Счастье внутри нас

Введение в клинический нейропсихоанализ

Люди привыкли говорить о мозге, как о чём-то сугубо биологическом. Органы, ткани, синапсы, импульсы. Но при этом часто упускается очевидное: мозг – не просто орган. Это субъект. Это средоточие «я» всего человеческого. Именно здесь происходит то, чего не делает ни один другой орган в теле: принятие решений. Мозг может отказаться. Передумать. Переиграть. Сказать себе: «Нет, я не хочу вот так. Я сделаю иначе». Сердце так не умеет. Печень – тоже. Только мозг способен осознавать себя, рефлексировать, бояться, сопротивляться. Только он может страдать.

И вот с этого – с простого, на первый взгляд, различия – и начинается необходимость объединить два, казалось бы, несовместимых подхода. Потому что, если у нас есть орган, который мыслит, чувствует, сомневается, выбирает, разве можно изучать его только через призму физиологии? Только как мясо с нейронами? Очевидно, что нет.

Именно здесь рождается нейропсихоанализ. Как дисциплина, как мост, как, если хотите, необходимость. Ученые слишком долго разрывали человека на части: здесь биология, здесь психика, здесь симптомы, а здесь душа. Они создавали клиническую модель, в которой человек исчезал. Оставались диагнозы, протоколы, МРТ и рецепты. Но сам человек – живой, полный тревог, боли, влечений, страхов, любви – выпадал из поля зрения.

Нейропсихоанализ – это не просто синтез. Это шаг к возвращению целостности. Это попытка увидеть мозг не только как орган, но и как носитель субъективного опыта.

И вот тут важно: специалисты нейропсихоанализа не отрицают нейронауку. Они говорят ей – «да». Они принимают её достижения, её факты, её лабораторную мощь. Но также они говорят: этих данных недостаточно, чтобы понять человека. Потому что человек – это не только функции. Он ещё и история. Он ещё и внутренний мир.

Психоанализ на протяжении более ста лет пытался понять, что движет человеком. Что лежит под его поступками. Почему он страдает. Почему влюбляется. Почему раз за разом повторяет одни и те же сценарии, разрушая себя. Психоанализ не всегда был точным. Он ошибался, заходил в тупики, увлекался. Но его главный вклад – он увидел бессознательное. Он вернул человеку глубину.

Сегодня же специалисты нейропсихоанализа поставили задачу объединить эту глубину с биологической реальностью мозга. Потому что они знают – эмоция не только переживается. Она запускает каскад химических реакций. Она меняет физиологию. Она влияет на тело. И наоборот – травма головы может изменить личность. Может разрушить язык. Может убить желание.

Нейропсихоанализ обязан соединить эти две реальности. Это больше не вопрос философии. Это вопрос клиники. Потому что к нейропсихоаналитику приходят не схемы, а люди. Со своей болью. Со своей историей. С неврозами, психозами, соматикой, симптомами и страхами, которые невозможно измерить линейкой.

Чтобы объяснить, почему так важно иметь теоретическую модель, давайте вместе с вами, читатель, заглянем чуть глубже. Я понимаю: слово «теория» вызывает у многих зевоту. Теория – это скучно, это абстрактно, это не «жизнь». Но давайте на минуту отложим предубеждения. Потому что теория – это скелет. Без неё тело рассыпается. Без неё мы с вами не видим связей. Без неё мы с вами не сможем понять, как работает разум.

Фрейд называл это метапсихологией. То есть той частью анализа, которая выходит за рамки наблюдаемого. Он не просто слушал, что говорит пациент. Он пытался выстроить модель – как устроено бессознательное? Какие влечения сталкиваются? Как формируется симптом? Какие законы управляют психикой?

И мы, специалисты в нейропсихоанализе, делаем похожее. Только теперь у нас есть ещё и доступ к мозгу. К данным. К зонам активности. К химии. Мы наблюдаем, как определённые участки мозга включаются при воспоминаниях, при страхе, при удовольствии. Мы видим, как страдает мозг при депрессии. Мы знаем, как повреждение префронтальной коры меняет волю, самоконтроль, способность к эмпатии.

Но этого всё ещё недостаточно. Потому что нейроны не объясняют смысл. Они не объясняют, почему именно этот человек боится. Почему именно он впадает в ступор при слове «отец». Почему для него слово «любовь» – это боль. Нужен другой язык. Язык психики. Язык смысла. Язык субъективности.

И вот тут начинается самое интересное.

Случай из практики:

Давайте я расскажу вам о мальчике. Пусть его зовут Алексей. Ему было 12. Его только что выписали из психиатрической клиники. В очередной раз.

Попадал он туда не потому, что кого-то ударил или кричал на улице. Всё было намного тоньше. Он мог просто увидеть человека с жёлтыми волосами – и у него случался приступ. Или заметить, что у кого-то нет уха – и снова паника, слом, психоз. Казалось бы – нелепо. Но за этой «нелепостью» стояла трагедия.

Я начал работать с ним. И вскоре выяснилось: до трёх лет он не слышал. Полностью. Его слуховой аппарат не работал. Родители не знали. Он не мог пожаловаться – у него не было слов. Он жил в глухой, тревожной тишине. Любой звук был хаосом. Любая эмоция – цунами. Он не мог её понять. Он не знал, что это. Он просто взрывался.

Всё, что происходит с ребёнком в этот период, формирует его психику. Но без языка эмоции остаются неозначенными. Это, как если бы вы всю жизнь чувствовали тревогу, но не знали, что это такое. Не могли назвать. Не могли рассказать. Не могли вынести наружу. Это – пытка.

Мы с ним начали с самого начала. С чувств. С ощущений. Я давал ему слова. Я называл его эмоции. Я чувствовал их вместе с ним. Три года. Каждый день. Шаг за шагом. Он начал различать. Начал осознавать. Начал говорить. Его мир начал обретать форму.

Сегодня он – взрослый. Он учится. Он живёт. Он дышит.

И вот в чём суть: нейробиология назвала бы его «трудным», сказала бы: «органическое нарушение». Но никто не задался вопросом – а что он чувствует? Что он переживает? Где в нём боль? Где в нём человек?

Почему он попал ко мне? Может быть мои знания позволяли понять суть проблемы человека.

Что бы произошло, если бы этот пациент был направлен к психоаналитику? Как вы знаете, в моем случае он был направлен сразу к обоим. Поэтому я и использую этот пример. Потому что я смотрел на него с обеих точек зрения.

Сначала я подумал: «Ну да, я убежден тем, что слышу и вижу, и нейропсихологическим обследованием пациента», и я почувствовал, что этот диагноз действительно применим. Он соответствовал всему, что я видел в нем, это была глухота. Но давайте вернемся к вопросу: «Какова была бы точка зрения психоаналитика при встрече с пациентом такого рода?».

Прежде всего, психоаналитик, вероятно, сказал бы, что этот пациент не для него. И это, в сущности, причина того, почему разбираю ситуацию здесь. Потому что я думаю, что этот пациент для психоаналитика ровно так же, как для невролога вполне подходит. Потому что, безусловно, у этого пациента есть психиатрическое расстройство наряду с его неврологическим расстройством, и отсюда термин нейропсихиатрия, поле нейропсихиатрии, которое развилось в последние годы. Но без особого интереса к психоанализу.

У психоаналитика есть полное право и все причины спросить, почему пациент пугается. Но он бы не хотел смотреть на такого пациента в таком ключе, так как ему бы ответили «он пугается, потому что у него заболевание мозга», и на этом бы всё остановилось. И, как я говорю, это проблема, потому что да, мы все знаем, что у пациента есть заболевание мозга, но пациент – тоже человек.

Что отличает психоаналитика, так это длительный сбор анамнеза. Они берут гораздо более длинный анамнез, чем было бы уместно для ответа на неврологический вопрос и на неврологическое лечение, вытекающее из ответа на этот вопрос. Но когда ваш вопрос: «Почему этот конкретный ребенок беспокоится по каждому конкретному поводу? Что это такое?», вам нужно взять другой вид анамнеза. Точка соприкосновения с обычной клинической медициной заключается в том, что вы берете очень длительный анамнез.

Мое впечатление от этого разворачивающегося психоаналитического исследования этого пациента было следующим: "Я больше не управляю своими эмоциями, я больше не чувствую».

Это то, что в психоанализе называется интерпретацией. Моя интерпретация заключалась в том, что за всеми этими поверхностными явлениями скрывался основной страх, основное чувство тревоги и страха. Я сказал это пациенту. Что есть такая интерпретация. Я говорил ему это не один раз, а несколько раз, по мере того как картина разворачивалась. Мне казалось, что это то, что он чувствует. И ему не составило труда согласиться с этим.

Итак, когда я сказал это пациенту, ему также было несложно это принять. И мы продолжили. Картина раскрывалась, когда он все больше доверялся и говорил откровенно о том, что его тревожило, что его беспокоило. Одно приводило к другому. В итоге он был готов принять то, что стало для меня очевидным, а именно, что он не различал и не понимал ни свои эмоции, ни чужие.

Итак, вот как психоаналитик посмотрел бы на этого пациента. Два совершенно разных взгляда на одно и то же. Как психоаналитик может привести эти две вещи в соответствие друг с другом? Надеюсь, вы тоже видите, что их необходимо привести в соответствие друг с другом, потому что это значительная и важная часть того, что происходило с этим пациентом.

Если я подумаю сейчас с позиции нейропсихоанализа, а не просто описав, что произошло в процессе моего знакомства с этим пациентом как с личностью. Что является еще одним способом описания психоаналитического сбора анамнеза – это действительно понимание того, кто этот человек, что им движет, что эти мысли и чувства значат для него, какова цель этих мыслей и теорий, которые он имеет, что за этим стоит.

Итак, вот как я, как нейропсихоаналитик, понял, что происходило с этим пациентом, это я рассказал и ему.

Именно этим занимается нейропсихоанализ. Он не делит. Он соединяет. Он говорит: этот ребёнок – и мозг, и душа. И симптом, и смысл. И если мы хотим помочь – нам нужно видеть всё это сразу.

Я уже слышу вопрос: «А где здесь наука? Где доказательства?» И отвечаю: доказательства в работе. В результатах. В том, как меняется человек, когда к нему относятся не как к набору симптомов, а как к живому существу, с историей, телом и духом.

И тут возникает ещё одна точка – пожалуй, одна из самых непростых: отношение между телом и сознанием. Вся западная философия веками пыталась объяснить: где проходит граница? Где кончается плоть и начинается душа? Где заканчиваются импульсы и появляется «я»?

Ответ, как ни странно, прост и сложен одновременно. Сознание – это не что-то отдельное. Это не дополнение. Это – способ наблюдения. Это – один из способов, которым люди смотрят на мозг. Есть другой – нейрофизиологический. Мы, нейропсихоаналитики, смотрим на структуру, на сигналы, на реакции. Но и то, и другое – попытка ухватить одно и то же. Разными языками. Разными приборами. Разными системами координат.

Разум – это не объект. Это не печень. Это не сердце. Это не то, что можно извлечь и измерить. Это – совокупность. Это – система. Это – организация. Это – смысл. И если важно иметь дело с реальным человеком, а не только с его телом, нам придётся признать: разум – это основа. Это сцена, на которой разворачивается всё.

Поэтому нейропсихоаналитики и идут вглубь. Не вширь. Они не коллекционируют симптомы. Они вслушиваются в человека. Они не вычёркивают его из картины – они помещают его в центр.

Вот с этого начинается нейропсихоанализ. С возвращения человека в поле клиники. С восстановления целостности. С понимания, что без боли не будет роста, но без понимания боли – не будет исцеления.

И с этим пониманием нейропсихоанализ идёт дальше. Глубже. Туда, где живёт настоящая работа. Не алгоритмы. Не чек-листы. А живой процесс. Настоящее «встречание» человека. Внутри науки. Внутри боли. Внутри себя.

А теперь я хочу, чтобы вы, читатели, чуть замедлились. Подышали. Потому что дальше – глубже. Мы с вами уже приблизились к точке, где нейропсихоанализ перестаёт быть «теорией» и становится не просто подходом, а формой жизни. Способом видеть. Способом быть.

Понимание, что эмоция – это не просто реакция, а форма энергии, меняет всё. Энергия, которая либо перерабатывается, либо разрушает. Либо становится словом – либо симптомом. В теле, в поведении, в судьбе. Люди несут в себе столько неозначенного, что не удивительно, почему один взгляд может бросить человека в панику, а слово – в депрессию. Это не слабость. Это не «нервы». Это – непрожитая история.

Многие из вас, читатели, росли в условиях, где чувства не назывались. Где страх – это «глупости», где злость – «нельзя», а слёзы – «только для слабаков». Вам не давали слов. Вам не давали права. Но эмоции не исчезали. Они уходили внутрь. Они копились. Они искали выход. И теперь, будучи взрослыми, вы ищите язык, чтобы проговорить то, что хранилось годами в молчании.

В этом и заключается клиническая суть нейропсихоанализа – не только в объяснении, но в возвращении. Возвращении человеку его собственного опыта. Его памяти. Его права чувствовать. Нейропсихоанализ не рассказывает ему, что с ним не так. Он создаёт пространство, где человек сам это находит. Сам проговаривает. Сам называет. Это и есть терапия. Это и есть развитие.

Часто приходится слышать: «А зачем ворошить прошлое? Зачем лезть туда, где уже ничего не изменить?» Ответ очень простой. Прошлое – это не календарь. Оно живёт внутри. Оно говорит через тело. Через сны. Через реакции. Оно не в прошлом. Оно – здесь. И если его не увидеть, оно будет повторяться. Снова. И снова. Как петля. Как бессознательная команда: «Отреагируй».

Ребёнок, которого не слышали, вырастет взрослым, который кричит. Или молчит. Или страдает от ощущения, что его не существует. Потому что никто не дал ему отражения. Никто не сказал: «Ты есть. Я тебя вижу». А значит – не произошло самого важного: не возникло “Я”. Того самого, через которое человек и становится собой.

Фрейд говорил: где “Оно”, там должно стать “Я”. Я же добавлю: чтобы стало “Я”, “Оно” должно быть узнано. Почувствовано. Принято. А это возможно только тогда, когда рядом есть другой человек. Живой. Настоящий. Не интерпретирующий. А чувствующий. И вот тогда происходит то, что невозможно прописать в методичке. Связь. Встреча. Присутствие.

Это и есть суть нейропсихоанализа. Не отделять симптомы от души. Не отделять нейроны от боли. Не отделять ребёнка от взрослого. Всё это – одно. Всё это – человек. И если я хочу помочь, я должен сам научиться быть целостным. Без этого не будет контакта. Не будет смысла.

