Хроники Вечных: Сон в день рождения. Часть 2

Глава 1:

Авеню Гардет, 10 Стрит…

Братья Уорены были забавными малыми. В них всегда искрилась та неудержимая, слепящая энергия детства, когда мир кажется бескрайним полем для подвигов. Их вселенной было старое футбольное поле, заросшее жгучей крапивой. В детских руках обычные палки превращались в рыцарские мечи, а сорняки – в исполинское вражеское войско, наступающее на их хрупкое королевство. Они были последними его защитниками, два юных рыцаря, выживших в кровавой сече, два брата, на чьих плечах лежала судьба мира. Билл – пламя рыжих волос, обрамлявшее лицо с глазами цвета глубоких, чистых изумрудов. Том – темноволосый, с глазами-хамелеонами, что вбирали в себя небо и время года: зимой они отливали холодной, почти ледяной синевой, а с приходом тепла мутнели, становясь пепельно-серыми, как грозовое небо. Такие разные внешне, но кровь в них текла одна, отцовская. Иоан, их отец, – высокий, атлетичный исполин с той же огненной копной волос и пронзительными изумрудными глазами, что и у Билла. Но за этой внушительной статью уже тогда таилась тень, предвестник бури.

В их доме жила девушка – Ванесса. Ее волосы цвета лунного серебра ниспадали на плечи, словно у сказочной принцессы, случайно забредшей в их простую деревушку. Вся женская половина поселения тихо сгорала от зависти при виде ее колдовской, природной красоты, ее лица, словно выточенного ангелом, ее фигуры, от которой замирали сердца. Когда Ванесса ступала по пыльным улочкам, мужчины теряли голову в пьянящем дурмане гормонов, их взгляды жадно провожали ее ускользающий силуэт, ее летящую походку. Каждый мечтал коснуться ее, заполучить, увлечь в объятия. И это слепое желание не угасало даже тогда, когда Иоан, снедаемый темной ревностью, узнавал об очередном поклоннике, и запись к местному травматологу для незадачливого ухажера становилась неотложной.

Том и Билл… Их души сплелись с самых первых дней. Они дышали одной любовью, чистой и глубокой, как горный родник. Неразлучные, они делили все – секреты, мечты, тихие вечера под звездным небом. Ванесса, как хрупка среброволосая фея, окутывала их своей безграничной нежностью. Даже сквозь вечную нужду и нехватку денег она умудрялась находить для них маленькие сокровища – заветные игрушки, яркие журналы, альбомы для раскрашивания. Ее любовь была тем щитом, что хранил их мир. Взращенные в этой атмосфере абсолютного принятия, Том и Билл не знали ссор, не ведали ядовитой ревности из-за внимания – того самого чувства, что так часто отравляет отношения родных братьев и сестер.

«Мне ли не знать, мне, кто вел ежедневные баталии с двоюродной сестрой за право спать рядом с бабушкой!»

Им же такое и в голову не приходило. Они выросли с нерушимой клятвой в сердце: всегда, во что бы то ни стало, стоять друг за друга горой.

Но даже самые крепкие нити рвутся. Даже самая чистая любовь не вечна под этим холодным небом. Закон Вселенной неумолим: всему приходит конец. И для братьев Уоренов этот безжалостный, сокрушительный конец наступил слишком рано, оборвав их юность на взлете. Приговор был вынесен звездами или судьбой – 23 мая 2003 года. Место исполнения – дом на Авеню Гардет, 10 Стрит. В тот самый день, когда им исполнилось восемнадцать. День, что должен был стать рассветом взрослой жизни, обернулся непроглядной ночью. Точкой невозврата.

– Билл, милый, неси же торт скорее! Семи уже подвывает, так по тебе соскучился! – Голос Ванессы, обычно звонкий, прозвучал с кухни чуть устало, но тепло.

– Да, уже несу!

Семи… Белоснежный лабрадор, живое воплощение преданности, подаренный Биллу на пятнадцатилетие близким другом семьи. Для Семи существовал лишь один центр вселенной – Билл. Его слово было законом, его присутствие – единственной реальностью. Ни Тому, ни тем более Иоану пес не позволял даже мимолетной ласки, если хозяина не было рядом. Он рычал глухо, напряженно, не позволяя чужой руке нарушить их с Биллом пространство. Несколько раз его клыки стали последним аргументом против Иоана. Это случалось в те страшные ночи, когда отец, одурманенный пьяным угаром, врывался в комнату Билла, изливая на сына свою черную желчь и горечь. Лишь командуя, унижая того, кто не смел перечить, Иоан чувствовал себя мужчиной, отцом. Он упивался этой жалкой властью над покорной душой, ибо глубоко внутри корчилось, извивалось червем осознание собственного ничтожества, и эту зияющую пустоту нужно было чем-то заполнить. Но Семи видел слезы на лице своего мальчика. Видел страх в его изумрудных глазах. И тогда пес становился защитником. Две глубокие отметины на ноге Иоана, заставившие его неделю ковылять на костылях, стали суровым уроком. С тех пор он больше не рисковал вымещать злобу на сыне – по крайней мере, в присутствии пса. Иоан стал обходить Семи десятой дорогой, чувствуя на себе неотступный, тяжелый взгляд умных собачьих глаз. А Семи… Семи продолжал следить. Настороженно. Неотрывно. Словно чувствуя, что настоящая беда еще впереди.

Глухой удар сотряс ветхую дверь – это Билл, с трудом удерживая в руках большой шоколадный торт, пнул ее ногой, чтобы войти. В ту же секунду Семи, дремавший у давно не топленной печи, вскочил на все четыре лапы. Его хвост заработал как пропеллер, и он принялся радостно нарезать круги вокруг ног Билла, приветствуя хозяина и предвкушая, возможно, кусочек праздничного угощения.

Этот день рождения, как и многие до него, они встречали в тесном, удушливом кругу: Билл, Том и Ванесса. Друзей у братьев не было – да и откуда им взяться? Вся их жизнь, с раннего детства, была подчинена одному – ферме. Бесконечная работа на земле, с животными, под палящим солнцем и проливным дождем, была их единственным миром, единственным средством к существованию.

Решение не отдавать братьев в школу Ванесса приняла много лет назад, когда они были еще совсем маленькими. Она обставила это как акт мудрости: «Школа – пустая трата времени, мальчики мои. Зачем вам протирать штаны за партой, когда настоящая жизнь – вот она? Работайте с малых лет, учитесь делу, и когда вырастете, будете настоящими хозяевами, сможете расширить нашу ферму, и денег у нас будет еще больше!»

Но за этим благовидным предлогом скрывалась жестокая правда, которую Ванесса гнала от себя с брезгливым отвращением, едва та осмеливалась промелькнуть в ее мыслях. Правда о том, что она просто не хотела тратиться на наемных рабочих, что братья были для нее бесплатной, безотказной рабочей силой, которую она беспощадно эксплуатировала с их детства. Признать это – означало бы признать себя плохим человеком. А разве она, Ванесса, с ее неземной, даже сейчас, в зрелые годы, ослепительной красотой, могла быть плохой? Нет, это было немыслимо. Красота была ее щитом, ее оправданием, ее верой.

Полная изоляция от сверстников, отсутствие нормального общения за пределами фермы и всепоглощающей гиперопеки сделали свое дело. Девушек у братьев никогда не было. Но если проблема Билла заключалась в патологической, парализующей застенчивости – он мгновенно заливался краской, язык прилипал к небу, а мозг превращался в вязкую кашу при любой попытке заговорить с женщиной, даже с пожилой продавщицей в сельском магазине, – то проблема Тома была иной, глубже и страшнее.

Его душа была выжжена безответной, всепоглощающей любовью, которая расцвела ядовитым цветком в его сердце еще в тринадцать лет. Это была не просто любовь – это была одержимость, священный трепет и грязное желание, слитые воедино. Это была боль, острая, ежедневная, сводящая с ума, потому что Том знал – с мучительной, невыносимой ясностью – что объект его страсти никогда, ни при каких обстоятельствах, не ответит ему взаимностью. Ни сейчас, ни завтра, ни через десять лет. Эта любовь была огнем, который давал ему силы жить, наполнял его существование смыслом – и одновременно сжигал его изнутри, превращая душу в пепел. Это была его святыня и его проклятие, его алтарь и его бездонная пропасть отчаяния. Потому что объектом его всепоглощающей страсти, девушкой его единственной мечты – была она. Ванесса.

Эту тайну, темную и тяжелую, Том хранил в самой глубине своей истерзанной души. Ни единой живой душе он не смел поведать о том пламени, что сжигало его изнутри, о той пропасти, в которую он летел. Все его потаенные грезы, все запретные, мучительные образы, что преследовали его наяву и во сне, принадлежали только ей – Ванессе. Только ее имя отзывалось эхом в каждом ударе его сердца. Он не находил ответа, он бился в агонии непонимания – почему именно она? Почему эта болезненная, исступленная тяга к ней, это неутолимое вожделение не отпускало его ни на миг? Словно проклятие, это чувство впилось в его сердце, терзая его, заставляя бессильно жаждать ее снова и снова, до боли, до отчаяния.

Эта любовь была его личным адом, источником нескончаемой горечи, потерь и сожалений, погружая его в вязкую трясину депрессии. Счастье казалось ему теперь лишь призрачным, недостижимым видением, возможным только рядом с ней, только в ее присутствии, в тепле ее взгляда. Весь остальной мир потускнел, погрузился во мрак, потерял всякий смысл без нее.

В редкие, мучительные минуты затишья от душевных бурь он позволял себе мечтать – о том невозможном дне, когда и ее сердце откликнется тем же сжигающим огнем. Он видел это как в тумане, сквозь пелену слез: их дрожащие, выстраданные признания, робкое касание рук, перерастающее в отчаянную близость их тел. Он представлял, как они идут по улицам, крепко держась за руки, пытаясь урвать у судьбы мгновения простой, человеческой нежности, как обычные, беззаботные влюбленные. Но эта картина нормальности лишь сильнее ранила его своей болезненной недостижимостью, каждый раз напоминая о бездне боли и запрета, что их разделяла, и обрекая его на новое напряженное ожидание и страдание.

И эта боль, уже невыносимая, разрасталась еще чудовищнее от осознания своей полной, удушающей изоляции. Одно лишь слово – и он навеки стал бы парией, изгоем, заклейменным позором в глазах тех, кого знал всю жизнь. Этот страх, липкий и холодный, сковывал ему язык, запечатывал уста.

И вот эти мысли, эти жгучие, ядовитые образы и желания метались внутри, словно запертые в раскаленном котле. Они кипели, бурлили, сжигали его душу изнутри, не находя ни малейшей щели, ни единого клапана, чтобы вырваться наружу. Без выхода наружу, эта внутренняя мука лишь набирала силу, разрастаясь неудержимо, поглощая его целиком, словно злокачественная опухоль, удваиваясь с каждым днем, с каждым часом. Это была спираль отчаяния, ведущая прямиком в бездну горечи, потерь, боли, сожалений и всепоглощающей депрессии.

