Коан Преждевременных Просветлений

Безымянный не был человеком в том смысле, в каком ими являются другие. Он был биологической формацией городского пейзажа, тектоническим сдвигом, произошедшим в тот момент, когда чаша весов мироздания, отягощённая тоннами бессмысленного кликового контента, пластиковых карт и экзистенциальной икоты офисного планктона, слишком резко качнулась в сторону иллюзии. Вселенная, чтобы не опрокинуться в небытие, инстинктивно выдвинула противовес. Им и стал Безымянный.

Поэтому, когда дети на улице, тыча в него пальцами, визжали: «Смотри, папа, дядя-пират на мопеде!» – они, не ведая того, фиксировали фундаментальный закон физики духа. Когда респектабельные водители в пробке, поймав его взгляд, резко отворачивались, делая вид, что изучают рекламный плакат, они бессознательно избегали взгляда в бездонное зеркало собственной обусловленности. А когда солидные дамы, проходя мимо, начинали судорожно копаться в сумочках, они искали не ключи, а спасительную опору в виде помады или телефона, лишь бы не столкнуться с живым воплощением вопроса, на который у них не было ответа.

Он был аватарой равновесия, и от этого ему не становилось легче. Гаутама Сиддхартха ел рис. Иисус из Назарета пил вино. Безымянный жевал «Вискас» из кошачьей миски, чувствуя, как гранулы, пахнущие условной рыбой, растворяются во рту, оставляя послевкусие грубой, неприукрашенной дхармы. В его рюкзаке с гаечными ключами и паяльником лежала потрёпанная книга Ошо. Он никогда её не читал. Она была ему не нужна. Она была якорем, тяжёлым, материальным свидетельством того, что кто-то другой тоже пытался говорить об этом, и это придавало его собственному безмолвному существованию некую легитимность. Иногда он просто клал на неё паяльник, чтобы не искать подставку.

Ему хотелось тишины. Не той великой космической тишины, из которой рождаются все мантры, а простой, человеческой: чтобы не сигналили, не кричали, не показывали пальцами. Он уставал. Его спина ныла от часов, проведённых над вскрытыми «Стинолами» и «Индезитами». Он простужался, и тогда его медитация на мопеде сопровождалась не только рёвом мотора, но и гулом в голове и насморком. Но жаловаться он не мог. Это было так же невозможно, как жаловаться гравитации на то, что ей приходится притягивать.