Я много раз наблюдал, как самые «сложные» пациенты – те, кого «списывали», – оживали в простом, но настоящем внимании. Когда я отказываюсь от ярлыков, от «диагнозов», от попытки «чинить» – и просто слушаю. Просто нахожусь рядом. Без страха. Без отвращения. Без дистанции. Тогда психика начинает дышать. Тогда в человеке появляется место. Тогда его опыт перестаёт быть тюрьмой.

И, возможно, именно поэтому нейропсихоанализ требует не только знаний, но и смелости. Это не просто техника. Это встреча с чужой болью. А значит – и со своей. В нейропсихоанализе мы не можем чувствовать другого, если не чувствуем себя. Не можем быть рядом, если внутри – пустота. Наша способность быть с пациентом – это мера нашей способности быть с собой.

Поэтому нейропсихоанализ – это не просто направление. Это внутренняя позиция. Это честность. Это уважение к внутренней реальности другого. Даже если она пугает. Даже если она зеркалит что-то, что мы не хотим видеть в себе.

Ведь в конечном счёте, вся психотерапия – это история о любви. Не романтической. Не сладкой. А взрослой. Ответственной. Там, где другой становится важным. Настоящим. Рядом. Там, где его боль – уже не абстракция. А реальность. Которая требует не объяснения. А присутствия.

И если вы дошли до этих строк, значит, внутри вас уже есть отклик. Значит, этот путь – о вас. Значит, вы готовы не просто знать, а чувствовать. Не просто лечить, а встречаться. Не просто применять знания, а создавать пространство. Там, где человек может, наконец, стать собой.

А это – уже терапия. А это – уже жизнь.

Я – это кто?

В этом разделе книги поговорим о «Я». О той самой сущности, которой люди приписывают мысли, желания, переживания. О разуме – и о том, как он связан с мозгом. А точнее, о том, как мозг становится разумом. И как разум, в свою очередь, начинает воспринимать себя.

Как всегда, пойдём дорогой, протоптанной Фрейдом. Да, тем самым Фрейдом, которого любят называть шарлатаном, забывая, что он был не просто психоаналитиком, а нейробиологом и врачом. Он мыслил, как учёный, как человек, ищущий связь между телом и разумом. Он не просто размышлял – он пытался построить модель. Мост.

Когда я говорю о нейропсихоанализе, в котором работаею, я имею в виду не новое учение, а возвращение к истокам. К тому самому фундаменту, на котором Фрейд строил свою теорию. Основная идея такова: «Я» – это не нечто, что можно увидеть. Это не объект. Это не субстанция. Это абстракция. Это виртуальная сущность. Но это сущность реальная – в своём собственном измерении.

Мы в нейропсихоанализе воспринимаем «Я» двумя способами.

Первый – изнутри. Через опыт. Через осознавание. Это то, что Фрейд называл сознанием. Это наше «окно» в самого себя. Это то, что позволяет людям чувствовать, что они – это они. Не просто биологический организм, а живое, чувствующее существо.

Второй – снаружи. Через наблюдение. Через мозг, через нейроны, через МРТ и ЭЭГ. Это разум, рассмотренный как система. Как структура. Как совокупность нейрофизиологических процессов. Это взгляд не изнутри – а снаружи.

И вот тут возникает ключевое: это два взгляда на одно и то же. Люди – это и то, и другое. Люди могут смотреть на себя изнутри – как на сознание. И люди могут смотреть на себя снаружи – как на мозг. Это не два «я». Это одна сущность – но в разных проекциях.

Это крайне необычная ситуация. Один объект – два взгляда. Один субъект – два измерения. Тело и сознание. Материя и субъективность. Физиология и переживание.

Когда вы смотрите в зеркало – вы видите тело. Когда вы закрываете глаза – вы ощущаете себя. И то, и другое – это вы. Это не два человека. Это не конфликт. Это сложность. Это парадокс. Это правда.

Суть в том, что разум – это не что-то, что можно «обнаружить». Это не отдельная комната в голове. Это не центр. Это не экран. Это способ функционирования. Это способ восприятия себя. Это и есть то, что Фрейд называл психическим аппаратом. Это структура. Это система. Это организация.

Люди всегда стремились понять. Понять мир. Понять себя. Люди строят теории, создают модели. Но главная модель – это они сами. Если они не понимают, как работает «я» – не понять ничего. Всё знание будет касаться чего-то внешнего. А внутреннее останется закрытым.

Вот почему нейропсихоанализ – это не просто совмещение двух дисциплин. Это попытка описать одно и то же – но с двух сторон. Снаружи и изнутри. Это язык, который переводит мозг в переживание. И переживание – в мозг.

Поэтому я снова начинаю с отношений между телом и сознанием. Чтобы напомнить: мы не можем понять одно, не осознавая другое. Мы не можем описывать нейроны, не понимая эмоции. И не можем говорить об эмоциях, не понимая, что за ними стоят конкретные структуры, цепи, импульсы.

Это и есть точка встречи всех дисциплин. Это место, где неврология, психология и психоанализ перестают быть разными науками – и становятся разными углами зрения. На одну и ту же сущность. На разум. На «я».

И описать эту сущность нейропсихоанализ может только через модель. Через абстракцию. Потому что «я» нельзя потрогать. Его нельзя увидеть под микроскопом. Но оно – есть. Оно – действует. Оно – чувствует. Оно – организует. И оно хочет быть понятым.

Каждая из этих перспектив – внутренняя и внешняя – имеет свои сильные и слабые стороны. У каждой есть свои возможности и ограничения. И только при условии их объединения мы, специалисты нейропсихоанализа, получаем шанс действительно понять, что такое разум. Что такое человек.

Чисто неврологический взгляд часто теряет суть: исчезает сам субъект. Само чувствующее «я». Мозг становится механизмом. Сложной машиной, но машиной. Где воля? Где выбор? Где страдание и любовь? В этой модели они теряются. Они – неочевидны. Они становятся шумом.

Но и чисто психоаналитический подход, как ни прекрасен он в своей глубине, лишён одного – возможности проверки. Субъективный опыт, внутреннее знание, экспериенциальное восприятие – это то, что невозможно измерить. Невозможно воспроизвести в лаборатории. Оно эфемерно. Оно принадлежит только тебе. Оно – твоё. И только твоё.

Вот почему важно соединить эти взгляды. Психоанализ даёт язык. Даёт образ. Даёт драматургию. А нейронаука – верификацию. Модель. Логику. И только вместе они могут приблизить нас к тому, как работает разум. Как работает «я».

Это не вопрос предпочтения. Это вопрос полноты. Если в нейропсихоанализе хотим не просто интерпретировать, но и помогать, не просто чувствовать, но и лечить, то должны удерживать обе точки зрения. Потому что одна даёт личность. А другая – точность.

И это вовсе не новая идея. Это то, с чего всё началось.

Фрейд не был кабинетным мечтателем. Он был учёным. Он начал как нейробиолог. Потом стал клиницистом. Врачом. Неврологом. Он лечил. Он смотрел. Он наблюдал. Он слушал.

И только потом, пройдя этот путь, он стал тем, кого человечество знает, как основателя психоанализа. И этот путь был логичным. Он изучал, как устроена речь в мозге. Он интересовался, как психика становится симптомом. Как внутренняя боль становится телесной. Как невозможное чувство становится параличом, истерией, слепотой, заиканием.

Фрейд занимался тем, что сегодня бы назвали нейропсихоанализом. Он искал связь. Искал мост. Искал способ объяснить клинические феномены не через магию и метафизику, а через наблюдение. Через описание. Через понимание.

И он работал с теми, кого сегодня назвали бы психосоматическими пациентами. Теми, кто приходит к неврологу, но уходит с диагнозом «психогенное». Теми, у кого ничего не нашли – но что-то происходит. У кого тело говорит то, что сознание скрывает.

Это и были истерики. Это и были неврозы. И Фрейд не просто интерпретировал – он записывал. Он описывал. Он не гнался за теорией. Он искал клиническую правду. Он был внимателен. Он был точен. И в этом – его гениальность.

И сегодня, если хотим идти дальше, нам нужно вернуться туда. В точку пересечения. В место, где наука и душа не конфликтуют, а разговаривают. Где МРТ и сновидение не противоположны, а связаны. Где мозг и разум – два голоса одной и той же тайны.

С убеждением, что, если делать так – слушать, быть рядом, исследовать без нажима – вещи в итоге проявятся. Понимание придёт. Фрейд делал именно это. Он слушал. Он был внимателен. И он был терпелив.

История Анны О., Йозефа Брейера, и всей зарождающейся теории – это история внимательного слушания. История наблюдателя, который доверился не диагнозу, а нарративу. Он поверил в то, что симптом может быть не случайным. Что симптом – это форма истории. Форма, в которой тело говорит то, что сознание не выдерживает.

Один из ключевых случаев, который сформировал раннюю теорию Фрейда, был о женщине, влюблённой в мужчину. Но этот мужчина предпочёл её сестру. Женился на ней. А потом – трагедия. Сестра умерла. И в сердце этой женщины возникает импульс: «Теперь, может быть, я смогу быть с ним». И сразу же – вина. Стыд. Ужас.

Как я могла такое подумать? Как я могу радоваться смерти своей сестры? Это непереносимо. Мысль изгоняется. Она не должна существовать. Она вытесняется. И вместе с этим – возникает симптом. Паралич. Отказ от участия в жизни. Изоляция. Как будто тело берёт на себя работу, которую не может сделать сознание: спрятать. Заблокировать. Защитить.

Фрейд слушал. Он видел связность. Он не осуждал. Он просто шёл по следу. Он искал смысл. И в этой последовательности – любовь, зависть, вина, смерть, вытеснение, симптом – он увидел логику. Симптом был не случайностью. Он был финалом этой сцены.

Но вот что важно: сама пациентка этой логики не видела. Для неё это были просто фрагменты. Просто история. Без связей. Без структуры. Без признания.

Фрейд был потрясён этим. Он понял: человек может иметь мысль, которая будет управлять всей его жизнью – и не знать об этом. Человек может действовать – и не понимать, почему он это делает. Человек может страдать – и быть убеждённым, что он страдает просто так.

Так появилась идея вытеснения. Мысль, которая есть, но не признаётся. Импульс, который действует, но не осознаётся. Желание, которое скрыто – но управляет всем сценарием. И эта идея – фундамент всей психоаналитической теории.

Сегодня это звучит не как революция, а как очевидность. Специалисты нейропсихоанализа знают про бессознательное. Про мотивации, про динамику. Но тогда – это был взрыв. Это был поворот. Это было открытие, которое изменило всё.

Потому что впервые стало ясно: человек – это не только то, что он говорит. Не только то, что он знает. Человек – это и то, что он не может произнести. То, что он вытесняет. То, что он запрещает себе чувствовать. И это, как ни странно, – и есть он.

Сегодня в нейропсихоанализе говорим: «Ну да, конечно, у людей бывают бессознательные намерения. Бывают мотивы, которых они не осознают. Бывают мысли, которые слишком болезненны – и проще сделать вид, что их нет». Это кажется очевидным. Банальным. Почти бытовым.

Но вытеснение – это не отсутствие. Это не значит, что память исчезла. Это значит, что она прячется. Что ты не хочешь её видеть. Но она остаётся. Она живёт. Она влияет. Она стучится в тело, в реакции, в симптомы, в повторения.

Сегодня в нейронауках – тоже очевидность – знаем, что не все ментальные процессы сознательны. Что решения могут приниматься бессознательно. Что мозг работает за пределами осознаваемого.

Но во времена Фрейда это звучало как безумие. И тем более – предположение, что именно бессознательное управляет нашими действиями. Что то, чего не знаем, формирует то, кем являемся.

Фрейд имел мужество это озвучить. Более того – он нашёл способ это проверять. Метод, который он разработал, был простым, грубым, но эффективным. Он брал гипотезу – и озвучивал её пациенту.

«Я думаю, когда умерла ваша сестра, вы подумали: “Вот мой шанс”». И он наблюдал. Не за словами. А за телом. За тишиной. За дыханием. За выражением лица. За паузой. За тем, что не говорилось.

Если пациент отвечал спокойно, как будто обсуждает погоду – значит, гипотеза мимо. Но если лицо менялось, если возникала вина, смущение, ужас – значит, там что-то было. Значит, прикоснулись. Значит, ожило.

Это не лабораторная проверка. Это не эксперимент в научном смысле. Но это – наблюдение. Это – взаимодействие. Это – соприкосновение с истиной, которая не укладывается в графики, но живёт в человеке.

Метод Фрейда заключался в том, чтобы заполнить пробелы в сознательном – бессознательным. Чтобы сделать карту. Чтобы выстроить причинную цепочку там, где человек видит только хаос. И предложить эту карту обратно пациенту. И посмотреть – среагирует ли его душа.

Это было началом. Это стало основой. И это до сих пор – один из самых честных и храбрых способов быть рядом с другим человеком.

Вы можете вмешаться в субъективные переживания пациента. Вы можете сопереживать, чувствовать, угадывать то, что скрыто, и выносить это на поверхность. Вы можете быть в этом процессе. Но с мозгом – всё иначе. Мозг был чёрным ящиком. Загадкой. Органом без входа. Без участия.

Но это начало меняться. Сейчас специалисты нейропсихоанализа уже могут кое-что узнать о мозге пациента. Уже могут наблюдать. Могут делать выводы. Могут смотреть на функционирование – не только через слова, но и через изображения, данные, импульсы.

Тем не менее, ключевая мысль остаётся: многие ментальные процессы автоматизированы. Они не осознаются. Они живут в нас как привычка. Как телесная память. Как то, что формировалось с усилием, а потом стало естественным. Ходьба. Вождение. Манера общения. Ответы на стресс.

Это – процедурные воспоминания. Они всё ещё являются памятью. Они результат опыта. Но вы не можете думать о них осознанно. Они стали частью тела. Часть вас действует – не зная почему. Но действует уверенно.

Фрейд был первым, кто предложил: может быть, сознание – не царь и бог. Может быть, разум управляется не тем, что человек осознаёт, а тем, что происходит вне зоны его внимания. Может быть, всё определяется законами. Функциональными законами. И эти законы – не про свет, а про глубину. Про бессознательное. Про структуру.

Он назвал это первичным и вторичным процессами. Принципом удовольствия. Принципом реальности. Это не просто уровни. Это – режимы работы. Это способы существования. И, возможно, они важнее любых различий в уровнях сознания.