И если вначале это было лишь тайное, сводящее с ума вожделение, то со временем, под гнетом невысказанной боли и разъедающей ревности Ванессы к другим мужикам, ко всем, кто на нее просто смотрит, оно переродилось в нечто уродливое, в слепую, животную ярость. Тихий, сумрачный амбар стал его единственным убежищем и одновременно местом страшных прегрешений. Туда он уходил, когда чернота внутри становилась нестерпимой, и там, в полумраке, среди запахов сена и скотины, он обрушивал всю свою накопленную злобу, всю горечь и бессилие на беззащитных животных – коров, коз, любую тварь, что попадалась под руку. Он бил их кулаками, пинал ногами, вкладывая в каждый удар всю ту разрушительную силу, что не могла найти иного выхода. Ведь эта ярость питалась жгучей, мучительной ревностью к Ванессе, к ее недоступности, к каждому ее взгляду, брошенному не на него. Не имея возможности обрушить эту лавину чувств на истинный объект своей страсти и боли, он вымещал ее на невинных созданиях, превращая свою любовь в источник страдания не только для себя, но и для всего живого вокруг, лишь усугубляя собственное падение в пучину отчаяния и вины.

В этот мрачный период, когда внутренняя тьма сгустилась до предела, а невысказЖанеттая боль и ревность превратились в ядовитый гной, разъедающий его изнутри, мысли Тома приняли еще более чудовищный, кошмарный оборот. Ярость, не находящая выхода в слепых избиениях животных, искала новую, более значимую цель. И этой целью стал его собственный отец, Иоан.

Теперь в его воспаленном сознании рождались жуткие, до тошноты детальные картины мести. Ревность отца к Ванессе была настолько сильна, что он не просто желал отцу смерти – он жаждал его мучительного, унизительного конца. Том представлял, как зажимает отца, как берет в руки тупой, ржавый нож – именно тупой, чтобы продлить агонию, – и медленно, с садистским наслаждением, вспарывает ему живот. Он видел, как погружает свои руки в теплую, пульсирующую плоть, как вынимает один за другим скользкие, дымящиеся на холоде органы, раскладывая их вокруг. Но даже в этой кровавой фантазии была чудовищная, изощренная логика: Иоан должен был выжить. Он должен был оставаться в сознании до самого конца пытки, захлебываясь собственной кровью и болью, но видя и понимая все. Ибо целью этого кошмара было не просто убийство. Том хотел, чтобы отец, в последние мгновения своего униженного существования, осознал полный и окончательный проигрыш. Чтобы перед тем, как холодная, сырая земля начнет засыпать его еще живое, истерзанное тело, Иоан понял: битва за Ванессу проиграна им бесповоротно. Чтобы последнее, что он услышит или почувствует, была неоспоримая истина Тома: «Теперь она моя. Ванесса – моя». Эта мысль, эта фантазия о полном триумфе над соперником через предельную жестокость, стала для Тома еще одним отчаянным, извращенным способом справиться с невыносимой горечью потери, боли, сожалений и той удушающей депрессией, что стала его вечной спутницей. Это был крик его истерзанной души, готовой на самое страшное ради обладания тем, что считал своим по праву любви.

И вот сейчас, в этот самый день, день его собственного рождения, который по всем законам должен был бы нести свет, пусть даже мимолетный, душу Тома затопило странное ликование. Радость? Нет, слово слишком блеклое, слишком чистое для того мрачного удовлетворения, что разливалось по его венам густым, пьянящим теплом. Он был рад так, как, кажется, не был рад никогда в своей истерзанной жизни, и причина этой радости была столь же темна, сколь и его тайные желания. Иоана вот уже два года – два долгих, тягучих года – его не было рядом. Два года, как его тяжелое присутствие не отравляло воздух в доме, не бросало гнетущую тень на каждый их день. Но не само физическое отсутствие отца было источником этого зловещего торжества. Главное, сокровенное, то, что заставляло сердце Тома биться чаще в предвкушении невозможного – Иоан больше не прикасался к Ванессе. Два года он не делил с ней постель, не осквернял ее своим членом. Два года он не занимался с ней сексом. Осознание того, что отец больше не владел Ванессой физически, было для Тома подобно глотку кислорода после долгого удушья под водой собственной горечи, потерь и боли. Это была его тихая, выстрадЖанеттая победа в той невидимой войне, что он вел. И пусть мрак депрессии никуда не делся, пусть сожаления продолжали терзать его, сегодня, в день своего рождения, он упивался этим черным триумфом – соперник устранен, и путь к Ванессе, казался чуточку ближе, реальнее, пусть и все еще утопая в боли.

«Знаете, порой мы становимся архитекторами своих собственных, потаенных вселенных, возводя их кирпичик за кирпичиком в лабиринтах нашего сознания. Это убежища, где каждый закат окрашен в цвета наших сокровенных желаний, где воздух пропитан покоем, а счастье – не мимолетный гость, а постоянный житель. Мир, скроенный по нашим собственным лекалам, идеальный в своей предсказуемости, где нет места боли, нет тени сомнения, нет безжалостных ударов судьбы. Там ты – властелин, творец, вечно пребывающий в блаженной гармонии, не обремененный грузом терзающих проблем. Но в этом кроется западня, коварная и соблазнительная. Мы совершаем роковую ошибку, когда хрупкие стены этого вымышленного рая становятся нам милее и реальнее самой жизни. Когда часы, проведенные там, в тишине иллюзорных садов, начинают затмевать мгновения, отпущенные нам в этом, настоящем мире. И я не стану здесь, подобно строгому ментору, читать вам нотации, твердить избитые истины о необходимости "возвращаться в реальность". Почему? Да потому что я сам блуждал в подобном самодельном эдеме долгих, мучительных пять лет – с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать, и до самого порога взрослой жизни в двадцать один. И да, положа руку на сердце, там, в том сияющем мареве, было несравненно уютнее, безопаснее, чем в этой действительности, что так часто кажется прогнившей до основания, полной горечи, потерь, боли и сожалений. Но это была лишь иллюзия. Прекрасный, манящий призрак, сотканный из отчаяния и мечты. А за каждую иллюзию, за каждый миг украденного у реальности покоя, неумолимо приходит расплата. Тенью следует цена. И за то, что я когда-то прятал голову в песок этих фантазий, спасаясь от проблем, которые – теперь я понимаю – мой юный, раненый разум просто не был способен тогда осознать и принять, я плачу до сих пор. Я все еще зализываю те глубокие раны, что когда-то и заставили меня бежать в этот иллюзорный мир. И по сей день я вынужден разгребать обломки и устранять тяжелые последствия, оставленные теми самыми спасительными, но такими разрушительными иллюзиями. Путь к исцелению долог, и эхо прошлого не смолкает».

Билл подошел к столу и осторожно водрузил на него торт. На восемнадцати свечах, воткнутых в шоколадную глазурь, тут же заплясали неровные огоньки – в гостиной гулял сквозняк из приоткрытого окна. Они мерцали и колебались, словно крошечные беспокойные духи.

Стол был накрыт, конечно, не по-королевски, но для их скромного быта – вызывающе богато. Несколько видов салатов красовались в тяжелых хрустальных вазах – Ванесса украла их в городском универмаге специально к дню рождения сыновей. Ей потребовалось 12 раз совершать рейды в магазин, чтобы натаскать продуктов на большой стол. ФаршировЖанеттая щука с кружочками лимона занимала почетное центральное место, окруженная тарелками с аккуратно нарезанными фруктами – яблоками, грушами, виноградом.

Ванесса явно постаралась, располагая все с тщательной продуманностью, добиваясь гармонии форм и цветов. Она словно создавала не праздничный ужин, а живописный натюрморт, которым могла бы гордиться. Когда она позвала братьев, закончивших возиться во дворе, Том и Билл на мгновение замерли в дверях, молча разглядывая это неожиданное великолепие.

Ванесса увидела их реакцию, и тень удовлетворения скользнула по ее красивому лицу. Ей было приятно, что парни оценили ее старания. И ни капли совести она не испытывала от того, что почти все на этом столе было украдено. Оправдание всегда было наготове: «У нас ведь совсем нет лишних денег, мальчики». Но глубоко внутри, там, куда она редко заглядывала, шевелилась другая, более честная причина – ей это нравилось. Острый, пьянящий кайф от того, что она получает что-то даром, особенно когда это удавалось провернуть благодаря мужчинам, теряющим голову от ее красоты. Это было маленькое, но сладкое подтверждение ее власти над миром.

Билл сел напротив брата, на другой конец длинного стола, и тут же незаметно бросил под стол Семи кусок запеченного куриного бедрышка – уже пятый за этот вечер. Пес мгновенно проглотил угощение и, тяжело дыша, высунул розовый язык, преданно глядя на хозяина в немом ожидании добавки. К сожалению для Семи, это был весь его арсенал по выпрашиванию еды.

– Ванесса, ты истинная волшебница! Какой стол… просто королевский пир, – с искренней благодарностью в голосе произнес Том, щедро наполняя тарелку ароматным мясным салатом. Его юношеское лицо на мгновение осветилось удовольствием.

– Пожалуй, ты прав, – с легким, почти девичьим смущением отозвалась Ванесса. Тепло разлилось в груди от его слов, хотя она и знала себе цену как хозяйка. Ей было бесконечно дорого слышать это от Билла, особенно сегодня. – Это ведь ваш последний вечер семнадцатилетних. Всего час – и вы перешагнете порог взрослой жизни… День, отмеченный такой чертой, нельзя не встретить по-царски.

– А сейчас мы, по-твоему, кто? Младенцы? – с набитым ртом, едва ворочая языком, пробормотал Том, активно работая челюстями над салатом. В его тоне слышалась привычная мальчишеская бравада, но что-то еще пряталось глубже.

– Ах, Томми… – В голосе Ванессы прозвучала нежность, окрашенная тенью неизбывной печали, которую она так старалась скрыть за улыбкой. – Для меня вы навсегда останетесь шалопаями. Неважно, сколько свечей будет на вашем торте, неважно, сколько морщин ляжет у ваших глаз.

– Не находишь, что это звучит… немного нелепо? – Билл залпом осушил свою рюмку с коньяком, янтарная жидкость обожгла горло, и в голосе его смешались вызов и затаенная боль. Он поставил пустую рюмку на скатерть чуть резче, чем следовало. – Что же, и в сорок лет мы для тебя так и останемся… несмышлеными мелкими? Маленькими и беззащитными?

Ванесса медленно перевела взгляд на Билла. Ее губ коснулась тень улыбки – печальной, полной бесконечной, щемящей любви и, возможно, горького предчувствия грядущих потерь.

– Да, мой хулиган. – Ее голос был тих, но тверд. – Именно такими. Всегда.

Ванессе было тридцать восемь, но она сохранила ту почти порочную, пьянящую свежесть юности, что заставляла кровь стынуть в жилах. Время словно боялось коснуться ее, отступило, оставив ее тело вызывающе молодым – двадцать три, не больше, и то была бы щедрая оценка. А сегодня, под тонким слоем макияжа, скрывавшим любые намеки на зрелость, она казалась почти девчонкой, опасной иллюзией ровесницы для парней.

И пусть лишь Том был поглощен целиком этой темной, обжигающей агонией любви к Ванессе, Билл тоже не был монахом. В его голове то и дело вспыхивали жаркие, непристойные образы: не просто "круто переспать", нет – его тело отзывалось низменным, животным желанием сорвать с нее одежду, узнать жар ее кожи под пальцами, подчинить эту ускользающую красоту хотя бы на одну ночь.

