Мать, которой не было

Глава 1.

Пустые ладони

Я долго не могла назвать это болью.

Когда тебя не били, не кричали, не выгоняли на улицу – кажется, что жаловаться не на что. Вокруг были дети, у которых было хуже. И это «хуже» навсегда отняло у меня право говорить: мне было больно тоже.

Моя мать была. Я помню её руки, запах крема для лица, плотно сжатые губы.

Она приходила вечером с работы, ставила сумку, и я по глазам уже понимала – сегодня лучше молчать. Или наоборот: молчание будет расценено как неблагодарность, как уклонение от чего-то важного.

Я училась угадывать. Не чувствовать. Не мешать.

Я сидела за кухонным столом, болтая ногами, и смотрела, как она режет хлеб. Мне хотелось сказать:

– Мам, меня сегодня обидели.

– Мам, я боюсь темноты.

– Мам, я скучаю, когда ты уходишь.

Но ни одно из этих слов не звучало.

Я смотрела на её плечи, на то, как напряженно она вытирает стол, и понимала: если я сейчас скажу хоть что-то – она не выдержит. Она сорвётся. И это будет моя вина.

Так формируется странный рефлекс: ты как будто всегда мешаешь. Своими чувствами, своими вопросами, своим «хочу».

Моя мать не обнимала.

Нет, физически – может, и прикасалась. Иногда. Неловко. По праздникам.

Но это не об объятиях.

Это о том, что руки были пустыми.

Не для того, чтобы утешить. Не для того, чтобы согреть. Не для того, чтобы сказать: ты здесь, и ты важна.

А для того, чтобы держать сумку, стирать рубашки, тянуть на себе жизнь.

И я это понимаю теперь – как взрослый человек.

Но тогда, как девочка… я просто замерзала.

Внутри.

Я была удобным ребёнком.

Не капризничала, не лезла с вопросами, не требовала.

Я училась читать по взгляду. И угадывать, что можно. А что – ни в коем случае.

И главное, чему я научилась: не мешать ей жить.

Так я стала маленькой тенью.

Привычно одинокой.

Смирившейся с тем, что тепло – это то, что бывает в книгах. Или у других.

Но была одна вещь, которую я делала тайком.

Я клала ладони под подушку и представляла, что это – мамины руки.

Тёплые, мягкие, не спешащие.

Я засыпала, держа эти вымышленные руки.

И никто об этом не знал.

Даже я сама не понимала, как остро мне нужно было хоть что-то, что похоже на безопасность.

Позже, уже во взрослом теле, я с удивлением обнаруживала, как боюсь прикосновений.

Даже тёплых. Особенно тёплых.

Как будто тело не верит, что это не ловушка. Что это не просьба «не мешай».

Что это не будет отнято.

Когда я смотрю на старые фотографии, я вижу её – женщину с глазами, полными усталости.

Она была красива. Но замкнута в собственных страданиях.

Никто не научил её быть матерью.

Никто не обнял её, когда она сама была девочкой.

Её руки были пустыми – потому что и к ней никто не протянул руки.

И всё же – я была ребёнком.

И в моём детстве было много молчания.

Но больше всего – не было рук, в которых можно было бы спрятаться.

Глава 2.

Мама была, но не была

Мама была.

В комнате, в доме, в паспорте.

Была в моих тетрадях, которые проверяла.

В одежде, которую покупала.

В голосе, которым звала обедать.

Во фразах – «не забудь», «не опаздывай», «не сиди в темноте».

Она была.

Но не была.

Не в том смысле, чтобы исчезла.

А в другом – как будто не доходила до меня целиком.

Оставалась где-то на полпути.

Между обязанностями и усталостью.

Между тревогой и делами.

Я долго не могла этого объяснить – себе, другим.

Когда говоришь «у меня было всё» —

А внутри почему-то пусто.

Не потому что плохо обращались.

А потому что не было тепла.

Живого. Неспешного. Настоящего.

Я смотрела на неё – и знала, что люблю.