Фрейд в последние годы своей жизни сформулировал финальную модель. Простую, но грандиозную. Ум, по его мнению, получает стимуляцию из двух главных источников. Из внешнего мира – и из тела. Из внешней реальности – и из внутренних влечений.

И разум – это посредник. Это сцена, где эти два источника сталкиваются. Где биология встречается с обстоятельствами. Где животное начало ищет компромисс с социумом. Где желание сталкивается с реальностью.

Один источник – это внешний мир. То, что приходит извне. То, что воспринимается – через глаза, уши, кожу, запах, вкус. Через перцептивные системы. Это объективная реальность, которую люди интерпретируют.

Второй источник – это внутреннее тело. Состояние организма. Его потребности. Его сигналы. Его боль и его голод. Его сексуальность. Его гнев. Его тоска. Всё то, что исходит изнутри, и требует: сделай. Найди. Получи. Удовлетвори.

Разум становится между этими потоками. Он должен перевести сигналы тела в действия в мире. Он должен понять, как удовлетворить то, что требует тело – не разрушив себя в мире.

Это и есть его работа. Это и есть его природа.

Эти потребности ощущаются разумом как напряжение. Как нарастающее давление изнутри, которому нужно разрядиться. Фрейд называл это очень точно: удовольствие и неудовольствие. Всё, что снижает внутреннее напряжение – приятно. Всё, что усиливает его – мучительно.

Разум не просто обрабатывает информацию. Он чувствует. Он живёт. Он переживает. Он дрожит в своих желаниях и отзывается на боль. Он испытывает потребности как эмоции. Он оценивает мир через призму своих влечений. И это – эмоциональный полюс разума.

Если потребность удовлетворена – приходит удовольствие. Если фрустрирована – наступает неудовольствие. Кажется просто? Но это и есть фундамент. Это – внутренняя экономика психики. Это первичная система координат: боль и наслаждение. Напряжение и облегчение.

Внешний мир – это образы. Звуки. Запахи. Факты. Объекты. Всё, что поступает извне, приходит через восприятие. Но кто это всё воспринимает? Кто держит всё это в руках, как жонглёр? Это то, что Фрейд назвал «Я», «Эго».

Эго – это человек. Это то место, где всё сходится. В центре – Я. Оно находится между двух огней: между внутренними влечениями, которые требуют своего, и внешним миром, который вовсе не стремится помочь. Я – это узел между этими потоками. И его задача – научиться. Научиться выживать. Научиться удовлетворять внутреннее, сталкиваясь с внешним.

И всё, что приходит извне – хаотично. Мир не предсказуем. Мир меняется. Он не ждёт. Он не заботится о желаниях человека. Он просто есть. Поэтому Я должно стать опытным. Оно должно учиться. Должно развивать стратегии. Должно искать пути.

Вот где рождается индивидуальность. Вот где возникает личность. Потому что один человек столкнулся с одной реальностью, а другой – с другой. Один узнал: мир бьёт – и закрылся. Другой узнал: мир откликается – и потянулся.

Бессознательное – задано. Это биология. Это наши базовые программы. Это то, что мы приносим с собой. А вот Эго – строится. Оно зависит от опыта. Оно растёт из того, что прожито.

И тут приходим к лобным долям. Именно они – дом исполнительной системы. Именно они – то самое анатомическое воплощение Эго. Они растут долго. До 25 лет. Они формируются от того, что человек проживает.

И получают информацию из двух направлений. С одной стороны – от задней кортикальной выпуклости, где воспринимается внешний мир. Всё, что человек видит, слышит, ощущает – поступает туда, а потом – в лобные доли.

С другой стороны – от стволовых и лимбических структур. То есть от тела, от эмоций, от влечений. От страха, желания, боли, тоски. Это другой поток. Внутренний. Горячий.

Лобные доли – это перекрёсток. Это мост. Это место, где принимаются решения. Где чувства сталкиваются с фактами. Где инстинкты встречаются с последствиями. И именно здесь, в этих долях, рождается та сила, которая делает нас взрослыми.

Это Эго. Это умственная система. Это центр управления. Его задача – справиться. Оценить. Подумать. Принять. Отложить. Или действовать. Всё, чтобы удовлетворить потребности тела – без разрушения в мире. Всё – чтобы жить.

Люди рождаются очень слабыми. Уязвимыми. Жизнь начинается с крика и тотальной зависимости. Всё вокруг – перегруз. Внутри – голод, холод, тревога. Снаружи – хаос, который легко может раздавить.

И в этом хрупком старте, в этом незащищённом существовании, единственный шанс выжить – научиться. Научиться понимать. Научиться ориентироваться. Научиться удовлетворять свои потребности – в этом мире, а не в утопии.

Для этого человеку и дан разум. Эволюция создала его ради одной задачи – научить быть в этом мире. И мозг в этом смысле – не просто орган. Это место борьбы. Место роста. И его исполнительный центр – лобные доли.

Лобные доли – это тот участок, где разум учится терпеть. Где он учится не действовать сразу. Где он тормозит. Где он говорит: «подожди». Именно это – фундаментальная функция. Подавлять. Не уничтожать – но сдерживать. Удерживать. Придерживать. Давать время.

Они не дают инстинктам кричать. Они дают им прозвучать. И потом говорят: «А теперь подумаем». Вместо того чтобы бежать, кусать, хватать – они включают память. Прогноз. Модель. Возможности.

Это и есть размышление. Это и есть зрелость. Это и есть взросление – не просто во времени, а в уме.

И вся эта внутренняя машина работает на одном топливе – сдержанность. Самоконтроль. Способность перенести краткосрочное лишение ради долгосрочной выгоды. Именно это делает нас людьми, а не реактивными животными. Именно это позволяет нам сказать: «Я мог бы, но я не буду. Потому что я вижу дальше».

Все эти процессы – в рабочей памяти. Это то место, где вы держите идею, не совершая поступок. Где вы представляете. Прогоняете сценарии. Делаете выбор – без немедленного действия. Это симуляция, а не импульс. Это способность видеть возможное. Видеть последствия.

Всё это происходит внутри лобных долей. Там рождается способность думать. Именно там формируется ваш разум. Ваше Я. И в той мере, в какой эта система тормозится – всё меняется. В той мере, в какой она не выдерживает напряжения – рушится выдержка. Рушится осознанность.

Нейропсихоанализ признаёт: это не линейный процесс. Не лестница. Не сначала одно, потом другое. Это сферы влияния. Это взаимопроникновение. Это потоки, которые влияют друг на друга. Но в этих потоках есть пределы.

Вы не можете просто хотеть – и получить. Вы не можете просто научиться – и всё исправить. Но вы можете взглянуть с двух сторон. Изнутри – как субъект. Снаружи – как система. Вы можете видеть. И в этом – огромная сила.

Когда вы учитесь видеть одну и ту же вещь с двух точек зрения, всё становится куда проще. Это не волшебство. Это – взросление.

Нейропсихоаналитическая модель функции мозга

Сейчас я хочу попробовать сделать, казалось бы, невозможное – набросать модель того, как работает разум. Модель, которая будет одновременно держаться на фундаменте нейронаук и дышать логикой психоаналитической теории. Наука и глубинная психология. Объективное и субъективное. Клетка и образ. Мысли и импульсы. Потому что иначе никак.

Разум – не просто когнитивный процесс. Это не матрица из процессов памяти, внимания и мышления. Это человек. Это живое. Это существо. Это страдающий, желающий, ищущий смысл субъект. И мозг – это не просто орган, передающий сигналы. Это сцена. Это структура. Это контейнер для всего, что мы называем жизнью.

То, что я пытаюсь сейчас сделать, – это не упражнение в теоретической ловкости. Это необходимость. Потому что если не поймете, как устроен психический аппарат, опираясь на то, что знаете о мозге, и, если не впишите в это знание субъективную реальность – навсегда останетесь в одной из крайностей: либо редуцирующей физиологии, либо абстрактной лирике. А человек – это не крайность. Это целое.

И поэтому я предлагаю не просто модель. Я предлагаю новый способ думать. Способ смотреть. Способ удерживать в голове одновременно два мира – внутренний и внешний. Психику и мозг. Слово и импульс. То, что ощущается изнутри, и то, что фиксируется снаружи.

Вот что такое метанейропсихология. Это не просто неологизм. Это инструмент. Это попытка описать реальность, которая больше, чем язык. Это взгляд на то, что находится за – за психикой, за нейронами, за симптомами. Это модель, которая включает в себя и субъект, и объект. И внутренний мир, и его нейрофизиологическую опору.

Фрейд называл это психическим аппаратом. Он имел в виду не разум как таковой, а инфраструктуру. Логос. Систему. Законы, по которым работает то, что люди называют разумом. Это не видимая вещь. Это абстракция. Это совокупность принципов, объясняющих, как из нейронной активности рождается желание. Как из импульса формируется идея. Как из боли возникает смысл.

Именно это читатели и должны попытаться ухватить. Не просто на уровне размышлений, но на уровне клинически значимой модели. Потому что, если это знание не работает в практике – оно бесполезно. Мы в нейропсихоанализе не пишем философский трактат. Мы создаём карту, по которой идёт терапевт. Не идеальную. Но живую.

И тут возникает главная трудность: баланс. Между сложностью и доступностью. Между глубиной и применимостью. Я хочу, чтобы вы шли вместе со мной – не теряясь в теоретических зарослях, но и не обрезая ветви так, чтобы остался только голый ствол. Я хочу сохранить суть. Не упрощая. Но и не усложняя напоказ.

Ведь всё, что обсуждаем – это не про «модели» ради моделей. Это про то, как страдание становится понятным. Как поведение начинает быть логичным. Как бессмысленное становится означенным. Смотрим на мозг и видим – электричество. Смотрим на психику – и ощущаем боль. А между ними? Между ними – мост. И этот мост и строим.

Разум, если говорить прямо, – это посредник. Посредник между двумя колоссальными источниками входящей информации. С одной стороны – тело, организм, его биологические потребности, гомеостаз, постоянная проверка: как дела внутри? Что с температурой, с голодом, с болью, с дыханием? А с другой – внешний мир, та реальность, которая не поддаётся контролю, не обязана быть доброй, не гарантирует безопасность.

И вот здесь, между внутренним и внешним, появляется Я. Появляется разум. Его задача – не просто реагировать. Его задача – договориться. Найти способ. Связать невозможное. Сделать так, чтобы телесные потребности могли быть удовлетворены в мире, который не создан для их удовлетворения.

Никто не спрашивал наш организм, хочет ли он жить в социуме. Он просто нуждается. А мир вокруг – хаотичен. Он не заботится. Он не подстраивается. Он – как есть. И людям, чтобы выжить, приходится учиться с ним взаимодействовать. Это не каприз. Это не «путь развития». Это вынужденная необходимость.

Именно поэтому разум, или эго, как называл его Фрейд, начинается как нечто крайне уязвимое. Ребёнок не может удовлетворить свои потребности сам. Он зависим. Его разум только учится. Он растёт из опыта. Он формируется в отношениях. И поэтому всё, что мы называем «воспитанием», «заботой», «поддержкой» – это на самом деле участие в строительстве разума.

Создание Я – это не акт рождения. Это процесс. Это путь. Это работа. И в этом процессе взрослые, которые окружают ребёнка, становятся теми внешними структурами, которые он потом будет интернализировать. Сначала мама кормит – потом Я говорит себе «я голоден». Сначала папа успокаивает – потом Я может справляться с тревогой. Это путь превращения внешней заботы во внутреннюю опору.

Человек не рождается с готовым разумом. Он его создаёт. Сначала – в отношениях. Потом – в борьбе. И, наконец, в принятии. И чем лучше была поддержка в детстве, тем крепче будет эго. Но даже в самых благоприятных условиях оно никогда не становится идеальным. Потому что жизнь – это постоянное изменение. Потому что человек никогда не может удовлетворить всё. Потому что мир – сложен.

Хорошо функционирующее эго – это не совершенное. Это гибкое. Это живое. Это то, что умеет выдерживать напряжение между внутренним и внешним. Умеет переносить фрустрацию. Умеет искать новый путь. Не идеализирует. Не отрицает. Не сдается.

И именно с этим нейропсихоанализ и имеет дело в клинике. Он не встречается с «проблемой». Он встречается с Эго, которое устало. Которое не справилось. Которое не получило нужной помощи в момент роста. Или сломалось под весом слишком большого давления. И задача – не исправить. А помочь восстановить. Дать опору. Дать язык. Дать понимание, что с этим можно жить. С этим можно быть.

Но также важно, чтобы я мог просто сослаться на те клинические реалии, к которым хочу всё это привести. Вся эта модель, все эти размышления, вся теоретическая работа – не ради построения ментальных конструкций. А ради практики. Ради того, чтобы понимать, с кем имеем дело, когда приходит пациент. Потому что уровень функционирования его разума, его эго, его посреднической способности – никогда не будет идеальным. Никогда не будет 100 %. И в этом, как раз, весь смысл.

Пока в нейропсихоанализе разбираем так называемую «норму», уже понимаем, насколько она условна. Насколько она вариативна. Но чуть позже углубимся в патологии. И там, поверьте, вся сложность модели проявит себя в полной мере. Пока же продолжаем собирать каркас.

Так вот. Там, где формируется способность разума быть посредником между внутренним и внешним, там растёт конкретная структура мозга – префронтальные доли. Это не метафора. Это буквальная анатомия. Префронтальные доли развиваются между перцептивными системами (тем, что воспринимает мир) и интероцептивными – тем, что ощущает внутренние сигналы. Именно туда, можно сказать, помещено «я». Именно там появляется центр принятия решений, волевого усилия, планирования, контроля и рефлексии.

Префронтальные доли – это и есть та сцена, где разворачивается становление эго. Это не что-то мистическое. Это нейрофизиология. Это зона мозга, которая учится. Которая строит прогнозы. Которая тормозит импульс. Которая задаёт вопрос: «А что будет потом?» Это то, что позволяет быть не реакцией, а выбором.

Это важно: префронтальные доли растут. Они не даны целиком с рождения. Они созревают. Они дозревают. Им нужно время – почти 25 лет. И всё это время они зависят от среды. От опыта. От качества привязанности. От уровня фрустрации. От чувства безопасности. Они – как почва, в которую что-то сажают. Что посеешь – то и вырастет.

Конечно, есть биология. Есть генетика. Есть заданные параметры. Но основное – это взаимодействие между метагенетикой и средой. Это динамика между тем, что тебе дали, и тем, как с этим обошлись. А кто «обходится»? Родители. Взрослые. Те, кто был рядом в первые годы жизни. Те, кто должен был стать опорой.

Вот почему работа с пациентом никогда не начинается с симптома. Она всегда начинается с истории. Потому что симптом – это след. А история – это процесс.

