В твоём молчании

Глава 1

Осень обрушилась на Москву беспощадным холодным ливнем. Дождь хлестал по асфальту, разбиваясь о лужи и вышибая из них мутные брызги, которые тут же смешивались с новыми потоками воды, льющимися с неба. Кирилл Сатурнов, прижимая к груди папку с конспектами, бежал от здания Института культуры, пытаясь увернуться от очередного потока, ниспадавшего из водосточной трубы. Тщетно – холодная струя безжалостно ударила в плечо, мгновенно пропитав и без того промокший рукав осеннего пальто.

Он выругался сквозь зубы и остановился под карнизом, пытаясь перехватить папку удобнее и натянуть ниже съехавший на лоб капюшон. Вода безжалостно затекала за воротник, спускаясь холодными струйками по позвоночнику. На мгновение ему показалось, что эти струйки – просто вода, которая стекала и холодила кожу.

Мысли Кирилла, несмотря на физический дискомфорт, текли в ином направлении, как будто отдельно от холода и шума дождя. Перед глазами стояло лицо Ильды Александровны Бодровой – тонкие черты, строгая линия губ, светлые волосы, всегда собранные в тугой пучок, и эти глаза… Холодные, пронзительные, но с намёком на то, что он никак не мог разгадать. Он снова и снова прокручивал в голове их последний разговор после лекции по истории культуры.

– Сатурнов, вы так и не усвоили основную мысль Бердяева о творческом акте как трансцендентном выходе из имманентной действительности, – голос Ильды Александровны звучал строго, но в нём не было того холода, с которым она обращалась к другим студентам. – Ваше эссе поверхностно. Вы скользите по верхушкам, не погружаясь в глубину.

– Ильда Александровна, я перечитал весь первоисточник, – Кирилл помнил, как потели его ладони, когда он стоял напротив неё у преподавательского стола.

– Читать и понимать – разные вещи, Сатурнов, – она подняла на него взгляд, и на секунду ему показалось, что её глаза слегка потеплели. – Приходите завтра в шесть. Поговорим подробнее.

Этого приглашения он ждал целый семестр. Шагая сейчас под проливным дождём, он не мог думать ни о чём другом, кроме предстоящего разговора наедине. Что-то внутри подсказывало ему, что это не простая консультация. Он был уверен, что она выделяла его среди других студентов. Эта уверенность не имела под собой никаких рациональных доказательств, но глубоко внутри он чувствовал – между ними существует особая связь. Без объяснений и слов.

Московский вечер смешивался с дождём, создавая вокруг ровную, тяжёлую меланхолию. Старинные здания с потемневшими от влаги стенами выглядели величественно и мрачно. Свет из окон дрожал в лужах, разбиваемый каплями дождя. Отражения уличных фонарей превращались в дрожащие жёлтые пятна на мокром асфальте.

Кирилл миновал маленький сквер, где голые деревья с чёрными от влаги ветвями стояли с вздёрнутыми к небу ветвями. Он представил, как Ильда Александровна, возможно, смотрит сейчас на этот же дождь из окна своего кабинета. Интересно, о чём она думает? Вспоминает ли сегодняшнюю лекцию? Представляет ли их завтрашний разговор?

Странное чувство охватило его – смесь надежды и томления, которое он не испытывал ни к одной из своих ровесниц. Ильда Александровна была старше его на добрый десяток лет, но это лишь усиливало притяжение. В её глазах жила зрелость, недоступная молоденьким студенткам, сновавшим по коридорам института в своих ярких нарядах.

Впереди показался перекрёсток. Светофор мигал жёлтым – час пик давно миновал, и движение на улицах стало реже. Кирилл собирался перейти дорогу, не дожидаясь зелёного света. Он шагнул с тротуара, наступив в глубокую лужу. Холодная вода тут же пропитала кроссовок, но это мелкое неудобство растворилось в мыслях об Ильде Александровне.

Он не сразу заметил свет фар, прорезавший пелену дождя. Машина появилась внезапно. Чёрный седан ехал слишком быстро для мокрой дороги. Кирилл остановился на середине перехода, пропуская автомобиль. Визг тормозов резанул воздух.

Всё произошло за считанные секунды. Фигура в сером пальто возникла из дождя – серый силуэт в серости вечерних улиц. Женщина переходила дорогу, не глядя по сторонам. Может быть, она не услышала приближающийся автомобиль из-за шума дождя, а может, слишком глубоко погрузилась в свои мысли.

Кирилл увидел, как водитель отчаянно выкручивает руль, пытаясь избежать столкновения. Но мокрый асфальт не оставлял шансов – машину занесло, и она ударила женщину в бок. Глухой звук удара слился с отчаянным визгом тормозов. Серая фигура взлетела на капот, перевернулась в воздухе и рухнула на асфальт.

Он перестал чувствовать дождь. Папка с конспектами выпала из онемевших рук, разбросав листы по мокрой дороге. Он не помнил, как преодолел разделяющее их расстояние. Ноги сами несли его к распростёртому на асфальте телу.

Женщина лежала лицом вниз, и струйка воды, окрашенная в розовый, бежала от её головы к ближайшей луже. Кирилл опустился на колени, не обращая внимания на холодную воду, пропитывающую брюки. Дрожащими руками он осторожно повернул голову пострадавшей, и его сердце застыло.

Это была Ильда Александровна. Её идеальная причёска распалась, светлые волосы рассыпались по мокрому асфальту. Тонкая струйка крови текла из рассечённой брови. Глаза были закрыты, лицо безжизненно бледное.

Он видел только этот маленький пятачок мокрой московской улицы. Кирилл положил дрожащие пальцы на шею женщины, пытаясь нащупать пульс. Есть! Слабый, но ощутимый. Она жива.

– О Господи, я её убил? Я её убил? – за спиной раздался полный ужаса голос.

Водитель – полный мужчина лет сорока в дорогом кашемировом пальто – стоял под дождём, не обращая внимания на то, что вода безжалостно портит его дорогую одежду. Его руки тряслись, лицо исказила гримаса страха и отчаяния.

– Господи, прости… я не видел… она вышла прямо перед машиной… я тормозил… – он бормотал отрывочно, дрожащими губами. – Надо скорую вызывать… полицию… Боже, что я наделал…

Кирилл медленно поднялся. Какая-то часть его сознания отметила странность ситуации – он вдруг почувствовал себя старше этого напуганного человека, хотя разница в их возрасте была очевидна.

– Она жива, – сказал он, удивляясь спокойствию своего голоса. – Не нужно скорую.

– Что? Но как… надо же… она же… – водитель запинался, глядя на неподвижное тело.

Мысли Кирилла сбивались. Ильда Александровна без сознания. Удар был сильным. Скорее всего, сотрясение мозга, возможно, переломы. Разумнее всего вызвать скорую. Но что-то внутри противилось этой логике. Образ пустой аудитории, где завтра не состоится их разговор наедине, больно кольнул. Её увезут в больницу. Положат в палату. Окружат другими людьми. Отгородят от него. От одной этой мысли его бросило в холод; в рот попал вкус дождевой воды.

– Это моя сестра, – слова сами сорвались с губ, прежде чем он успел их обдумать. – Мы шли домой. Я перешёл дорогу первым, а она…

Он не закончил фразу, но водитель, казалось, не заметил нестыковки. Паника и чувство вины затуманивали его разум.