Но не чувствовала, что вижу.

Как будто она закрыта изнутри.

Как будто её чувства происходили где-то в другом месте, не здесь.

Не в нашей кухне. Не в нашей жизни.

Я не помню её смеющейся.

Иногда – улыбающейся.

Иногда – смягчающейся на секунду.

Но не смеющейся легко, как бывают смеются женщины, которые в покое.

В ней всё было собрано в комок.

Сдержано.

Жестко.

Как будто любое расслабление опасно.

И мне тоже стало страшно расслабляться.

Плакать – значит быть слабой.

Скучать – значит быть привязанной.

Просить – значит быть обузой.

Я впитывала это, как ребёнок впитывает интонацию – ещё до смысла слов.

Она была, но не для того, чтобы быть с.

А чтобы всё успевать.

Чтобы справляться.

Чтобы контролировать, кормить, держать.

И я, как могла, становилась частью этого – незаметной, послушной, аккуратной.

Чтобы не добавлять ей лишнего.

С возрастом я стала ловить себя на странной привычке —

Не говорить, когда больно.

Не делиться, когда трудно.

Не верить, что кто-то захочет услышать.

Не потому что кто-то обидел.

А потому что мама была. Но не была.

Я не сержусь на неё.

Я понимаю: её тоже не научили.

Наверное, она тоже смотрела в глаза женщине, которая не обнимала.

Которая говорила «перестань выдумывать»,

Когда ей хотелось просто лечь рядом.

И всё же это не отменяет мою боль.

Мою тоску по той матери, которой не было.

Которая бы смотрела в глаза.

Говорила: «я рядом, не бойся».

Которая бы держала, даже когда я молчала.

Не потому что надо. А потому что – любит.

Такой у меня не было.

И очень долго я искала её в других.

В чужих женщинах.

В любовях.

В книгах.

В себе самой.

И, наверное, когда ты вырастаешь с той, кто не была —

Тебе приходится стать той, кто будет.

Для себя.

Для своего будущего.

Для внутреннего ребёнка, который всё ещё ждёт, что кто-то скажет:

«Я здесь. Я не уйду. Мне важно, что ты чувствуешь.»

Глава 3.

Запрет на нужду

Я не помню, чтобы мне говорили вслух: «не проси».

Никто не наказывал меня за слёзы.

Не запрещал говорить о страхе.

Но каждый раз, когда я открывала рот – воздух становился плотнее.

Каждая моя потребность как будто меняла атмосферу в доме.

Мама не злилась – просто становилась строже.

И я чувствовала: я снова не вовремя.

Снова слишком.

Снова лишняя.

Именно тогда, кажется, и родился этот тихий запрет:

Не нуждайся.

Ни в чём. Ни в ком.

Не проси. Не показывай. Не бойся вслух.

Не потому что нельзя.

А потому что это – неудобно.

Моё желание уюта, тепла, внимания – как будто отнимало у неё силы.

И я научилась быть скромной даже в чувствах.

Праздновать молча. Плакать молча. Радоваться – тоже молча.

Я гордилась этим.

Как будто это делает меня выше.

«Я сама справляюсь».

«Мне не нужно».

«Я не мешаю».

Только с возрастом пришло другое понимание.

Это не была сила.

Это была защита от отказа.

От непринятия. От равнодушия.

От взгляда, в котором нет мягкости,

Когда ты протягиваешь руки.

Когда ты растёшь с этим чувством —

Что твоя нужда стесняет, раздражает, утомляет —

Ты учишься опережать боль.

Становишься взрослой внутри раньше, чем тело успевает вырасти.

Ты уговариваешь себя, что тебе и правда не нужно.

Что всё хорошо.

Что ты справляешься.

И перестаёшь звать.

Даже когда тонешь.

Я помню, как в подростковом возрасте начала отвергать заботу.

Мне предлагали помощь – я отмахивалась.

Меня спрашивали, как дела – я отвечала: «нормально».

Не потому что хотела выглядеть сильной.

