культурой, – бремя, которое они возлагают на нелюбящую мать, может варьироваться от поколения к поколению. Не случайно многие из взрослых дочерей, опрошенных для этой книги, были детьми женщин, которые родили в годы после Второй мировой войны – 1950-х и начале 1960-х годов, – когда народная мудрость, относящаяся к материнству и понятию хорошей матери, имела свою специфику. Специалисты того времени (о чем свидетельствуют популярные журналы и советы врачей) считали материнство биологической и не только задачей любой женщины. «Здоровая» женщина обязательно имела детей; «счастливая» и «реализовавшаяся» женщина была матерью.

Из этих десятилетий пришло ви`дение матери как человека прежде всего сопереживающего, заботливого и удовлетворяющего все потребности ребенка.

Обратная сторона – гораздо более мрачная – заключалась в том, что, если что-то пойдет не так с ребенком, виноват не кто иной, как мать – точка зрения, распространенная как в книгах, так и в популярной прессе. Психоаналитик Рене Шпиц зашел очень далеко, чтобы классифицировать «психические заболевания младенчества», утверждая, что каждая проблема, связанная с детством, имела свое происхождение в каком-то расстройстве матери. По словам Шпица, даже колики были вызваны «первичной тревожностью матери». Этим все сказано.

Образ хорошей матери как мученицы, которая отрицает собственные потребности и желания ради детей, пришел оттуда же.

Тогда, как и сейчас, множество материнских мифов выливались в отрицание, как сознательное, так и нет. Не только матери не признают реальную картину жизни; другие члены семьи, включая отцов, испытывают такое же давление. Некоторые матери будут просто отрицать то, что они сказали своим дочерям или о своих дочерях, даже в присутствии свидетелей или настаивать на том, что наказание, словесное или физическое, было заслуженным. Другие будут заявлять, что их слова и жесты были неверно поняты или что они хотели «как лучше». Гиперкритичность или даже жестокость объясняется как нормальное поведение или как попытка показать ребенку пример.

В сегодняшней культуре существует множество способов избежать правды, и почти повсеместно правда остается тщательно скрываемой тайной. Мать, которая плохо относится к своей дочери, может просто любить сына – который не представляет такой угрозы для ее самооценки – или одну из дочерей, которая не представляет конкуренции. Такая сложная динамика пугает как саму дочь, так и, совершенно другим образом, мать.

Конфликт может распространиться дальше взаимоотношений матери и дочери, коснуться мужа и отца. Некоторые отцы станут спасателями, такими рыцарями в сияющих доспехах, помогающими дочери противостоять маме, в то время как другие станут соучастниками, игнорируя либо отрицая негативное развитие взаимоотношений между мамой и дочкой. В других семьях, в частности в тех, в которых бремя воспитания детей считается обязанностью матери, отец просто не будет лезть в конфликт. А возможный развод еще больше усложнит положение матери, фундамент любви к детям которой и так шаткий.

Миф о материнской любви влияет на дочерей по-разному, в том числе он выражается в нежелании дочерей злых матерей выступать и говорить о пережитом опыте. Одна женщина, мать десятилетних близнецов, отказалась говорить о своей матери, от которой она давно отдалилась, из-за страха, что это заставит ее звучать уныло или снисходительно. Другая боялась говорить вне терапевтической среды, боясь боли, которую она испытывала. Еще одна женщина вышла сразу после того, как мы заговорили, потому что она чувствовала себя виноватой, в то время как другая была убеждена своей старшей сестрой, что говорить об их матери ей «неприятно», хотя они сходились во мнениях на ее счет.