– Сестра? – растерянно переспросил мужчина. – Тогда… тогда надо вызвать скорую. Я всё оплачу, клянусь. Лучшая клиника, лучшие врачи…

– Нет, – Кирилл говорил всё увереннее, ощущая, как каждое слово обретает плотность реальности. – Ей нельзя в больницу. Через неделю она улетает на симпозиум в Вену… она говорила, что не может его пропустить ни при каких обстоятельствах. У нас дача недалеко. Там сосед… он врач-хирург, заведует отделением. Он осмотрит её без лишних вопросов.

Ему самому было странно слышать эту ложь, но слова лились потоком, подпитываемые каким-то неясным, тёмным желанием остаться с Ильдой Александровной наедине, забрать её из мира, где она принадлежала всем – студентам, коллегам, возможно, семье.

– Сосед-врач? – водитель с сомнением покосился на неподвижное тело. – Но ей нужна специализированная помощь… рентген, может, операция…

– У него клиника прямо в доме, – слова Кирилла лились легко, как заранее заготовленные. – Рентген, капельницы, всё оборудование там. Если вы нас отвезёте, мы просто забудем об этом происшествии. Никакой полиции, никаких страховых компаний. Как будто ничего не было.

Часть его сознания кричала, что он совершает ужасную ошибку, что рискует жизнью женщины, которую, как ему кажется, он… любит? Но этот крик тонул в более сильном, почти животном желании – уберечь, спрятать, присвоить.

Водитель колебался. Дождь усиливался, струи воды стекали по его круглому лицу, смешиваясь с потом.

– Я не знаю… если это твоя сестра… но я должен быть уверен… – он запинался, его взгляд метался между телом на асфальте и лицом Кирилла.

– Поверьте, я желаю ей только добра, – Кирилл смотрел прямо в глаза водителя. – Я люблю свою сестру.

Последняя фраза вышла странно двусмысленной, но водитель, казалось, не заметил этого. Он взглянул на неподвижную женщину, потом на пустынную улицу – ни одного прохожего, ни одной машины. Дождь стирал все следы происшествия.

– Хорошо, – наконец решился он. – Я отвезу вас. Куда именно?

– Старая Руза, под Рузой, – ответил Кирилл, сам удивляясь тому, как быстро и уверенно слетело с языка название. Он вспомнил выцветшую табличку на повороте с шоссе, мимо которой они с родителями проезжали каждое лето по дороге на дачу. Никакого дяди-врача там, конечно, не было.

Они вдвоём осторожно подняли безвольное тело Ильды Александровны. Кирилл придерживал её голову, чувствуя шелковистость мокрых волос между пальцами. Это прикосновение – такое интимное, такое запретное в обычной жизни – отдалось в нём волной странного, мучительного удовольствия, смешанного с острым чувством вины.

Когда они устраивали женщину на заднем сиденье, рука Кирилла на мгновение коснулась её груди. Он почувствовал, как кровь прилила к щекам, и был благодарен темноте машины, скрывшей его смущение и постыдное возбуждение. Голова Ильды Александровны покоилась у него на коленях. Он осторожно отвёл прядь волос с её лица, обнажив высокий лоб с тонкой сеткой морщинок, которых он никогда раньше не замечал.

Водитель завёл машину. Дворники лихорадочно сметали потоки воды с лобового стекла. В тусклом свете приборной панели лицо мужчины казалось восковым, неживым.

– С ней всё будет в порядке, – пробормотал он, то ли спрашивая, то ли утверждая.

– Да, – ответил Кирилл, глядя на бледное лицо женщины. – Я позабочусь о ней.

Машина тронулась с места, оставляя за собой размытые следы шин на мокром асфальте. Тело Ильды Александровны покачивалось в такт движению автомобиля. Кирилл ощущал странную смесь эмоций – ужас от случившегося, страх за её жизнь, чувство вины за свой обман и тёмное, мучительное удовольствие от близости, пусть и такой трагической. В отражении бокового стекла он видел своё лицо – искажённое, полное какого-то болезненного восторга и страха.

Дождь барабанил по крыше автомобиля, глуша звуки города за окном. Машина шла по ночной Москве, всё дальше от института и освещённых проспектов, в сторону пустых шоссе. Дворы тонули в темноте, редкие окна светились. На обочинах мелькали лужи и красные треугольники ремонтных ограждений.

Дворники автомобиля работали на пределе, пытаясь расчистить обзор для водителя, но вода мгновенно возвращалась. Капли били по металлической крыше ровным ритмом, в такт которому покачивалось безвольное тело Ильды Александровны. Её голова покоилась на коленях Кирилла, и в тусклом свете проносящихся за окном фонарей он различал каждую черту её лица – те самые, что он изучал месяцами, украдкой наблюдая за ней на лекциях и в коридорах.

Машина шла сквозь город, постепенно оставляя позади огни центра Москвы. Струи воды, стекающие по стёклам, искажали вид снаружи: огни расплывались в длинные блики. Иногда встречные машины ослепляли на секунду, и водитель убирал ногу с газа. Время от времени он бросал тревожные взгляды в зеркало заднего вида, проверяя, что женщина на заднем сиденье всё ещё дышит.

– Она… она точно в порядке? – спросил он, нервно постукивая пальцами по рулю. Голос выдавал его напряжение, страх перед возможными последствиями.

– Да, – ответил Кирилл с неожиданной уверенностью. – Дыхание ровное. Сосед-врач займётся ей.

Водитель кивнул, но в его глазах всё ещё плескался страх. Он вцепился в руль до побелевших костяшек. Плечи поднялись, шея ушла в воротник.

Кирилл опустил взгляд на лицо Ильды Александровны. Без привычной строгости и контроля оно казалось более мягким, беззащитным. Рассечённая бровь всё ещё кровоточила, но уже меньше. Тонкая струйка крови пересекала висок, спускалась к уху и терялась в светлых, мокрых от дождя волосах. Он осторожно, едва касаясь, стёр эту струйку большим пальцем. От соприкосновения кожи с кожей его пробила резкая дрожь. Он не отводил руки.

Тонкие черты лица, обычно строгие и собранные, сейчас казались почти детскими в своей беззащитности. Длинные светлые ресницы лежали на бледных щеках; губы, обычно сжатые в линию неодобрения, теперь слегка приоткрылись, будто на полуслове. Россыпь едва заметных веснушек проявилась на переносице, которые она всегда прятала под тонким слоем пудры, – всё было так близко, так открыто его взгляду, что у Кирилла перехватывало дыхание. Он слышал её неглубокое дыхание и улавливал слабый шлейф знакомого аромата.

Он заметил маленькую родинку под нижней губой, о её существовании никогда не подозревал. Она была настолько крошечной, что разглядеть её можно было только с такого расстояния. Эта деталь почему-то взволновала его больше всего – как будто он нашёл вещь, недоступную другим. Пальцы чуть дрогнули; он убрал руку, чтобы не выдать дрожи.

Сознание Кирилла раздвоилось: часть понимала чудовищность происходящего и шептала, что нужно немедленно остановить машину и вызвать скорую; другая, тёмная и жадная, упивалась властью над женщиной, которая всегда оставалась недосягаемой. Он смотрел на следы дождя на её пальто, на вбившуюся в прядь волос мелкую веточку – приметы недавней улицы.

Память подсунула воспоминание о первой лекции Ильды Александровны. В начале сентября она вошла в аудиторию, и разговоры стихли сами собой. Не повышая голос, представилась; манера держаться заставила даже самых шумных студентов подтянуться и выпрямить спины. В окнах стояли серые тучи, лампы жужжали.

– История культуры – это не просто хронологическая последовательность событий, – сказала она тогда. – Это система взаимосвязей, символов и смыслов, которая требует не запоминания, а понимания. Кто из вас может сказать, чем отличается знание от понимания?