Когда Ванесса сегодня накрывала на стол, двигаясь по комнате, воздух стал густым, почти вязким от напряжения. Черное платье, дерзко короткое, впивалось в каждый изгиб ее тела, словно вторая кожа. Оно открывало бесконечные ноги, обтянутые тончайшим капроном колготок, где у самого бедра трепетали крошечные бабочки – эфемерный узор на вратах соблазна. И Билл, и Том следили за ней не отрываясь, впиваясь взглядами так, словно могли прожечь ткань платья. Они пожирали ее глазами, как хищники, застывшие перед прыжком. Каждый ее шаг, каждое ленивое, гипнотическое покачивание бедер было безмолвным приглашением, ритмом, от которого перехватывало дыхание и болезненно твердело в паху. Оторваться было невозможно – это было бы равносильно тому, чтобы вырвать себе глаза, отказаться дышать. Они были пленниками ее движений, ее тела, ее сводящей с ума привлекательности.

Как же они ее хотели… Билл, с его прямолинейной похотью, уже мысленно раздел ее догола. В его голове это черное платье испарилось, тонкие колготки с этими дразнящими бабочками растаяли, и вот она – обнаженная, горячая, ее кожа словно светится, маня прикоснуться, сжать, почувствовать упругость под пальцами. Он представлял ее грудь, бедра, влажное тепло между ног – чистое, животное желание обладать этим телом прямо здесь и сейчас.

А Том… Том был дальше, глубже, его пожирала не просто похоть, а исступленная, мучительная страсть. Он не просто видел ее голой, он чувствовал ее под собой, над собой, вокруг себя. Его фантазии были целым вихрем сплетенных тел, стонов, рваного дыхания. Он брал ее снова и снова, в каждой позе, которую только мог измыслить его воспаленный мозг, на этом столе, на полу, у стены – везде, до полного изнеможения, до сладкой боли, до потери сознания. Он хотел не просто трахнуть ее, он хотел впитать ее в себя, раствориться в ней, пометить как свою.

И эти два идиота думали, она не видит? Наивные щенки! Они пожирали ее взглядами, такими голодными, такими откровенными, что воздух вокруг нее, казалось, плавился. Ванесса знала! Она чувствовала их похоть каждой клеточкой своей кожи, как горячее дыхание на затылке. У таких, как она – красивых до дрожи, до желания укусить – есть радар сексуальности. Они ощущают каждый жадный взгляд, каждую каплю вожделения, направленную на них, словно физическое касание. Это знание было ее силой, ее тайным оружием.

А взгляд Тома… Его нельзя было спутать ни с чем. Это была не просто похоть, как у Билла. Это была гремучая смесь обожания, отчаяния и такого яростного желания, что оно почти искрило. Влюбленный взгляд – он кричит без слов, он обнажает душу. И Ванесса читала его как открытую книгу, видела всю эту бурю, бушующую в нем, и знала – знала всё до самого дна.

Но Ванесса и не думала гасить это мучительно сладкое пламя. Напротив! Она упивалась своей властью над парнями, подливая масла в огонь их невысказанной страсти. Каждую ночь, словно греховное видение, она скользила в их комнату. Тончайший шелк ее дерзко коротких пижамных шортиков почти ничего не скрывал, бесстыдно обнажая гладкую, нежную кожу ее бедер, изгибы, которые сводили их с ума. Она видела, как они пожирают ее глазами, чувствовала жар их желания даже сквозь сонную дрему.

И это пьяняло! Как же ее воспламеняло осознание того, что парни ждут ее, хотят до дрожи, до боли! Этот животный, голодный жар их похоти пронзал ее насквозь, заставляя все внутри трепетать от запретного восторга. И да, она сама сгорала в постыдных фантазиях, представляя до мельчайших подробностей, как сильные, горячие тела парней сплетаются с ее собственным, как они берут ее, снова и снова… Достаточно было одной мимолетной, грешной мысли об их руках на ее талии, об их губах на ее шее, об их напоре – и ее тело вспыхивало мгновенно. Низ живота сладко тянуло, а между бедер становилось невыносимо влажно и горячо, моля о прикосновениях. Секунды – и она уже плавилась, изнывая от неутоленного желания. Мастурбация на парней была в сотни раз красочней, чем самый лучший секс в ее жизни.

Когда последние крошки были собраны с тарелок, а вино в бокалах почти иссякло, оставив на стенках лишь рубиновые следы ушедшего праздника, Ванесса с грацией, которая казалась чуть напускной в этой повисшей тишине, взялась за нож, чтобы разрезать пышный торт. И в этот миг она почувствовала – скорее уловила боковым зрением, чем увидела прямо – как взгляды обоих парней, почти синхронно, скользнули к вырезу ее платья, задержавшись там на неуловимое мгновение.

Легкий румянец тронул ее щеки, и она поспешно перевела внимание на Сэма, который, оперевшись передними лапами о край стола, издавал тихие, полные собачьей тоски звуки. Его умные глаза неотрывно следили за каждым ее движением, в них плескалась отчаянная надежда на кусочек этого невероятно пахнущего, запретного чуда.

– Сэм, милый, перестань скулить так жалобно, – ее голос прозвучал мягко, но с нотками усталости. – Ты же знаешь, эта сладость не для тебя. Собакам вредно. – Она обернулась к Биллу, кончик ножа, испачканный белоснежным кремом, непроизвольно указал в его сторону, словно маленький белый флаг перемирия в их невысказанном напряжении. – Билл, сходи, пожалуйста, проверь шашлык. Если готов, отдели несколько кусочков для Сэма. Он ведь наш верный друг, заслуживший свою долю пира.

– Том, может, ты? Я же только что ходил, – с ноткой усталого раздражения в голосе ответил Билл.

– А я Ванессу возил в город за всем этим великолепием, – парировал Том, демонстративно скрестив руки на груди, в его тоне проскользнула тень превосходства. – Так что давай, братец, без капризов. Ножками топ-топ. Меньше слов, больше дела.

– Ну ты и охреневший, – выдохнул Билл, в его голосе смешались обида и привычное смирение перед старшим братом. Он резко отодвинул стул – звук неприятно царапнул по воцарившейся тишине – и вышел из комнаты. Сэм тут же спрыгнул с опоры, его хвост мелькнул в дверном проеме следом за хозяином, словно предЖанеттая тень, не способная существовать без своего человека даже пять коротких минут.

А Том, дождавшись, пока стихнут шаги брата и цокот когтей Сэма по коридору, сделал то, ради чего, казалось, и ждал этого момента весь вечер. Он осторожно, почти бесшумно, передвинул свой стул вплотную к Ванессе. Воздух между ними мгновенно сгустился, наполнился невысказанным, тяжелым ожиданием. Он собирался заговорить. Заговорить о том, что занозой сидело в его сердце, о вопросе, который рвал его душу на части уже много, много мучительных недель, лишая сна и покоя.

Тишина, повисшая после ухода Билла и Сэма, стала плотной, почти осязаемой. Том придвинулся ближе, слишком близко. Его колено почти касалось ее бедра, и Ванесса почувствовала, как волна непонятной тревоги поднялась в груди. Он молчал, собираясь с духом, его взгляд блуждал по ее лицу, рукам, скатерти – куда угодно, только не в глаза.

Наконец, он заговорил, голос был приглушен, словно он боялся, что стены услышат его тайну. Сначала – об Иоане. Том рассказал, как четыре дня назад, ожидая Ванессу на раскаленной от солнца парковке у торгового центра, он увидел его – жалкого, пьяного, валяющегося в пыльных кустах, словно выброшенная вещь. Рассказал, как отец, пуская пьяные слезы, лепетал о любви к ним, сыновьям, лез обниматься своими грязными руками, от которых пахло перегаром и безысходностью.

– Он твердил, что любит нас больше жизни, – Голос Тома дрогнул, в нем слышалась не только боль, но и темная ревность, которую он сам в себе ненавидел. – А потом я спросил про выпивку… просто спросил, почему он так себя губит. И он… он взбесился. Стал кричать, что я сопляк, что это не мое дело, гнал меня прочь…

Он замолчал, сглотнув комок в горле. Его кулаки на коленях сжались так, что костяшки побелели.

– Я потом… я сидел на ступеньках у входа, наверное, час… и просто ревел. Как дурак. Прямо там, у всех на виду.

Это было четыре дня назад. Четыре дня он носил эту тяжесть в себе, не делясь с ней, с той, кому, казалось бы, должен был рассказать в первую очередь. Ванессе стало не по себе от этой запоздалой откровенности.

– Томми… милый, почему же ты молчал? Почему сразу не рассказал мне об этом? – Ее голос был полон искреннего участия, но и легкой растерянности.

Том поднял на нее глаза, и в них была такая смесь обиды, стыда и отчаянной, болезненной любви, что Ванессе стало трудно дышать.

– Я обижен на тебя – Слова прозвучали как обвинение, как стон. – Мне… стыдно. За тебя стыдно. Я просто… я не знаю, как с тобой говорить после всего.

Ванесса замерла, ее лицо выражало полное недоумение.

– В каком смысле? Я не понимаю… На что ты обижен? Что я сделала?

– За прошлую неделю! – Его голос резко взлетел вверх, срываясь от невыносимой боли и ревности, которую он больше не мог сдерживать. – У тебя было четыре мужика! Четыре! – Он почти выплюнул это слово, подняв четыре пальца, словно предъявляя неопровержимую улику ее предательства – предательства его чувств, его надежд. Он смотрел на нее с мучительной надеждой услышать опровержение, объяснение, которое могло бы хоть немного унять огонь, пожиравший его изнутри. – И это только за одну неделю! Ты стала известнее любой голливудской звезды в этом городишке! Думаешь, я не знаю?! Думаешь, мне приятно?! Знаешь, что у меня спросили какие-то ублюдки на парковке, когда я там стоял, ждал тебя, как идиот?

Его грудь тяжело вздымалась, лицо пылало.

Ванесса смотрела на него широко раскрытыми, испуганными глазами.

– Не… не знаю, Томми… Что они спросили?

– Они спросили, как у тебя дела! И просили передать тебе привет! От них! Понимаешь?! Они говорили так, будто… будто ты принадлежишь всем! Будто каждый может… – Он осекся, не в силах произнести то, что рисовало его воспаленное воображение, то, что сводило его с ума от бессильной ярости и желания.

Слова Тома, острые, как осколки стекла, вонзились в Ванессу, и волна густого, горячего смущения залила ее лицо, шею, подступила к самому сердцу. Она никогда… никогда не говорила с парнями о своей жизни. Ее личная жизнь была ее тайной гаванью, ее хрупким щитом от боли прошлого. Она и представить не могла, что ее отчаянные попытки залечить разбитое сердце, бросаясь в объятия случайных мужчин, словно в ледяную воду, могут так болезненно рикошетить по парням. Она увидела в его глазах – или ей так показалось – тень стыда за нее, и от этой мысли ее собственное сердце сжалось в тоскливый комок.

Какая ирония. Какая слепая, трагическая ошибка. Она приняла его ярость, его кипящую, собственническую ревность за стыд. Она не ведала, что каждый ее новый любовник был для Тома личным врагом, узурпатором, занявшим место, которое он сам жаждал занять всеми фибрами своей искалеченной души. Он ненавидел их лютой ненавистью, ежесекундно мечтая оказаться на их месте, прожить их жизнь, хотя бы на одну ночь, лишь бы быть с ней, касаться ее, обладать ею так, как, по его убеждению, на нее имела право только его кровь, его плоть. Но Ванесса… она и на тысячную долю не могла вообразить бездну этой всепоглощающей любви-одержимости.