За одним исключением, все женщины, с которыми я беседовала, просили, чтобы я дала им псевдонимы и изменила детали их жизни. Им важно было быть уверенными, что их не распознают, из-за страха, что семья, друзья, знакомые и коллеги будут думать о них плохо. Одной женщине я даже дала два разных имени, чтобы нить ее истории на страницах книги не раскрыла ее личность. Одна девушка-писательница прислала мне список своих близких друзей, которые, возможно, согласятся на интервью, а затем, всего через несколько часов, написала по электронной почте: «Я подумала и поняла, что вам лучше не подходить к этим женщинам. Я не уверена, что они на самом деле признают, будто их матери жестоки к ним. Я своими глазами видела ужасные вещи, но это не значит, что в их глазах они такие же».

Миф о материнской любви требует от дочери сохранять молчание. Диана, замужняя женщина, которая решила не иметь детей, подытоживает это так: «Мне не нравится говорить о моей матери, потому что я боюсь, что люди подумают, будто я преувеличиваю то, что она может мне наговорить. Несколько раз, когда я пытался поговорить о ней с подругой, я почувствовала, что как будто упала в ее глазах. Кроме того, моя мать очень осторожно относится к тому, что говорит мне на глазах у других людей, так что, если я на нее пожалуюсь, меня сочтут сумасшедшей или того хуже. Клянусь, моему мужу потребовалось несколько лет, чтобы осознать, что действительно происходит. Он обожает свою мать, поэтому для него было естественным оправдывать мою, по крайней мере вначале. Теперь он знает, и он полностью на моей стороне. Но другие люди? Нет».

Многие дочери злых матерей сталкиваются с потребностью балансировать между ожиданиями со стороны общества и попытками защититься от материнских обид. Обязанность показного благочестия – части феномена священной материнской любви – может сделать дочь безгласной и наполненной чувством вины.

Гнев, вылившийся на Кристину Кроуфорд за ее неблагодарность матери, когда была опубликована «Дорогая мамочка»[12], – из этого же разряда. Социальное давление усиливается, когда дочь сама становится матерью и встает перед выбором: хочет ли она впустить свою мать в жизнь в качестве бабушки или же нет.

И даже терапия не позволяет с легкостью отличать то, что, по мнению общества, должна испытывать дочь к своей маме, от того, что она на самом деле испытывает. Одна женщина призналась: «Я стала лучше понимать, как ее жизнь отразилась на том, кто она есть, и это ее дело, жить с этим или нет. Но что мешает, так то, что я это понимаю на интеллектуальном уровне; понимание на эмоциональном уровне придет нескоро из-за того, насколько травмирующим было мое прошлое. Ощущение, будто я остановилась на определенной ступени развития. Мне действительно лучше после терапии, но шрамы иногда ноют».

Защита себя от материнской боли может быть еще сильнее осложнена из-за табу, связанных с прекращением связей с матерью. Это и культурная позиция, и терапевтическая.

Я знаю это не понаслышке, потому что видела это в глазах незнакомцев: удивление на лице коллеги, когда, отвечая на ее вопрос, я сказала, что моя дочь никогда не видела свою бабушку, или то, как врач посмотрел на меня после того, как спросил меня об истории болезни моей матери, а я ответила, что не знаю, добавив, что не видела ее и не говорила с ней более пятнадцати лет.

Кэти работает бухгалтером в небольшой компании и является матерью восьмилетней девочки, которую она воспитывает со своим вторым мужем. Она прожила четырнадцать лет без общения с матерью и только недавно начала возобновлять эти отношения. Разочарование Кэти чувствуется, когда она рассказывает мне свою историю: «Я была одной из трех дочек, и единственной, у кого были какие-либо проблемы с нашей матерью. Забавно, потому что я всегда была самой успешной из всех нас – отличницей в школе и все такое, популярной девчонкой. С самого детства она говорила мне, что была уверена, будто меня перепутали в роддоме. Ей всегда было нечего сказать обо мне хорошего, и, наконец, когда я пошла в колледж в другом штате – и была первым человеком в семье, который пошел в колледж, – я смогла отдохнуть от нее».