Аудитория молчала. Кирилл сидел в третьем ряду и не мог оторвать взгляд от её лица. Когда взгляд Ильды Александровны скользнул по нему, он почувствовал смесь страха и восторга. Ручка в его руке щёлкнула – он невольно нажал на механизм.

– Знать – значит обладать информацией, – продолжила она после паузы. – Понимать – значит видеть связи, чувствовать скрытые течения мысли, улавливать невысказанное. Боюсь, что большинство из вас за эти годы научится лишь знать, но не понимать.

Последнюю фразу она произнесла с лёгкой горечью, словно уже заранее разочаровалась в студентах. И всё же в этой горечи Кирилл услышал ещё и вызов, как будто обращённый лично к нему. С того момента он решил отличаться от остальных, заставить её увидеть в нём большее.

Машина качнулась на выбоине, вырывая его из воспоминаний. Голова Ильды Александровны соскользнула с колен, и он бережно вернул её на место, задержав пальцы в её влажных волосах. Они оказались удивительно мягкими – не такими, как представлялось, когда он видел строгий пучок. Воздух из дефлекторов тёплой струёй бил ему в кисти; обогрев стекла гудел на высокой скорости. Дворники скрипели по стеклу, оставляя короткие прозрачные полосы.

– Далеко ещё? – спросил водитель; костяшки пальцев побелели на руле. Он щурился, пытаясь разглядеть размытую дорогу сквозь потоки воды на лобовом стекле.

– До Рузы полтора часа, если дождь не усилится.

Водитель кивнул, успокоенный уверенностью в его голосе. Странное чувство превосходства охватило Кирилла – он, студент третьего курса, управлял ситуацией лучше, чем взрослый, состоявшийся мужчина. Табло спидометра мерцало тускло-зелёным; стрелка дрожала на отметке девяносто.

Память подбросила другое. Случайная встреча в фойе института, где он увидел Ильду Александровну не через призму кафедры, а просто как женщину, поправляющую причёску перед зеркалом. Она его не заметила – он стоял в тени колонны и смотрел, как она изучает своё отражение, поправляет выбившуюся прядь, проводит кончиком пальца по линии бровей. В этом бытовом жесте было столько близости, что он замер и не отводил взгляд.

Их глаза встретились в зеркале – всего на долю секунды, но этого хватило, чтобы сердце провалилось куда-то в живот. Она не улыбнулась, не кивнула, просто отвернулась и пошла дальше по коридору, а её каблуки стучали по мраморному полу. Эта короткая встреча взглядов потом долго не отпускала.

После того случая интерес перерос в другое. Он начал собирать о ней сведения, как коллекционер. Из открытых источников узнал, что она защитила докторскую в тридцать пять, что до Института культуры преподавала в Сорбонне. Прочитал все её статьи, не понимая и половины, но радуясь возможности просто вчитаться в её мысль. Подружился с лаборанткой на кафедре, чтобы через неё узнать расписание, привычки, предпочтения.

Потом пришло более тёмное. Он стал фотографировать её украдкой – когда она шла по коридору, когда пила кофе в столовой, когда стояла на крыльце и ловила такси. Снимки он распечатывал дома, раскладывал на столе, изучал часами, пытаясь понять её притяжение. Бумага пахла чернилами; края фотографий выгибались от тепла лампы.

На одной из фотографий, сделанной издалека через окно кафе напротив института, она была с мужчиной – вероятно, коллегой. Они оживлённо беседовали, и на её лице играла лёгкая улыбка. Кирилл испытал такой приступ ревности, что порвал снимок в мелкие клочки, а потом долго сидел в темноте комнаты, ощущая, как внутри расползается что-то чёрное и душное.

Он знал все её украшения – тонкую серебряную цепочку с маленьким кулоном-книгой, которую она надевала почти каждый день; строгие жемчужные серьги для особых случаев; элегантные часы с тонким кожаным ремешком. Знал её духи – сдержанный аромат с нотами лаванды и горечью. Мог по шагам в коридоре определить, что это идёт она: лёгкая поступь, стук не слишком высоких каблуков, но всегда уверенный.

Когда-то эта одержимость казалась ему формой восхищения. В какой-то момент – он и сам не понял, когда – всё изменилось. Желание быть замеченным и оценённым трансформировалось в тёмное стремление к власти и контролю. Он начал представлять сценарии, в которых она зависела от него. Фантазии были не про близость, а про власть.

И вот теперь это стало явью самым неожиданным и страшным образом. Её жизнь действительно была в его руках, и от этого осознания кружилась голова. Он прислушался к её дыханию – по-прежнему ровному – и чуть сильнее придвинул её плечом, чтобы голова не соскальзывала.

Он снова провёл пальцем по её виску, спустился к скуле, легко коснулся уголка губ. В машине было тепло, работал обогреватель, но кожа Ильды Александровны оставалась прохладной. Это беспокоило его, но не настолько, чтобы изменить решение. Он проверил пульс на шее: слабый, но ритмичный.

– Выезжаем на Минское шоссе, – сообщил водитель, прервав его мысли. – Оттуда на Рузу?

– Да, – кивнул Кирилл, хотя понятия не имел, правильно ли это. Географией Подмосковья он владел приблизительно, но сейчас важнее было сохранять уверенность. Любое сомнение могло разрушить всё, что он уже наговорил.

Ильда Александровна тихо застонала, и Кирилл замер, затаив дыхание. Её веки дрогнули, но глаза не открылись. Он испытал смешанное чувство облегчения и разочарования. Часть его хотела, чтобы она пришла в сознание – он убедился бы, что с ней всё в порядке, услышал бы её голос. Другая часть боялась этого момента: что он ей скажет? Как объяснит происходящее?

Машина свернула с кольцевой и помчалась в сторону области. Огни города редели и оставались позади. Дождь не стихал, но здесь, вдали от фонарей, тьма была гуще. За окном тянулся размытый тёмный фон, изредка мелькали огни придорожных кафе и заправок.

Кирилл смотрел на лицо спящей женщины и чувствовал, как внутри растёт странное, почти болезненное удовлетворение. Вот она – Ильда Александровна Бодрова, доктор наук, блестящий преподаватель, всегда недоступная и отчуждённая, – лежит без памяти и полностью зависит от него. Волосы разметались по его коленям, дыхание слабое, но ровное. Сейчас она была не такой, как в институтских коридорах: уязвимая, живая, без привычной властности.

Его пальцы, будто отдельно от разума, скользнули по её шее, нащупали пульс под тонкой кожей. Это ощущение – жизнь под ладонью – кружило голову. Кирилл подумал, что мог бы сейчас сделать с ней всё, что угодно. Мысль испугала и возбудила одновременно.

– Там впереди пост ДПС, – внезапно сказал водитель; в голосе прозвучала тревога. – Они часто останавливают машины в такую погоду.

Кирилл почувствовал, как сжалось сердце. Вся его ложь могла рухнуть в одно мгновение.

– Проезжайте спокойно, – сказал он, удивляясь собственному хладнокровию. – Всё в порядке, моя сестра просто спит. Она приняла успокоительное, у неё был тяжёлый день.

Водитель нервно кивнул, но сбавил скорость и ушёл вправо. Впереди действительно виднелись проблесковые огни полицейской машины, размытые пеленой дождя.

