Большая перемена
© Г. М. Садовников (наследник), 2024
© Оформление
ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024
Издательство Азбука®
Да, герои повести те же, что и в многосерийном фильме «Большая перемена», где я был автором сценария. Это и юный учитель истории Нестор Петрович Северов, и Ганжа, и Светлана Афанасьевна, Леднев и его дочь Нелли, и Петрыкин с Ляпишевым. В повести все будто бы так, как в фильме, и в то же время не так. И несколько по-другому складываются отношения Нестора с Полиной (в повести она названа Линой), Светланы Афанасьевны с Ганжой… В повести у Северова и шире круг учеников. Ведь он преподает не только в своем «сумасшедшем и замечательном девятом „А“», но и ведет историю в шестом, седьмых и восьмых классах, и параллельных девятых. И в каждом из них тоже непростые питомцы.
Фильм смотрят уже более четверти века. У него миллионы поклонников, но мало кто знает, что его сценарий был написан по моей же повести «Иду к людям», впервые изданной еще в 1962 г., в хрущевскую оттепель. В ту пору библейский призыв: «Возлюби ближнего своего» – стал знаменем многих молодых писателей. Его исповедовали и исповедуют и по сей день многие атеисты, они-то уверены: этот девиз возник задолго до написания и Старого и Нового Заветов. В пору своей молодости автор и сам принадлежал к их числу. Словом, эта важная для него тема главенствует в повести, а лет через десять она перетекла и в фильм «Большая перемена». Однако не все из литературной основы вошло в сценарий сериала, какие-то эпизоды остались «за кадром». Что-то из вошедшего было переиначено – «переведено» на язык кинематографа. Как известно, не все написанное в прозе может быть воплощено на экране. В эту редакцию повести включено и то, что было предложено режиссеру, но не вошло в сценарий, – не умещалось в объемы фильма, ему были отпущены четыре серии. А кое-что было изменено по идеологическим соображениям студийного руководства. Так, один из учеников Нестора Петровича немец Карл Функе, вратарь заводской команды, в фильме стал полуукраинцем-полурусским Отто Фукиным. Тогда о наших поволжских немцах, как и о крымских татарах, старались говорить как можно меньше, мол, скользкая тема, ну ее. Таким образом, прочтя эту книгу, поклонники фильма узнают кое-что новое о своих любимых героях.
Автор надеется на то, что эта повесть займет в душе у читателя место рядом с фильмом, который он смотрит и по сей день.
Светлана Афанасьевна (на уроке): Есть извечные вопросы, на которые нет ответа. Например, кто появился раньше: яйцо или курица? Что у вас, Ганжа?
Ганжа: Светлана Афанасьевна, у меня есть ответ.
Светлана Афанасьевна: Мы вас слушаем, Ганжа.
Ганжа (с широкой улыбкой): Раньше был петух!
Светлана Афанасьевна (в полном отчаянии): Ганжа, вы опять за свое?!
Из наблюдений на уроке в девятом «А».
Это был полный крах. Финита! Если бы только комедии – конец всем моим надеждам.
Удивительно, но я добрался домой живым и невредимым. Уже в двадцати шагах от института перед моим носом истошно завизжал тормозами огромный, размером с крупного мамонта, старый автобус. Оказывается, меня вынесло на проезжую часть улицы, почти под его колеса. Водитель высунул в окошко бледную от противоестественной смеси испуга и ярости физиономию и гаркнул сверху первое подвернувшееся ему на язык:
– Ты! Антилопа!
Странно: что он нашел общего между нами – мной и антилопой? А почему не зеброй или, скажем, американским опоссумом? Впрочем, мне было не до зоологических тонкостей. Антилопа так антилопа, буду антилопой – мне теперь все равно. Я покорно вздохнул и, вернувшись на тротуар, побрел дальше. Шофер медленно ехал рядом и, распахнув автоматические двери машины, ругал меня и так и этак. Текст обличителя был густо нашпигован нецензурными существительными, сказуемыми и обилием прилагательных, я его опущу, скажу одно: он нелестно отзывался о моем интеллекте. Автобус был рейсовым, но, видимо, сошел с маршрута, возмущенные пассажиры барабанили в кабину водителя, взывали к его совести, а он никак не мог утолить свой справедливый гнев.
На главной улице – она именуется Красной – меня задержал милиционер. Оказывается, я и тут нарушил – дважды зачем-то пересек улицу, сначала перешел на противоположную сторону и тут же вернулся обратно и, как выясняется, проделал эти кренделя в неположенном месте. Милиционер полез было в сумку за квитанцией для штрафа, но, взглянув на мое лицо, махнул рукой: «Шут с тобой, топай своей дорогой, если она тебе известна!» И я шел, потерянный главным образом для себя, другим я вовсе был не нужен, шел, может, час, может, неделю.
Войдя во двор, я зачем-то описал дугу и ударился лбом о притолоку старенькой осевшей веранды, пристроенной к саманному дому. Дворовый пес по кличке Сукин Сын опасливо заполз в будку. От греха подальше.
Старуха-хозяйка – в ее домике я снимал маленькую комнатенку – подняла голову от корыта и поинтересовалась:
– Коньяк иль портвейное вино? Что пил-то? На базаре говорят…
Мне было безразлично, что говорят на базаре.
– Баба Маня, баба Маня, вы бы еще вспомнили, о чем говорили на римском форуме. Во времена Цицерона, – сказал я с мягким укором и прошел к себе.
Ухнувшись на узкую железную кровать с тонким ватным матрацем, я предпринял попытку осознать происшедшее. И как ни тщился, не мог найти для своей отчаявшейся мысли не только щелки, но и микроскопической трещинки в институтском периоде своей пока еще недолгой жизни, куда бы она сумела пролезть. Он был гладким и цельным, будто доска, отполирован до блеска.