И потому, движимая благим, но совершенно неверным намерением, она решила объясниться. Успокоить его, как ей казалось, развеять его тревоги. Она не знала, что ему нужны были не жалкие оправдания ее мимолетных связей, а слова, которые перевернули бы мир: признание, что она без ума от него, обещание, что теперь они будут вместе, всегда, вдвоем, против всего света.

– Том, посмотри на меня, – ее голос дрогнул, но она постаралась придать ему твердость. – Кого ты видишь?

– Эмм… в смысле? – Он моргнул, сбитый с толку этой внезапной сменой темы, его внутренняя буря на мгновение затихла перед ее вопросом.

– В прямом, Том. Кого ты видишь перед собой? Ответь честно.

– Эмм… – Он запнулся, слова застряли в горле, взгляд метнулся к ее губам и тут же испуганно вернулся к глазам. – Ну… Тебя. Ванессу. – Последнее слово прозвучало глухо, почти сдавленно.

– Ты не понял меня, Том, – Ванесса издала короткий, нервный смешок, пытаясь разрядить обстановку. Но этот смех ударил Тома под дых. В его голове мгновенно взорвались горькие, ядовитые вопросы: «Почему она смеется?! Я обвиняю ее в том, что она спит со всем городом, а она смеется?!», «Почему эти чужие, безликие мужики могут касаться ее, а я – нет?! Почему не я?!»

– Попробуй еще раз, – продолжила Ванесса, не замечая бури в его глазах. —Просто смотри на меня. Кто перед тобой?

– Ну… я… я не знаю, – выдавил Том, его голос стал еще более неуверенным, словно он боялся произнести неправильное слово, которое разрушит этот хрупкий, напряженный момент.

Ванесса глубоко вздохнула, собираясь с духом.

– Девушку, Том. Ты видишь перед собой девушку. – Она сделала паузу, обвела его взглядом, в котором смешались какая-то новая, непонятная ей самой робость. – И хочу заметить, очень красивую! – Она сказала это с легким вызовом, но тут же смутилась собственных слов. – Мне… мне ужасно стыдно, Томми, и невероятно неловко говорить с тобой об этом. Поверь. Но раз уж ты… раз ты начал думать, что твоя я… – она запнулась, подбирая слова, – что я какая-то шалава… то мне придется объясниться. Другого выхода я не вижу.

Глубоко вздохнув, словно ныряя в ледяную воду, Ванесса продолжила. Ее голос стал тише, но в нем звенела сталь пережитой боли.

– Иоан… он не живет здесь уже три года. Целых три года, Том. У него теперь своя жизнь, свои… собутыльники. Друзьями их назвать язык не поворачивается. Они просто пьют. Днями напролет, неделями, пока не свалятся. – Она горько усмехнулась. – Он… он страшно обидел меня, Том. Не просто обидел – он растоптал что-то внутри. Когда началось это пьянство, он стал поднимать на меня руки. Сначала просто толчки, потом удары… с каждым разом все злее, все жесточе. Он перестал быть человеком. Он… он стал вонять, понимаешь? Как ходячая помойка, как канализация. Я мечтала лишь о том, чтобы спать на другой кровати, в другой комнате, подальше от этого запаха, от его храпа, от его пьяного бреда… о каком сексе могла идти речь?

Том густо покраснел. Его щеки вспыхнули огнем смущения, которое боролось с нездоровым, жадным любопытством. У него никогда не было девушки, и сам разговор о сексе – особенно с Ванессой – заставлял его чувствовать себя неловко, почти грязно. Но в то же время, каждая ее фраза притягивала его, как магнит, заставляя ловить каждое слово, впитывать ее боль, ее откровенность, которая казалась ему чем-то интимным, почти запретным, предназначенным только для его ушей.

– …он меня унижал, – голос Ванессы снова дрогнул, зазвучал надтреснуто, – он меня избивал… Я молчала. Я не хотела, чтобы вы… чтобы вы потеряли последнее уважение к отцу. Чтобы ваша жизнь было отравлено этой грязью.

Ванесса никогда бы не решилась на это признание, будь она трезва. Но несколько рюмок водки развязали язык, выпустили на волю призраков прошлого.

– Он… он заставлял меня… заставлял заниматься сексом с собой. Против моей воли. Он меня насиловал. Грязный, потный, вонючий. А потом… потом я просто больше не смогла. Я вышвырнула его. Сказала, чтобы ноги его больше не было в этом доме. Я его ненавижу, Том. Каждой клеточкой ненавижу. И видеть его больше не хочу. Никогда.

Она замолчала, тяжело дыша. Потом подняла на него глаза, и в них блеснул вызов.

– Но я девушка, Том. Понимаешь? Женщина. Мне нужен мужчина. Мне всего тридцать восемь! Я, черт возьми, прекрасно выгляжу! Я могла бы быть моделью, сука! – Ее голос окреп, в нем появилась звенящая нота обиды. – И что ты предлагаешь?! Чтобы я заперлась в четырех стенах, обложилась подушками и смотрела дурацкие сериалы про домохозяек?! Чтобы я похоронила себя заживо, отказалась от элементарного женского желания, потому что тебе стыдно?!

Она повысила голос, почти срываясь на крик. Ее взбесило это обвинение в распутстве, эта слепота, это нежелание заглянуть за фасад, увидеть кровоточащую рану в ее душе.

– Я люблю секс, Том! – выкрикнула она, и это прозвучало как вызов, как манифест. – Да, люблю! Это, может быть, лучшее, что осталось в моей проклятой жизни! Но где мне найти нормального мужчину для серьезных отношений? Здесь?! В нашей дыре?! Ты знаешь, что здесь одни алкаши да женатики! А уехать я не могу! Эта ферма – все, что у меня есть! Поэтому да, я просто занимаюсь сексом! Ты… – она осеклась, ее голос снова упал до шепота, полного безысходной усталости. – Ты еще мальчик. У тебя его никогда не было. Ты не можешь понять, как… как это иногда помогает. Да всегда, блять. Хотя бы на час, на два… забыться. Когда твоя душа горит огнем, когда боль такая, что хочется выть на луну. Ты просто не знаешь…

Слезы покатились по щекам Ванессы – крупные, горячие, смывающие остатки ее бравады на лице. Она отвернулась, уставившись на подрагивающие язычки пламени на оплывших свечах, словно ища в них утешение или ответ. А Тома накрыло ледяной волной вины. Это он. Это из-за него она плачет. Из-за его эгоистичных, грязных вопросов Ванесса сейчас сидит напротив, сломленная и печальная.

В его голове царил хаос. Этот разговор… он прокручивал его сотни раз. В его сценарии она должна была сломаться под его напором, признать свою неправоту, устыдиться, извиниться. Он представлял, как она, плача, будет каяться, а он, великодушно, простит ее, и это станет первым шагом к тому, чтобы она отказалась от всех этих никчемных мужиков ради него.

Но все пошло наперекосяк. Она не каялась. Она защищалась. Она гордилась своей свободой, своей сексуальностью, своей силой противостоять боли через секс. И Том потерялся. Все его заранее заготовленные слова, обвинения, манипуляции рассыпались в прах. Он просто не знал, что сказать, что делать дальше. Его мозг, казалось, завис, перегруженный противоречивыми сигналами: вина, ревность, обида, и теперь еще и эта оглушающая растерянность.

А Ванесса, глядя на танец огня на свечах торта, не замечала застывшего, опустошенного лица Тома. Разговор всколыхнул ил на дне ее души, подняв на поверхность всю ту боль, которую она так тщательно прятала от мальчиков годами.

– Иоан… он стал для меня совершенно чужим человеком, – тихо проговорила она, голос все еще был влажным от слез, но уже спокойнее. – Когда-то все было иначе. Мы были счастливы, Томми. Почти не ссорились. Я ведь и подумать не могла, что в моей жизни будет кто-то еще, кроме него… Мы же знакомы с четырех лет, представляешь? Всю жизнь… Но алкоголь… он убил того человека, которого я любила. Убил его душу. А я… я ведь не каменная. Мне хочется тепла. Хочется, чтобы меня любили, обнимали… Хочется чувствовать себя желанной, сексуальной. – Она снова посмотрела на него, уже без гнева, с тихой мольбой в глазах. – Не считай меня шлюхой, Том. Пожалуйста. Не думай обо мне так, как ты думаешь сейчас. Просто… есть вещи, которые ты пока не можешь понять. Не хватает тебе еще… опыта жизненного.

И так же внезапно, как начала плакать, Ванесса успокоилась. Слезы высохли. Глубоко внутри нее зияла пустота, которая жаждала быть заполненной словами, признаниями, и этот разговор стал тем самым ключом, той отмычкой. Потребность высказаться была удовлетворена, и в награду мозг щедро плеснул в кровь эндорфинов и серотонина. Напряжение спало, оставив после себя странное, почти невесомое спокойствие.

Уже не грустная, а умиротворенная, даже слегка парящая, Ванесса сделала то, чего Том никак не ожидал. Она мягко опустила голову ему на плечо. Ее волосы коснулись его щеки, обдав знакомым, сводящим с ума ароматом ее шампуня с ароматом роз и духов Шаннель. Его белоснежная рубашка мгновенно впитала темные разводы от потекшей туши, оставив неаккуратное пятно, как улику их близости.

Том замер. Он даже не успел осознать момент, когда волна острого, почти болезненного удовольствия прокатилась по его телу от этого простого жеста. Ее тепло, ее запах, тяжесть ее головы на его плече – все это смешалось в гремучий коктейль, от которого перехватило дыхание и закружилась голова. Вина и растерянность на мгновение отступили перед этим ошеломляющим ощущением.

Он не заметил. Но его тело – заметило. Его член, твердея под джинсами, отреагировал мгновенно и неоспоримо. А Ванесса, прикрыв глаза и наслаждаясь моментом покоя, почувствовала это. Она ощутила это напряжение сквозь тонкую ткань его брюк, прижавшись к нему чуть плотнее. И ее новообретенное спокойствие тут же дало трещину, уступая место холодному, тревожному изумлению.

Но хрупкий, наэлектризованный кокон момента, о котором Том так долго мечтал, лопнул, пронзенный реальностью. В комнату, словно маленький вихрь, ворвался Сэми, радостно вопящий, с огромным куском дымящегося шашлыка во рту. Жирный мясной сок капал с его подбородка прямо на белоснежный ворс хлопкового ковра, оставляя темные, расползающиеся пятна. Но Ванесса, все еще плывущая в облаке послеразговорного катарсиса и легкого шока от своего недавнего открытия, даже не обратила на это внимания. Мысль о том, что завтра она устроит Биллу разнос за испорченную вещь, просто не пришла ей в голову. Ее мозг был занят другим.

Следом за Сэми, неторопливо, вошел Билл, неся в руках шампуры с еще шипящим мясом. Густой, дразнящий аромат жареного тут же вытеснил тонкие нотки духов и свечей, заполнив комнату простой, земной реальностью. Билл окинул взглядом Ванессу и брата – их слишком близкую позу, раскрасневшиеся, отекшие от слез и эмоций лица. Он не стал спрашивать, о чем они говорили и почему так странно обнимались. Он ненавидел эти «сопливые» разговоры, погружения в чужие душевные терзания. Сейчас ему хотелось простого – выпить, поесть мяса, посмеяться.