Тело Ильды Александровны ощутимо потяжелело на его коленях, словно она глубже провалилась в беспамятство. Дыхание оставалось ровным, но очень тихим. Влажные пряди прилипли к лбу и щекам. Кирилл аккуратно убрал их, стараясь придать лицу более спокойный, естественный вид.

Они приближались к посту, и с каждым метром тревога нарастала. Что, если их остановят? Заметят кровь, рассечённый лоб? Что, если…

Но машина прошла мимо без остановки. Полицейские, похоже, были заняты разговором и не смотрели на поток.

– Пронесло, – выдохнул водитель, ослабляя хватку на руле. – Думал, точно остановят.

Кирилл не ответил. Он смотрел на бледное лицо женщины и вдруг ясно понял весь ужас и необратимость того, что делает. Куда он её везёт? Что будет делать дальше? Как долго она пробудет без сознания? Что, если станет хуже? Рациональная часть кричала о безумии, но другая, тёмная, уже приняла решение и не отступала.

Машина шла вперёд, унося их всё дальше от города, от привычной жизни. Каждый километр и каждая минута делали поступок осознанным, каждый удар сердца отдалял возможность всё исправить.

За окном мелькали деревья, смутные очертания деревень, редкие огни домов. Для Кирилла мир сузился до салона, до тяжести её головы на коленях, до запаха духов, смешанного с металлическим привкусом крови.

Фары выхватывали из темноты всё новые участки пустынного шоссе. Они ехали к выдуманному адресу, к несуществующему врачу. С каждой минутой становилось яснее: назад уже не вернуться. Теперь у него была полная власть над той, кто всегда оставалась недосягаемой. От этой власти кружилась голова.

– Скоро поворот на Рузу, – произнёс водитель, прерывая молчание.

Кирилл кивнул, поглаживая влажные волосы Ильды Александровны. Пальцы слегка дрожали – то ли от напряжения, то ли от смеси вины и возбуждения. На краю сознания мелькнула мысль о нереальности происходящего, о сне. Но тяжесть на коленях, запах мокрой одежды и волос, стук дождя по крыше – всё было слишком осязаемым.

– Всё будет хорошо, – прошептал он, наклоняясь к её бледному лицу. – Я позабочусь о вас, Ильда Александровна.

Впереди показался указатель на Рузу. Водитель включил поворотник, и машина, замедлившись, свернула с трассы. Шоссе стало уже, покрытие – хуже. Дождь барабанил по крыше с прежней силой, но теперь этот звук не отпускал мысль, висел в ушах глухим давлением.

Голова Ильды Александровны дрогнула от очередной выбоины, и Кирилл инстинктивно прижал её крепче, фиксируя и оберегая. В этом жесте было столько заботы, что на момент он почти поверил собственной лжи: будто действительно везёт её к врачу и хочет помочь.

Тем временем водитель заговорил больше. Сначала жаловался на жизнь: дети, жена, кредит, случайный маршрут. Потом оправдывался: я ведь не хотел, я обычно езжу аккуратно, вы не понимаете, если что – всё возьму на себя.

Кирилл слушал отстранённо, как наблюдатель. Казалось, у каждого в этой машине есть своё нарушение, и ни одно не отпускает.

После этого водитель окончательно сдался; перестал оглядываться и лишь изредка теребил крестик на шее, раз за разом. Остаток пути они проехали почти в тишине – если не считать бубнежа радиостанции и глухих вздохов с заднего ряда.

Мир за окнами постепенно просветлел, дождь поутих, и даже дорожные огни показались теплее. Наконец, когда стрелки часов показали половину второго, машина свернула с трассы на узкую просёлочную дорогу, где грязь глушила звук шин. Спешка вдруг стала ощутимой.

Кирилл вздрогнул, когда её дыхание стало едва заметным. Он прижал пальцы к запястью, считая удары, и шептал что-то почти молитвенное. Нет, только не это. Сердце билось в горле. Он представил, как приедет скорая, как врачи склонятся над ней, как спасут – и как она никогда не узнает, что эти драгоценные полчаса была с ним: тёплая, уязвимая, беспомощная, а он был единственным, кто мог её защитить.

Он наклонился ближе, вглядываясь в лицо. Хотелось, чтобы она очнулась прямо сейчас. Чтобы открыла глаза, увидела его – не как неудачника с последней парты, а как человека, от которого зависит её жизнь. Как мужчину. Пусть даже на минуту. Но эта мысль пугала сильнее всего: он не знал, что будет делать после.

В какой-то момент Ильда снова издала слабый стон, и он сжал её ладонь между своих. Рука была ледяной, ногти посинели, но на миг показалось – она узнаёт его, тянется к нему сквозь страх и забытьё. Он приложил её пальцы к губам, задержал дыхание, чтобы не спугнуть это короткое прикосновение.

Он вспомнил, как она когда-то – кажется, на одном из первых семинаров – сказала: «Настоящая любовь – это не химия и не идеология. Это безусловное согласие принять чужую боль как свою, даже если никто не просит». И подумал, что именно сейчас и происходит – согласие без условий, без отмены, без обратного пути. Ему стало спокойно.

Но глубоко внутри он знал правду. Знал, что нет никакого доктора, никакой клиники. Есть только старая дача его родителей, пустующая с прошлого года. Есть только его желание обладать этой женщиной – не обязательно физически, но целиком, полностью. Иметь её жизнь под контролем, стать для неё единственной реальностью.

Эта мысль и манила, и пугала. Кирилл смотрел на спящее лицо и не мог оторваться. В тусклом свете приборной панели черты выглядели неестественно чёткими. Бледная кожа, заострившийся нос, темнеющие под глазами тени – холодная, отстранённая красота.

– Вы точно знаете дорогу? – спросил водитель, вырывая Кирилла из созерцания. – Тут какая-то развилка.

– Направо, – ответил Кирилл, не задумываясь. Он понятия не имел, куда ведёт эта дорога, но инстинкт подсказывал: чем дальше от шоссе, тем лучше.

Машина, скрипнув тормозами, повернула на узкую грунтовку, которая уходила в глушь. Дождь превратил её в месиво из грязи и луж, и автомобиль начало заносить.

– Надеюсь, мы не застрянем, – пробормотал водитель. – В такую погоду…

Кирилл не ответил. Его взгляд был прикован к лицу Ильды Александровны, которое в этот момент дрогнуло. Веки затрепетали, и она тихо застонала.

Сердце Кирилла сбилось. Она приходила в себя. Скоро откроет глаза, увидит его, поймёт… Что тогда? Что он скажет ей? Как объяснит происходящее?

Но глаза Ильды Александровны оставались закрытыми. Она снова затихла, лишь дыхание стало чуть заметнее. Кирилл не знал, хорошо это или плохо. Часть его жаждала разговора – пусть даже крика, обвинений, гнева. Другая молила, чтобы она дольше оставалась в беспамятстве – так проще, безопаснее.

Впереди, сквозь стену дождя, показались размытые огоньки – то ли деревня, то ли дачный посёлок. Машина продолжала идти по разбитой дороге, увозя их всё дальше от привычного мира, глубже в неизвестность.

Кирилл наклонился к её лицу и прошептал, едва слышно, будто боясь, что водитель услышит:

– Простите меня. Я просто хотел быть с вами. Только с вами.

В этот момент автомобиль занесло на особенно глубокой луже, и водитель выругался, выкручивая руль. Машина выровнялась и продолжила путь, но тряска усиливалась. Дорога стала сплошной чередой ям и выбоин, каждая отдавалась резким толчком.

Кирилл крепче прижал её голову, стараясь уберечь от ударов. Волосы почти высохли, но ещё держали запах дождя, смешанный с её духами. Этот запах кружил голову, усиливал чувство нереальности.