Учеба на историческом факультете, все ее четыре года были для меня сплошным триумфом. Уже на первом курсе я поражал воображение наивных девушек. Например, на танцах мог ошарашить партнершу такой феерической фразой:
– А знаете ли вы, что вход в ад помещался на территории нашей Тамани? Так считали древние греки. И я!
– Только подумать, – лепетала невежественная партнерша. Тогда я ее добивал умопомрачительным фактом.
– Как вы относитесь к опере «Князь Игорь»? Только честно.
– О! Я ее обожаю!
– Так знайте, лагерь Кончака был разбит на севере нашего края, а из этого следует… Правильно! Пленный князь спел свою знаменитую арию здесь, у нас на Кубани!
На втором курсе на меня обратили внимание серьезные люди, и я был избран старостой научного кружка. На третьем меня прозвали «курсовым академиком Тарле». На четвертом мою курсовую работу о Тмутараканском княжестве напечатал «Вестник научного студенческого общества», а профессор Волосюк сказал: я его ученик и он мной может гордиться. Словом, легко и непринужденно я прямо-таки церемониальным маршем шагал в аспирантуру.
Единственное, что немножко расстраивало мои чувства, – собственная внешность. Слишком она несолидная, какая-то неуместная для будущего великого ученого. Кондуктора до сих пор принимают меня за мальчишку.
Так и говорят:
– Мальчик, еще раз высунешься в окно, высажу из трамвая.
Сто шестьдесят сантиметров – все-таки не рост. Даже для двадцатидвухлетнего мужчины. Вот как не повезло с внешностью. Не в ней, конечно, дело. И профессор Волосюк тоже в этом убежден и довольно твердо. Сам он, по моим приблизительным расчетам, не превышал ста шестидесяти пяти или где-то возле этого.
«Нестор Северов, вес ученого определяется не количеством подкожного сала, а трудами» – его личное изречение. При этом он складывал ладони чашечками и покачивал плечами – изображал весы.
Тем не менее я предпринимал кое-какие меры.
Пробовал отрастить курчавую бороду, на манер скандинавских конунгов, но – увы! Редкий волос лез в разные стороны и отнюдь не хотел завиваться во внушительные кольца.
Затем я, дабы придать себе побольше солидности, купил в аптеке трость, нанеся существенный урон моей и без того скромной стипендии. Но мой замысел никто не понял. Я-то степенно постукивал тростью по институтским коридорам, ну прямо как маститый ученый, а меня чуть ли не на каждом шагу сочувственно спрашивали: «Что с ногой? Где тебя угораздило?» «Бедолага, вынужден ковылять с палочкой», – говорили за моей спиной. Это про мою-то трость! И мне пришлось с ней расстаться – я ее якобы забыл у дверей районной поликлиники. Авось она все-таки сумеет исполнить свое высокое предназначение, послужив другой несомненно незаурядной персоне.
Потом прошел выпускной вечер. Однокурсники разъехались по школам, а меня оставили держать экзамены в аспирантуру.
На кафедре истории это мероприятие считалось пустой формальностью. Прием в аспирантуру был для меня предрешен. И мой будущий научный руководитель профессор Волосюк уже набросал план нашей работы на год вперед.
Правда, у меня завелся конкурент – некий сельский учитель, но это обстоятельство никто не принимал всерьез. Да и чего, действительно, ждать от человека, выбравшегося из такой глухомани, там библиотеки с академическими томами и архивы, несомненно, существовали только в воображении смельчака, пустившегося в эту бесшабашную авантюру.
Тогда-то я и снял у бабы Маши отдельную комнатенку и зарылся в фолианты. Где-то в нашем городе тем же самым занимался мой соперник. Но мне было безразлично, кто он и что из себя представляет. Однажды я забежал ненадолго на кафедру истории, а там ко мне подошла молоденькая лаборантка и, округлив будто бы от изумления обведенные тушью глаза, сказала: «Северов, знаете, кто второй претендент? Вы даже не представляете!» Мне бы задержаться на лишнюю минутку и выслушать до конца, но я, самоуверенный, легкомысленно бросил: «Извините, как-нибудь в другой раз, сейчас спешу, мне еще нужно сегодня просмотреть сто страниц!» И ушел, не ведая о совершенной – и для меня гигантской – ошибке. Останься я и выслушай – и этот провал не был бы для меня такой катастрофой.
Пребывая в полном неведении о том, что… а вернее, кто меня ждет, я продолжал подготовку, вылезая вечерами на короткий променад. Так было и в этот знаменательный вечер. Правда, на сей раз я почти целый день провел в институтском читзале и потому отправился на прогулку, имея на борту, как говорят моряки, тяжелый груз – портфель, набитый конспектами и увесистыми томами монографической литературы.
Обычно я предпочитал бродить по тихим краснодарским улицам и переулкам. Но сегодня изменил своей привычке. Вблизи от нашего института простирался городской парк, и какой-то бес повел меня именно туда. Нет, я, разумеется, выбрал затененную аллею, лежавшую как бы на отшибе от веселой парковой суеты. Она была тиха и почти безлюдна – несколько темных силуэтов на скамьях, вот и весь народ. Плетясь в глубоком раздумье, я, помнится, размышлял о сарматах и скифах, и мои ноги, предоставленные самим себе, самовольно привели меня к ярко освещенной арене, покрытой асфальтом, окруженной забором из металлических прутьев. Это была городская танцплощадка. Видимо, ноги полагали, будто они лучше головы осведомлены о потаенных желаниях, подпольно обитавших в глубинах моей души. И не ошиблись. Так показалось тогда. Ибо, бросив рассеянный взгляд сквозь прутья ограды, я увидел Ее. Взгляд мой мгновенно очистился от всего теперь уже постороннего, сфокусировался, окреп и подтвердил: да, это Она, единственная во всей мировой истории.