Поэтому, чтобы разогнать повисшую в воздухе тягучую неловкость, он отпустил пару своих фирменных черных шуточек – что-то про пролитые слезы, которые отлично замаринуют мясо, и про то, что с такими опухшими лицами их можно снимать в фильме ужасов без грима. К удивлению, это сработало. Напряжение спало. Ванесса, все еще чувствуя легкое головокружение, рассмеялась первой – искренне, почти с облегчением. Том, с трудом вынырнув из омута своих чувств, тоже выдавил смешок, благодарный брату за это вторжение, которое одновременно и спасло его, и лишило заветного мгновения.

Все уселись за стол. Шампуры легли на большое блюдо, запахло еще сильнее. Началась трапеза. Сэми уплетал за обе щеки, Билл разливал остатки водки, Ванесса пыталась включиться в общую атмосферу, хотя мысли ее то и дело возвращались к тревожному ощущению мгновение назад. Том ел молча, механически, все еще ощущая фантомное тепло ее головы на своем плече и холодный укол вины, смешанный с горящей искрой неудовлетворенного желания.

– Мам, ты никуда не уходи, ладно? Мы сейчас, – сказал Том, поднимаясь из-за стола. Билл последовал за ним. – Куда это вы? – Ванесса удивленно подняла бровь. – Сюрприз! – хором ответили братья и скрылись в коридоре.

За дверью гостиной разыгрался древний ритуал: «камень-ножницы-бумага». Выпало выступать Биллу первым. Через пять минут, пока Ванесса пыталась угадать, что задумали ее мальчишки, дверь снова открылась.

На пороге стоял Билл. В нелепом, явно с чужого плеча, блестящем фиолетовом костюме фокусника с помятым цилиндром на голове. Ванесса ахнула. Она была совершенно не готова к такому. Парни впервые в жизни приготовили для нее что-то особенное, потратили свои скудные деньги, свое время. Волна чистой, незамутненной нежности и радости захлестнула ее, смывая остатки тяжелых мыслей. На ее лице расцвела широкая, искренняя улыбка.

– Та-даам! – объявил Билл, стараясь говорить загадочным баритоном. – Великий Билдини приветствует вас на представлении магии и волшебства!

Он вошел в центр комнаты и начал свой маленький концерт с самого известного фокуса в мире – «кролик из шляпы». Правда, кролика во всей их деревне днем с огнем было не сыскать, поэтому Билл решил использовать другого недавнего «питомца». Он картинно постучал палочкой по цилиндру и с важным видом засунул туда руку.

– А сейчас, дамы и господа… извольте видеть!

И он торжественно извлек из шляпы… белоснежного голубя. Того самого, что неделю назад устроил в их доме настоящий переполох. Ванесса вспомнила то утро. Это было еще до рассвета, то самое время, когда снятся самые яркие, самые странные сны. Будильнику оставалось звенеть еще полчаса, но всю семью буквально выдернуло из сна, будто по армейской команде «Рота, подъем!», остервенелым лаем Сэми. Он носился по дому как угорелый, и лай его эхом разносился по комнатам, словно в пещере. Братья не сразу поняли, что происходит, пока не увидели причину переполоха – под самым потолком металась крупная белая птица. Том потом клялся, что закрывал на ночь окно на кухне, но факт оставался фактом – в дом проник незваный гость. Голубь летал как сумасшедший, бился о стены, и поймать его казалось нереальным. Сэми заливался лаем, подпрыгивая и щелкая зубами в воздухе. И тогда Биллу пришла в голову спасительная мысль. Он сбегал в сарай и вернулся с отцовским рыбацким сачком на длинной ручке. Один точный взмах – и птица забилась в сетке.

Самое странное случилось потом. Как только Билл осторожно высвободил летающий будильник из сетки и опустил на пол, голубь, секунду назад казавшийся исчадием ада, совершенно в мгновение успокоился. Он сидел смирно, не пытаясь улететь, и даже позволил Биллу взять себя в руки – вещь почти невероятная для дикой птицы, если она не привыкла к человеку с птенячьего возраста. Он просто доверчиво устроился на ладони Билла, хлопая черными бусинками глаз. А Сэми, возмущенный таким нежным обращением с нарушителем его территории, продолжал яростно лаять. Биллу пришлось строго цыкнуть и даже замахнуться на пса, чтобы тот угомонился. Сэми тогда страшно обиделся. Его, верного стража, отчитали за то, что он пытался спасти хозяев от опасности! И хоть пес не мог выразить это словами, его понурая морда и поджатый хвост ясно говорили: в следующий раз, когда кто-то нарушит периметр, он промолчит. Пусть сами разбираются.

И вот теперь этот самый голубь сидел на руке Билла, играя роль циркового кролика. Ванесса смотрела на Билла в дурацком костюме, на доверчивую птицу, и смех пузырьками поднимался из глубины души, стирая все следы недавних слез и тяжелых мыслей.

На удивление всех, кроме, пожалуй, самого себя, голубь оказался совершенно ручным. Он не просто позволял себя гладить, но и активно искал контакта. Когда Билл, проверяя, не улетит ли он навсегда, выпускал его на улице, птица делала круг и неизменно возвращалась, мягко приземляясь ему на протянутую руку или плечо. Он явно не собирался покидать свой новый дом. Братья, очарованные таким поведением, соорудили ему жилище из старой коробки из-под телевизора, выстелив ее сеном для мягкости. Этот импровизированный «голубятник» поставили на балконе их общей с Томом спальни на втором этаже. Теперь гость мог свободно улетать по своим птичьим делам и возвращаться, когда ему заблагорассудится.

– Хех, это точно судьба! – сказал Том Биллу тем же вечером, когда они готовились к представлению, осторожно усаживая спокойную птицу в цилиндр. – Кроликов нигде нет, и тут – вжух! – прилетает идеальный голубь-артист.

И как же причудливо устроена человеческая психика! Когда что-то вызывает у нас яркие, приятные эмоции, мозг услужливо маркирует это как «безопасное», отметая любые тревожные сигналы. Родители могут морщиться от грязной любимой игрушки ребенка, не понимая, как он с ней играет, в то время как для малыша она – целый мир, и пятна на ней не существуют. Влюбленная девушка может годами не замечать, что живет с настоящим эмоциональным вампиром, питающимся ее душой, потому что ослеплена иллюзией любви. Так и здесь. Ни Ванесса, ни братья ни разу всерьез не задумались, насколько невероятно странно поведение этого голубя. Птица, которая по всем законам природы должна была дичиться и бояться людей после стресса поимки, с первого же дня вела себя так, словно всю жизнь прожила с ними. Она выполняла простейшие «команды» – сесть на руку, полететь к окну, вернуться в коробку – с послушанием, которому позавидовала бы и дрессировЖанеттая собака. Были даже моменты, когда казалось, будто голубь реагирует на случайно оброненные фразы, делая именно то, о чем говорилось.. Он часто замирал и пристально, не отрываясь, разглядывал людей, переводя взгляд с одного на другого, скользя им снизу вверх, словно оценивая. Такое внимательное, изучающее наблюдение было характерно для человека, но никак не для птицы. Но разум, очарованный удачей и новизной, отмахивался от этих странностей, как от назойливой мухи.

Билл, готовя свое выступление, надеялся произвести фурор. В его мечтах Ванесса должна была ахнуть, пораженная его магией не меньше, чем зрители на шоу Дэвида Блейна. Но реальность оказалась прозаичнее. Ни один из его нехитрых фокусов – ни голубь из шляпы, ни исчезающая монетка, ни связанные платки – не произвел на Ванессу ожидаемого впечатления. Она сидела, подперев голову руками, взгляд был устремлен куда-то в пустоту. Тяжелый разговор все еще гирями висел на ее душе, и никакие фокусы не могли пробиться сквозь эту пелену усталости и горечи.

Билл сник, его энтузиазм угасал с каждой секундой. Том нахмурился, видя, что их план проваливается. И пока братья растерянно переглядывались, пытаясь понять, как вернуть Ванессе улыбку, никто из них не заметил, как голубь тихонько выбрался из цилиндра, стоявшего на столике, перелетел через комнату и бесшумно устроился на плече у Билла, словно фарфоровая статуэтка. В ту же секунду Сэми, до этого тихо лежавший в углу, поднялся и, не издав ни звука, выскользнул из гостиной, словно не желая находиться рядом с этой птицей.

– Ладно, уступи место профессионалам, – сказал Том, решительно шагая вперед. Он не мог позволить этому вечеру закончиться на такой минорной ноте. Он должен был пробиться к ней. Он должен был развеселить Ванессу, чтобы трахнуть ее. В эту секунду он был уверен – «Я готов!»

И его первый же фокус произвел на нее большое впечатление. Он встал прямо перед Ванессой, сделал несколько таинственных пассов руками и прямо из воздуха, перед ее лицом, появилась бутылка шампанского (пустая, найденная в сарае), которая не упала, а зависла в воздухе.

«Как он это сделал?!» – эта мысль одновременно пронзила и Ванессу, и Билла. Билл был поражен, потому что они не репетировали и не обсуждали такие трюки. Ванесса же просто открыла рот от изумления. Ее усталый, отсутствующий взгляд мгновенно сфокусировался, в глазах появился живой интерес.

Том медленно вытянул руки вперед, ладонями вверх, и бутылка, покачиваясь, поплыла по воздуху, послушно следуя за движениями его рук – вправо, влево, чуть вверх, чуть вниз. Том потратил целую неделю, тайно тренируясь в сарае, чтобы освоить этот трюк с тончайшей леской, которую он выпросил у старого рыбака. Секрет был прост, но требовал ловкости рук.

Представление, длившееся целый час, закончилось. Под аплодисменты от Ванессы Том с Биллом поклонились. Братья быстро скрылись, чтобы сменить свои импровизированные сценические костюмы на обычную одежду, и вскоре вернулись в гостиную, которая теперь была одновременно и столовой, и танцполом.

Картина была сюрреалистичной: на столе, среди тарелок с остатками еды, сидел белоснежный голубь и сосредоточенно клевал сочные дольки мандарина. А за окном, во дворе, метался несчастный Сэми. Он бегал кругами, скулил, заглядывал в окна и никак не мог понять, почему его любимые хозяева так ласково обходятся с этим пернатым чудовищем, которое внушало ему первобытный ужас. Его собачий мозг не мог постичь этой несправедливости.

Ванесса же, окрыленная фокусами, алкоголем и внезапным ощущением праздника, подошла к старому кассетному магнитофону и включила какую-то зажигательную танцевальную кассету на полную громкость. Ритмичная музыка ударила по ушам, заполнила дом. – А ну-ка, мальчики, танцуют все! – крикнула она, смеясь, и начала двигаться в такт, раскинув руки.

Шампанское, или что там было в бутылках, теперь уже не разобрать, ударило в голову, разжигая в ней желание отбросить все мысли, всю боль, всю усталость и просто двигаться, жечь, жить этим моментом на всю катушку. Она схватила за руки сначала Тома, потом Билла, втягивая их в свой спонтанный танец. Гостиная превратилась в танцпол. Они смеялись, толкались, неуклюже пытались повторять какие-то движения, забыв обо всем на свете.