Но это не сон. Машина шла по грязи всё дальше в ночь. Кирилл смотрел на бледное лицо женщины и понимал: пути назад нет. Он сделал выбор и теперь должен идти до конца, какими бы ни были последствия.

Фары автомобиля освещали раскисшую дорогу, которая уводила их прочь от порядка и привычных правил. Где-то впереди ждала иная жизнь – в ней он, Кирилл Сатурнов, имел власть над Ильдой Александровной Бодровой. От этой мысли по спине пробежал холодок: страх и тёмное, запретное удовольствие.

Глава 2

Машину встряхивало на каждой яме, которые встречались с такой частотой, будто они мчались по железнодорожным рельсам, а не по подмосковному шоссе; пассажирам казалось, что сама дорога издевается, вздёргивая салон вверх и бросая в сторону, как резиновую игрушку. Снаружи лил дождь – не просто лил, а бил по стёклам глухо и зло, спрессовывая ночь до густой, дрожащей массы. Дворники выли и скребли стекло, не справляясь даже наполовину: слякоть размазывалась полосами, и чужие фары на миг растекались по салону, будто кто-то разогнал свет пьяной рукой.

Кирилл старался сидеть на заднем сиденье с прямой спиной. Он осторожно держал голову Ильды Александровны на коленях, боясь пошевелиться. Ладони замерли: одна поддерживала затылок, другая сжимала сложенную вчетверо салфетку, пропитанную кровью.

Всё происходящее теперь казалось сном – не полётом, а падением, с заусенцами веток и утратой осколков разума по пути. Кирилл чувствовал, как кровь, горячая, почти кипящая, быстро проходила сквозь джинсы и липла к коже бедра. Сначала смущало это тепло – особенно когда Ильда Александровна невнятно шевельнулась и едва слышно простонала, – но стыд отступил, место заняло другое, плотное и тревожное чувство, будто на коленях лежал самый ценный и самый опасный предмет.

В этот момент он вспомнил: в детстве ему на руки упала раненая сойка – с ломаным крылом и нечеловеческим испугом в глазах.

– Только не отпускай до конца, иначе она разобьётся совсем, – сказала тогда мать.

Тогда он впервые ощутил сладкий ужас власти: спасая, решаешь, сколько боли дать другому. На заднем сиденье дряхлеющей шестёрки, с головой Ильды Александровны на коленях, он вдруг понял, что никогда прежде не был так близко к чужой жизни.

Она стонала едва слышно – скорее по инерции. Иногда поднимала руку, будто хотела поправить волосы, но тут же падала в забытьё. Кровь продолжала сочиться, но он уже почти не обращал на это внимания: пугало другое.

Он боялся потерять этот короткий миг их абсолютной близости. Боялся, что если шофёр свернёт не туда, если они попадут в аварию, если даже – сам не знал что ещё, – тогда всё исчезнет. Исчезнет она: и голос, и странная чопорность, и даже этот тяжёлый, почти смертельный запах крови.

Он хотел запомнить момент навсегда, но мозг уже уставал: в висках стучало, пальцы немели, а взгляд не отрывался от пятна, разраставшегося на бедре. Собственная кожа под тканью казалась чужой: он ощущал каждое движение её головы, каждый выдох, будто это происходило не с ним, а с кем-то другим – с тем парнем, которого когда-то воображал, но который всегда исчезал на рассвете, уступая место настоящему Кириллу.

Водитель дёргался за рулём, как марионетка: то крестился, то хватался за лоб, то бормотал.

– Господи, только довези, только без жертв.

Иногда он замирал, впиваясь взглядом в каждый встречный фонарь, будто ожидая увидеть в нём патрульную машину или собственную могилу. Через каждые пару минут бросал взгляд в зеркало заднего вида: дышит ли ещё женщина на заднем сиденье, не собирается ли этот странный студент избавиться от неё на ближайшем перекрёстке.

Кирилл слушал эти речитативы краем сознания, пока остальное было занято другим: он отслеживал, с какой периодичностью Ильда Александровна моргает, как её губы приоткрываются на выдохе и на вдохе почти незаметно судорожно сжимаются. Иногда она пыталась что-то сказать, но из горла вырывался лишь сиплый, почти животный звук. В такие моменты он наклонялся ближе, прислушивался – вдруг среди этих судорог обнаружится знакомый слог или хотя бы остаток той властной, предельно чёткой интонации, которой она когда-то с первой лекции подчиняла аудиторию.

В памяти развернулась первая лекция – не эпизод, а внутренний спектакль со всеми запахами, звуками и тем холодком, что пробежал по спине в тот день. Всё было разыграно по нотам, но тогда, сидя во втором ряду, он этого не осознавал. На культурологию пришёл как на очередную повинность, заранее уверенный: будет скучно, академично, три часа медленного переливания из пустого в порожнее. Выбрал место ближе к окну, чтобы при случае смотреть на облака, а не на доску. Впрочем, окно было так высоко, что, даже встав на цыпочки, не увидишь ничего, кроме тусклого московского неба. Но всё изменилось с её появлением – и с первого удара каблуков по линолеуму, который отчего-то отозвался в животе.

Ильда Александровна вошла не просто молча, а с театральной нарочитостью, будто заранее послушала тишину за дверью, чтобы оценить эффект. Она не огляделась – нет, оценивала. Отмечала каждую фигуру, каждый взгляд, который по-дурацки пытался её избежать. Карты не торопилась раскрывать: расставила папки на кафедре, достала из сумки прозрачную бутылку минеральной воды, выровняла её по краю стола и только потом, резко, повернулась к аудитории спиной, вывела на доске крупно: МАТЕРИАЛЬНОСТЬ СТИЛЯ. Почерк был стремительный, нервный, будто буквы не выдерживали давления мысли.

Первым ударило в тело ощущение разницы температур между ней и пространством. Она казалась холоднее воздуха, хотя на ней было строгое, почти монашеское платье из чёрной шерсти и высокий ворот, скрывающий ключицы. Лицо – бледное, будто вырезанное из мрамора, губы – тонкая линия, отмечающая границу между чужим и своим. На фоне остальных преподавателей, рыхлых, уставших, с глазами, затуманенными однообразием, она выделялась, как серебряная рыбка в аквариуме с мутной водой. И, как рыбка, ни на чём не задерживалась: взгляд был быстрым, не суетливым, а точным, словно она заранее знала, где найдёт слабое место.

Она начала лекцию с анекдота, но вместо смеха аудитория выдавила напряжённое молчание. Все ждали, что сейчас будет: вызов, расстрел или пощада. Она не медлила.

– Итак, – произнесла она, и это слово прозвучало как ирония и приговор. – Сегодня разучим разницу между искусством и имитацией. Те, кто пришёл отбыть номер, могут сразу покинуть помещение: я не обижусь.

Никто не вышел, но все застыли, словно под угрозой выбывания из жизни. Она продолжила, и голос зазвучал иначе – не громко, не навязчиво, а так, будто он был не в ушах, а внутри черепа каждого присутствующего.

Слова были простые, но интонация пронзила Кирилла до костей.

– А кто из вас вообще способен отличить стиль Караваджо от винограда на даче вашей бабушки?

Она не смотрела прямо на него, но Кирилл почему-то был уверен, что это адресовано лично ему. В тот момент он впервые ощутил себя не мальчиком, а головастиком под микроскопом. Захотелось уползти вглубь парты или хотя бы стать для неё невидимым, но тут же, устыдившись собственной реакции, он поймал себя на другом: что будет дальше? Какой следующий трюк она выкинет, кого выберет мишенью и насколько сладким окажется это унижение?