А потому что просто не верила, что кому-то может быть важно.

Запрет на нужду – он не сразу ломает.

Сначала он закаляет.

Ты умеешь много. Ты независимая. Ты вон какая молодец.

А потом…

В какой-то момент

Ты вдруг понимаешь, что не умеешь

Быть рядом с собой в боли.

Что даже себе не можешь сказать:

«Мне страшно. Мне плохо. Мне нужна поддержка».

Я долго жила в этом.

И до сих пор ловлю себя на том, как не прошу.

Даже если сердце стучит в горле.

Даже если хочется обнять.

Даже если просто – устала.

Но я учусь.

Медленно.

Сначала – замечать, что мне что-то нужно.

Потом – не ругать себя за это.

А потом – говорить. Не крича. Не с надрывом. Просто – говорить.

Обычными словами.

Без страха, что мир отвернётся.

Потому что нуждаться – это не слабость.

Это форма живости.

И я хочу быть живой.

Глава 4.

Осторожное дыхание рядом с ней

Я с детства научилась дышать тихо. Не в буквальном смысле – а как будто незаметно, не мешая, не занимая слишком много места. Мой вдох был осторожным, как шаг по тонкому льду. Я не знала, какой будет следующий момент, каким будет её настроение, в каком состоянии она вернётся домой, как поведёт себя, если я спрошу, улыбнусь или просто подойду слишком близко. Рядом с ней мир как будто сужался. Пространство становилось натянутым, как поверхность воды перед штормом. Казалось, если я сейчас слишком громко вздохну – вода взорвётся. И это будет моя вина.

Я помню эти вечера. Тишина на кухне, запах супа, звон ложек в раковине. Она стояла спиной ко мне, сосредоточенно вытирая стол или складывая посуду. Я хотела что-то сказать – простое, вроде: «мам, а можно…» – но внутри будто загоралась лампочка тревоги. Стой. Подожди. Почувствуй, можно ли. Дождись правильного момента. Угадай.

Это была не игра, а навык выживания. Я стала чувствительной до боли – к выражению лица, к интонации, к движениям. Если её плечи были сжаты, если она мыла посуду слишком резко, если сигарета в её руке дрожала – я понимала: не время. Надо отступить. Исчезнуть. Притвориться, что меня нет. Иногда я уходила в комнату, включала музыку в наушниках и делала вид, что читаю. Иногда просто садилась в коридоре, рядом с ботинками, и смотрела в стену. Это было безопаснее, чем войти в её поле зрения.

Рядом с ней я не могла быть спонтанной. Ни в эмоциях, ни в желаниях. Я не бегала к ней с радостной новостью, не приносила рисунки, не говорила «смотри, что у меня получилось». Потому что не знала, увижу ли в ответ раздражённый жест или холодный взгляд. Она не кричала, она почти никогда не срывалась. Но в ней была постоянная внутренняя сжатость, как будто весь её день – это борьба. А я – помеха. Даже если она ничего не говорила, я чувствовала: моё присутствие – нагрузка.

Со временем я стала бояться не только её. Я стала бояться быть собой рядом с кем бы то ни было. Быть громкой. Быть счастливой. Быть слабой. Любое проявление становилось потенциальной угрозой. И это был не страх наказания. Это был страх отвержения. Страх быть неуместной. Страх увидеть в чьих-то глазах то же, что было в её – усталость, в которую я больше не вмещаюсь.

Меня нельзя было обнимать внезапно. Я вздрагивала от прикосновений. Не потому что мне не нравилось, а потому что тело не верило, что это – просто так. Что это безопасно. Меня нельзя было хвалить – я не знала, как это принимать. Я сразу чувствовала вину, как будто не заслужила. И уж точно нельзя было говорить мне «расскажи, что чувствуешь». Я сама не знала, что чувствую, потому что слишком долго училась не чувствовать ничего, когда рядом с ней».