Только подумать: на Земле прошли десятки тысячелетий, вначале по ее долам и горам бродили толпы сутулых питекантропов, а затем расправивших плечи неандертальцев, потом они поняли: все, погуляли, пора уходить, – их сменили мы, привычные современные люди, у нас возникали и уходили в прошлое формации и эпохи, перемещались народы туда-сюда, сначала с востока на запад, потом с запада на север и юг и снова на восток, а то и исчезали вовсе, аки степная или городская пыль, возникали государства, и полководцы и политики кромсали карту планеты и каждый на свой лад, не отставали от них в этом неистовстве люди науки и культуры, внося в общий плавильный котел свою лепту, открывая свои великие миры и создавая бессмертные шедевры, – и все это совершалось ради того, чтобы этим вечером в Краснодаре, сейчас, в сию минуту на городской танцплощадке появилась эта девушка. Она, которую я, выходит, сам не ведая о том, ждал всю свою сознательную жизнь! «Столь удивителен и, возможно, для кого-то непредсказуем ход Мировой Истории! И еще час тому назад, да что там, менее того, он был неведом и мне! Лично!» – подумал я, не сводя глаз с посланницы Клио, это был персональный дар богини выпускнику Нестору Северову за успехи в подведомственной ей науке.
В эти минуты оркестр молчал, переводя дух, и потому Она тоже отдыхала на деревянной скамье, обмахивалась изысканным дамским платочком. Я видел ее, можно сказать, царственный профиль. И восседала Она на скамье, будто на троне. «Изабелла Кастильская! – воскликнул я мысленно и тут же себе возразил: – Да куда там до нее Изабелле в придачу с Марией Тюдор». Эти надменные королевы, и вместе взятые, не стоили взмаха ее длинных густых ресниц! Я прошел на танцплощадку, мимоходом сказав билетерше: «Я в аспирантуру!» – и та, глянув на мой пузатый портфель, не произнесла и звука.
Я прямиком направился к Ней и учтиво произнес:
– Разрешите вами восхищаться!
Она сначала изумилась – мол, а это что еще за фрукт, так и читалось в Ее прекрасных глазах, – а затем с любопытством спросила:
– Если я не разрешу, вы же все равно будете это делать?
– Буду, – ответил я со свойственной мне прямотой. – Не стану от вас скрывать: в Древнем Риме меня бы называли Принципиальным. С большой буквы, как у них это было принято. Так бы и говорили: «Вон по той стороне улицы, вдоль Колизея идет Нестор Принципиальный!» Колизей, естественно, в ту пору еще целый.
– Плачу откровенностью за откровенность: мне нравятся люди принципиальные, – ответила Божественная с самым наисерьезнейшим видом. – Но римляне римлянами, этих-то всегда тянуло на пафос. Их императоры, консулы и прочие трибуны будто эскадренные миноносцы: Неподкупный, Непреклонный, Стремительный, – перечислила Она, обнаружив знакомство с античной историей, морским делом и заодно чувство юмора. – Вот и вы Принципиальный. Но это было в вашем далеком древнеримском прошлом. А как вас величают сейчас? Ваши буднично мыслящие современники?
– Нестор Северов, – представился я. – А современники из нашего института говорят так: «Вон идет Нестор Северов – без пяти минут известный ученый».
– Так вот вы какой! Нестор Северов! – сказала Она с приветливой улыбкой.
Выходит, и эта дива уже наслышана о моей персоне – я воспринял данную информацию как само собой разумеющуюся. Моя известность выплеснулась за стены института и теперь растекается по всему городу и даже достигла городской танцплощадки. Рано или поздно это должно было состояться как историческая неизбежность.
– Да, я действительно такой, – признался я честно, не обманывать же Ее с первых минут нашей встречи. И вообще, я не люблю ложь.
– А я просто Полина, – вздохнула Она. – А еще проще – Лина. Для своих.
– Я вам признателен за то, что вы меня ввели в круг доверенных лиц. Я, в свою очередь, отплачу той же монетой. Сестерцией или драхмой, это уж на ваш вкус. Словом, я человек прямой, не люблю ходить вокруг да около и потому скажу откровенно: мне хочется вам рассказать о бронзовом горшке, найденном при раскопках под деревней Ольговкой. Он, по-моему, наводит на весьма любопытные мысли. Уверен: вы будете заинтригованы.
– Чувак, ты не туда попал. Здесь не кухня. Хиляй со своим горшком куда-нибудь подальше! – услышал я грубый мужской голос.
Только теперь я заметил ее свиту – троих рослых ухоженных парней, в черных и красных рубахах с поднятыми воротниками, в узких брюках и остроносых мокасинах. У каждого волосы аккуратно причесаны и разделены пробором.
– Эдик, не груби! – прикрикнула Лина на одного из своих кавалеров. – Представь, мне тоже интересно: на какие именно мысли наводит старый бронзовый горшок?
Тут оркестр грянул бойкий фокстрот.
– Итак, Нестор, я вас слушаю. – Лина встала и положила ладонь на мое плечо.
Я взял ее правой рукой за талию и с портфелем в левой начал свой первый танец с Линой, ставший для меня историческим.
– Ваш портфель, видно, набит чем-то очень ценным. Вы боитесь с ним расстаться даже на один танец? – спросила Лина с добродушной, как я тогда истолковал, иронией.
– Нет, не боюсь, просто не знаю куда… Но вы правы: в нем собраны достижения исторической науки, – сказал я, немного сбившись с ритма.
– Может, мы доверим их моим друзьям?.. Мальчики! Возьмите у нас портфель! – приказала она тоном укротительницы, и Эдик, недовольно рыча, взял мой научный груз. И, накренившись на правый бок, недовольно пробурчал:
– Что у него там? Кирпичи?
– Это, Эдик, знания. И, как видишь, весьма весомые, – поучительно произнесла Лина.
Эдик одарил меня темным, недобрым взглядом.
– Ничего. Он выдержит. Тяжести – его стихия. Эдик – штангист, – сказала Лина, едва мы возобновили прерванный танец.