И теперь, когда я связал становление Эго с префронтальными долями, давайте задумаемся: а что они, собственно, делают? Какую работу берут на себя? Что позволяет им выполнять эту посредническую функцию, удерживать внутреннее и внешнее в балансе?

Всего две функции. Но какие!

Первая – торможение. Префронтальные доли подавляют инстинктивные реакции. Они тормозят влечение. Они ставят «на паузу» тот первобытный импульс, который требует немедленного удовлетворения. Это не значит – убивают. Это значит – управляют. Это значит – создают пространство между стимулом и реакцией. Между желанием и действием. Именно это и делает нас людьми.

Именно торможение создаёт возможность второй функции – мышления. Без первой – не было бы второй. Без паузы – нет анализа. Без остановки – нет рефлексии. Без сдерживания – нет выбора.

Вот так работает эго. Вот так формируется субъект. Через способность сказать себе: «Подожди. Подумай. Почувствуй. Осознай. И только потом – действуй».

Это не деятельность. Это не активность в привычном смысле. Это как раз её противоположность. Это способность не делать, а представлять. Разворачивать действие внутри себя, в безопасной, виртуальной среде психики. Там, где ещё не наступили последствия. Там, где ещё можно передумать.

Психоаналитики называли это фантазией. Современные когнитивисты – симуляцией. Но, пожалуй, самое точное слово – мышление. Настоящее мышление. То, которое не подчиняется сиюминутному импульсу. Которое умеет останавливаться. Рассматривать. Сравнивать. Сомневаться.

Это не «я хочу – и беру». Это: «Я хочу – и думаю. Что происходит вокруг? Что будет, если я это сделаю? К чему это приведёт?» Человек начинает учитывать условия. Начинает сверяться с реальностью. И не просто ради анализа – а ради выживания.

И вот тут появляется ещё одна ключевая деталь: память. Опыт. Человек не просто смотрит на то, что есть. Он смотрит на это сквозь призму того, что уже было. Он сравнивает. Он вспоминает, как подобная ситуация заканчивалась раньше. Что срабатывало, а что нет. Какие последствия это имело. И всё это – не на уровне логики. А на уровне глубинной нейропсихической структуры.

Мысли формируются в том самом пространстве, которое соединяет торможение с анализом. Где импульс, остановленный префронтальной корой, оборачивается внутренним действием – мыслью. Прогнозом. Воображаемым сценарием. Человек запускает внутри себя симуляцию, чтобы не допустить разрушения снаружи. Он проживает в уме то, что мог бы совершить телом – и тем самым выигрываем время. Пространство. Смысл.

И это мышление, по сути своей, – акт будущего. Это не просто реакция. Это предвидение. Это способность заглянуть за горизонт настоящего. Сделать шаг вперёд ещё до того, как сдвинулось тело. Это и делает нас людьми. Это и отличает человека от животного импульса.

Но есть ещё один, третий элемент – о котором часто забывают. Мышление не просто оттягивает действие. Оно не просто откладывает удовольствие. Оно соглашается на компромисс. На неполное удовлетворение. На то, что в данных условиях – это максимум из возможного. Это не побеждённое желание. Это зрелость. Это интеграция: желания, реальности, опыта и последствий.

Это и есть переход от принципа удовольствия – к принципу реальности. Один из ключевых переходов, описанных Фрейдом. Принцип удовольствия говорит: «Я хочу – и беру». Принцип реальности говорит: «Я хочу – но сначала пойму, можно ли, когда, как, и что это мне даст». Это взросление. Это становление Я.

Это также переход от первичного процесса – к вторичному. Там, где первичный процесс – это мгновенная реакция. Это крик, плач, агрессия. Это мышление, которое ещё не мышление. Это цепочка: «мне плохо – я кричу». Или «мне страшно – я закрываю глаза, и мир исчезает».

Именно с этим приходит человек в терапию. Он может быть взрослым – по паспорту, по положению, по возрасту. Но внутри него активен первичный процесс. Он реагирует, а не размышляет. Он действует, не зная зачем. Он повторяет, не осознавая. Он попадает в петлю. В автоматизм. В сценарий, который когда-то был способом выживания – но теперь стал тюрьмой.

И задача нейропсихоаналитика – помочь ему сделать этот переход. От первичного к вторичному. От импульса – к мысли. От разрушения – к пониманию. От реакции – к ответственности.

В сфере инстинктов нет места логике. Там не нужны размышления. Инстинкт работает быстро, грубо, прямо. Он не рассуждает. Он действует. Его задача – обеспечить выживание. Немедленно. А мышление, логика, анализ – это уже инструменты другой реальности. Реальности, в которой важна не только скорость, но и последствия. Не только «спасти себя», но и «понять, что происходит».

Именно поэтому переход от первичного процесса к вторичному – это не просто интеллектуальное взросление. Это – внутренний переворот. Переход от галлюцинации к реальности. От «я хочу – и оно есть» к «я хочу – но сначала надо понять, возможно ли это, и какой будет цена».

Первичный процесс – это мышление младенца. Галлюцинаторное мышление. Я хочу – и вижу. Я чувствую голод – и появляется грудь. И в этот момент грудь для младенца не просто «пришла». Она – результат его желания. Он не различает, что мать – это другой человек. Что есть независимая реальность. Он ощущает, что желания равны результату. Это – чистый принцип удовольствия.

И если мать действительно появляется в ответ на его плач – он закрепляет этот сценарий. Мир – это я. Желание – это результат. Это глубинная эгоцентрическая схема, в которой вся реальность подчинена его влечению. Ребёнок не знает, что мать пришла сама. Он чувствует: «Я вызвал её». И это – основа первичного процесса.

Но потом наступает другое. Реальность не всегда откликается. Желание остаётся – а грудь не появляется. Страх, тревога, злость. И если в этот момент рядом есть взрослый, способный контейнировать эти эмоции, объяснить их, пережить вместе – начинается другой процесс. Вторичный. Начинается обучение законам мира.

Вторичный процесс – это уже мышление. Это уже не галлюцинация. Это не магия. Это не всесилие желания. Это понимание: мир существует независимо от меня. Он не подчиняется моим желаниям. Но я могу в нём ориентироваться. Я могу изучить его. Я могу найти способ.

Это и есть принцип реальности. Он не отменяет желания. Он не говорит: «Не хоти». Он говорит: «Хоти – но смотри, как». Он учит отсрочке. Он учит фрустрации. Он учит компромиссу. Это взросление.

Процесс становления Эго – это всегда путь между двумя полюсами: удовольствие и реальность. Это напряжение. Это не выбор одного и отказ от другого. Это танец. Постоянный. Динамичный. Без конца. Потому что ни один человек не живёт исключительно в принципе реальности. Но и никто, кроме совсем разрушенного, не живёт только в удовольствии. Все где-то посередине.

И в этом промежутке – весь путь человека. Он учится управлять желаниями. Учится понимать, что не всё возможно. Учится выбирать то, что возможно. Учится отпускать то, что разрушает. Учится мечтать – но с открытыми глазами. Это и есть развитие. Это и есть зрелость.

И когда говорим о нейропсихоаналитической модели, не отрываем это от тела. От мозга. Потому что весь этот переход отражается в анатомии. В физиологии. В химии. И в этом смысле ключевым центром, следящим за потребностями, является гипоталамус. Он – главный менеджер внутренней биологии. Он – первая точка сигнала: «внимание, что-то не так». Температура, голод, жажда, сексуальное влечение – всё это он.

Он даёт сигнал. Но ответ – не всегда автоматический. Потому что человек – не просто биологический механизм. На каком-то этапе просто гомеостаза становится недостаточно. Потребности становятся сложнее. Их удовлетворение требует контакта с реальностью. А она не всегда гостеприимна. Она может отказать.

Вот здесь и нужен разум. Чтобы не умереть от голода – но и не влезть в тюрьму за кражу еды. Чтобы удовлетворить влечение – но не разрушить близость. Чтобы быть – не разрушая себя. И чтобы жить – не превращаясь в животное.

До определённого момента всё это можно регулировать автоматически. Но организм не существует в вакууме. Температура, уровень глюкозы, соль, гормональный фон – всё это должно быть приведено в соответствие не только с внутренним гомеостазом, но и с внешними условиями. А для этого нужны системы, которые возбуждаются, активируются, анализируют, двигаются. И на определённом этапе эволюции эти системы породили нечто большее – сознание.

Вот об этом я и хочу сказать отдельно.

Сознание не упало с неба. Оно не магия. Оно – продукт. Продукт сложной нейросети, сформированной в глубинных и продолговатых структурах ствола мозга. Именно там, в верхней части ствола, находятся те участки, которые включают нас в бытие. Которые дают сигнал: «Ты здесь. Ты – это ты». И, по лучшим теориям сегодня, сознание возникло не случайно. Оно нужно. Оно полезно. Оно – инструмент выживания.

Сознание – это способ почувствовать, что происходит с организмом. Это субъективная проекция внутреннего состояния. Оно говорит: «Мне хорошо» или «мне плохо». И это – не просто ощущение. Это сигнал. Это встроенная биологическая навигация. Если тебе хорошо – ты на правильном пути. Если плохо – сворачивай.

И что самое важное: это ощущается. Не просто фиксируется, а проживается. Люди не просто понимают, что глюкоза в крови падает. Они чувствуют голод. И это чувство – и есть то, что делает сознание. Оно связывает биологическую необходимость с субъективным переживанием.

Когда человеку хорошо – это значит, что организм делает то, что повышает его шансы на выживание. Это биологически выгодно. А значит, повторимо. И хочется этого снова. Ему нравится. А значит – он будет искать это снова. И наоборот: боль, тревога, страх – это сигналы: ты в опасности. Сверни. Измени направление.

Это не просто инстинкт. Это уже субъективное «я хочу» или «я не хочу». И это очень важно. Потому что в этом моменте в организм впервые вплетается акт выбора. Он не всё решает. Но он начинает чувствовать. И через это – начинает ориентироваться.

Это и есть первая система ценностей. Не культурных. Не моральных. А биологических. Приятное – хорошо. Неприятное – плохо. На этом построен принцип удовольствия. Это первичная система оценки. Она лежит в самой основе всех человеческих реакций, ещё до морали, ещё до воспитания. До слов.

Именно на этом принципе работает ранний разум. Он не думает – он чувствует. Он не анализирует – он стремится. Это – базовая мотивационная система. Но мир слишком сложен для того, чтобы разделять его только на «приятно» и «неприятно». Поэтому природа добавила второй этаж – инстинкты. Более сложные. Более древние. И более глубокие.

Им около 200 миллионов лет. Эти инстинкты существуют у всех млекопитающих. И у человека, конечно же, тоже. Они встроены в лимбические структуры мозга, над простыми механизмами удовольствия. Это не просто «хочу – не хочу». Это целые сценарии поведения. Стратегии выживания. Модели взаимодействия.

Именно они – основной мотор поведения. Они не нуждаются в рационализации. Они работают как глубокие импульсы. Их нельзя «отменить». Их можно только осознать и научиться с ними обращаться. Понять, что они – не патология. А основа. Базис. На котором строится всё остальное.

Первый из этих инстинктов – система поиска. Её ещё называют системой желания. Это мотор. Это драйв. Это то, что заставляет человека вставать с постели, идти, искать, добиваться, пробовать. Это не «мотивация» в смысле «планов». Это внутренний огонь. Это активность, которую невозможно погасить.

Она начинается в вентральной покрышке мозга, идёт через латеральный гипоталамус, дальше – в передний мозг и даже в лобные доли. Это нейронная сеть, которая подаёт сигнал: «двигайся». А её топливо – дофамин. Именно он окрашивает всё в интерес. Именно он создаёт ощущение, что «где-то там» есть нечто важное. Именно он рождает ощущение: «я почти нашёл».

Это система, которая делает человека ищущим. Не потому, что ему чего-то не хватает. А потому, что он жив. Потому, что поиск – это и есть жизнь.

Но важно понимать: эта система – не просто стремление избегать неприятного. Это – система подхода. Система приближения. Система, которая активируется, когда возникает необходимость – и запускает движение вперёд. Это аппетит. Это ожидание. Это надежда. Это познание. Это и есть то, что делает нас субъектами действия.

Когда человек входит в новую ситуацию с интересом, когда он открывает незнакомое – активна именно эта система. Она помогает различать хорошее и плохое, даёт карту, с которой мы исследуем территорию. Это не просто рефлекс. Это уже смысл. Это зачаток того, что потом назовём мотивацией, намерением, поиском смысла.

Клинически эта система невероятно важна. Она может быть угнетена или, наоборот, чрезмерно активирована. При зависимости – она работает на износ. Человек всё ищет, но ничего не находит. Ищет стимул, не зная зачем. При психозе – она переполняет собой всё. Человек начинает видеть в каждом объекте особый смысл, тайный знак, знак судьбы. Это не просто активность. Это галлюцинаторная переработка значений.

Так же и в маниакальных состояниях. Человек не просто бодрствует. Он горит. Он включён. Он в вечном поиске. Всё – важно. Всё – интересно. Всё – имеет смысл. Мир не просто оживает – он захлёстывает. Смыслов становится слишком много. И здесь возникает уже не поиск – а дезорганизация.

Но вне клиники эта система – основа. Она делает людей живыми. Она создаёт желание. Она запускает движение. Она говорит: «Мне важен этот мир. Я хочу понять его. Я чувствую в нём что-то своё». Это и есть движущая сила разума. Не как механизма, а как субъекта. Субъекта, у которого есть отношение к миру.

Вторая система – система вознаграждения. Иногда эти понятия путают. Но между ними важное различие. Система поиска – это стремление. Движение. Аппетит. А система вознаграждения – это достижение. Это то, что происходит, когда ты получил то, что искал. Это удовольствие. Это насыщение.

Её центр – прилежащее ядро. Точнее – его оболочка. Именно туда проецируется система поиска. Это точка встречи желания и удовлетворения. Это место, где «я хочу» превращается в «я получил». Эта система управляется опиоидами. И она генерирует чувство: «мне хорошо». Не возбуждение. А насыщение. Не стремление. А полнота.

Когда она работает – люди чувствуют радость. Удовлетворение. Когда она не работает – теряют вкус к жизни. Продолжают искать – но ничего не находят. И это уже путь к зависимости. Потому что стимул есть – а насыщения нет. Вознаграждение не наступает. Или наступает, но не чувствуется.

И вот, между этими двумя системами – поиск и вознаграждение – существует тонкий баланс. Один без другого – слеп. Один ведёт – другой завершает. Один хочет – другой насыщает. Но есть ещё и третий.