И тут произошло еще одно маленькое чудо: как только голубь, насытившись мандаринами, вспорхнул со стола, вылетел в приоткрытое окно и взял курс куда-то в сторону деревни, в дом пулей влетел Сэми. Страх перед птицей исчез, и теперь его беспокоило другое. Он подбежал к Биллу, который, пошатываясь от выпитого и резких движений, особенно активно отплясывал, и начал встревоженно лаять, бегая вокруг него и пытаясь подтолкнуть мордой к стулу. «Сядь! Сядь, хозяин! Ты же упадешь! Ты же себе что-нибудь сломаешь!» – читалось в его отчаянном лае. Но Билл, смеясь, только отмахивался. – Да иди ты, Сэмка, не мешай! Веселье же! И бедный пес никак не мог понять, почему его мудрые предостережения всегда остаются неуслышанными. Почему хозяин никогда его не слушает, когда он так любит его?

Часы на стене давно перевалили за полночь, показывая час ночи. Наконец, выдохшиеся, мокрые от пота, все трое рухнули обратно за стол. Танец высосал последние силы. Они снова принялись за еду и выпивку. Тарелки с салатами и закусками, которые до танцев стояли почти нетронутыми, теперь опустели. Бутылки тоже. Все были уже основательно пьяны.

Веселые, бессвязные разговоры плавно перетекли в душные, пьяные воспоминания о прошлом. Всплывали старые обиды, смешные случаи, моменты счастья и горя. Все это щедро приправлялось слезами и неловкими, но искренними объятиями. Центром этих воспоминаний, как черная дыра, неизменно оказывался Иоан. И Ванесса, уже взрослая, опытная женщина, пережившая предательство и насилие, со слезами на глазах искренне говорила парням, что до сих пор не может понять. Не может постичь, как, почему он выбрал бутылку? Почему променял их – свою семью, любовь, дом – на мутное забвение? То, о чем миллиарды людей на планете могли только мечтать до самой смерти, он просто выбросил, растоптал.

– Я… я в туалет, – пробормотал Билл, с трудом поднимаясь со стула. Он покачнулся, ухватился за спинку, потом за косяк двери. Опираясь рукой о каждую попадавшуюся на пути стену или предмет мебели, он медленно побрел из кухни. Сэми тут же поднялся и трусцой последовал за ним, преданно виляя хвостом.

Ванесса и Том, погруженные в свой бурный, эмоциональный диалог, даже не сразу заметили его уход. Прошло десять минут, пятнадцать, двадцать… Билла все не было. Но они, увлеченные сначала обсуждением отца парней, а потом, когда эта тема исчерпала себя и оставила послевкусие горечи, переключившись на другие взрослые темы, не придавали этому значения. Те самые темы, которые Ванесса никогда бы не стала обсуждать при Билле, но с Томом – могла. Потому что с Томом она часто вела себя, как закадычная подруга, делясь секретами, сомнениями, флиртуя на грани дозволенного. Алкоголь развязывал языки и снимал внутренние запреты. Они сидели близко, всего в полуметре друг от друга за столом, уставленным грязной посудой и пустыми бутылками.

Том уже минут пять не слышал ни слова из того, что говорила Ванесса. Он просто смотрел. Смотрел на нее пристально, не отрывая взгляда, как завороженный. Она что-то рассказывала, жестикулируя, ее губы двигались, но для него это было лишь беззвучное кино. Все его внимание было приковано к этим губам – пухлым, чувственным, чуть блестящим от остатков вишневой помады, которая слегка размазалась за вечер. Они казались ему невероятно сексуальными, манящими.

Его взгляд скользил ниже, медленно, почти осязаемо сканируя каждый сантиметр ее тела, видимый над столом. Линия шеи, изгиб плеча под тонкой тканью блузки, ложбинка между грудей, угадывающаяся в вырезе… Алкоголь и близость смешались в гремучий коктейль, который бил ему в голову сильнее любого шампанского. Под столом его член давно уже напрягся до боли, предательски выдавая бурю, бушевавшую внутри. Он поспешно закинул ногу на ногу, пытаясь скрыть доказательство своих мыслей, молясь, чтобы она не заметила. «Как… как я хочу ее… ее плоть!!!» А Ванесса все говорила, не замечая хищного огня в глазах Тома.

И не успела эта отчаянная мысль – «Как я хочу ее плоть!» – догореть в голове Тома, как реальность сделала крутой, немыслимый вираж. Рука Ванессы – теплая, чуть влажная от конденсата на бокале, который она держала мгновение назад – легла на верхнюю часть его бедра. Небрежно, возможно, случайно, в пылу пьяного рассказа, но она легла туда, где ее не должно было быть.

Том оцепенел. Мгновенно. Дыхание застряло в горле, он судорожно, почти беззвучно взглонул. Его тело среагировало раньше, чем разум успел что-либо осмыслить. Мощный выброс адреналина с эндорфинами ударил по нервам. Сердце рванулось с места, забилось где-то под горлом с бешеной частотой – двести ударов в минуту, не меньше, отдаваясь глухим стуком в ушах. На лбу, под влажными отросшими прядями волос, выступили мелкие капли пота. Мир сузился до этого прикосновения, до жара ее ладони, прожигающего тонкую ткань джинсов.

А Ванесса? Ванесса, абсолютно не замечая произведенного эффекта, продолжала что-то говорить. Она делилась с ним женскими секретами жизни – как познакомиться с девушкой, как произвести впечатление, как завалить ее в постель. Ее голос звучал чуть громче обычного, слова слегка заплетались, но она была полностью поглощена своей лекцией, не осознавая ни положения своей руки, ни бури, бушующей в Томе.

И, словно во сне, Том взял ее руку обеими своими и начал нежно, осторожно ее массажировать. Разминать пальцы, поглаживать тыльную сторону ладони, ощущая гладкость ее кожи. Ванесса осеклась на полуслове. Ее монолог оборвался. Она удивленно посмотрела на их сцепленные руки, потом подняла взгляд на Тома. Их глаза встретились. В ее взгляде мелькнуло удивление, потом – легкое замешательство. Она, кажется, только сейчас осознала, куда положила свою руку, хотя, возможно, и не придала этому особого значения в своем пьяном состоянии.

Наступила тягучая, звенящая тишина, нарушаемая лишь гулом крови в ушах Тома и далеким тиканьем настенных часов. Они молча смотрели друг другу в глаза. Долго. Слишком долго для обычного обмена взглядами. Воздух между ними стал плотным, наэлектризованным. И тогда, почти одновременно, инстинктивно, они оба облизнули пересохшие губы. Сначала она, потом он. Маленький, бессознательный жест, но в этой тишине он прозвучал оглушительно громко. И после этого жеста что-то неуловимо изменилось. Невидимый барьер дрогнул, истончился. Их головы, словно подчиняясь некой внешней силе, начали медленно, неумолимо сближаться. Сантиметр за сантиметром, преодолевая разделявшее их пьяное, запретное пространство. Дыхание стало общим. Миг растянулся в вечность. Поцелуй казался неизбежным.

«О боже… наконец-то… сейчас… я завалю ее в постель… Я так долго этого хотел…»

«Да плевать… Ничего страшного в этом нет. Многие это практикуют, просто молчат…»

«Это… это самый прекрасный момент в моей жизни…»

Эти мысли, сладкие, опьяняющие, пронеслись в голове Тома со скоростью света. Губы Ванессы были так близко… Еще один сантиметр, одно мгновение – и он получит самый желанный, самый немыслимый подарок, о котором не смел даже мечтать вслух. Ее дыхание смешивалось с его, запах ее кожи и алкоголя сводил с ума…

И В ЭТОТ САМЫЙ МОМЕНТ, когда до точки невозврата оставался жалкий миллиметр, в проеме кухонной двери появился Билл.

– А вот и я! – бодро возвестил он, входя. В руках он нес целый ящик пива, явно раздобытый где-то в кладовке или сарае. – Небось со скуки тут чуть не померли, пока меня ждали? Но ничего, сейчас Билли всех развеселит!

Он совершенно не заметил напряженной, наэлектризованной атмосферы, застывшей между Томом и Ванессой. Не заметил их слишком близких лиц, расширенных зрачков, сбившегося дыхания. Он был весел, пьян и горд своей находкой – целым ящиком пива!

Том и Ванесса мгновенно, как по команде, отпрянули друг от друга, словно ошпаренные. Ванесса поспешно отвела взгляд, провела рукой по волосам, пытаясь придать лицу самое невозмутимое выражение. Том резко откинулся на спинку стула, его лицо окаменело, а в глазах вспыхнула неприкрытая, лютая злоба, направленная на младшего брата.

«Поганая сука…» – пронеслось в голове Тома, обжигая яростью. Он физически ощущал, как упущена возможность, как грубо, как беспардонно был разрушен этот прекрасный момент. – «В самый, блять, неподходящий момент вошел!!! Ну не мог ты, урод ссаный, еще пару минут где-нибудь пошататься?! Сука!!!»

Внешне он старался сохранять спокойствие, но внутри все кипело. Зубы были стиснуты так, что заходили желваки. Весь кайф, вся эта пьянящая близость с Ванессой – все было растоптано этим идиотом с ящиком пива. И пока Билл, ничего не подозревая, ставил ящик на пол и радостно предлагал продолжить банкет, Том уже лихорадочно соображал. Что сказать? Как сделать так, чтобы Билл ушел? Ушел немедленно, оставив их с Ванессой снова наедине. Нужно было придумать предлог, любой предлог, чтобы избавиться от него прямо сейчас.

– Билл, – максимально непринужденно, насколько это было возможно со стиснутыми зубами, проговорил Том, стараясь скрыть дрожь ярости в голосе. – Сходи, а? Поставь мясо на шампуры, а то шашлыка что-то сильно захотелось! Мангал вроде еще теплый остался.

Это был первый пришедший в голову предлог. Отправить его на улицу, к мангалу, под любым соусом. Пусть возится там хоть полчаса.

Но Билл… Билл был в той стадии опьянения, когда внешний мир перестает существовать как нечто заслуживающее внимания. Он был настолько пьян, что, казалось, не заметил бы и ядерный взрыв у себя во дворе, не то что тихую просьбу брата. Он уже разливал пиво по бокалам, сосредоточенно хмурясь, чтобы не пролить. Удивительно, как его пьяная моторика вообще позволила ему не только отыскать этот ящик пива где-то в недрах погреба, но и благополучно дотащить его наверх, а теперь еще и умудриться налить всем по бокалам почти без пенки. Видимо, годы тренировок с отцом не прошли даром.

– О, пивко! – обрадовалась Ванесса, принимая свой бокал и явно стараясь разрядить повисшее в воздухе напряжение.

Том тоже молча взял бокал, но пить не стал. Он просто сидел, злой, как тысяча чертей, и ждал. Ждал, когда же этот младший брат наконец либо напьется до беспамятства и уснет прямо тут, за столом, либо соизволит снова отлучиться, хотя бы в туалет.

Прошел час. Целый, мучительный час. За это время Билл успел рассказать несколько несвязных историй, пару раз чуть не опрокинул стол, но из комнаты не уходил. Он пил и пил, словно внутри у него была черная дыра.

Том смотрел на него. Он не просто смотрел – он испепелял его взглядом. Это был такой взгляд, будто Билл только что проиграл в покер все до нитки имущество Тома, изнасиловал его несуществующих маленьких детей, а сам при этом был президентом, и поэтому его никогда и ни за что не посадят. Взгляд бессильной, клокочущей ненависти.

«Даже в туалет не идет, вот же гаденыш!» – стучало в висках у Тома. – «У него вакуум что ли внутри?! Бухает и бухает, урод ебаный! Когда ты уже свалишь?!»