Мы танцевали еще и еще, вызывая неудовольствие свиты, а после танцев я проводил ее домой. За нами в некотором отдалении следовали ее мрачные придворные. Дай этим парням полную волю, и они, наверное, разорвали бы меня в мелкие клочья, аки молодые львы. Но со мной была их грозная укротительница.
Мы с Линой шли по ночным краснодарским улицам, непринужденно болтали о том о сем. Но главной темой у нас была история. Оказалось, Лина имеет к ней некоторое отношение. То есть она была дипломированным историком, закончившим Ростовский университет, но теперь работает простым учителем, и притом сельской школы, а та, в свою очередь, сеет доброе и вечное в небольшой скромной станице. Ее название тотчас вылетело из моей головы. В общем, она находилась где-то возле Тамани. А сейчас Лина гостит у своей тети, наслаждается городской жизнью и заодно, пользуясь случаем, занимается в публичной библиотеке – читает новинки, словом, повышает свой профессиональный уровень.
Когда мы прощались, я не удержался и тщеславно спросил: от кого и где она слышала обо мне.
Она рассмеялась и загадочно произнесла:
– Придет время, узнаете. Пусть пока это будет для вас сюрпризом. И надеюсь, приятным.
С этого дня мы встречались почти каждый вечер, ходили в кино, в театр и на танцы. «Я хочу натанцеваться впрок, на целый учебный год. В нашей станичке не особенно попляшешь. Иначе осудят старики, и особенно старухи. Я ведь педагог! Для них вроде монашки». А потом мы бродили по городу. Как-то незаметно перешли на «ты». А однажды, когда мы прощались, случилось нечто неожиданное: я машинально протянул руки, собираясь, не зная зачем, обнять расположенный передо мной объем воздуха, а в нем, думаю, совершенно случайно оказалась Лина. Но на этом удивительное не закончилось: я так же машинально приоткрыл губы и чмокнул тот же самый объем воздуха и нечаянно попал в губы девушки. Я еще ни разу не целовал девушек, и это был мой первый поцелуй, пусть и случайный. И надо признаться, мне он понравился.
– Надо понимать, так тебя заинтересовал вкус моей помады и ты решил попробовать. И как? Тебе понравилось? – спросила Лина.
– Очень! Но если честно, на самом деле это был поцелуй, хоть и нечаянный! – признался я отчаянно.
Лина подумала и сказала:
– Если это был поцелуй… Нестор, я должна тебе сказать правду: не коллекционирую поцелуи. Даже принадлежащие гениям. И потому твой я тебе возвращаю!
Она обняла меня за шею и поцеловала. Мое наблюдение подтвердилось: ее помада действительно была восхитительной.
– Может, тебя это покоробит, – начал я осторожно, – но я в восторге, ну, от всего этого. И мне хотелось бы повторить, то есть проверить: так ли это замечательно, как показалось.
– Странно, но подобное чувство испытываю и я! И ты прав! Почему бы нам не проверить? – философски заметила Лина.
Мы было заключили друг друга в объятия, но тут появились где-то загулявшие жильцы, пожилая супружеская пара прошла в дверь, бросив в нашу сторону любопытствующий взгляд. Припозднившиеся жильцы шли и шли, можно подумать, в этот поздний вечер загулял весь дом. Нам пришлось расстаться.
И так было каждый раз: стоило нам уединиться в укромном темном месте, как сейчас же появлялись какие-то люди, не жилось им на освещенных улицах или аллеях городского парка. Непрошеных зрителей притягивало к нам будто магнитом. О поцелуях в светлую пору дня и вовсе нечего было думать. По городу ходили команды комсомольских бригадмильцев, цепко следили за нравственностью горожан. А целоваться хотелось!
И меня как-то осенило, я сказал своей девушке:
– Есть идея! Поехали на вокзал! До отхода поезда осталось… Не важно, какой-нибудь поезд будет. Если нужно, подождем!
Моя девушка оказалась из сообразительных – все поняла даже не с одного слова, а еще раньше, избавив меня от объяснений. Она сплошь состояла из загадок. Если бы я знал из каких!
– Ты уверен, что твое призвание историк? – В ее вопросе таилась, как я потом понял, скрытая насмешка.
Но я тогда этого не заметил, самоуверенно возразил:
– Не сомневайся! Историк! А кто же еще?
– Учитель, например! Учителю находчивость ох как нужна! Историк без нее обойдется запросто. Он берет другим. Для работы в архивах, скажем, необходим усидчивый зад.
Она долбила свое, а я легкомысленно отмахнулся: поехали, поехали на вокзал!
Задержавшись ненадолго в зале ожидания, изучив расписание поездов, мы выбежали на перрон. С первого пути отправлялся состав «Краснодар – Новороссийск», возле вагонов колготился народ, провожающие и отъезжающие прощались, обнимая, целуя друг друга. Мы влились в это братство. Лина уезжала, провожал я.
– Ты в этом Зурбагане не задерживайся! Пиши! – говорил я Лине, сопровождая поцелуями едва ли не каждое слово.
– Я буду писать как можно чаще! А ты не скучай! – отвечала Лина.
И что ценно: на нас никто не обращал внимания. Когда этот поезд ушел, прибыл другой из Сочи. В нем будто бы приехала моя девушка, а я встречал. Мы обнялись с таким жаром, точно не виделись год.
Так мы блаженствовали три дня. До нас, казалось, никому не было дела. На перроне наши страсти считались рутиной. И все же на четвертый к нам подошли два милиционера, пожилой старшина и молодой сержант, их привел тощий носильщик с лицом, искаженным асимметрией.
– Это они! Я за ними давно наблюдаю. Будто уезжают-приезжают, даже целуются, а сами ждут: а вдруг кто зевнет багаж, тут они его и поминай как звали, – наклеветал носильщик, из-за асимметрии, кривившей губы, его улыбка казалась сатанинской. – Я подпишу любой протокол, что составите, то и подмахну, – подло вызвался этот вокзальный Мефистофель, когда нас доставили в комнату милиции.