Третья система – это страх. Глубокий. Телесный. Параноидальный. Тот, который возникает не из мысли, а из тела. Он не требует размышлений. Он просто запускается. Это встроенная, аппаратная реакция. Это безусловная схема: замри, беги или нападай.

Система страха – одна из самых древних. И одна из самых важных. Именно на неё действуют бензодиазепины. Именно с ней в нейропсихоанализе сталкиваемся, когда говорим о тревожных расстройствах, панике, фобиях. Но она тоже может обучаться. Она может усваивать. И в этом – её парадокс. Она не просто врождённая. Она становится избирательной. Человек может бояться не всего – а только того, что было связано с болью.

Всё начинается с безусловной реакции – с врождённого шаблона, который активируется при ощущении угрозы. Но затем, по мере опыта, эта система обрастает ассоциациями. Человек учится бояться. Учится связывать страх с конкретными объектами, ситуациями, звуками, запахами, даже словами. И, что самое важное, – разучиться этому почти невозможно.

Исследования на животных подтвердили: как только связь между стимулом и страхом сформирована, она остаётся. Префронтальные доли могут подавить её выражение. Человек может научиться не реагировать. Но сам страх – остаётся. Он под кожей. Под сознанием. И в этом – его сила. И его опасность.

В психоаналитической теории есть архетипический образ – кастрационная тревога. Это символ любого страха, связанного с угрозой выживанию, воспроизводству, базовому ощущению целостности. Это глубинный страх – быть разрушенным. Быть наказанным. Быть отвергнутым. И вся психика начинает выстраивать поведенческие сценарии, чтобы этого избежать.

Человек подавляет. Избегает. Рационализирует. Но внутри, на нижнем уровне, эта схема остаётся. И она может активироваться внезапно. Моментально. В обход мышления.

Следующая система – четвёртая – это ярость. Гнев. Это обратная сторона страха. Страх – это бегство. Ярость – это нападение. Это другой путь сохранения. Если ты не можешь убежать – ты должен атаковать.

Эта система начинается в миндалевидном теле и опускается в гипоталамус. Она родом из тех же глубин, что и страх. Но действует иначе. Страх – это «со мной что-то сделают». Гнев – это «я сделаю». Это агрессия. Это мощь. Это попытка вернуть контроль.

Раздражающий объект активирует ярость, когда он мешает получить желаемое. Когда он блокирует потребность. Это другой враг – не хищник, а препятствие. Не тот, кто причиняет боль, а тот, кто не даёт облегчения. Не «я в опасности», а «мне мешают».

Здесь важна разница между горячей и холодной агрессией. Горячая – это ярость. Вспышка. Взрыв. Это «убери это с дороги». Холодная – это стратегия. Это охота. Это расчёт. Это лев, который не злится на добычу – он просто ест.

В психиатрии это различие фундаментально. Потому что в одном случае специалисты имеют дело с аффектом, а в другом – с патологией. В психопатии, например, агрессия может быть абсолютно холодной. Без страха. Без ярости. Только цель. Только импульс. Только действие.

И, наконец, пятая система. Её называют по-разному: система привязанности, система горя, система паники, система отчаяния. Но суть одна. Это та часть мозга, которая отвечает за отношения. За утрату. За разлуку. За боль, возникающую не от удара – а от потери.

Она рождается в передней поясной извилине, проходит через диэнцефальные механизмы, уходит вниз, в то же самое серое вещество. Она опосредована опиоидами. И в этом есть глубокий смысл: та же система, что гасит физическую боль, гасит и душевную. Горе. Одиночество. Разлуку.

Это та боль, которая поднимается, когда человек теряет. Когда его бросают. Когда умирает близкий. Когда человека не слышат. Когда младенец кричит, а мать не приходит. Это дистресс привязанности. Это сердце человеческой уязвимости. И центр человеческой связи.

Это та система, которая заставляет млекопитающих держаться друг за друга. Мать – за детёныша. Партнёр – за партнёра. Стая – за стаю. Она же вызывает паническую атаку, когда теряется связь. Это не тревога. Это не страх. Это – ужас одиночества. Ужас быть брошенным.

Существует необходимость синтезировать все эти системы. Привести их к совместимости. Потому что человек – это не сумма отдельных реакций. Это не просто страх, поиск, привязанность, гнев или награда. Это не пять разрозненных программ. Это организм, который учится. Который собирает опыт. Который ищет смысл.

Поначалу всё просто. Мозг запускает безусловную реакцию. Один стимул – один ответ. Но мир сложен. Мир многозначен. И человек не может жить только автоматизмами. Он обучается. Он корректирует свои реакции. Он начинает различать нюансы. И вот здесь вступает в дело обучение – сначала на уровне базальных ганглиев. На уровне привычки. Повторения. Стереотипа.

В психоанализе это называется навязчивым повторением. Повтор – как способ пережить. Как попытка завершить. Как неосознанное стремление вернуться к тому, что не завершилось. Инстинкт – это не просто рефлекс. Это сценарий. Если страшно – убегай. Если фрустрирован – атакуй. Но со временем к этому добавляется другое. Опыт. Память. Контекст.

Человек учится бояться не только громкого звука, но и взгляда. Тона. Молчания. Учится распознавать опасность там, где её не было. И наоборот – пропускать тревожные сигналы, когда они слишком знакомы. Он запоминает боль. Формируем ассоциации. И всё это начинает повторяться. По кругу.

Вот почему Фрейд называл это повторением. И это не про память в её обычном виде. Это про память телесную. Память тела. Память реакции. Память инстинкта. Это то, что прописано не словами – а ритмом. Импульсом. Генетикой. Это то, что вы не вспомните – но обязательно воспроизведёте.

И особенно это касается материнской фигуры. Мама, которая даёт и отнимает. Мама, которая кормит – и пугает. Мама, которая улыбается – и кричит. В какой-то момент психика не справляется. Она начинает делить. Это – хорошая мама. Это – плохая мама. Это – защита. Но путь к зрелости – это признание: это одна и та же мама. Это одна и та же фигура, в которой испытываю противоположности.

Вот где начинается принцип реальности. Когда импульс перестаёт быть единственным ориентиром. Когда в поле зрения появляется неоднозначность. Когда эмоции становятся не ответом – а вопросом. Когда психика начинает выдерживать сложность.

Это и есть взросление. Это и есть переход от простого принципа удовольствия – к интеграции. К удерживанию противоположностей. К возможности сказать себе: «Я злюсь – но всё равно люблю». Это не рационализация. Это внутренняя революция. Это перестройка эмоционального аппарата.

Человек думает, что управляет собой. Но чаще всего – это реакция. Человек – повтор. Человек – бессознательное воспроизведение схем, которые выучил в детстве. И даже не выучил – унаследовал. Это филогенетическая память. Это инстинктивные шаблоны, которые передаются как коды. Если бы их не было – человечества бы не было. Мы бы не выжили.

Поэтому наша психика построена на повторении. Но зрелость – это умение не быть этим повторением. Это умение видеть его. Узнавать. Осознавать. И, может быть, впервые – не пойти по той же дорожке. А остаться. И выдержать. И выбрать по-другому.

Именно в этом я сегодня попытался описать функциональную организацию психического аппарата. Как она связана с мозгом. Как она встроена в структуру. Как она развивается. И как она делает нас теми, кем мы являемся. Не просто организмами. А существами, которые чувствуют. Которые помнят. Которые повторяют. Но могут – если получится – выйти за пределы повторения.

Довербальное развитие младенца

Откуда рождается психика взрослого человека

Ко мне обращаются не только взрослые, но и родители с детьми. И дети эти – не всегда малыши в колясках. Это и подростки, и юноши, и взрослые уже люди – до 35 лет, а иногда и старше. Но независимо от возраста, боль всегда звучит одинаково. Она о том, что происходит что-то невыносимое. Что-то, с чем невозможно справиться. И первое, что я спрашиваю у родителей – всегда одно и то же:

– Есть ли для вас разница между переживанием за своего ребёнка и сопереживанием ему?

И знаете, что чаще всего я слышу в ответ? Неловкую тишину. Непонимание. Удивление. Смущённую улыбку. Это простой вопрос. Но он бьёт в точку. Потому что одно – это страх за себя, за свою родительскую идентичность. А другое – это способность быть рядом с ребёнком в его реальности, не подменяя её своей.

В этой главе книги начнём узнавать, что такое психика ребёнка. Как она появляется. На чём держится. Как становится взрослой. И как, однажды, начавшись в теле младенца, она будет управлять человеком всю жизнь – если не осознаем, как именно это происходит, чтобы научиться управлять.

Тема эта огромная. Бескрайняя. Поэтому я не буду сейчас углубляться в мельчайшие детали, в клинические особенности, подтипы и шкалы. Я расскажу на языке, который будет местами простым, а местами, может быть, не очень. Потому что буду говорить о вещах, которые буквально формируют фундамент психической жизни человека.

Большая часть информации, с которой вы познакомитесь, взята из современных научных источников. Из нейробиологии. Из исследований, за которые вручали Нобелевские премии. Это не теория – это биология. Это то, как вы устроены. И как устроены ваши дети.

Часть 1. Довербальное развитие младенца

Начнём с самого начала. Что такое мозг?

Мозг – это не просто серое вещество в черепной коробке. Это миллиардная сеть из нейронов. Сто миллиардов нейронов, если быть точным. И эти нейроны не живут поодиночке. Они не умеют работать в одиночку. Их смысл и сила – в соединениях. В связях. В цепях и сетях. Именно через них они общаются друг с другом. Именно через них рождается всё: движение, память, эмоция, речь.

Часть этих связей задана генетически. Например, работа сердечно-сосудистой системы, терморегуляция, дыхание, гормональный фон – всё это идёт по заранее встроенным маршрутам. Это основа, выданная природой.

Но всё остальное, всё, что делает людей уникальными, – каждый человек строит сам. В течение своей жизни. Из оставшихся нейронов. Из опыта. Из эмоций. Из реакций. Из потребностей. И другой такой нейронной сети, как у вас – не существует.

Что же запускает эти соединения? Что толкает нейроны искать друг друга?

Потребность.

Одна из самых глубинных тем в нейронауке – это нейрофизиология потребностей. То, о чём писал Абрахам Маслоу, имеет под собой не только психологическую, но и чисто биологическую основу. Потому что каждая потребность человека – от самой примитивной, как голод, до самой сложной, как любовь или смысл – запускается изнутри, из определённых зон мозга. Эти зоны эволюционно закреплены. Эти программы встроены в нас задолго до рождения.

Они «инсталлируются» в мозг плода уже в утробе. Это инстинктивный код. Это язык наших нейросетей. Речь идёт о потребности в безопасности, в пище, в исследовании, в заботе, в тепле, в контакте.

Каждая из этих потребностей запускает определённое поведение. Малыш голоден – он кричит. Малыш боится – он прижимается. Малыш чувствует интерес – он тянется и ползёт. Это не осознанно. Это программа. И если поведение приводит к результату – появляется позитивная эмоция. «Получилось».

А если нет? А если не получилось, или ещё хуже – если потребность даже не была распознана?

Тогда в мозге накапливается напряжение. Энергия. Негативная эмоция. Она не исчезает. Она сохраняется в специальных зонах мозга. Она ждёт. Она будет жить внутри до тех пор, пока не получит возможность быть отыгранной. Найти выход. Найти смысл. Быть означенной. Это не поэзия. Это физика. Энергия должна перейти в работу. Эмоция – это всегда маркер того, насколько успешно потребность была удовлетворена.

И это – начало формирования психики. Не из мыслей. Не из слов. А из напряжений, попыток, удач, неудач, и того, как на них реагирует мир.

Развитие младенца начинается задолго до того момента, как он сделает первый вдох. Оно начинается ещё до его рождения – в глубинах тишины материнского тела. Уже на втором месяце внутриутробного развития эмбрион способен реагировать на прикосновение. К концу третьего месяца он нащупывает позу, в которой ему удобно быть, а к четвёртому – он уже двигается. И да, он слышит. Он слышит мир. Он слышит голос матери, доносящийся изнутри, голос отца, проникающий сквозь ткани и шумы, но главенствующий звук – это ритм сердца. Это биение. Постоянный, живой метроном, сигнал безопасности. Пока сердце бьётся ровно – всё в порядке. Пока оно не сбивается – жизнь возможна.

Именно в эти недели формируется фундамент – не просто тела, но всей психики. И этот фундамент не принадлежит только ребёнку. Он общий. Он общий с матерью. Потому что психика ребёнка на этом этапе ещё не автономна. Она формируется в тандеме. Она буквально инсталлируется через мать. Через её эмоциональные состояния. Через её страхи, её радости, её тревоги. Через то, как она чувствует.

И вот здесь начинается то, что большинство даже не подозревает. Мать – без своего на то ведома – начинает возвращаться в своё собственное младенчество. В третий триместр беременности женщина проходит внутренний путь назад. Неосознанно. На уровне глубинных слоёв своей психики. Её мозг вытаскивает наружу – в мягком, почти медитативном режиме – то, что было запечатлено в её собственном перинатальном опыте. Потому что только так она может подготовиться к пониманию младенца. Только так она сможет быть с ним синхронной в невербальном мире.

Если этот её опыт был травматичным, если нейронные сети, отвечающие за раннюю регуляцию, были сформированы хаотично или с дефектом, то она не сможет по-настоящему понять своего ребёнка. Она будет рядом, да. Она будет любить, может быть, даже сильно. Но это не та любовь, которая утешает. Это будет эмоциональная связь, но лишённая устойчивости. Без той самой надежности, предсказуемости, постоянства, которые так отчаянно нужны ребёнку в первые месяцы жизни.

Что делает малыш в такой ситуации? Он остаётся с тревогой один на один. А она – невыносима. Настолько, что он вынужден защищаться. Единственный доступный способ – разделить нейронные сети, как бы раскидать тревогу по разным частям мозга, снизить её мощность. Это биологическая защита. Но это и корень будущей диссоциации. Это начало множества личностей внутри одного тела. Это начало возможности диссоциативного расстройства.

А если тревога достигает слишком высокой амплитуды, если мама, сама испуганная и нецелостная, буквально возвращает ребёнку его же страх, ещё приправляя его своим, уже взрослым, тогда всё становится ещё страшнее. Потому что тогда – на чисто биологическом уровне – психика малыша принимает решение: «так выжить нельзя». И она начинает уничтожать. Она начинает сжигать. Она разрушает нейроны, которые передают эту невыносимую боль. Это не выбор. Это не болезнь. Это – способ спастись. Цена – аутизм.