Каких только эпитетов он не придумал за этот час для своего брата! Какими только ругательствами мысленно его не поливал! И все это – исключительно потому, что Билл своим тупым, пьяным присутствием мешал ему остаться с Ванессой наедине. Мешал закончить то, что было так бесцеремонно прервано его появлением. Ярость, подогретая алкоголем и неудовлетворенным желанием, достигла точки кипения.

Час. Целый час мучительного ожидания, пока этот пьяный идиот Билл не соизволит либо отключиться, либо провалиться сквозь землю. Ярость Тома, подогретая выпитым алкоголем и кипящим под поверхностью желанием, достигла предела. Он больше не мог сидеть и испепелять брата взглядом. Он должен был действовать. И тут, сквозь туман злости и алкоголя, к нему пришла идея. Простая, наглая, но, возможно, единственно верная в этой ситуации. Он больше не будет ждать милости от пьяной фортуны. Он возьмет контроль в свои руки.

Том резко выпрямился, поставил свой почти нетронутый бокал с пивом на стол с таким стуком, что Билл и Ванесса вздрогнули и подняли на него мутные взгляды.

– Так, всё! – голос Тома прозвучал неожиданно твердо, властно, совсем не так, как у человека, который еще час назад едва сдерживал дрожь. Он говорил, как начальник, отдающий распоряжение уставшим подчиненным после долгого рабочего дня. – Вечеринка окончена. Хватит бухать. Пора разбегаться по кроваткам.

Он обвел их строгим взглядом, не допускающим возражений. В его тоне не было ни капли просьбы, только приказ.

И это сработало. Билл и Ванесса, которые к этому моменту действительно шли на рекорд Гиннеса по количеству выпитого спиртного, были уже не в том состоянии, чтобы спорить или даже просто осмыслить, почему Том вдруг решил взять на себя роль распорядителя. Их организмы, перегруженные алкоголем, жаждали только одного – горизонтального положения и покоя. Любое сопротивление требовало усилий, на которые у них просто не оставалось сил.

Билл что-то невнятно промычал, похожее на согласие, и с трудом начал подниматься из-за стола, опираясь на спинку стула. Ванесса медленно кивнула, ее взгляд был расфокусированным, но в нем читалась усталость и готовность подчиниться.

– Да… пожалуй… ты прав, Томми, – пробормотала она, тоже делая попытку встать. – Уже поздно…

Они подчинились. Без вопросов, без споров, как сомнамбулы, бредущие на зов. Том с трудом скрыл торжествующую ухмылку. План сработал идеально. Теперь оставалось только проводить Билла до его комнаты, убедиться, что он там и останется, а потом… Потом наступит время для исполнения его единственной мечты.

Ох, как же Том жаждал этого момента! По плану Тома этот лишний, этот проклятый Билл, наконец-то уберется в свою чертову спальню, оставив его наедине с Ванессой. Боги, сколько лет она была его наваждением, его жгучей болью и сладкой мечтой? Сколько ночей он сгорал, представляя, как коснется ее, как почувствует ее тепло своим членом? И вот он шанс! Он подхватит ее полуспящее, податливое тело, это сокровище, о котором он грезил годами, вдохнет ее пьянящий аромат и унесет… Прямо в постель. Но этот проклятый Билл! Словно мерзкий паук, он будто чувствовал каждую вибрацию его желания, каждую его тайную мысль. Будто упиваясь своей способностью мучить Тома, он сделал все наперекор, и Билл даже сам не знал, как рушил его план! И вот он, этот ублюдок, настаивает, чтобы они несли ее вдвоем. Вдвоем! Касаться ее одновременно с ним? Делить этот миг обладания, который Том уже считал своим по праву многолетней, исступленной жажды?

Внутри Тома все клокотало от бессильной ярости и черной, всепоглощающей ненависти к Биллу. Этот человек был не просто помехой, он был живым воплощением его несбывшейся страсти, вечным напоминанием о том, что его женщина, его богиня, так мучительно близка и так недосягаема из-за этого мудака. Из-за этого ненавистного существа, которое посмело встать между ним и объектом его самого лютого, самого греховного вожделения. В эту секунду он был готов его убить.

Едва они опустили ее тело на мягкую постель, едва Билл отвернулся – «Хоть на секунду» – как Том уже действовал, движимый чистым, животным инстинктом. Одним быстрым, почти собственническим движением его рука скользнула под тонкую ткань ее платья, откидывая его вверх, обнажая ее ноги почти до самых бедер. Глаза его впились в эту гладкую, нежную кожу, в соблазнительный изгиб, который сводил его с ума. И его разум взорвался! Том уже представлял… Буквально через несколько минут он наклонится к ней, к ее лицу, и вопьется в ее губы. Не просто поцелует – нет! Он поглотит ее рот своим, исступленно, жадно, сминая ее губы в голодном, безумном поцелуе, который разбудит ее, заставит ее тело ответить на его жар.

И тут… он услышал это. Тихий, едва различимый стон сорвался с ее губ. Такой тонкий, такой мучительно сладкий звук! Для Тома это было откровением, знаком! Она чувствовала его! Ей нравилось это! Нравилось, что он здесь, рядом, что он берет власть, нарушает границы, жаждет ее так отчаянно! Этот стон был как бензин, плеснувший в огонь его похоти, разжигая ее до невыносимого предела.

Сердце колотилось в груди, обещая безумие! Осталось только, чтобы этот ублюдок Билл провалился в сон. А потом… потом он вернется. Он прокрадется к ней, как хищник к добыче. Он стянет с нее это платье, каждый сантиметр ее обнаженного, горячего тела будет принадлежать только ему. И тогда… о, боги, тогда они наконец займутся сексом. По-настоящему, а не в фантазиях. Дико, страстно, так, как он мечтал все эти бесконечные, мучительные годы. Он возьмет ее, и она будет стонать уже не во сне, а под ним, от его прикосновений, от его напора. Скорей бы ночь поглотила Билла… Скорей бы!

Уложив Ванессу на диван, Тому пошел провожать Билла в комнату. Ему нужно было удостовериться, что Билл погрузился в пьяное забытье, что его бесчувственное тело не станет преградой, не нарушит ту хрупкую вселенную, которую Том собирался этой ночью построить с Ванессой. Но судьба, казалось, издевалась над ним с особой жестокостью. Билл, опьяненный до той степени беспамятства, когда рассудок покидает тело, а язык живет своей, отдельной жизнью, уже двадцать бесконечных минут изливал бессвязный поток слов в пустоту. Он не замечал ледяного молчания Тома, не видел застывшей на его лице маски – смеси ярости и отчаяния. Том беззвучно посылал проклятия этому нелепому, пьяному существу, которое именно в эту ночь, священную ночь, не могло найти покоя. Он, кто раньше отключался от одного стакана пива, теперь бодрствовал, словно назло, словно чувствуя его мысли.

Слова Билла давно превратились в монотонный, раздражающий шум на периферии сознания. Том перестал бороться с гневом, перестал слушать. Он позволил себе утонуть в грезах – таких ярких, таких мучительно-сладостных, что реальность комнаты с пьяным братом и холодной луной отступила. Он унесся мыслями к Ванессе, к Ванессе. Он представлял ее ожидание, ее волнение, рисовал в воображении картины их близости – каждый взгляд, каждое прикосновение, каждый тихий вздох в темноте. Эта любовь была болезнью, лихорадкой, сжигавшей его изнутри, и он упивался этой болью, этой одержимостью. «Она ждет… Она думает обо мне так же сильно… Она тоже горит…» – билась в голове отчаянная, пьянящая мысль, единственное, что имело сейчас значение.

Но эта мучительная сладость запретных грез, пропитЖанеттая горечью невозможного и предвкушением неизбежной боли, сыграла с ним злую шутку. Они оказались настолько всепоглощающими, что Том и не заметил, как его истерзанный организм, ища спасения от перенапряжения, запустил в кровь волну успокоения. Тяжелые, вязкие волны сна начали медленно смывать терзавшее его напряжение, утягивая в темную, бездонную глубину. И именно в тот самый миг, когда реальность окончательно померкла для Тома, уступив место обрывкам его страстных видений, Билл, словно почувствовав внезапную тишину в пустоте комнаты, вдруг замолчал. Он обвел мутным взглядом пространство, не находя слушателя, и его пьяный монолог оборвался так же внезапно, как и начался. Тяжело вздохнув, он тоже провалился в беспамятство. Два брата, разделенные пропастью трезвости и опьянения, тайны и неведения, уснули почти одновременно, каждый в своем мире боли и иллюзий, под бесстрастным светом полной луны.

Хрупкое строение души Билла было истерзано, разбито вдребезги, словно старое зеркало, отражающее лишь осколки прошлого. Разум, в тщетной попытке самосохранения, вытеснил, похоронил в самых темных своих глубинах память о невыразимых ужасах детства. Но подсознание, этот верный, неумолимый хранитель шрамов, помнило всё. И оно, мстительное и слепое, ночь за ночью ткало его сны из той же горькой пряжи первобытного страха и боли, что терзали его ребенком. Сны Билла превратились в непрерывный, удушающий калейдоскоп кошмаров, пропитанных горечью, утратой и безысходным сожалением.

Но самым чудовищным проклятием была их осязаемая, беспощадная осознанность. Каждый сон он проживал не как туманное видение, но как вторжение в иную, жуткую реальность, где он был не просто наблюдателем, а пленником. Границы между сном и явью истаяли, растворились, погружая его в мучительную дереализацию, где даже мимолетные вспышки странного, болезненного возбуждения или извращенной радости смешивались с бездонной тоской и леденящей болью. Он не отличал этих ночных терзаний от дневной жизни, упиваясь этим странным, болезненным состоянием размытой реальности.

Поначалу, когда Билл лишь начал постигать эту дьявольскую механику – будто его сознание насильно вселяли в чужие тела обреченных персонажей из безжалостной мультивселенной кошмаров – его сковывал ледяной, первобытный ужас. Из этих вязких, липких снов нельзя было вырваться по собственной воле, нельзя было проснуться криком. Оставалось лишь ждать мучительного финала, подобно жертвам насилия, запертым в аду своего настоящего, лишенным всякой надежды на спасение. Их кошмар был явью, его явь – кошмаром, и выхода не было ни для кого.

И Билл ждал. Ждал, пока Фредди Крюгер полосовал его плоть своими лезвиями, ощущая каждый разрез как свой собственный. Ждал, пока клоун Пеннивайз пожирал его, чувствуя хруст собственных костей и смрадное дыхание монстра. Ждал, пока безжалостные челюсти акул рвали его на окровавленные клочья в ледяной пучине. И каждый раз агония была подлинной, невыносимо реальной. Он просыпался, захлебываясь воздухом, в липком, холодном поту, с сердцем, колотящимся так неистово, будто готовым вырваться из груди – ведь обманутый, истерзанный мозг не видел разницы между фантомом и реальностью, между ужасом воображаемым и болью настоящей. И это было КАЖДЫЙ ДЕНЬ!

Два бесконечных года Билл метался в этой агонии, отчаянно пытаясь запереть врата в ночной ад. Он глушил себя мощнейшими гипнотиками, надеясь утонуть в беспамятстве, и, наоборот, до изнеможения гнал сон прочь ядовитыми энергетиками, доводя себя до грани физического и нервного истощения. Он ломал режимы дня и ночи, менял часы сна, цепляясь за любую призрачную надежду. Тщетно. Кошмары были неумолимы, как сама судьба.