– Иди работай! Понадобишься, кликнем, – отправил его старшина. – Ну? Что скажете, чемоданщики? – А это относилось к нам.
– Мы без пяти минут жених и невеста, – пояснил я, не считая это утверждение преступной ложью, но с тревогой посмотрел на Лину, как-то она отнесется к моим словам.
Но моя боевая подруга меня не подвела, сказав:
– У нас любовь с детского сада!
Обращаясь к молодому сержанту – уж он-то должен нас понять, – я открыл представителям власти нашу тайну.
– Это разврат! Мало им своих институтов, так они его тащат в детский сад! Старшина, давай их в КПЗ! – раскричался предатель-сержант.
– Помолчи! – одернул его старшина. – Вот что, ромеи и джульетты, чтоб я здесь вас больше не видел. Целуйтесь хоть в Москве на Красной площади. А сунетесь на вокзал, пришьем статью!
Мы вернулись в черные тени деревьев и темные дворы как к себе домой после долгого отсутствия, и мне и здесь было хорошо – со мной была любимая девушка… Мне даже приснился эротический сон: будто мы с Линой зашли в универмаг и там покупаем для меня мужскую рубашку. Верхнюю, верхнюю, разумеется. Это была инициатива Лины. По ее мнению, мне следовало предстать на экзамене красивым и элегантным. Она же и подобрала к новой сорочке подходящий полосатый галстук.
И вот настал день экзамена по истории СССР – по сути, всё решающего испытания. Придя на кафедру, я был приятно изумлен и очень растроган, увидев Лину. «Значит, она меня тоже любит!» – возликовала моя душа.
– Ты пришла поболеть? Не беспокойся. Для меня это всего лишь формальность, – сказал я, взяв ее руки в свои.
– Не забывай, у тебя есть конкурент, – деликатно напомнила Лина.
– Бедняге ничего не светит, – сказал я, может, несколько жестоко, но справедливо. Конечно, с моей точки зрения. – Кстати, где же он? Волосюк не любит, если опаздывают. А может, он вообще не придет. Понял бессмысленность своей затеи и теперь небось трясется в автобусе, катит восвояси. Да, да, он определенно струсил.
– Ну зачем же так. Возможно, его задержали непредвиденные обстоятельства и он будет с минуты на минуту, – произнесла Лина с мягким укором.
Но пока пришел сам профессор Волосюк, он явился бесшумно, как-то вдруг, мы не успели разомкнуть руки.
– Вижу, все в сборе. Приятно, когда среди соперников царят мир и любовь! – обрадовался добряк-профессор и, отойдя к своему столу, занялся какими-то бумагами.
– Как это понимать? Он – это ты?! – спросил я вполголоса, еще не веря своим ушам.
– Он – это я, – смущенно подтвердила Лина, тоже почти шепотом.
– Так что же ты?.. – Я не находил слов.
– Я хотела преподнести сюрприз. Я предупреждала.
– Приятный сюрприз, – напомнил я. – А этот…
– Я думала, тебе будет приятно, что он – это я.
– Ты думала, я садист? Спасибо! Ведь я как бы должен тебя своими руками, словно Отелло… Только по другому поводу. Ты меня превращаешь в убийцу! – Я невольно почувствовал себя героем из шекспировской трагедии, только эту великий Вильям не успел написать. А может, и сочинил, но вихри исторических бурь унесли рукопись прямо со стола и развеяли по зеленым английским равнинам.
– Не бойся! Я чертовски живуча, – улыбнулась Лина.
– У тебя нет никаких шансов. Даже такого! – Я показал ей ноготь своего мизинца.
– Нестор, я сейчас все исправлю, если ты так переживаешь. Ну ее, аспирантуру! Сейчас скажу: я передумала и снимаю свою кандидатуру. Хочу назад в свою школу, к моим ребятам, – засуетилась Лина и окликнула Волосюка: – Профессор!
– Я слушаю, слушаю, голубушка! – отозвался Волосюк, оторвавшись от своего занятия.
– Профессор, она собиралась сказать… в общем, мы готовы. Оба, – опередил я Лину. И это был роковой шаг.
Оказывается, мойры, богини судьбы, все скопом швырнули мне из голубых небес, с вершины своего Олимпа красно-белый спасательный круг, и, ухватись я за этот божий дар, все пошло бы по моему плану, но я самонадеянно его отверг!
– Ну смотри, я хотела, как тебе лучше. Да ты не расстраивайся. Я переживу, – сказала Лина совсем по-матерински. А может, так утешают жены.
Мы присели рядышком за один из столов. А вскоре к профессору присоединились остальные члены комиссии, сели одесную и ошую, то есть по правую и левую руку от Волосюка, и тот сказал, благожелательно оглядывая нас с Линой, ожидающих своего часа:
– Вижу, ваши полки приготовились к бою. Ну, друзья-ратоборцы, кто первым пойдет «на вы»?
– Вперед мы выпускаем Северова. Он – наш Пересвет, – опередив меня, в тон ему прытко ответила Лина.
Я на нее зашипел:
– Зачем ты его дразнишь? Он не всегда понимает шутки.
– А мне теперь все трын-трава, – прошептала Лина бесшабашно.
– Я, стало быть, Челубей, – однако, ничуть не обидясь, резюмировал Волосюк. – Значит, вы, голубушка, не теряете чувства юмора? Это хорошо! Ну, коли так, Северов, милости просим на лобное место.
– Подожди, – остановила меня моя соперница и заботливо поправила галстук, будто собирала в поход на половцев. – Тебе ни пуха ни пера, а я иду к черту.
Я говорил обстоятельно и уверенно, а когда ответил на особо коварный вопрос, за моей спиной раздались аплодисменты и голос резвящейся Лины:
– Браво, Нестор!