И всё это не потому, что она была плохим человеком. Я теперь это понимаю. Она сама жила как на пороховой бочке. Она была одна, она уставала, она не умела просить помощи, она боялась слабости. В ней было столько внутреннего напряжения, что любое движение извне воспринималось как давление. Я стала для неё дополнительным источником непредсказуемости. А она – для меня тем, перед кем нельзя быть живой.

И вот что странно: я не помню, чтобы мечтала, чтобы она стала другой. Я не ждала, что она изменится. Я просто хотела быть рядом с ней без страха. Просто дышать – легко. Просто существовать – не заглядывая ей в глаза в поисках оценки. Просто знать, что мне можно быть.

Я не помню, чтобы она смотрела на меня долго. Как на человека, которого действительно видит. Её взгляд часто скользил мимо. Она отвечала на вопросы, помогала с домашним заданием, даже иногда гладила по голове. Но в этом не было остановки. Не было фокуса. Не было того, что называют «контакт глаз». Когда ты в центре её внимания не потому, что что-то натворил или добился, а просто потому, что ты – есть.

Так я стала женщиной, которая всегда проверяет, можно ли сейчас дышать. В отношениях. В дружбе. Даже в одиночестве. Мне всё ещё требуется время, чтобы поверить, что я не мешаю. Что можно жить, не замеряя температуру чужого настроения. Что я могу говорить, просить, быть неудобной, и это не приведёт к разрыву.

Что я могу быть – и всё равно быть любимой.

Иногда я думаю, что осталась той девочкой, которая живёт в напряжённом мире, полном невысказанного. Которая держит чувства в себе, потому что боится, что ими разрушит хрупкий баланс вокруг. Но всё чаще я ловлю себя на другом. На том, что я учусь дышать в полный грудь. Пусть не каждый день. Пусть не рядом с каждым. Но я чувствую, как тело больше не сжимается при слове «нужна». Как я всё чаще выбираю говорить, даже если страшно. Как я встаю утром, не заглядывая никому в глаза в поисках разрешения на существование.

Я не злюсь на неё. Я больше не жду от неё ничего. Я просто хочу быть женщиной, рядом с которой можно не угадывать. Не замирать. Не бояться дышать. Быть той, кого мне не хватало. Не для кого-то. Для себя.

Глава 5.

Она тоже была чьей-то дочерью

Пожалуй, это было одним из самых трудных открытий. Не громких, не внезапных, не переломных. А тех, что приходят исподтишка, когда ты вроде бы уже давно всё понял. Я вдруг увидела в своей матери не только женщину, от которой мне чего-то не хватило. Я увидела в ней – девочку. Маленькую, зажатую, с теми же самыми глазами, в которых больше ожидания, чем уверенности. В ней тоже когда-то кто-то не остановился. Не услышал. Не прижал. И это осознание ударило сильнее любых обвинений, которые я когда-то внутри носила.

Она была чьей-то дочерью. До того, как стала моей матерью.

И скорее всего – не самой счастливой.

Я не знаю подробностей. Она почти не говорила о своём детстве.

Упоминала бабушку отрывочно, формально: «Она была строгая», «Она не любила, когда плачут».

И каждый раз, когда речь заходила об этом, я чувствовала: внутри у мамы как будто закрываются ставни.

Туда – не лезь. Там – ничего хорошего. Или наоборот – слишком больно.

И тогда я впервые поняла: возможно, она сама не знает, как это – быть дочерью, которую любят легко.

Я представляла её – совсем маленькую, с косичками, в сандалиях, с пятнами от черники на платье.

Такую же растерянную, как и я в детстве.

Только без внутренней опоры, которую никто ей не дал.

Без слов поддержки, без утешения, без права быть капризной, ранимой, живой.

Если ей тоже говорили: «перестань ныть», «будь умницей», «не выдумывай» – то откуда ей было знать, как иначе?

Она воспитывала меня не с позиции силы.

А с позиции выживания.

Сделай как надо. Не мешай. Подумай, что скажут. Терпи.

Она не придумывала это.