На том занятии он ещё не понимал, что эта женщина намертво поселится у него в голове. Что в ближайшие месяцы будет ловить себя на том, как, проснувшись утром, первым делом вспоминает её голос и перебирает в памяти каждое слово, сказанное ею с того дня. Он не мог знать этого даже тогда, когда в середине лекции Ильда Александровна, не сделав ни малейшего жеста в его сторону и ни разу не встретившись с ним взглядом, вдруг произнесла, обращаясь к аудитории:

– Нет ничего более жалкого, чем парень, пытающийся казаться моложе собственных комплексов.

Она не называла имён. Не смотрела ни в одну точку – и именно это было самым страшным. В этот момент Кирилл словно услышал свою фамилию, выведенную маркером на доске, и одновременно понял: в этой аудитории нет ни одного живого существа, кроме неё. Она была и преподавателем, и палачом, и единственным свидетелем твоего внутреннего распада. Он не запомнил, о чём была лекция дальше. Вся память, вся способность к анализу смылись первым унижением, которое он потом, спустя годы, вспоминал не как обиду, а как едва ли не лучший подарок, сделанный чужаком.

Это была не случайная фраза: словно калибровала общее давление в группе. После этих слов Кирилл сразу почувствовал себя жертвой: кожа вспотела, уши заложило, ладони слиплись. Но когда он краем глаза глянул на преподавателя, заметил – она смотрит куда-то в сторону, будто для неё не существует разницы между полом, возрастом или социальным весом подопечных.

После первого же семестра он стал одержим её способностью уплотнять реальность вокруг себя: даже в курилке, где собирались те, кто давно махнул рукой на учёбу, её имя произносили шёпотом, а иногда и вовсе заменяли прозвищами из мифологии – Сирена, Горгона, Аврора, – но никто не решался сказать Ильда без отчества, даже если был пьян или близок к отчислению. У неё была абсолютная власть – и, что удивительно, её не хотелось оспаривать.

В машине, где каждое касание было на грани между медицинской необходимостью и эротической декомпрессией, Кирилл наконец-то позволил себе изучить Ильду без внутренней цензуры.

Волосы, темнее обычного, казались почти чёрными в полумраке салона: прилипли к вискам, несколько прядей сползли на щёку и теперь рисовали влажную паутину у линии подбородка. Его аккуратные и длинные пальцы, хоть и с обгрызенными ногтями, скользили по этим прядям, убирали их за ухо, которое почему-то было маленьким, совсем не преподавательским.

Смешавшийся в салоне аромат духов – узнаваемый с двадцати шагов Шанель № 5 – на этот раз не был лишь знаком статуса и недоступности. Пряный, с приглушённой сладостью, он не справлялся с куда более сильным запахом: металлическим, ржавым, едва ощутимым в первых нотах, а в подкладке – пьянящим, плотным, как кровь, что впитывалась в джинсовую ткань под его ладонью. И всё же даже они, банальные человеческие жидкости, не заглушали третьего, самого важного компонента: горьковатого, чуть кислого страха, исходящего от женщины на его коленях. Это был не страх боли и не страх смерти – скорее паника хищника, попавшего в силки. Она держалась, как могла, тело излучало волю к жизни, а мышцы, натянутые под дорогой, но насквозь промокшей блузкой, начинали дрожать не только от холодного пота.

Кирилл с удивлением ловил себя на том, что не испытывает ни отвращения, ни жалости. Наоборот: чем сильнее становился этот запах, тем настойчивее в подсознании копилась острая, неудобная, почти животная тяга. Хотелось не выбросить и не отмыть, а впитать всё это в себя – до последней молекулы, до последнего вдоха, чтобы потом навсегда принадлежать этому моменту. Стать не просто случайным свидетелем слома идеального механизма по имени Ильда Александровна, а быть тем, из-за кого он сломается окончательно. Кирилл смотрел на неё снизу вверх, изучал каждое напряжение в лице, ловил ритм неравномерного дыхания, и внутри нарастала не столько забота, сколько потребность раствориться в её катастрофе, дожать ситуацию до абсолютной, неоспоримой реальности.

Такого он не чувствовал никогда. Когда-то в детстве часами переписывал в тетрадь имена любимых героинь, но все эти Коралины, Лизы и Чёрные Принцессы были выдумкой, ролевой моделью для ума, не для тела. Здесь и сейчас тело оказывалось единственным мерилом истины. Он улавливал малейшие изменения: как на лбу проступает невидимый ледяной пот, как в уголках губ застывает миниатюрная гримаса, как мышцы на шее сжимаются, когда она делает вдох, – и каждый раз он угадывал это на долю секунды раньше, чем она сама. Хотелось просчитать, где треснет следующая преграда. Узнать её предельную прочность – и не разрушить, а зафиксировать эту точку, чтобы хранить навсегда.

В полусне думал: с этой минуты он уже не студент. Я – твой наркоз, твоя единственная улика, твой свидетель и соучастник. Он мог бы поцеловать её в макушку, провести пальцем по холодной линии скулы или просто сказать что-то ненужное, непедагогичное, но не стал: ничего не требовалось, кроме этого тяжёлого, влажного, почти ритуального присутствия. Даже боль в коленях от неудобной позы, даже карикатурная абсурдность ситуации не имели значения.

В какой-то момент он испугался, что не выдержит собственной концентрации, что случайный толчок или несвоевременная слеза выведет из этого гипноза. Он вспомнил, как ещё час назад смотрел на неё с дистанции нескольких метров, боялся косого взгляда или неуместной фразы, а сейчас держал голову так, будто она была не профессором, не человеком даже, а предметом культа, реликвией, которой нельзя навредить, но и отпустить – святотатство. Впервые в жизни он чувствовал, что способен на предательство – не её, а всех остальных: матери, бывших девушек, самого себя в будущем. Сейчас он был не личность, не набор поступков, а сгусток тяжёлого, липкого желания быть нужным хотя бы одному человеку. Даже если тот не попросит и не поблагодарит.

Он вспомнил, как когда-то ночами пересматривал её фотографию на университетском сайте, ловя себя на мысли, что там, на квадратном снимке, она куда менее реальна, чем здесь, в тёмном салоне, с залитым кровью воротником и чужой рукой на затылке. Прежде он, наверное, растерялся бы, попытался проявить милосердие, вызвать кого-то или хотя бы отойти. Теперь же мозг скручивался в тугой узел: не отпускай. Невозможно отпустить.

Он представил их двоих где-то далеко, в пустой аудитории, застывших над меловой доской, или на дне чужого сна, где всё подчинено их времени, и понял: этой ночью он обрёл смысл. Он принадлежал ей, Ильде Александровне, не больше и не меньше, чем она – своему страху и боли. И это было единственное равенство, которого он когда-либо желал от жизни.

Машина вильнула: водитель резко затормозил у очередной колдобины, и тело Ильды соскользнуло чуть ниже. Теперь она почти лежала на нём, как на кушетке у психоаналитика. На секунду он даже испугался повредить кость или сустав, но всё осталось как прежде: тяжесть, запах, дыхание. Он посмотрел в окно: капли превратили город за стеклом в бесконечно двоящийся, мертвенно-белый туннель, в котором они могли ехать вечно. От этой мысли стало спокойно, будто не наступит мгновение, когда он окажется вне этого кокона.