И лишь спустя два года бесплодной борьбы, на самом дне отчаяния и депрессии, когда силы почти оставили его, он нащупал выход. Не победу, нет, но способ выжить в этом персональном аду. Он научился возводить невидимую стену внутри собственного сна. Научился отстраняться, превращаясь из истерзанной жертвы в холодного, безмолвного зрителя. Теперь, когда демоны из преисподней и ожившие чудовища с киноэкранов начинали свою кровавую жатву, он лишь бесстрастно наблюдал со стороны, как их когти и клыки терзают других, безымянных несчастных в его личном театре вечной боли и неизбывной печали. Он смотрел, и пустота разрасталась в его душе, вытесняя даже страх.

Первый сон, явившийся Биллу в день его восемнадцатилетия, был истинным чудом, сияющим даром судьбы, сотканным из чистого волшебства. Сначала он мчался верхом на перламутрово-розовом единороге, обгоняя сказочных принцев в пылкой гонке за сердце златовласой Рапунцель, чей взгляд обещал вечность. Оставив соперников позади в вихре лепестков и звездной пыли, он, победитель, принял из рук седовласого короля свой драгоценный приз – саму принцессу. Он бережно взял ее на руки, ощущая трепет ее тела, и запечатлел на ее губах поцелуй, сладкий, как первый мед, скрепляя свою сказочную победу.

Но волшебство оборвалось внезапно, как лопнувшая струна арфы. Сияющий мир исчез, растворился, и Билл обнаружил себя в совершенно ином месте – в сырой, душной глубине тускло освещенной шахты, затерянной под толщей земли. Тяжелый, массивный фонарь в его руке выхватывал из вязкой тьмы лишь ржавые, заваленные камнями вагонетки – немые свидетели давно забытого труда. Воздух был спертым, пахнущим влажной землей и затхлостью. Он шел вперед, влекомый неведомой силой, и стоило лишь мимолетной, тревожной мысли скользнуть в его сознании – «А что, если из этих чернильных углов сейчас выползут чудовища?» – как его страх тут же обрел плоть и кровь.

В каких-то пятидесяти шагах впереди стена шахты с оглушительным грохотом треснула и осыпалась, и из образовавшегося пролома, клубясь пылью, медленно начало выбираться нечто невообразимое. Трехметровое, омерзительно-желтое существо, не похожее ни на одно порождение кошмаров, виденное им прежде. Его огромная, почти метровая пасть разверзлась, обнажая частокол из сотен зубов, каждый размером с клык тираннозавра, блестящих отвратительной слюной. Но странное дело – Билла не сковал ужас. Напротив, в нем вспыхнуло какое-то холодное, почти веселое безумие.

Он представил – и в его руках тотчас материализовалась верная, холодная сталь винтовки М16. И тогда, повинуясь иррациональному, необъяснимому порыву, он не стал стрелять с безопасного расстояния, нет! Он с яростным криком бросился навстречу чудовищу, готовый разорвать его голыми руками или изрешетить пулями в упор.

Но замысел этого безумного штурма так и остался тайной, ибо в самый разгар его отчаянного рывка сон снова схлопнулся, оборвался на полуслове. Мир исчез. Билл провалился в абсолютную, непроглядную тьму, в бездонный провал пустоты. И в этой пустоте он падал. Падал бесконечно долго, казалось, десять лет. Вокруг не было ничего – ни света, ни тени, ни единого звука, лишь оглушающая, мертвая тишина. Он был словно одинокая планета, заброшенная в беззвездный космос, несущаяся в никуда с немыслимой скоростью в пятьдесят километров в секунду, без единого ориентира, в полной дезориентации. Это была очень грустная история, полная отчаяния, державшая его в напряжении даже после пробуждения.

И вдруг тьма отступила так же внезапно, как и поглотила его. Билл рывком открыл глаза, тяжело дыша, и узнал привычную геометрию своей комнаты. Несколько долгих минут он неподвижно лежал на спине, вглядываясь в знакомый потолок, напряженно прислушиваясь к тишине внутри и снаружи, всем своим существом ожидая продолжения – нового кошмарного сюжета, неизбежного вторжения ужаса. Но оно не приходило. «Хм, странно, – пронеслось в его голове, – Ни монстров, ни призраков, ни вампиров… Странно».

Он медленно сел на краю кровати. Старые железные пружины под его весом недовольно скрипнули, издав громкий, протяжный стон, прорезавший тишину комнаты. Этот резкий звук заставил Билла встрепенуться и напрячь слух. И тогда он услышал их – неясные, приглушенные звуки, доносящиеся из коридора. Шорохи? Бормотание? Не разобрать. Любопытство, смешанное с привычной уже долей тревоги, заставило его подняться. Он осторожно ступил на пол и направился к двери, чтобы выяснить, что же там происходит.

За дверью его комнаты простирался знакомый длинный коридор, чьи стены оживляло мерцающее пламя свечей. Они горели в изысканных подсвечниках из темной бронзы, выкованных в форме горделивых орлов с распростертыми крыльями. «Всё точно так же, как дома, – мелькнула мысль, окрашенная странной смесью узнавания и отчуждения. – Блять… так это же и есть мой дом. Интересно, какой еще абсурд приготовила мне эта ночь?»

Посередине коридора, словно портал в иное измерение, висело огромное, вытянутое старинное зеркало в потускневшей раме. Его поверхность была неровной, коварно искажающей любое отражение, превращая привычные черты в зыбкие, гротескные карикатуры. В полумраке ночи оно легко могло свести с ума впечатлительную натуру – и сейчас, даже при свете свечей, Билл увидел в нем нечто нелепое. Его собственное отражение глядело на него лицом человека, на которое будто натянули маску Микки Мауса – знакомые черты исказились до мультяшной неузнаваемости. Короткий, невеселый смешок вырвался у него против воли. Он вспомнил, как все домашние, проходя мимо этого проклятого зеркала ночью, нет-нет да и шарахались, уверяя, что видели в глубине стекла скалящихся монстров. Зачем Ванесса вообще купила эту жутковатую вещь, оставалось одной из неразрешимых загадок их странного дома.

И вот, вглядываясь в эту кривую пародию на себя, Билл замер. Там, в глубине отраженного коридора, за его спиной, он увидел фигуру, которую никак не ожидал встретить. Прислонившись к стене, сгорбившись, сидел его отец. На нем было рваное, засаленное пальто – лохмотья, едва прикрывавшие исхудавшее тело. И даже сквозь холодное стекло зеркала Билл почти ощутил чудовищное зловоние, исходившее от этой фигуры – удушливый, тошнотворный коктейль из перегара, дешевых, вонючих сигарет, мочи и дерьма, который преследовал отца в его худшие дни. Запах был настолько плотным, настолько физически ощутимым, что у любого человека со слабым желудком немедленно свело бы живот.

Но – странное, иррациональное чудо – первой реакцией Билла была не волна отвращения, а внезапное, обжигающее тепло радости. Отец пришел! Пришел на его день рождения! Мимолетная, отчаянная вспышка надежды на какое-то подобие нормальности, на отцовское присутствие.

Однако эта радость испарилась так же быстро, как и родилась, уступив место знакомому ледяному дыханию сна. Осознание ударило с привычной беспощадностью. Это не реальность. Иллюзия рассыпалась прахом при виде одной детали: на коленях отца, свернувшись калачиком, спокойно лежал Семи. Пес лежал смирно, высунув розовый язык, и блаженно щурился, пока рука отца рассеянно гладила его по густой шерсти. Семи был послушен отцу в этом сне, так же, как слушался и самого Билла в реальности. Эта невозможная гармония была самым явным знаком обмана, потому что в реальности Семи ненавидит Иоана.

Сглотнув ком в горле, смешанный из мимолетной радости и горького разочарования, Билл обернулся к призраку отца, сидящему теперь не только в зеркале, но и в самом коридоре его сна.

– Привет, пап! – голос прозвучал немного хрипло, но ровно. Эта очень грустная история продолжала держать его в своем цепком, невидимом напряжении.

Иоан медленно поднял голову и уставился на Билла. Взгляд его был страшен в своей пустоте – два выцветших, мутных окна, за которыми больше не теплилось ни искры радости, ни отблеска узнавания, лишь бесконечная, выжженная пустыня души. В руке он сжимал шампур с недоеденным куском мяса, с которого густые, темные капли сока медленно падали, одна за другой, прямо на высунутый язык безмятежно лежащего Семи.

– Билл, – голос Иоана был вязким, заплетающимся, слова с трудом продирались сквозь плотный туман опьянения, – сынок… мой… ты-ы что здесь делаешь? А? Разве… не должен спать? А ну… живо марш в свою комнату.

– Отец, – Билл позволил себе кривую, горькую усмешку, – это ты что забыл в моем сне?

Иоан, казалось, совершенно не расслышал или проигнорировал странность вопроса, погруженный в свои пьяные, туманные размышления. – Я столько… жил в этом мире, – пробубнил он, его взгляд снова упал на собаку, – Столько жил… что не помню, чтоб кто-то… давал мне столько любви, как… вот эта собака. – Он погладил Семи по голове. Билл совершенно не понимал, куда клонит отец, его слова были бредом пьяного безумца.

– Ни ты… ни Ванесса… ни твой брат… Том… – каждое имя он выцеживал с усилием, – Никто… никто меня так не любил, как… вот это существо сейчас. Ты только… взгляни на него. Какая… красивая собака. – Он снова погладил Семи, который доверчиво прикрыл глаза. – Не понимаю… почему раньше мы с ней… не в ладах были.

Билл застыл в недоумении. Это было так странно, так выбивалось из привычной канвы его кошмаров. Отец. Здесь. Но он не был вампиром, скалящим клыки, не оборотнем, готовым разорвать его на части. Он не гнался за ним с ножом, не пытался выпить его кровь. Он просто сидел, пьяный и жалкий, гладил собаку и нес какую-то чушь. Где подвох? В этой паузе, в этом обманчивом затишье, уже чувствовалась грядущая буря, накапливалась горечь потери, боли и сожалений, сгущалась атмосфера депрессии.

– Понимаешь, Балли… ой, то есть Билли… блять, Билл… Любовь… она всегда познается через боль. Всегда. Я люблю этого пса, и он… он меня любит. Семи… он передал мне свою любовь, когда… кусал меня тогда, помнишь? Я… я не сразу понял. Но теперь… теперь вижу. Смотри, как он на мне лежит. Доверяет. И теперь… теперь мне нужно показать ему… как я его сильно люблю.

И дальше произошло то, что выбило почву из-под ног Билла, обрушив на него ледяную лавину шока. В одно неуловимое, резкое движение Иоан свободной рукой разжал челюсти доверчиво лежащего Семи и с силой вонзил шампур с остатками мяса прямо ему в глотку, по самую деревянную рукоять.

От чудовищной, невообразимой боли Семи издал такой пронзительный, душераздирающий визг, что у Билла свело уши. Тело пса забилось на полу в предсмертных конвульсиях, лапы судорожно скребли по доскам. Из разорванной артерии в горле толчками, медленными, затухающими импульсами, начала хлестать густая темная кровь, заливая пол, шерсть, руки Иоана. Частота этих пульсаций становилась все реже, реже, пока сердце пса замедляло свой бешеный ритм, готовясь остановиться навсегда.