Она копировала то, что когда-то помогло ей остаться целой.

И в этом, наверное, самая сложная правда:

Моя мама не отказала мне в любви намеренно.

Она просто не умела.

Не научили. Не показали. Не дали.

Когда я думаю о ней как о женщине, которая растила меня одна, уставала, не получала поддержки и тащила всё на себе – мне становится немного легче дышать.

Не потому что стало меньше боли.

А потому что в этой боли больше не только моя часть.

Я поняла, что за её сдержанностью могла быть не только холодность.

Но и страх.

Страх сблизиться, если ты не знаешь, что делать с чужой уязвимостью.

Страх быть тронутой, если никто не трогал тебя с нежностью.

Страх что-то разрушить, если внутри всё построено на тонких нитях.

Она, возможно, и сама хотела обнять.

Просто не знала – как.

И, может быть, ей тоже было больно видеть, что я отдаляюсь.

Но признать это значило бы прикоснуться к ране, которую она всю жизнь прятала.

Иногда, когда я стала старше, я ловила в её глазах не злость, а растерянность.

Как будто она ждала от меня чего-то, чего я не могла дать – лёгкости, беззаботности, нормальности.

А я не могла, потому что внутри у меня был груз – недосказанностей, недополученностей, недолюбленностей.

Я тоже не знала, как быть дочерью, которую не боятся.

Однажды, когда мы с ней сидели за столом, и разговор почему-то зашёл о бабушке, она вдруг тихо сказала:

– Она меня никогда не хвалила.

И потом сразу поправилась:

– Ну, может, один раз.

И эта фраза осталась во мне как след.

Не оттого, что она сказала что-то новое, а оттого, как она это сказала – будто между делом, будто вскользь.

Но я почувствовала: в ней всё ещё жива та девочка, которая ждала доброго слова.

И тогда я поняла: я – не единственная в этой истории, кому было одиноко.

Это было не освобождение. Не прощение. Не великодушие.

Это было принятие – спокойное, взрослое, не отменяющее ни боли, ни последствий.

Я не стала меньше грустить о том, чего не было.

Я просто больше не искала, с кого бы потребовать.

Потому что теперь знала: потребовать не с кого.

Кто-то должен был разорвать этот круг.

И этот кто-то – я.

Не потому что я сильнее.

А потому что я осознала:

Она – тоже была чьей-то дочерью.

Тоже не получала. Тоже не умела.

И это не оправдание. Это – объяснение.

А объяснение иногда нужно не ей.

А мне.

Чтобы не жить больше с чувством вины за то, что мне чего-то не хватало.

Теперь, когда я смотрю на неё в своей памяти, я вижу не только мать.

Я вижу женщину, которая сама всю жизнь ходила в броне.

Не потому что хотела – а потому что иначе не умела.

И, может быть, если бы однажды кто-то прижал её к себе крепко и долго,

Она бы тоже стала другой.

А может, и нет.

Но теперь я знаю точно —

Я могу остановить эту цепь.

Я могу стать женщиной, которая не боится чувств.

Которая умеет говорить «мне больно» – и не прятать глаза.

Которая может обнять – первой.

Которая может услышать, даже если внутри всё дрожит.

Которая может быть – дочерью, которой не было.

И матерью, которой не дали быть.

Глава 6. Женская боль как наследство

Иногда боль не кричит. Она просто переходит по цепочке – от матери к дочери, от бабушки к матери, тихо, почти нежно, как будто это что-то нужное, привычное, обязательное. Не злость. Не ожесточение. А именно – боль. Внутренняя сжатость. Неразрешённая тоска. Чувство вины за свои желания. Страх показаться слабой. Поколения женщин, привыкших выживать, но не жить.

Когда я стала взрослой, я начала замечать это в других женщинах. В их плечах – всегда немного приподнятых. В голосе – ровном, даже когда внутри буря. В способе заботиться обо всех, кроме себя. В умении молчать, когда очень хочется закричать. Мысли были разными, слова – тоже, но жесты повторялись. Как будто нас всех учили одному и тому же: не показывай, что тебе больно, не мешай, не проси, не распахивайся слишком сильно. Женская сила – это не быть. Женская зрелость – это терпеть.