Водитель, будто почувствовав застой в салоне, снова заговорил:

– Да вы не волнуйтесь, всё обойдётся… Мой брат как-то зимой на переходе бабку сшиб, а ей хоть бы что – на следующий день огурцы продавала, прикиньте? Вот и я… первый раз такое… Главное – не нервничать, а то кровотечение сильнее будет. Она, если что, ещё нас всех переживёт…

Речь была смешной и жалкой одновременно: он судорожно хватался за любые слова, будто пробовал на вкус каждую теорию спасения, хотя сам уже давно сдался, став частью чужой беды. Кирилл хотел что-то сказать – может, не стоит сотрясать воздух, может, уже ничего не важно, – но остановился. Даже в безысходности он инстинктивно искал точку опоры в себе, не желая делиться происходящим ни с кем.

Он снова сосредоточился на лице Ильды. В это мгновение там не было ничего лишнего: никакой гримасы превосходства, никакой защитной маски. Только упрямая вертикаль носа, плотно сжатые веки и едва заметная дрожь подбородка. Когда-то представлял, что доведёт её до подобного состояния, но не таким способом: не после аварии, не под вой сирены, а в гостиничном номере – чтобы она была с ним, полностью и без остатка, не сдавшись, а выбрав добровольно.

Теперь он понял, что в этих фантазиях нет ни капли реальности: настоящий контакт между ними наступил именно сейчас, в этом прокуренном салоне, где всё решают физика и биология, а не символы и статусы. Это был чистый, ничем не приукрашенный акт – и он чувствовал себя в нём одновременно жертвой и мучителем.

Пальцы нащупали пульс на шее женщины: слабый, регулярный. Он приложил ладонь к её щеке – холодной, но не трупной. В груди Кирилла разрослось нечто среднее между жалостью, болью и немым торжеством: она досталась ему, и теперь он был её хранителем, палачом, спасателем – кем угодно, только не студентом из последнего ряда.

Машина вновь замедлилась, и он посмотрел в окно, надеясь увидеть знакомый поворот или хотя бы указатель. Но за стеклом тянулся всё тот же чёрный лес, прошитый дождём. До Рузы оставалось ещё немало.

Кирилл перевёл взгляд на женщину на руках, на её плечо под пледом, и ощутил, как время растягивается, словно резина. В этом бесконечном промежутке между «сейчас» и «потом» не было ни страха, ни стыда – только желание раствориться в каждой секунде их совместного дыхания.

В этот миг Ильда Александровна шевельнулась: губы чуть дрогнули, глаза приоткрылись, и взгляд – мутный, но всё ещё её – сфокусировался на лице Кирилла. Он наклонился ниже, чтобы не спугнуть эту точку контакта.

– Вы… это вы… – прошептала она, с трудом разлепляя губы, будто язык был заморожен в чужом рту. В её голосе не было злобы, боли или обиды – только эта сдавленная, почти стыдливая благодарность, которую испытывают люди, когда их внезапно, против логики, вытаскивают из-под обломков собственного мира. Кирилл почувствовал, что именно этих слов – или не слов – он ждал все последние месяцы: что весь его смысл существования мог быть сведён к одной точке – к этому «вы», которое в её уставшем ритуальном выдохе прозвучало не обвинением, а признанием.

– Я здесь, – сказал он почти испуганно, словно боялся, что своим голосом разрушит хрупкое равновесие между реальностью и сном. Внутри бурлило сразу несколько потоков: ненасытное желание быть для неё единственным, спасительным якорем, тревога, что хватка ослабнет и она снова уплывёт в своё равнодушное, недоступное «ничто». И ещё где-то глубоко – отравленная гордость, что именно на его руках эта женщина теперь испытывает последние проявления слабости, о которых она никому не позволяла даже догадываться.

– Всё хорошо, вы со мной, – повторил Кирилл, опустив взгляд к её шее, где синяя вена едва заметно пульсировала под бледной кожей. На секунду ему показалось, что он держит в руках не человека, а сложнейший биологический артефакт: набор клеток, историй, страхов и воспоминаний, собранных в единственном экземпляре и доверенных только ему. Он прижал её голову чуть крепче – не для комфорта, а чтобы ощутить, как сквозь тонкую ткань рукава проступает тепло виска, как в ухо впивается дыхание, хриплое, сбивчивое, но по-прежнему цепкое.

Они проехали так несколько километров: молча, в эмоциональном вакууме, где даже водитель – со своими идиотскими байками и нескладной псевдотерапией – оказался за границей их нового микрокосма. Каждый раз, когда машина подскакивала на очередной колее, он чувствовал, как её тело дёргалось, и ловил этот рефлекс сильнее собственного страха. Он понимал, что сейчас она – чистый инстинкт, прежние стратегии выживания обнулены: никакой дистанции, никакого сарказма, только потребность в анонимной, безответной поддержке, которую он с готовностью предоставлял.

В какой-то момент ему пришло в голову, что мог бы так держать её вечно: не как женщину или авторитет, а как сложную задачу, решать которую – и есть смысл его жизни. Он проецировал на неё всё, что читал о депрессии, о неудачных браках, о людях, которые с раннего возраста учатся быть «чужими» даже в собственной семье. Потом вспоминал мельчайшие детали – как она вытирала очки уголком платка, как поправляла волосы, как никогда не допивала чай до конца, – и эти ритуалы превращались для него в новую религию. В этот раз она не отпихивала его руку, не строила между ними ограждений, и это было страшнее любого крика.

– Просто дышите, – неуверенно сказал Кирилл, не зная, слышит ли она его вообще.

Ильда шевельнулась слабо, едва заметно, но этого оказалось достаточно, чтобы он заметил: на губах проступила кровь. Она мгновение смотрела на него мутными, но трезвыми глазами, и Кирилл впервые за всё время увидел женщину не «над», не «вне», а равную себе, существующую здесь и сейчас, в одной с ним точке пространства и времени. Он хотел вытереть кровь, но не решился – знал, что это было бы актом вторжения, сродни профанации.

– Вы меня слышите? – тихо спросил он.

– Слышу, – выдохнула она, и в этом согласии сквозило нечто глубоко анатомическое, словно орган, замерший в паузе, внезапно ожил. В этот миг Ильда казалась потерянной, но не сломленной; она словно обрела в поражении свободу сбросить бесполезные иллюзии, оставить за порогом всё, что возводила вокруг себя годами.

Кирилл вдруг вспомнил едва заметную татуировку на её руке – тонкую линию с цифрами, перекрытую шрамом или ожогом. Тогда он гадал: след ли это подростковой бравады или напоминание о событии, которое всё ещё держало? Теперь, глядя на её лицо с капелькой крови на губе, Кирилл остро осознал: все эти истории – не о героизме и не о боли, а о способности не раствориться в полном одиночестве, если грянет настоящее несчастье.

Он был готов на всё, чтобы это одиночество не застигло её врасплох. Даже если придётся навсегда остаться в этой машине, в этом чёрном мешке времени, где их никто не отыщет и не осудит.

Всё остальное – скрежет дворников, голос водителя, яростный бой дождя – потеряло значение. Мир сжался до границ тела этой женщины, до её дыхания и случайных конвульсий, в которых умещалась вся его прежняя и будущая жизнь.

Кирилл осторожно взял её ладонь, притянул к губам и, не отрываясь от взгляда, произнёс:

– Я не отпущу вас. Никогда.