Это происходит тихо. Без криков. Без слов. Никто не замечает в моменте. А потом, когда ребёнок «не такой», когда он не смотрит в глаза, когда не реагирует на голос, – уже поздно спрашивать, что случилось. Это случилось тогда, когда взрослые ещё не подозревали, что с ребёнком уже всё происходит.

Средний мозг. Самый маленький из всех, всего два сантиметра длиной. Его легко упустить из виду, особенно в контексте грандиозной архитектуры человеческого мозга. Но это – та самая крохотная структура, без которой психика человека просто не смогла бы состояться.

Если сравнить: продолговатый мозг – три сантиметра, мост – тоже три. А вот средний мозг скромно втиснулся между ними, расположившись между мостом и промежуточным мозгом. Он крошечный, да. Но по своей функции – фундаментальный. Он относится к стволовым структурам мозга – тем самым, что первыми включаются в работу, когда жизнь только зажигается, и последними гаснут, когда она уходит.

Внутри этого двухсантиметрового участка расположены нейроны, которые отвечают за базовые, но глубочайшие вещи. Контроль воли. Контроль эмоций. Реакции, обеспечивающие выживание. Та самая мгновенная реакция – уйти от опасности – закладывается именно здесь. Страх. Самозащита. Инстинкт.

И неудивительно, что именно эта система – система страха – начинает созревать одной из первых. Её локализация – в промежуточном мозге, чуть выше среднего, но их работа неразрывно связана. Средний мозг выступает как стартовая площадка, как точка фокусировки. Мы не осознаём, как именно в самые первые месяцы, а иногда даже недели жизни, впитываем в себя карту опасностей мира. Ребёнок учится бояться без слов. Без объяснений. Просто на уровне ощущений. Эти первые фрагменты опыта становятся эмоциональной географией – базовыми координатами безопасности и тревоги.

Теперь – внимание. Сейчас мы сделаем шаг в сторону очень хрупкой темы. Психопатологии. Тех состояний, о которых часто говорят шёпотом. Таких, как аутизм. И вот здесь маленький средний мозг неожиданно выходит на передний план. Потому что именно в его структуре начинает формироваться одна из важнейших способностей человека – эмпатия. Не сочувствие. Не жалость. А способность чувствовать другого. Увидеть другого. Считывать другого. Понимать без слов.

Эта зона эмпатии начинает созревать рано, но окончательно формируется к 10–12 годам. Именно она в будущем станет нашим эмоциональным навигатором. Тем, кто скажет человеку, где больно, где страшно, а где – по-настоящему хорошо. Где человек, а где – угроза.

В анатомии это называется четверохолмьем. Удивительное слово. Его можно было бы сравнить с каким-то древним архитектурным термином, но это – часть твоего мозга. Сенсорные центры. Самые первые, эволюционно. Передняя пара холмиков – зрение. Это то, как мозг реагирует на зрительные сигналы. И именно здесь кроется объяснение, почему ребёнок с расстройством аутистического спектра не смотрит в глаза. Потому что глаза – это мощнейший стимул, это концентрация изменений, это контакт, который требует огромного внутреннего ресурса, особенно если тревога не утихает.

Всё начинается с этих зрительных нейронов. Им, по сути, всё равно, что вы видите. Главное – что что-то изменилось. Движение. Контраст. Мелькание. Это – сигналы новизны. И мозг немедленно реагирует. Поворачиваются глаза, следом – голова, а за ней – всё тело. Это древнейшая реакция, рожденная миллионами лет эволюции. Любопытство. Любопытство как инструмент выживания.

Ребёнок, у которого нарушено взаимодействие с этим уровнем мозга, не может “удерживать” взгляд, но может часами рассматривать спицы колеса, которые крутятся. Или водить пальцем по краю предмета. Потому что эти элементы активируют зрительные детекторы новизны. Они простые. Они понятные. Они дают мозгу ощущение контроля. И самое главное – они хоть как-то помогают справляться с фоновым, почти всегда присутствующим уровнем тревоги.

Вот он, парадокс: деталь игрушки, колесо, вертушка, отражение в стекле – становятся якорем, способом дать себе ощущение “я здесь”, “я вижу”, “я могу реагировать”. И за этим стоит не каприз, не отстранённость, не холод. А отчаянное стремление мозга справиться с хаосом, с непереносимой перегрузкой, с миром, который не даёт передышки.

Именно в этом крошечном, двухсантиметровом участке мозга зреет первая искра интереса. Первая способность к ориентировке. Первая проба – выдержать новизну. И если всё складывается, эта искра перерастает в способность встречаться с другим – лицом к лицу. Без страха. Без отключения. С интересом.

Именно здесь закладывается возможность сказать: “Я вижу тебя”.

Нижние холмики четверохолмья – это слуховые центры. Незаметные, скрытые глубоко в толще средний мозг, но играющие огромную роль в формировании эмоциональной безопасности человека. Обработка звуков начинается раньше – в продолговатом мозге и мосту, где расположены ядра восьмого черепно-мозгового нерва, отвечающего за слух. Но затем сигнал передаётся вверх – в эти самые нижние холмики. И там происходит ключевое: мозг фиксирует новизну.

Изменился ли тон? Прозвучало ли что-то неожиданное? Что-то зашуршало в стороне? Всё это – сигналы. И если они отличаются от привычного фона, то мгновенно запускается ориентировочный рефлекс. Глаза, голова, тело поворачиваются в сторону звука. Человек ищет источник. Это древняя, мощная система выживания, встроенная в организм с рождения. И одна из первых реакций страха – это реакция на резкий звук. Это инстинктивная настороженность, граничащая с паникой. Человек от природы боится громких, неожиданных звуков.

А если ребёнок не может справиться с этим потоком сенсорных сигналов? Если его нервная система перегружена? Тогда это вызывает тревогу. И именно так это часто происходит у детей с расстройствами аутистического спектра. Их мозг не выдерживает звуковой новизны, не успевает переработать её, не может её интерпретировать. Каждый новый звук – как сигнал тревоги. Неясный, чужой, непереносимый.

Теперь давайте сделаем шаг ещё глубже. В сторону эмпатии.

В мозге человека есть класс особенных нервных клеток – зеркальные нейроны. О них сегодня говорят всё чаще, и, по праву, они занимают почётное место в разговоре о развитии психики. Эти нейроны активируются не только тогда, когда человек сам что-то делает, но и тогда, когда он наблюдает, как это делает другой. Он улыбается, видя улыбку. Он плачет, слыша плач. Он чувствует боль другого человека – телесно, нервно, по-настоящему.

Именно зеркальные нейроны лежат в основе того, что называется взаимной регуляцией. То самое, что делает любовь матери и ребёнка неразрушимой связью, а не просто биологическим инстинктом.

Мама улыбается. Мозг младенца активирует зеркальную сеть, повторяя её эмоциональное состояние – и он тоже улыбается. И в этот момент происходит нечто большее, чем просто мимический ответ. Происходит встреча. Настоящая встреча – эмоциональная, телесная, психическая. Улыбка в ответ – это признание связи, это момент, когда малыш говорит миру: “Я здесь. Ты видишь меня?”

И это важно. Потому что привязанность новорождённого – не просто механизм выживания. Это не банальная зависимость. Это экзистенциальная потребность быть увиденным и признанным. Любовь младенца к матери – сродни самой глубокой форме романтической любви, которую люди способны испытывать во взрослом возрасте. Это не поэтическая метафора. Это физиология. Это фундамент, на котором потом строятся все будущие отношения – интимные, дружеские, даже профессиональные.

И если этот фундамент треснул… если мать не в состоянии быть зеркалом… если она занята собой, своими страхами, проекциями, нереализованными ожиданиями… ребёнок не увидит в её глазах себя. Он увидит её боль. Её тревогу. Её утомлённость. Её отчаяние. Но не себя. И тогда он остаётся без отражения.

Нет зеркала – нет образа себя. Нет связи – нет уверенности, что я есть. А если меня не видят, если я – лишь проекция, я становлюсь брошенным. Даже если физически меня держат на руках.

Это тонко подметил Дональд Винникотт. Он писал: «Мать держит ребёнка, он вглядывается в её лицо… и обнаруживает там самого себя». Но это возможно только в одном случае – если мать действительно видит его. Не того, кем он должен быть. Не того, кого она придумала. А его – беспомощного, уникального, реального.

Если же в её глазах – только её мечты, её тревоги, её предательства и боль… Ребёнок видит в матери её саму. И остаётся невидимым. И тогда он запоминает: «Меня не существует». Именно так рождается эмоциональное одиночество, даже в руках любящей, но не чувствующей матери.

Это не просто теория. Это жизнь.

Когда мать держит своего новорождённого ребёнка, улыбается ему, произносит ласковые звуки – всё это не просто моменты нежности, это архитектура будущей психики. Визуальные сигналы – её лицо, глаза, мимика. Аудиальные – интонация, ритм, тембр её голоса. Обонятельные – её запах, такой родной и безопасный. И, конечно, тактильные – тепло кожи, давление руки, ритм биения сердца. Все эти сигналы формируют определённый паттерн нервной активности в младенческом мозге. Мозг ребёнка, словно музыкальный инструмент, настраивается на мать.

И, что удивительно – те же области мозга, которые задействованы у матери в момент её активности, начинают активироваться у ребёнка. То есть, когда она улыбается – его мозг тренируется на умении улыбнуться в ответ. Когда она гладит – он учится воспринимать прикосновение не как хаос, а как смысловую реальность, наполненную значением: «это приятно», «это я», «это мама», «я есть». Таким образом, мозг ребёнка формируется через взаимодействие. Через многократную, предсказуемую, повторяющуюся стимуляцию от самого важного объекта – матери.

Первая и самая фундаментальная задача младенца – наладить управление внутренними системами. Это работа не столько осознаваемая, сколько вегетативная, автоматическая. Сердцебиение, дыхание, температура, уровень сахара в крови. Тело учится жить. И только потом, через переживания, отклики и зеркала, в него приходит опыт взаимодействия с внешним миром – через эмоции. Эмоция – это, по сути, язык тела, который только начинает обретать смысл в присутствии другого.

В этот критический период – в течение первого года жизни – мозг ребёнка увеличивается более чем вдвое. Количество нейронов, как вы уже знаете, задано при рождении. Новых клеток почти не добавляется. Но начинается другая, гораздо более важная работа – соединение. Нейроны ищут друг друга, создают синапсы, строят нейронные сети, которые будут основой для всего последующего: от умения различать лица до способности сочувствовать и любить.

Особенно бурный рост происходит в префронтальной коре, той самой части мозга, что позже станет «местом» Я, центром осознанных решений, местом торможения импульсов, домом для мышления. С 6 до 12 месяцев количество синапсов в этой области увеличивается в геометрической прогрессии. Это совпадает с периодом, когда отношения между матерью и ребёнком достигают пика своей эмоциональной насыщенности. Это время, когда формируется надежная привязанность.

Привязанность – это не просто «мама рядом». Это нейрофизиологическая реальность. Это сеть. Это структура, обеспечивающая безопасность переживаний. К концу первого года жизни этот этап – этап подготовки – завершён. И наступает новый.

Теперь мозг начинает отсеивать лишнее. Как садовник, он убирает всё, что не прижилось. Всё, что не повторяется, не используется, не актуально для текущего опыта. Это процесс, который в науке называется синаптической обрезкой. То есть, если какое-то соединение между нейронами не используется, оно разрушается. Зачем тратить ресурсы на путь, по которому никто не ходит?

И, наоборот – те маршруты, которые используются постоянно, те эмоциональные паттерны, которые повторяются изо дня в день – становятся магистралями. Мозг закрепляет их. Он начинает структурировать опыт. Начинает рисовать карту – как реагировать на мир, кому доверять, как понимать эмоции, какие сигналы безопасны, а какие тревожны.

Если этот опыт – устойчивый, наполненный поддержкой, теплом, предсказуемостью – тогда и карта будет цельной. Тогда и ребёнок будет постепенно учиться распознавать, классифицировать, называть свои состояния. Если же опыт хаотичный, если мать непоследовательна, отстранённа, холодна или сама погружена в тревогу – тогда карта мира размыта. А чувство «я есть» – неустойчиво.

Есть, конечно, и исключения. Некоторые события так взрывоопасны, так эмоционально заряжены, что записываются моментально, независимо от возраста. Даже если ребёнок не может их осмыслить, не может рассказать о них словами – его миндалина уже сделала свою работу. Именно амигдала, или миндалина мозга, – это центр мгновенного реагирования, особенно в опасных ситуациях. И если сигнал угрозы был слишком сильным, он сохранится. Надолго. Навсегда. Как тревожный след в теле, как неосознанная реакция на триггер, как воспоминание, к которому нет доступа, но есть ощущение.

И вот здесь – самая тонкая грань: то, что договорились называть психикой, рождается не из слов, не из понятий. Оно вплетается в ткань мозга через опыт, через присутствие другого, через тело.

Вербальное формирование ребенка

Ребёнок лежит в кроватке. Он ещё не говорит. Он не умеет просить, не умеет описывать, не умеет даже осознавать, что именно с ним сейчас происходит. Но он уже чувствует. Он чувствует голод, холод, скуку, напряжение. И если этот крошечный человек остаётся один на один с этим чувством – оно становится вселенной. Не чувством. Вселенной. Неудобство превращается в катастрофу. Одиночество – в конец света. Потому что внутри него нет ещё никаких инструментов, чтобы назвать происходящее. Он не может сказать себе: «Я голоден», или «Я устал». Для него всё это – просто невыносимое, необъяснимое, необозримое «плохо».

И вот здесь появляется она. Мама. Или другой взрослый, значимый взрослый, но чаще всего – всё-таки мама. Она подходит, поднимает ребёнка, прижимает к себе, смотрит в его глаза. «Ты голоден?» – говорит она. «Ты расстроился? Ты испугался?»

И, казалось бы, просто говорит. Слова. Но в этот момент она делает нечто гораздо большее. Она даёт ребёнку первые опоры. Она выстраивает внутри него лестницу между телом и словом. Между ощущением и сознанием. Между импульсом и смыслом. Она берёт его неоформленное, хаотичное внутреннее переживание – и облекает его в речь. Она даёт этому переживанию имя.

Так начинает рождаться «Я».

Речь – это не просто способ общения. Это – архитектура сознания. Это способ быть с собой. Это способ увидеть себя. И для маленького человека, который только начинает складывать из кусочков своего опыта первое, зыбкое представление о том, кто он есть, эти первые слова матери становятся инструментами самопонимания.