– Кузькина! – будто бы строго одернул ее Волосюк, но было видно: он тоже доволен моим ответом.
– Смелее, профессор, ставьте, ставьте «отлично»! Неужели вы еще сомневаетесь? – не унималась Лина.
– У кого еще будут вопросы? – спросил Волосюк своих коллег.
Те, одобрительно глядя на меня, ответили: мол, все ясно, лично они удовлетворены. И профессор поставил мне «отлично».
– Ступайте, Северов. А мы послушаем нашу кавалерист-девицу. Посмотрим, по-прежнему ли боек ее язычок, – сказал Волосюк.
– Я останусь, поболею за Кузькину, – ответил я, считая: мое присутствие придаст ей душевные силы, поможет справиться с горечью поражения.
Я направился к нашему столу, а Лина побрела на освободившееся «лобное место». На какое-то мгновение мы встретились, и она сердито прошептала:
– Чтоб ты видел мой позор? Не хочу! Жди меня в коридоре. Я не задержусь.
Однако прошло десять… пятнадцать… двадцать минут, а она все еще оставалась в руках – нет, в лапах! – комиссии. Что они с ней вытворяют, инквизиторы?! Я метался по пустынному институтскому коридору, рисуя в своем воображении ужасные картины. Вот Лина безутешно рыдает, бьется головой о профессорский стол, вот она и вовсе лишилась чувств, точно в какой-нибудь мелодраме, а члены комиссии во главе с Волосюком плещут в ее безжизненное белое лицо водой из графина.
Наконец я не выдержал, распахнул дверь и сказал, не придумав ничего лучшего:
– Профессор, я забыл на вашем столе свои очки.
Волосюк кивнул: мол, забирайте – и снова повернулся к Лине и торжествующе произнес:
– Голубушка, у вас же нет никаких доказательств!
Лина, слава богу, была в полном здравии и даже в боевом духе. Глаза ее блестели азартом.
– Есть у меня доказательства, профессор! – возразила она дерзко.
Я, шаря по столу одной рукой будто бы в поисках очков, палец второй приложил к губам, подавая Лине знак: молчи, не спорь с Волосюком.
Но Лина, скользнув по моему лицу отсутствующим взглядом, продолжала:
– Сии доказательства я нашла вместе со своими ребятами. Мы вели раскопки на древнем городище. Это как раз рядом с нашей станицей. На эти находки, кстати, ссылается академик Бубукин. Разве вы не видели июньский номер «Вопросов истории»?
– Видеть-то видел. Но прочесть… знаете, не дошли руки, – смущенно пробормотал Волосюк и тут спохватился: – Северов, разве вы носите очки? По-моему, вы пока обходитесь без оптики.
– Действительно! Обхожусь! Вот умора! Видно, я их с чем-то перепутал, – посетовал я, прикидываясь необычайно рассеянным чудаком.
– Перетрудились, Нестор Петрович, – пошутил один из членов комиссии, и в голосе его мне послышались неприятные жалостливые нотки.
Се был первый предупреждающий звонок, но я этого еще не понял. И поспешно ретировался в коридор.
За Лину теперь я был спокоен. И все же в душе моей поселилась смутная тревога. Она разбухала, точно на дрожжах, оставаясь такой же неясной. И это длилось до тех пор, пока не распахнулась дверь и в ее проеме не возник Волосюк.
На его растерянном виноватом лице было написано все – произошло то, чего я никак не ожидал. И это было непоправимо.
– Ничего, дружок, через два-три года можно попытаться снова… – залепетал он, приближаясь ко мне.
Но я бросился прочь по длинному коридору. За спиной послышался возглас Лины:
– Нестор! Куда же ты? Подожди!
Ее голос подхлестнул меня, будто плеть… Она знала, чем закончится все это, и потешалась, готовя свой сюрприз. Играла со мной, словно кошка с мышкой. Как же я не заметил иронии в ее похвалах? На словах Лина будто бы мной восхищалась и даже назвала «гением»! «Поцелуй гения»! Даже поправила галстук! На самом деле готовила к гильотине.
А я, простак, развесил уши. Наверно, она старше меня на целый год, может, на два, – значит, человек искушенный, а может, и уже настоящая роковая женщина. Ей было скучно там, в станичной глуши, и теперь она развлеклась на всю катушку, всласть поиздевалась над наивным и доверчивым молодым человеком. Ничего себе, сельская учительница! Вон-вон ее из головы, долой из сердца!
Дальше было мое трагическое шествие по городу, и меня обозвали «антилопой»…
И вот сейчас я валяюсь, так и не удосужившись переодеться, прямо в своем единственном костюме, он же праздничный, он же просто выходной, лежу, судорожно вцепившись в подушку, и у меня такое ощущение, словно падаю в немую бесцветную пустоту.
Сердце подскочило вверх, сжалось и замерло где-то под горлом, будто я его проглотил и оно застряло в пищеводе.
Я сел на кровать. Что после всего такого писать отчиму в Адлер? «Я оказался дутым, аки мыльный пузырь, будь добр, прими меня снова под свое надежное крыло». Нет, о возвращении к нему не может быть и речи. Отчим и так хватил со мной хлопот после смерти матери. У него уже завелись собственные дети, и он-то небось радешенек за меня и за себя – вырастил выдающуюся личность и отправил в путь, усыпанный лаврами, украшенный радостями жизни.
За окнами хлюпала вода. Баба Маня поливала цветы. Она успела растрезвонить по всему Клубничному переулку, мол, у нее живет ученый человек. В результате ко мне повадился ходить отставник Маркин. Заявлялся с шахматами – «поболтать на литературные темы».
На днях баба Маня, щуря ясные, неизвестно каким чудом уцелевшие от старости глаза, наивно спросила:
– На базаре говорят, все ученые книжки сочиняют. А как называется твоя-то? Соседи спрашивают. А мне и совестно. Не знаю.