Кэти делает паузу, затем продолжает более низким голосом: «Она ни разу не звонила мне в те годы – даже когда родилась моя дочь. Я наконец-то поддалась давлению семьи и позволила матери вернуться в мою жизнь, и все, что я могу сказать: все так, как и было. Ничего не изменилось. Она критикует меня за все так же, как всегда, за исключением того, что теперь критика включает то, какая я мать, жена, хозяйка. Я думала, что желание помириться будет взаимным, но теперь мне ясно, что я не важна сейчас и никогда не была важна для нее». Кэти не решила, что делать с их отношениями, но ей ясно одно: «Это не имеет ко мне никакого отношения. Я не понимала этого, когда была ребенком, но теперь, оборачиваясь назад, я понимаю, что не сделала ничего, чтобы заслужить ее плохое отношение. Это ее проблема».

Следует сказать, что терапевты, как правило, также придерживаются мнения, что полностью обрывать отношения с матерью не стоит. Многие терапевты считают, что решительность или здоровая привязанность должны достигаться в отношениях между матерью и дочерью, а не вне их. В то время как некоторые терапевты посоветуют своим пациентам взять временный перерыв, мало кто когда-либо советует совсем перестать общаться с матерью. Даже книги самопомощи, как правило, пропагандируют, чтобы дочери были «справедливы» в оценке своих матерей; как говорит один писатель: «Опасность заключается в том, что можно уйти из крайности в крайность: либо обвинить мать во всех смертных грехах, либо полностью обесценить страдания дочери. Важная задача дочери – взглянуть на эти отношения с обеих сторон».

Но для некоторых дочерей, в том числе и для меня, «развод» с матерью был единственным способом продвижения в здоровое будущее.

Большинство дочерей, которые порвали со своими матерями, признают, что это не просто «решение», а стратегия выживания, которая предлагает только частичное исцеление от пережитых травм. Независимо от того, происходит ли расставание с матерью из-за осознанного «развода» или смерти, результат очень далек от совершенства. Мать Терри умерла, когда ей было восемнадцать, положив конец царствовавшему в их «семье» террору и эмоциональному насилию. Но даже внезапный финал вовсе не был окончанием. Голос Терри низок, но настойчив, когда она говорит мне: «Во мне всегда есть дыра, которую нужно заполнить, но не получается. Ни любовь моих четверых детей или моего мужа, с которым я двадцать с лишним лет, ни моих друзей, не заполняют ее. Она как незашитая дырка на ткани. Можно вплести нити, чтобы восстановить переплетение – нити других отношений, – но дыра все еще там».

Я точно знаю, что она имеет в виду: я унесу с собой в могилу скорбь по материнской любви, которой никогда и не было, вместе с несбыточным желанием родиться у кого-то другого.

Дочь, которая является единственным ребенком, несет особое бремя, поскольку у нее нет брата или сестры, которые могли бы помочь ей оценить реальность и адекватность своих эмоций по отношению к родителю. Она с большей вероятностью почувствует, что несет ответственность за поведение своей матери. Как сказала мне одна женщина: «Я действительно думаю, что я была бы другой, если бы у меня была сестра, потому что у меня был бы буфер, который мог бы помочь мне или обсудить проживаемый опыт, или отвлечься от выходок моей матери». Другой единственный ребенок – Сара, ей пятьдесят два года, она художница и писательница, которая теперь живет в Висконсине со своей группой, в двух тысячах миль от того места, где выросла. Она ушла из дома в возрасте восемнадцати лет, когда поступила в колледж, и никогда не возвращалась. «У меня была стратегия ухода, – сухо говорит она, – с тех пор как я была маленькой». У нее нет детей, объясняет она это так: «Я обещала себе, что у меня никогда не будет детей, пока я не смогу понять, как воспитывать их лучше, чем моя мама воспитывала меня». Ее ранний опыт может вызвать приступ клаустрофобии: ее мать душила заботой, контролировала, и в то же время ей невозможно было угодить. Оба ее родителя были младшими из двенадцати братьев и сестер, а мать воспитывалась главным образом старшими братом и сестрой, потому что собственная мать игнорировала ее.