Когда взрослый рядом помогает ребёнку называть то, что с ним происходит, – у ребёнка внутри начинает собираться зеркало. Это зеркало сначала находится снаружи – в лице, в голосе, в реакциях взрослого. Но постепенно оно начинает встраиваться внутрь. Начинает отзеркаливать не внешний мир, а внутренний. Речь становится той внутренней матерью, которая всегда рядом и всегда может сказать: «С тобой всё в порядке. Ты чувствуешь. Ты жив. Ты имеешь право на это чувство».

Это критический момент – момент начала вербализации эмоций. Потому что до этого у ребёнка есть только тело и чувства. Но нет осознанности. Нет пространства между импульсом и действием. Если больно – кричать. Если обидно – бить. Если страшно – прятаться. Всё инстинктивно. Всё напрямую. И пока нет языка – нет возможности выйти из тела в смысл. Нет возможности почувствовать: «Я не боль», «Я не страх», «Я не злость». Есть я, который это чувствует. Я – субъект.

Именно в этом месте начинается психика как личностный, осознающий слой. Именно здесь, на границе телесного и речевого, начинает прорезаться контур самости. Именно здесь рождается то, что принято называть внутренним Я. И начинается его долгий путь – путь оформления, укрепления, наслоения, созревания.

В следующих частях этой главы с вами пойдём ещё глубже: как именно формируется связь между эмоцией и словом, что происходит, если этого процесса не происходит, как страдают дети, которых не научили называть свои чувства – и как взрослые потом несут эту немоту сквозь всю жизнь, пока не начинают лечиться не от болезни, а от невыговоренного.

Это один вариант. Самый здоровый. Самый жизненный. Самый тёплый. Когда материнское «Я тебя люблю» ложится в сердце ребёнка как подтверждение: «Ты есть. Ты важен. Ты понят. С тобой считается твой мир. Я рядом». Даже если он не может пока воспроизвести ни одного слова, в его теле уже формируется язык – не слов, а значений. Звук, интонация, взгляд, прикосновение – всё это становится первыми словами той книги, которую он только начнёт читать через несколько лет. И в этой книге на первой странице будет написано: «Ты существуешь. Ты не один. Ты любим».

А теперь представим второй вариант. Мама молчит. Она может быть уставшей. Раздражённой. Может считать, что всё и так понятно. Или, быть может, сама выросла в семье, где никто не говорил, никто не называл, никто не объяснял – и она просто не умеет иначе.

И тогда ребёнок остаётся наедине с собой. С тревогой. С бессилием. С неразрешённой ситуацией. И он учится. Учится не понимать. Учится обходиться без смысла. Учится, что чувство – это просто что-то, что нужно пережить, затолкать внутрь, проглотить. Это становится опытом. Первым опытом. Он не назван, но записан. Записан телом. Записан психикой. Записан в виде схемы: «чувство возникает – ответа нет – тревога остаётся».

Так в ребёнке формируется тишина. Но не та, что убаюкивает, а та, что отрезает. Эта тишина – пустота между стимулом и ответом. Между тревогой и её пониманием. Между желанием и его принятием. В этой тишине потом будет очень сложно различить: а что я вообще чувствую?

Потому что чтобы чувствовать – нужно быть уверенным, что твоё чувство имеет смысл. А он не родился.

И вот, ребёнок растёт. Ситуации повторяются. Каждый день – маленький эпизод эмоционального романа между ним и его реальностью. Только вот роман может быть написан как на родном языке, где каждое чувство находит своё имя, свою фразу, свою обёртку из принятия. А может быть как абстрактная симфония на неизвестном наречии, где всё звучит, но непонятно.

Появляются слова. Сначала – простые. Потом – осмысленные. Речь начинает формироваться. И тут наступает магический момент: если первые эмоциональные переживания были названы и признаны, они поднимаются из глубины и находят свои слова. «Я голоден», «я боюсь», «я устал», «я злюсь» – это не просто слова. Это якоря. Это ручки на дверях, ведущих в себя.

А если они не были названы – то начинают появляться другие слова. Из фильмов, из улицы, из чужих эмоций. Но они не ложатся. Они не соответствуют внутреннему. Они – как костюм не по размеру. Так формируется ложное «я», поверх нерождённого. Наружное. Обученное. Но не живое.

Вот почему момент, когда мама или папа проговаривает эмоцию за ребёнка – это не просто воспитание. Это акт рождения личности. Когда взрослый говорит: «Ты злишься, потому что тебе сейчас больно» – он не просто объясняет поведение. Он вытягивает чувство из хаоса и даёт ему форму. Даёт ему место в теле. В психике. В жизни.

Именно так формируется то, что в нейропсихоанализе называем вербальной личностью. Не просто «говорящий человек». А человек, который может сказать о себе, своим голосом: что он чувствует, чего он хочет, что с ним происходит. Вербальная личность – это внутренний свидетель, который не осуждает. Это внутренняя мама, внутренняя фигура, которая слышит и называет.

Именно она – та, кто однажды, спустя годы, в критический момент сможет сказать: «Мне больно, но я справлюсь». И это будет не просто фраза. Это будет голос зрелой психики. Сформированной когда-то в тот момент, когда мама сказала: «Ты расстроился, потому что я забрала игрушку. Я сделала это, чтобы ты лучше поспал. Я тебя люблю».

Именно это – когда ребёнок может назвать то, что с ним происходит, – и является финальной стадией становления вербальной личности. Это не просто формальное освоение языка, не просто набор слов и предложений. Это, прежде всего, внутренняя структура, в которой инстинкт, чувство, тревога, опыт, память и смысл соединяются в одном акте понимания и произнесения: «Я боюсь». В этой фразе уже есть субъект. Уже есть «я», отделённое от эмоции. Есть рефлексия, есть пространство между стимулом и реакцией. Есть внутренняя дистанция, необходимая для осознанности.

Так рождается субъект. Не в момент рождения тела, не в момент первого вдоха. А в тот момент, когда внутренний мир становится озвученным, когда хаос чувств получает имя. И если рядом был взрослый, который помог это имя найти, который не перепугался детской тревоги, а перевёл её в слова, ребёнок обретает самого себя. Потому что эмоция, ставшая словом, больше не владеет им. Она становится доступной для мышления, для осмысления и, главное, для управления.

Вот тут и начинается настоящее взросление. Не тогда, когда человек получает паспорт или выходит на работу. А тогда, когда он может остановиться, почувствовать, сказать себе: «Мне тревожно. Почему? Откуда это? Чьё это чувство – моё или принесённое? Моё сегодняшнее или мамино из прошлого?» Вот она, зрелость – не в подавлении эмоции, а в умении её понять и назвать.

Именно в этом заключается роль взрослого – быть проводником. Быть тем, кто не только заботится, кормит, укрывает, но и называет, означает, помогает соединить внутренний хаос с внешним порядком языка. И тогда тревога перестаёт быть всепоглощающей. Она становится сообщением, сигналом, с которым можно что-то делать. Который можно выразить, разделить, а не спрятать в глубины бессознательного.

Вербальная личность – это личность, которая может говорить о себе. Не о мире в целом, не о других людях. А о себе. Это тот, кто может быть свидетелем своего внутреннего мира, и, значит, его автором. А авторство – это всегда свобода. Свобода видеть, выбирать, реагировать. И именно эта свобода становится финальной точкой в становлении зрелой психики.

Но путь к ней долог и не всегда прямолинеен. И на каждом его этапе ребёнку нужен кто-то рядом. Кто будет называть вещи своими именами. Кто скажет: «Ты расстроился, потому что я не разрешила тебе взять эту игрушку. Это обидно, я понимаю. Но я рядом. Я тебя люблю. Всё хорошо». Всего несколько слов – и хаос превращается в структуру. Взрыв чувств становится осмысленным событием. И эта структура останется с ребёнком навсегда. Она и станет тем фундаментом, на котором будет строиться вся его взрослая жизнь.

Это всегда про одно – про свободу. Про то, чтобы освободиться от невидимых нитей, за которые человека дёргают внутренние программы, оставшиеся с самого начала. Те, что родились не в момент, когда человек осознал себя, а тогда, когда ещё даже слов не знал. В этом парадокс: чтобы вырастить свободного ребёнка, нужно быть свободным самому. А для этого – научиться распутывать в себе клубок эмоций, страхов, реакций, которые когда-то помогли выжить, но теперь мешают жить.

С момента зачатия, с самой первой клетки, человек – это сенсорное существо. Он рождается не с чистым листом, а с чувствующим телом, которое ежесекундно наводняется миллионами сигналов: свет, звук, запахи, касания, мамины эмоции, мамино настроение, даже тембр её голоса. Эта лавина данных не просто оседает в памяти – она буквально формирует человека.

Все эти впечатления проходят долгий путь: от сенсорных областей мозга – в средний мозг, где впервые включаются фильтры – что оставить, что отбросить. Средний мозг – страж на входе во внутренний мир человека. Если он справляется, человек учится отличать, где опасность, а где просто неожиданность. Если не справляется – начинает бояться всего. Даже себя.

А дальше – миндалина. Та самая часть лимбической системы, что отвечает за эмоциональное восприятие, за то, как человек реагирует на внешний мир. Миндалина – как дирижёр в оркестре эмоций. Она принимает сигналы, оценивает: угроза это или радость, и передаёт дальше. Запускает тело: сердце стучит, мышцы напрягаются, дыхание сбивается – ты в тревоге. Или наоборот – расслабляешься, если ситуация безопасна.

Но миндалина делает больше: она строит карту. Эмоциональный ландшафт. Она как будто рисует на внутренней карте мира – здесь опасность, здесь тепло, здесь любовь, здесь боль. Эта карта становится для человека основой – именно по ней он ориентируется в жизни, даже не осознавая этого.

И здесь хочется сказать: в идеале – да. В идеале так и должно быть. Но… разве люди живут в идеале? Каждый человек приходит в мир не в вакуум, а в реальность, полную трещин, недосказанностей, собственных поломок у родителей, страха, боли и безответных надежд. А значит – на каком-то этапе развития мозга, на каком-то повороте внутри человека, что-то могло пойти не так. Что-то могло сломаться. Не сложиться.

Чтобы представить это проще, вообразите три стакана с водой. Один – прозрачный. Через него видно всё чётко и ясно. Это здоровая, устойчивая психика. Второй – мутный. Через него можно увидеть очертания, но с искажениями. А третий – с грязной водой. Через него не видно вообще ничего. Всё завуалировано, всё пугает, всё кажется опасным. Вот так и психика человека: через какой фильтр мы смотрим на мир, так мы его и воспринимаем.

Это и есть эмпатия. Не только способность чувствовать другого, но и способность различать: что во мне моё, а что – не моё. Где моя тревога, а где – мамины несказанные страхи. Где моя боль, а где – отголоски чужих непрожитых эмоций. Чем прозрачнее «стакан», через который мы смотрим, тем больше шансов у нас увидеть другого – по-настоящему.

P.S. И, если говорить честно, – тем, кто работает с детьми, пережившими травму, надо быть особенно внимательными. Не к диагнозу. Не к ярлыку. А к сути. Потому что то, что взрослый назовёт “проблемным подростком”, в реальности может быть ребёнком, который просто боится. Просто не умеет говорить. Просто не знает, как быть.

Если ребёнка уже назвали «плохим», его будут лечить как плохого. Если назвали «ненормальным» – как больного. Один и тот же поступок могут трактовать как «поиск помощи» или как «манипуляцию». Всё зависит от того, с какой точки зрения на него смотрят.

И пока в родителе живёт его собственная непрожитая боль, тревожный ребёнок будет рядом с тревожным взрослым. А признать это – почти невозможно. Гораздо проще сказать: «С ним что-то не так». И отказаться от ответственности. От изменения своих собственных паттернов. Но именно это чаще всего губит детей. Не отсутствие лечения. А отсутствие готовности взрослых измениться ради своих детей.

Как перестать кричать на ребенка?

Проблема отношения ребёнка и родителей. Здесь даже больше, скажем так, родителей с ребёнком. На самом деле, это очень интересная и больная тема для многих. Как ребёнок воспринимает, что ребёнок воспринимает, почему он ведёт тем или иным образом. Но сегодня с вами не будем в данном направлении слишком много говорить.

Начнем разговор с того, почему люди кричат с позиции взрослых. Начнем говорить, потому что важно развить именно понимание того, что с ребенком происходит, как он формируется, как его психика начинает в этот момент формироваться, как начинает реагировать на крики взрослого, на похвалы взрослого.

Нет такой чёткой науки, которая утверждает, что это только так. Нет. Психика, это на самом деле очень сложная система, и она не познана. Наш мозг, он не познан. Он только познаётся. И в последние годы, начиная с 2000-го, началось более глубокое изучение мозга.

И в этой части книги обсудим с вами проблему между родителями и детьми. Очень важную играют роль, в зависимости от возраста ребенка, требования к нему. Родители должны предъявлять требования согласно возрасту и предъявлять большее требование они не могут, поэтому, исходя из этого, давайте начнем разбираться с того, что мы кричим на ребенка.

Ребенок не всегда понимает взрослых, он не делает то, что они ему говорят, то, что он обязан делать. Согласно опросу, большая часть показала то, что он не убирается в комнате, не поддерживает порядок. Это вызывает негативные эмоции у взрослых.

Я думаю, что каждый из вас замечал, что сначала вы накричите на ребёнка, а потом, когда вы успокаиваетесь, то начинаете осознавать, что это вы сделали. Вроде, как говорится, перегнули палку. Это как раз показатель того, что вы, когда кричали на ребёнка, были в состоянии аффекта. То есть не понимали именно реальной ситуации, которая с вами происходит. И почему это происходит.

И теперь давайте пойдем уже в глубину нейробиологии, нейропсихоанализа, чтобы понять, как устроен наш мозг. Это понимание придется объяснять только через мозг, через психику, никак по-другому. Есть интересная метафора, приведенная Марком Сомсом, американским нейропсихоаналитиком, основателем нескольких институтов нейропсихоанализа: «Идет гроза. Мы сначала видим молнию, потом слышим гром. Это одно и то же на самом деле. Это электричество. И гром, и молния. Многие ли из вас понимали это? Или есть понимание, что это разные вещи – мы видим молнию и слышим гром. Просто разными рецепторами мы это видим, слышим и ощущаем. Молнию мы видим. Это зрительные рецепторы. Гром мы слышим. Это слуховые рецепторы работают. Наш мозг обрабатывает всю информацию и соединяет все в одно целое.»