И я всё чаще ловила себя на вопросе: откуда это во мне? Я ведь не помню, чтобы кто-то объяснял мне, как надо. Но внутри всё уже было встроено. Я, как и моя мать, умела стирать себя ради других. Я, как и она, боялась быть в центре внимания. Я, как и она, считала, что любовь нужно заслужить – молчанием, покорностью, хорошим поведением. Я несла в себе её боль, даже не зная всех подробностей её жизни.

Женская боль – это не только про травмы. Это ещё и про отсутствие пространства для жизни. Когда некуда деться со своими чувствами. Когда в доме нет языка, чтобы сказать «я боюсь», «мне одиноко», «мне тяжело». Когда единственная доступная эмоция – раздражение, или усталость, или резкое «отстань». Когда плачут украдкой, за дверью, а потом вытирают глаза и снова идут жарить котлеты. Как будто ничего не случилось.

И всё это передаётся – не через наставления, а через тишину. Через недосказанность. Через напряжение в воздухе. Я это чувствовала с детства, не понимая слов, но зная точно: здесь нельзя быть слишком живой. Здесь нужно быть удобной. Сдержанной. Умеренной. Если тебе больно – сиди тихо. Если радостно – не шуми. Если страшно – справляйся сама.

Я часто думаю: сколько поколений женщин прошли через это? Сколько из них так и не позволили себе дышать свободно, смеяться громко, жить так, как хочется, а не так, как правильно? Сколько из них погибли тихо – не телом, а душой? Сколько детей выросли рядом с матерями, которые любили, но не умели показывать это? А потом сами стали такими же. И сколько ещё детей будут смотреть на своих матерей с вопросом, на который те не смогут ответить: «почему мне одиноко рядом с тобой?»

Я не виню их. Ни одну. Моя бабушка жила в другое время. Её жизнь была борьбой. Война, потери, страх, выживание – это не пространство для чувств. Она передала своей дочери всё, что могла – крепость, жёсткость, умение стоять. Только любви в этом не оказалось. А мама передала это мне. Уже мягче. Уже с попытками обнять. Уже с какими-то словами. Но всё равно – через сдержанность. Через выносливость. Через тихую тоску, которую она и сама не знала, как назвать.

И вот я здесь. Я, у которой в руках этот невидимый узел. Из боли. Из молчания. Из чужих, непрожитых чувств. Я не знаю, как его развязать. Я просто знаю, что больше не хочу передавать его дальше. Не хочу быть следующей в цепи.

Это не значит, что я умею жить иначе.

Я учусь.

Медленно, иногда неловко.

Иногда всё ещё замираю, когда хочется попросить о помощи.

Иногда ловлю себя на мысли: «не будь слабой».

Иногда всё ещё думаю, что чувство – это угроза.

Но я замечаю это. Я вижу. Я говорю себе: можно. Можно быть живой. Можно быть уязвимой. Можно нуждаться.

Женская боль не исчезает, если её не замечать. Она просто меняет лицо. Она становится привычкой. Тоном. Стилем общения. Она живёт в фразах «всё нормально», «ничего страшного», «сама виновата». Она уходит в тело – в зажимы, болезни, усталость, которую не объяснить. Она молчит внутри, пока ты не начнёшь слушать себя. По-настоящему. Не судя, не торопя, не обесценивая.

Иногда мне кажется, что лучшее, что я могу сделать – это просто остановиться. Не торопиться дальше. Не воспроизводить. Не повторять. Просто жить. Медленно. Внимательно. Не отказываясь от себя.

Иногда мне страшно, что я не справлюсь. Что всё равно где-то повторю, передам, не замечу.

Но потом я думаю: возможно, разорвать круг – не значит стать идеальной матерью, идеальной женщиной, идеальной дочерью.