Заранее приложила к уху ладонь раковиной, надеясь услышать название несуществующей монографии. Хотел бы я сам знать его. Но я сказал:
– Она называется так: «Об историческом развитии чрезмерного любопытства от Евы до торговок с Сенного рынка».
– Еву выселили из рая. Значит, серьезная книга. Ну пиши, пиши…
Как же, написал! Сотни научных работ! Тысячи! Ха-ха! (Смех, разумеется, был горьким.) «И что же ты теперь собираешься делать, Северов Нестор? – спросил я себя с трагической усмешкой и сам же ответил: – А то, что делает неудачник, когда его розовые мечты и светлые идеалы обращаются в прах! Он, махнув рукой на свою судьбу – а-а, пропади все пропадом! – заливает горе водкой, путается с уличными женщинами, а потом, доканывая свое сердце, разрывая его в мелкие клочья, декламирует стихи Есенина из его душераздирающего кабацкого цикла. Именно так поступают в кино и книгах те, чья жизнь, налетев на рифы или айсберг, пошла на дно. Вот и тебе, бедняга Нестор, не остается ничего другого, как пуститься по этой кривой дорожке».
Я поднялся с постели и осмотрел свой черный выходной костюм – подарок отчима: пиджак и брюки, как и следовало ожидать, были изрядно мяты, будто меня пропустили через какой-то агрегат, где долго и основательно мяли, а затем выплюнули вон, но сегодня их непотребное состояние отвечало моему душевному настрою – опускаться так опускаться, можно начать и с этого. Да и кто из опустившихся расхаживает в отглаженном виде? Не останавливаясь, я продолжил работу над своим новым обликом: застегнул пиджак косо-накосо, его левая пола поднялась выше правой, затем вырвал одну из пуговиц с мясом, приспустил галстук и вытащил поверх пиджака, расстегнул ворот сорочки и, взявшись за голову, яростно разлохматил прическу. Завершающий мазок на этом непарадном портрете я нанес, выйдя во двор, – там у дверей стояло ведро с разведенной известкой – баба Маня собиралась подкрасить летнюю печь, – так вот, я извлек из этого раствора кисть и провел по носам своих начищенных туфель.
– Петрович, ты это зачем? – удивилась моя хозяйка.
– Опускаюсь, баба Маня, иду на дно! – сказал я и вышел за калитку.
На углу нашего Клубничного переулка и Армейской улицы, точно последний приют для падших, раскинула свои фанерно-пластиковые стены забегаловка «Голубой Дунай», прозванная так пьющим народом за аквамариновый окрас. Сюда я и пришел – топить в водке свою молодую талантливую жизнь.
Падение нравов здесь начиналось после окончания трудового дня, тогда, отработав смену, в «Голубой Дунай» со всех сторон стекались рабочие и служащие компрессорного завода и ближайших строек. И сейчас, посреди белого дня, контингент питейного зала насчитывал всего лишь два штыка. Я стал третьим. Первый (от входа), уже получив свое, спал в углу, уткнувшись лицом в неубранный пластиковый стол. Второй, высокий плешивый мужчина лет сорока, топтался возле буфетной стойки и, низко наклонясь, видно был близорук, изучал бутерброды и прочие закуски, разложенные за стеклом витрины. Я стоял у порога, передо мной простирался пол, усеянный свежими опилками, пол как пол, если не считать опилок, однако мои подошвы будто приклеились к его линолеуму – это таяла моя решимость, стекала к моим ногам. «Кто же так опускается, хлюпик?!» – прикрикнул я на себя, подтащил свое безвольное тело к буфетной стойке и, не давая ему опомниться, выпалил в лицо рыхлой полусонной продавщице:
– Мне стакан водяры! Полный, по самую ватерлинию! – повторил я присказку одного из своих однокурсников, бывшего моряка, плававшего на эсминце. – И желательно «сучка». Чтобы шибало сивухой. Я – извращенец!
До этой трагедии я предпочитал сухое вино, водку и прочее крепкое принимал в редких случаях; бывало, выпьешь граммов тридцать, в ответ на вопрос: «Ты меня уважаешь?» – и более ни-ни. Но так было в прошлом – теперь я катился в тартарары.
– У нас все «сучок». Другого не держим, – безучастно ответила продавщица.
Она лениво взяла с подноса мокрый граненый стакан и, наполнив бесцветной жидкостью из распечатанной бутылки, придвинула к моим нерешительным ручонкам.
– Не рано ли начинаешь? – спросил второй, то есть плешивый, оторвавшись от созерцания бутербродов.
У самого-то нос был красен, будто схваченный насморком, из ушей торчала вата.
Я с опаской посмотрел на стакан – водка дробилась в его гранях зеленоватым светом, как и положено «зеленому змию», и забубенно ответил:
– А мне что утром, что вечером, нет никакой разницы!
– Я не о том, – возразил плешивый и потребовал от буфетчицы: – Забери у него это пойло, пока не поздно. Он же еще малец!
– А пьет за свои. Закусывать будем? – спросила продавщица прежним скучающим голосом.
– Мадам, это вы мне? Лично я пью не закусывая! – воскликнул я, прикидываясь оскорбленным. – Да я сейчас эту жалкую водчонку залью в един глоток! Я ее, ничтожную, одним махом! Для меня, любезные, стакан все равно что наперсток. Я ее глушу ведрами! Глядите: ап!
И я точно сиганул в черную бездну – ухватил стакан всей пятерней и поспешно опрокинул в рот. В мое горло хлынул огненный поток, я задохнулся и исторг его себе на грудь. Меня сотрясал неистовый кашель, и все оставшееся в стакане само собой выплеснулось на пол.
– Ну вот, – удовлетворенно произнес плешивый. Мол, этого и следовало ожидать.
– Повторить? – невозмутимо спросила продавщица. Однако в ее темных апатичных глазах возник слабый интерес.