Вот это как раз о том, как человек формирует свою психику в действительности. Это своего рода метафора, выраженная через образы природы, о процессе создания и формирования человека. Психика человека устроена таким образом, что она должна понимать, и это даже генетически предопределено, что его мозг должен соединить гром и молнию и заключить: да, это электрический заряд. То же самое происходит и со всем окружающим миром, который он воспринимает. Мозг человека призван понимать, что вот это целое состоит из каких-то отдельных составляющих, но в конечном итоге представляет собой единое целое.

Если эта способность у человека не сформирована, то это и является той самой, своего рода, патологией, которая определяет его дальнейшее восприятие мира. Если для человека молния – это одно, а гром – нечто совершенно иное, то он именно так и будет воспринимать окружающий мир. И, что самое важное, точно так же он начинает воспринимать и другого человека. Когда человек не понимает своей целостности, он воспринимает себя фрагментарно, об этом я более подробно рассказал в предыдущем разделе этой главы.

И как это начинает влиять? Это происходит у человека с раннего детства. Видит, слышит он разными зонами мозга, разными рецепторами. Но…Эти разные модальности должны объединиться в одно целое и создать ему картинку. И это делает мозг. Это происходит в определенной зоне мозга. Есть у человека ассоциативные зоны, которые проводят ассоциацию и создают целостную картину. Так он начинает видеть себя той целостной личностью, которой он является.

Если явление не воспринимается как целостное, сознание человека неизбежно дробит его на части – он видит вспышку, затем слышит раскат, – и хотя это единый природный акт, его разум упорно разделяет их во времени и пространстве. Так формируется искаженная картина реальности.

Но что лежит в основе этого? Всё дело в том, как устроено восприятие. С момента зарождения сознания мозг учится классифицировать, анализировать, дробить целое на элементы – иначе мир попросту невозможно осмыслить. Однако такая «разделительная» модель мышления не врождённа. Она возникает в процессе развития, постепенно деформируя нейронные структуры, о чём шла речь в предыдущих разделах. Именно эта «фрагментарная» организация мозга заставляет видеть молнию отдельно от грома, форму отдельно от содержания, звук отдельно от смысла.

К сожалению, данная деформация – не абстрактная теория. Она пронизывает все уровни взаимодействия человека с миром, и потому возвращаться к её анализу в этой книге придётся вновь и вновь. И только осознав механизмы работы собственного разума, человек сможет приблизиться к целостности – той, что существовала до того, как мозг научился делить.

Напомню, что для удовлетворения какой-либо внутренней потребности должно произойти соединение между этими нейронами, создаться нейронная сеть. Просто так человек не может пошевелить даже пальчиком. Должна создаться нейронная сеть, которая и позволит подвигать пальцем. Эта сеть создается мгновенно. Эти соединения происходят за миллисекунды. И эти программы формируются в мозге человека. Они остаются навсегда сформированы, начиная с внутриутробного состояния.

И все эти программы создаются за счет эмоций, за счет эмоциональной составляющей. Эмоция – это как раз тот двигатель, который и помогает организму развиваться и ускорять это развитие.

Постепенно созревают речевые функции, и у ребёнка формируется речь. И он эти фонемы, начиная с перинатального периода, переносит уже в более взрослую часть жизни. Он уже понимает, что ту эмоция, которая была, когда он был в животе у мамы, он слышал, как обращение. Обращение мамы к нему – через маму он чувствовал эмоции.

Постепенно приходит осознание, что те переживания, то напряжение и беспокойство, которые ребенок испытывал, связаны с самим процессом создания любой нейронной сети или программы, который изначально сопряжен с тревогой и стрессом.

Причина кроется в нарушении установившегося баланса. Баланс подразумевает, что каждый нейрон занимает свое определенное место – это и есть состояние покоя. Когда же начинают формироваться новые связи, этот покой разрушается, возникает дисбаланс, что и вызывает стресс.

В идеале, этот стресс должен привести к конкретному результату. Например, движение пальцем свидетельствует о том, что напряжение позволило получить определенное удовлетворение, и это положительный исход. Если же движение не удалось, палец остался зажат, и цель не была достигнута, стресс сохраняется, и ребенок не понимает его значения. Осознание этого факта приходит позже, когда ребенок овладевает речью.

Именно тогда и были заложены эти фонемы. Фонемы, связанные с обращением к нему, фонемы, отражающие, беспокойство матери. Ребенок это интуитивно воспринимает. Формируется основа, эмоциональная платформа для образов, которые он переживает, ощущает в процессе внутриутробного и раннего постнатального развития.

И по мере того, как начинается общение с ребенком, постепенно формируется его речь, понимание, начинается означение этих эмоций. И они приобретают смысл, словно проникая извне вглубь, обозначаются, возможно, вплоть до перинатального периода. Означивание происходит через призму эмоций.

Однако, указанные эмоциональные факторы, такие как стресс и, особенно, тревога, продолжают оставаться скрытыми внутри ребенка. В этой части книги важно от разговора о детях перейти к родителям, но восприятие родителей, к сожалению, формируется на том же уровне, поэтому пришлось вернуться к детской теме. Суть в том, что, когда отсутствует понимание хотя бы одной из пяти схожих реакций, одна из них становится означенной, а другие – нет.

Получается, что ребенок идентифицирует одни эмоции, в то время как другие остаются неосознанными. Психика не обрабатывает их как понятные и знакомые чувства. Именно это и создает эффект "грома и молнии", когда человек не осознает, что это взаимосвязанные явления – одно и то же.

Итак, что же происходит в действительности? Часто отсутствует осознание собственных внутренних эмоциональных состояний, понимания, что все эти переживания – часть меня. И это продолжается, когда человек взрослеет…

Позвольте немного вернуться назад и объяснить концепцию означивания, поскольку не все знакомы с этим термином, на который я часто ссылаюсь. Представьте себе ребенка: еще в утробе матери у него формируется психика. Как и любому живому организму для роста, ему необходимо питание.

Пока ребенок находится в утробе, питание происходит автоматически, через кровеносные сосуды, соединяющие его с матерью. Но когда он рождается, происходит отделение плаценты, и ребенок становится физически независимым. Теперь он должен питаться через рот, принимая пищу. Однако, представьте себе новорожденного, которому всего один-два дня от роду. Он еще не осознает, что хочет есть, и даже не знает об этом чувстве.

Потребность в пище ощущается как внутреннее напряжение, сигнал организма о необходимости подкрепления. Этот дискомфорт вызывает беспокойство. Младенец сообщает о своем состоянии матери, которая интуитивно понимает причину плача и предлагает кормление. Удовлетворение голода снимает стресс. Со временем мать начинает словами объяснять потребность ребенка, спрашивая, хочет ли он есть. Таким образом, дискомфорт, вызванный голодом, ассоциируется с конкретным желанием.

По мере взросления, ребенок, осознает это чувство как голод. Он не испытывает панику или тревогу, а просто понимает, что пора поесть. Он удовлетворяет потребность в пище, и дискомфорт исчезает. Произошло "означивание" – эмоция, связанная с потребностью в еде, была осознана и названа.

И ребенок уже точно знает, что это состояние, эта тревога – это я хочу кушать, поэтому тревоги не возникает. Возникает сразу же конкретное понимание. Психика ребенка постепенно создает свою конструкцию, называемую «я», то, через что он воспринимает мир, через что он удовлетворяет свои потребности в социуме.

Итак, ребенок заявляет о желании удовлетворить голод, это и есть означение. Но существовало невообразимое количество различных обстоятельств, которые не получили должного означения, которые ребенок не смог до конца осознать. Ему не хватает понимания, и некоторые чувства остаются неозначенными внутри него и он не может их идентифицировать. В результате это трансформируется в чувство тревоги. И вот, возвращаясь к теме ребенка, можно увидеть, что аналогичные процессы происходят и во взрослом периоде.

Представим ситуацию: сотрудник находится на рабочем месте – мама пришла на работу. Наше общество далеко от совершенства, и часто возникает необходимость сгладить острые углы, что не всегда удается. В результате, люди совершают ошибки, предпринимают действия, которые не совсем соответствуют ожиданиям окружающих, даже если они сами не осознают своих желаний. Это приводит к возникновению конфликтных ситуаций. Но давайте внимательно рассмотрим, что именно происходит, когда разгорается конфликт.

Открытый конфликт. Обычно мы воспринимаем его с позиции зрелого человека через свою взрослую часть. И отыгрываем его, оставаясь в рамках взрослой модели поведения. Например, можем резко ответить руководителю. Или, выйдя за дверь, высказать ему все, что накипело, в его отсутствие. Это приносит облегчение. Таким образом, можно нейтрализовать тревожное состояние, давая ему выход. Можно означить его и признать.

Однако, я упустил, хотя и коснулся этого вскользь, один критически важный аспект. Не то чтобы совсем упустил, скорее не акцентировал на нем внимание. Когда я упоминал о детской тревоге, передаваемой матери, которая понимает, что ребенок голоден, вот что важно. Ключевой момент, который следовало подчеркнуть, – это каким образом ребенок сигнализирует о своей внутренней нужде, вызывающей беспокойство или дискомфорт, тревоги или стресс.

Все довольно просто. Существуют нейроны, известные как зеркальные, возможно, кто-то о них знает. Эти нейроны, получившие свое название не случайно, были открыты относительно недавно, в 1996 году. Благодаря им люди обладают способностью понимать намерения и эмоции окружающих.

Многим из вас, вероятно, кажется очевидным, что, наблюдая за действиями других, например, за тем, как кто-то копает картошку, мы можем воспроизводить эти действия самостоятельно. И это возможно благодаря зеркальным нейронам, позволяющим нам учиться без прямых инструкций и объяснений.

Существует состояние, называемое аутизмом. Это состояние, или особенность, характеризуется нарушением работы зеркальных нейронов. Точнее, наблюдаются отклонения в функционировании этих нейронов. Человек с аутизмом, даже наблюдая за процессом копания земли, может испытывать трудности с повторением этого действия. Это демонстрирует, как функционирует наш мозг, и как работают ассоциативные зоны – зеркальные нейроны, позволяющие понимать действия других. Аналогичный процесс должен происходить и с эмоциями, но именно здесь и возникают сложности.

Все переживания и поступки человека исходят из его детского "я". Это означает, что определенные программы, сформировавшиеся в раннем возрасте, не интегрировались полностью, не соединились в одно целое и остаются неозначенными. Представьте себе: активируется некая детская программа, возникшая, например, в первую неделю жизни. И вот, взрослому уже 30, 40 или 50 лет, а он не осознает, что эта эмоция осталась нераспознанной. Он ощущает тревогу, но даже не осознает её. Его задача – почувствовать это переживание и довести его до сознания.

Вот есть внизу мозга детская часть, сверху, в виде коры мозга взрослая часть. Человек воспринимает мир этой взрослой частью. Это та часть, которая связана с социумом, с тем миром, в котором он находится. Но вся его жизненная энергия, вся его жизнь заключается в нижней части, в формировании того, как он воспринимает этот мир, что с ним происходит. И эта взрослая верхняя часть должна научиться понимать, что было тогда. То есть, должно быть означено то, что происходит у него – «я хочу кушать». Понимаете? А если вот это происходит, к примеру, а здесь непонятно что – оно не означено.

В этой ситуации, тревога начинает нарастать, поднимаясь с нижних уровней. Наша задача – интегрировать её в социум, придать ей смысл. Другими словами, необходимо рационально объяснить происходящее. Если эта энергия не найдет выхода, если ей не позволить проявиться, это приведет к разрушительным последствиям. Эмоция по своей сути – это форма энергии.

И она должна всегда выходить. Она должна перейти в работу. Это физика. Энергия переходит в работу. Работа – это либо мысли, либо какие-то действия. Все что угодно. Поэтому первичная эмоция заставляет человека как-то либо создать ситуацию, либо какую-то ситуацию воспринять так, чтобы эта эмоция была ратифицирована через взрослую часть, которая соединена с социумом. Понимаете? Не ребенок заставляет взрослого наорать на него и испытать, ну, к примеру, вину. Нет. Вина заставляет взрослого наорать на ребенка.

Ключевой момент – небольшая трансформация вашего текущего восприятия. Простой пример: чтобы подтвердить наличие страха, можно приблизиться к львиной клетке и распахнуть ее, а затем воскликнуть, что вам страшно. Возникает вопрос: зачем было открывать клетку? Ответ, скорее всего, будет невнятным. Люди часто не могут объяснить мотивы своих действий. Эмоции подталкивают их к определенным поступкам. И теперь давайте вернемся к взаимодействию с руководителями, а затем к воспитанию детей.

Люди испытывают широкий спектр эмоций, некоторые из которых находят выход. Какие-то переживания они отыгрывают в общении с руководством, выражая свое недовольство, в то время как другие остаются подавленными. Существуют различные причины, по которым они не могут дать волю чувствам, зачастую из-за социальных ограничений, и тогда эмоция остается внутри нас. Возьмем, к примеру, агрессию. Если человек приходит домой, не избавившись от нее, как я уже говорил, она может его разрушить, подобно переполненному конденсатору. Конденсатор накапливает энергию до определенного предела, и при превышении этого лимита он взрывается. Аналогичным образом, невыраженные эмоции могут человека разорвать изнутри.

Чтобы этого не произошло, психика человека стремится выплеснуть эту энергию. Но куда и как он может выплеснуть агрессию, вызванную, например, начальником? Зачастую эта агрессия связана не с конкретным начальником, а с более глубокими, детскими переживаниями, с эмоциями, которые не были означены в раннем возрасте. Получается парадоксальная ситуация: человек живет не своей жизнью, а проигрывает чужие сценарии. И вот эту подавленную эмоцию необходимо выплеснуть любым способом. Самый простой способ – на близких, на супруга или ребенка.

Супруг способен дать сдачи или ответить на действия. Ребенок же совершенно беззащитен. Следовательно, возвращаясь домой, преисполненные внутреннего раздражения, человек неизбежно ищет выход для этой накопившейся агрессии.

Предположим, через механизм зеркальных нейронов, обратной стороной проявления агрессии является страх, который взрослый неосознанно переносит на ребенка. Это позволяет ему реализовать собственную часть, связанную с агрессивными импульсами. Однако, агрессия, лишенная страха, теряет свой смысл. Эти два понятия взаимосвязаны, как две стороны одной медали. Страх необходим взрослому для реализации этой проекции, и он, сам того не осознавая, помещает его в ребенка.

Не осознавая сути происходящего, ребёнок подсознательно провоцирует обстоятельства, опасаясь определённой реакции. Вспомните, как реагируют животные, когда им страшно: они спасаются бегством или замирают от ужаса. Так и ребёнок, в попытке оправдать свои страхи, прекращает всякую деятельность, потому что с опытом взросления он усваивает урок: на него будут повышать голос.