Большинство ранних воспоминаний Сары о том, что ее контролируют и ограничивают – заставляют сидеть в кресле, пока мать готовит ужин, и велят не говорить, чтобы не отвлекать ее или «не мешать ей». Ее мать не хотела, чтобы она помогала, и, в редких случаях, когда она это делала, критиковала все, что делала Сара. «Мне казалось, что за мной всегда наблюдают», – говорит Сара. Если она не съедала все содержимое тарелки за ужином, то тарелка отправлялась в холодильник, где становилась завтраком Сары, или обедом, если необходимо. «Я чувствовала, как будто на самом деле не существовала, и я привыкла жить под радаром», – говорит она мне. «У меня была насыщенная фантазия – в комплекте с воображаемыми братьями и сестрами, друзьями и животными. Когда мне было пять, мы переехали в новый дом, и мама выбросила все мои плюшевые игрушки. Я заменила их воображаемыми, а позже – воображаемыми сценариями о том, как мои родители на самом деле не были моими родителями и что мои настоящие родители придут за мной когда-нибудь». Когда она подросла, ей стали запрещать играть с другими детьми. Это объяснялось, как она мне говорит, соображениями безопасности и подстраховки, как и другие запреты. Чтение стало для нее источником ощущения безопасности еще в раннем возрасте. Оно было способом спрятаться от окружающего мира и в подростковом возрасте, когда она открыла для себя научную фантастику. Но отец Сары побудил ее посвятить время школе. «И это, – говорит она, – спасло меня. Не думаю, что отец действительно знал о том, как мать обращалась со мной – дом был ее доменом, а работа – его, но он дал мне ту поддержку и вдохновение, которое в конечном итоге позволило мне получить стипендию в хорошем колледже подальше от дома».

«Она могла быть откровенной и дальновидной, совсем не такой, какой была со мной, и это ощущалось очень странно. Как она могла быть такой милой на публике и тогда такой злой для меня? Это заставляло меня чувствовать себя сумасшедшей. Я помню, как однажды у меня в гостях был кто-то, и мать пекла печенье – то, чего она никогда не делала, – и то, как все это казалось таким нормальным, как будто она делала это каждый день, как любая другая мать, делало это еще безумнее». Отец Сары умер, когда она была на первом курсе колледжа, и Сара, как она сама говорит, «ушла в самостоятельно выбранную семью». Когда я спрашиваю, как ее отношения с матерью повлияли на формирование ее личности, ее вдумчивый ответ подчеркивает, как детский опыт формирует всех нас как очевидными, так и не очень, способами: «Оглядываясь назад с позиции взрослой, я понимаю, что некоторые из детских привычек остались со мной, иногда в более скрытой форме. Когда я была связана с театром, я работала над освещением, освещая других, но оставалась за кадром, подальше от центра внимания. Как художник, я в основном играю роль наблюдателя даже сейчас, я отделена от мира объективом камеры. Но богатый внутренний диалог, который я использовала, чтобы пережить свое детство, до сих пор очень мне помогает».

Иногда брат или сестра, разделяющие опыт, который переживает дочь, могут быть источником утешения и поддержки. В своей книге «Сестринский узел»[13] Терри Аптер пишет: «Ссоры, которые у каждого из нас были с матерью, грозили эмоционально раздавить нас; но вместе, делясь друг с другом и оказывая поддержку, мы делали так, что они становились терпимыми. Нам было с кем обсудить то, что мы не понимали». Различая разговоры между подружками и сестрами, Аптер отмечает: «При всех семейных жалобах, обсуждаемых в кругу подружек, есть вещи, которые часто сказать нельзя. С моей сестрой мы могли говорить и жаловаться, никогда не боясь социального осуждения или того, что скажем что-то не то. Моя сестра никогда бы не сказала кому-то другому в насмешке или пренебрежении: “У нее самая ужасная мать”».