А значит – просто быть той, кто больше не прячет боль. Кто не делает вид. Кто не требует от себя невозможного. Кто учится быть рядом с собой – как с другом.

Я думаю о других женщинах. О тех, кто идёт сейчас этим же путём.

О тех, кто просыпается ночью от чувства вины, не зная, за что.

О тех, кто вырос без обнимания, но всё равно ищет тепло.

О тех, кто молчит, хотя внутри уже невыносимо.

Я думаю о них – и мне хочется, чтобы каждая из нас в какой-то момент сказала себе:

Я имею право быть собой, даже если никто до меня этого не умел.

Женская боль – это не приговор.

Это наследство, которое можно не передать.

Можно оставить его у себя. Посмотреть на него. Признать. И выбрать другое.

Я не знаю, будет ли это легко.

Но знаю: я начинаю.

С себя.

С маленького «мне можно».

С первого прикосновения, которое не прячется.

С одного шага – туда, где нет страха быть женщиной,

Которая чувствует.

Которая выбирает.

Которая не передаёт боль дальше.

Глава 7.

Я училась угадывать, не говорить

Я всегда знала, что говорить можно не всё. Не потому что мне так сказали. Просто так складывалось – раз за разом. Я начинала говорить и чувствовала, как воздух в комнате становился тяжелее. Как будто мои слова – лишние, как будто я нарушаю какое-то хрупкое равновесие. И тогда я училась останавливаться. Училась молчать.

Не сразу. Сначала я просто говорила и смотрела в её лицо. В лицо мамы. И почти каждый раз видела в нём то, что заставляло меня пожалеть о своих словах. Усталость. Раздражение. Иногда – равнодушие. Иногда она просто переводила тему, как будто не услышала. И тогда я начинала догадываться: лучше бы я не говорила.

Я помню, как в младшей школе ко мне подбежала девочка и разбила коленку прямо у меня на глазах. Я испугалась, растерялась, не знала, что делать. А потом рассказала об этом маме. Просто потому, что сердце стучало, потому что хотелось поделиться. И она тогда ответила без злобы, но холодно:

– И что? Ты что, не могла ей помочь?

И в этой фразе было всё. Я не так поступила. Я не справилась. И теперь это – моя вина.

С тех пор я старалась не рассказывать то, в чём была неуверена.

А потом – вообще всё.

Чтобы не ошибиться. Чтобы не быть причиной её недовольства. Чтобы не чувствовать, что я опять – не та.

Я училась угадывать. Это стало почти навыком. Умение читать по лицу, по дыханию, по походке. Утром я всматривалась в её глаза, в то, как она ставит чашку на стол, в то, как поправляет волосы. Я неосознанно сканировала: сегодня можно заговорить? А если да, то о чём? И в какой момент?

Этот навык остался со мной надолго. Даже сейчас, когда рядом другие люди, другое время, другая жизнь – я всё ещё вглядываюсь. Всё ещё прислушиваюсь. Всё ещё боюсь сказать лишнее. Как будто каждое слово – возможный триггер. Как будто я должна всё время быть в безопасности, а значит – предугадывать.

Но угадывание – это не присутствие. Это попытка защититься.

И в этой защите я начала терять себя.

Когда ты всё время проверяешь, удобно ли другому,

Ты перестаёшь чувствовать – а удобно ли тебе.

Ты не знаешь, что хочешь.

Ты не уверен, что тебе можно.

Ты сливаешься с фоном – стараясь быть как можно менее заметной.

Я помню, как в подростковом возрасте мне очень хотелось спросить у мамы, как она пережила свою первую любовь. Не ради советов. Просто из потребности прикоснуться к ней как к женщине, не только как к матери. Я долго выбирала момент. Но так и не спросила. Потому что в её интонации в тот вечер было что-то закрытое. Потому что в её взгляде мелькнула тревога. Потому что я снова почувствовала: это не тема, здесь нельзя.

И вот это «здесь нельзя» стало тенью во мне.