– А ты, Дуся, не подначивай парня! – прикрикнул на нее плешивый.
– Бла… кха, кха… благодарю, кха, кха… я сыт, – выдавил я сквозь кашель и, рассчитавшись, покинул «Дунай», так и не ставший для меня дном.
Придется его, это дно, искать в другой части города, и я погнал себя на железнодорожный вокзал – там, как утверждали распутники с нашего курса, чуть ли не табунами водились продажные женщины. По словам тех же рассказчиков, это было самое подходящее место для успешной и, главное, безопасной торговли собственным телом, при появлении патруля находчивые дамы бросались на перрон, к поездам, – изображая благопристойных встречающих и провожающих, платочками махали вагонным окнам и туда же слали воздушные поцелуи.
Я сжал в кармане пиджака тощую пачечку пятерок, трешек и рублей – весь мой скудный бюджет – и вошел в здание вокзала. Его огромный вестибюль так и кишел людьми, их тут сотни, а может, тысячи, они сновали туда-сюда и с багажом, и с пустыми руками, и в этой толчее было множество женщин – поди угадай: кто из них блюдет целомудрие, а кто предлагает себя за деньги всем кому не попадя. Не будешь же соваться к каждой с изысканным вопросом: «Пардон, мадам, вы, часом, не проститутка?»
А дубовая вокзальная дверь впускала с улицы новые толпы народа, будто его здесь не хватало. Отворилась она и в очередной раз, и в здание несмело вступила сельская девушка в цветастом платке и приветливо сказала тысячеголовой гудящей массе:
– Здравствуйте!
– Здравствуйте, здравствуйте! Проходите и чувствуйте себя как дома! – ответил я за весь вокзал и, спохватившись, скрылся за спины людей – нет, такое непорочное создание не для меня. С ней один путь: в высокие духовные сферы. А мне в обратную сторону.
Но я зря волновался – они меня заметили сами и тотчас начали охоту. Я почувствовал на себе чей-то цепкий ощупывающий взгляд и, повернув голову, обнаружил его источник. Вокзальная Артемида сидела, а вернее, стояла в засаде рядышком с расписанием поездов. Охотница была упитанной особой, ее бюст вздымался под розовой нейлоновой кофтой двуглавым Эльбрусом, полные бедра распирали ядовито-зеленую юбку, и та, поддавшись напору плоти и нарушая приличия, открывала ноги выше колен. Но главным в этой атакующей рекламе было ее лицо, грубо размалеванное гримом. Дама будто сошла в зал с экрана, из фильма «Ночи Кабирии». Там героиня дежурила на улицах в компании других проституток, и одна из них была такой же габаритной, как и эта, с нашего вокзала, и звали ее, кажется, Джальсаминой. Кабирия так и кричала на весь Рим: «Джальсамина! Джальсамина!»
Поймав в ловушку мой взгляд, Артемида-Джальсамина растянула толстые ярко-красные губы в призывной улыбке и поманила пальцем: мол, иди ко мне, красавчик, я тебя съем! Так я перевел ее улыбку и жест. Нечто подобное мне встречалось в зарубежных романах и фильмах.
Итак, у меня появилась отличная возможность загубить свою молодую жизнь – спутаться с отъявленной продажной женщиной. И тут решимость снова бросила Нестора Северова на произвол судьбы – я оробел! Вот падших ругают кто во что горазд, их презирают, но, как оказалось, опуститься не так-то легко, тем более на самое дно, и в этом я убедился на собственном опыте, сейчас, на краснодарском вокзале.
Джальсамина звала к себе, а я стоял, будто окаменев. Тогда она сама сдвинулась с места, направилась ко мне, вихляя мощными бедрами, покачиваясь на высоченных каблуках.
– Три рубля! – выпалила она, едва не въехав в меня своим грандиозным бюстом.
– Так дешево? – удивился я, забыв про недавний испуг.
– Если, по-твоему, этого мало, пусть будет четыре, – прибавила Джальсамина.
– Пять! – возразил я, заботясь прежде всего об интересах этой заблудшей души.
– Ладно, но ни копейкой больше! – предупредила она, блюдя, в свою очередь, интересы мои, и задержала взгляд на моем скособоченном пиджаке. – За тобой что? Никто не смотрит?
– В каком смысле? – не понял я.
– В обычном. Жениться ты еще не созрел, зелен еще. Я имела в виду твою мамку.
– Нет у меня мамы. Умерла. И давно.
– То-то и видно, – вздохнула Джальсамина и занялась было пиджаком, начала перестегивать пуговицы из петли в петлю.
– Не стоит. Это мой новый облик, – заартачился я, стараясь высвободиться из ее крепких рук.
– А я с таким не пойду! – прикрикнула Джальсамина. – Что скажут люди? Подцепила опустившегося охламона! Во, теперь нормальный человек. Ну, пошли! У нас мало времени, надо успеть.
Она мертвой хваткой вцепилась в мой локоть, видно опасаясь упустить добычу, и повлекла вглубь вестибюля.
– Должен предупредить: я еще никогда… Ну вы меня понимаете, – говорил я, впадая то в жар, то в холод. – Мне еще не приходилось быть с женщиной, в этом смысле. Я, стыдно признаться, – девственник.
– Все когда-нибудь занимаются этим. Не тушуйся! Дело простое, минутное. Раз-раз, и ты будешь свободен, – буднично ответила Джальсамина, для нее-то, при ее профессии, такое занятие было обыденным, как сапожнику прибить набойку.
Она зачем-то привела меня в зал ожидания. А там людей и вовсе было невпроворот. Неужели я, по ее мнению, способен путаться с ней при всем народе? Мы же не собаки, черт подери! Нет, опускаться до такой глубины – это уж слишком, к подобному падению, каюсь, я не готов!
Я хлопнул себя по лбу, изображая провал памяти:
– Вот склероз! Извините, но меня ждут в институте!