Но родственные отношения могут также формироваться динамикой между нелюбимой матерью и ее дочерью, особенно когда мать разделяет своих детей, проявляя любовь и внимание к одному, но не к другому. Во многих семьях такая динамика ослабляет родственные связи. Однако в других семьях, особенно в тех случаях, когда между братьями и сестрами достаточная разница в возрасте и оба ребенка не чувствуют материнской любви, родные братья и сестры могут сблизиться как раз на этой почве. Исследования подтверждают, что некоторые из наиболее интенсивных родственных связей могут быть сформированы, когда мать или отец либо оба родителя постоянно недоступны или не живут с детьми. Злые матери часто являются дочерями таких же злых или равнодушных матерей. Не исключение и моя мать – негативная манера поведения, передаваемая из поколения в поколение, без попыток ее объяснить и проанализировать. За последние сорок лет теория привязанности, которая началась с наблюдения за матерями обезьян и их потомством, а затем расширилась до человеческих матерей и младенцев, дала понятное объяснение тому, почему некоторые семьи порождают материнскую линию боли. «Призраки в яслях» – это фраза, придуманная доктором Сельмой Фрайберг в 1970-х годах для описания того, как поколение за поколением женщин должны были повторять одни и те же модели поведения матери, независимо от того, насколько искренне они хотели воспитывать своих детей иначе чем их матери. Как писал Фрайберг, «хотя ни одному из них не было выдано приглашения, призраки приходят жить к вам и репетируют заезженные семейные сценарии».

Модели взаимоотношений в семьях устойчивы именно потому, что они установлены как на поведенческом, так и на физическом уровне. Исследования по развитию мозга и формированию эго в младенчестве и детстве подтвердили основные принципы теории привязанности и расширили ее. Изучая взаимодействие младенцев со своими матерями в строго контролируемых лабораторных условиях, Мэри Эйнсворт смогла классифицировать тип отношений, которыми ребенок пользовался со своей матерью или опекуном, как «надежно привязанный» или «неуверенно привязанный». Используемая модель, так называемая необычная ситуация, была относительно простой, и ее результаты были дублированы в сотнях исследований с тех пор. Мать и младенец приходят в лабораторию вместе. В течение короткого периода времени мать отходит, оставляя малыша со взрослым, который проявляет заботу, но при этом является чужим для ребенка. То, что происходит по возвращении матери, становится центром дальнейшего изучения. Как и ожидалось, большинство детей вели себя как дети, за которыми Мэри Эйнсворт уже наблюдала; они были расстроены отсутствием своих матерей и сразу же утешались, когда те возвращались. Эти дети бежали к своим мамам, буквально бросались к ним на руки и смотрели им в глаза, восстанавливая как физический, так и психологический контакт. Но, к удивлению Эйнсворт, некоторые дети вели себя не так. Некоторые из них чувствовали себя неуютно, когда их матери были с ними, проявляли небольшое беспокойство, когда матери уходили, и не получали утешения, когда те возвращались. Другие не испытывали эмоций, когда их матери уходили и по возвращении избегали всяких контактов с ними. Первой группой детей были те, кого называли «надежно привязанными». Их матерями были женщины, которые понимают нужды своих детей и способны реагировать на их эмоциональные и физические потребности на постоянной основе. Через призму развития мозга Дэниел Дж. Сигел, доктор медицинских наук, и Мэри Хартцелл, также доктор медицинских наук, объясняют, что привязанность – это система, которая эволюционировала в мозгу, чтобы сохранить безопасность детей на время взросления. Привязанность имеет три эффекта: во‐первых, она позволяет ребенку искать близость к родителю; во‐вторых, идти к родителю за утешением во времена бедствия; и, в‐третьих, интернализируют отношения с матерью в качестве внутренней модели защищенности. Именно это понимание «защищенности» будет служить образцом для построения дружеских и любых других отношений во взрослой жизни.