Когда водитель в очередной раз вильнул на ухабе, тело Ильды Александровны дёрнулось, соскользнуло ниже, и на миг показалось, будто она – не женщина, а сложная тряпичная кукла, набитая ватой, пропитанной феромонами и страхом. Кирилл машинально подтянул её повыше, ловя миг, когда тяжесть чужого тела на секунду совпадает с собственной слабостью, и только тогда становится ясно: никто не подготовит тебя к тому, каково держать её, беззащитную, почти свою.

Машину тряхнуло, что-то хрустнуло, и память Кирилла вспыхнула, как спичка в темноте. Пелена рассеялась. Он увидел себя не робким студентом с последней парты, а мужчиной, в чьих руках – буквально – лежала её жизнь. Дыхание, пульс, тепло – всё это теперь принадлежало ему. Он мог спасти. Мог удержать. Мог стать для неё всем.

Память работала чётче восприятия. Кирилл вспомнил их встречу у зеркала в холле института. Он шёл в кабинет, но дверь оказалась заперта – опоздал на двадцать минут. В холле стояли большие зеркала от пола до потолка, через окна лился яркий свет. Она вошла внезапно, на высоких каблуках, с приподнятым подбородком. Посмотрела на него через это самое зеркало.

Взгляд длился секунду. Но Кирилл почувствовал, что его жизнь перевернулась. С тех пор, что бы он ни делал – учился, спал с кем-то, пил, – он всегда мысленно возвращался в тот коридор, к моменту, когда она его заметила.

Он начал собирать о ней сведения. Сначала осторожно, потом с одержимостью. Дома открывал сайт института, находил фото с ней и вглядывался в детали: ключицу, родинку под губой, тонкую цепочку с жемчужиной на официальных снимках. Запоминал цвет лака на ногтях, как она щурится на солнце, прикрывая глаза рукой, даже то, как держит ручку – между первым и третьим пальцами.

Постепенно этого недоставало. Он искал её в соцсетях: сначала наивно, по имени, потом через друзей друзей, потом по геометкам, лайкам, комментариям, где она оставляла острые, почти жестокие реплики. Однажды наткнулся на старую фотографию: она с группой – весёлая, в полосатом свитере, волосы в высокий хвост, губы в тёмной помаде. Рядом мужчина, сдержанный, чуть затравленный, держит за талию, но без права – только со страхом потери. Кирилл разглядывал снимок весь вечер, пытаясь понять, почему так больно – и почему хочется не только стереть этого мужчину, но и самому втиснуться в кадр, даже если ради этого превратиться в старую, тусклую тень.

Чем дальше, тем труднее сосредотачиваться на учёбе или работе. Кирилл уходил в самонаблюдение: ловил себя на мысли, что это глупо, что он – банальный сталкер, но даже эта мысль лишь разжигала интерес. По ночам лежал на кровати, глядя в потолок, и представлял её рядом – не за семью стенами, а здесь, в комнате, склонившейся над ним, готовой сказать фразу, которая разрежет пополам и соберёт заново. Иногда, раздеваясь, доводил себя до разрядки под эти картины, долго и с отвращением к себе, но в кульминации видел только одно: губы в идеальной дуге, ирония в голосе, медленное, со вкусом, издевательство, даже если он орёт в подушку.

Кризис наступил, когда он впервые попробовал фейковый коллаж. Всё как обычно – бессонная ночь, зуд в животе, пульсация в затылке. Сначала совмещал фото Ильды с картинками из сети: брал голову, накладывал на обнажённое тело, подбирая цвет кожи и освещение. Потом осваивал сложные программы: дипфейк-алгоритмы, маски, редакторы. Получалось лучше, и с каждым разом это меньше напоминало пародию – больше желание вернуть реальность, потерянную в зеркальном коридоре.

Первая удачная работа потрясла до дрожи. Там была она – голая, только в белой рубашке, распахнутой до пупка. Взгляд усталый, но не испуганный; поза – женщины, знающей, чего хочет, и кому это принадлежит. Кирилл долго смотрел, потом распечатал на принтере, склеил скотчем в уголке и спрятал под подушку. Несколько дней возвращался к нему без стыда – только с пронзительным облегчением, словно теперь вправду может быть с ней, не пряча глаз и не играя роль.

Потом настал день, когда срочно нужно было выговориться – выпустить накопившееся за месяцы созерцания, фейков и фантазий. Это случилось внезапно: вернулся вечером домой, включил свет и увидел отражение в окне. Там был не он, а другой: худой, измученный, с дрожащими, как у старика, руками. Кирилл разделся, упал на кровать, зажал рот подушкой и стал тереть себя – быстро, жадно, с яростью, словно хотел содрать кожу до костей. В голове вспыхивали десятки образов: она в белой рубашке, в шёлковом белье, в полосатой кофте с видимыми сосками под тканью. Он сливался с ними, растворяясь до исчезновения, соединяя и перемешивая, пока не стало невозможно дышать.

Его тело выгнулось в судороге, и только когда последняя волна прошла, Кирилл увидел результат своего исступления: белесые следы на пальцах, влажные пятна на постели, а на левой штанине – мутный отпечаток, липкая клякса – как раз на том же месте, где теперь растекалась кровь Ильды Александровны. В этот миг воспоминание и реальность слились, спрессовались в одну точку. Ему стало страшно. Кирилл хотел вытереть пятно, но рука не поднялась. Вместо этого он зажмурился и вдруг подумал: а ведь она бы одобрила – по крайней мере, не стала бы смеяться, если бы знала, до какого отчаяния довёл себя.

В машине, где сейчас все запахи мира сконцентрировались в пределах трёх квадратных метров, Кирилл снова ощутил, как в нём поднимается нечто большее, чем просто сексуальное желание. Это было как голод, как жажда поцелуев, которых он никогда не получит, и наказания, которое заслужил с лихвой. Даже сейчас, когда её лицо было бледным, почти мёртвым, а руки вялые и чужие, взгляд не отрывался: хотелось разглядеть каждую пору, каждый волосок на щеке, каждую трещинку на губах.

Кирилл вспомнил ещё одну ночь, уже после того, как сделал десятки коллажей и напечатал их в тайне от всех. Он ждал, что чувство насытится, что станет легче. Но, наоборот, становилось всё хуже. Однажды решил сделать видео. С помощью найденной в сети программы склеил несколько её фотографий в короткий, но очень убедительный ролик: на нём она медленно раздевалась, открывала грудь, ласкала себя, а потом смотрела прямо в камеру, словно видела только его. Голоса не было, но Кирилл сам додумал, как бы она сказала:

– Ты хотел меня? Теперь вот – бери.

Ночь за ночью он отдавался этому видео, пальцы скользили по коже в такт движениям на экране, пока каждый кадр не отпечатался в памяти, пока граница между желанием и одержимостью не стёрлась до полного растворения.

Тогда казалось, что вот-вот сойдёт с ума, что грань между реальным и поддельным исчезает. Даже один раз пришёл на лекцию и, пока она что-то писала на доске, представлял, как стоит голая, только в красных туфлях, и смотрит с тем же презрительным интересом, как в видео. В какой-то момент испугался, что выдаст себя, что не выдержит и начнёт стонать или дрочить прямо за партой. В тот день с трудом дошёл до туалета, блевал, потом долго сидел на унитазе, не в силах объяснить себе, что происходит.

А теперь вот – она здесь, на его руках, настоящая, не виртуальная. Грудь под пальто мягкая, не силиконовая, волосы пахнут не шампунем из рекламы, а потом и кровью. Даже здесь, в этом кошмаре, тело предало – внизу живота разливалось тяжелое, постыдное тепло. Кириллу было стыдно, но в то же время – невыносимо хорошо. Он держал Ильду Александровну за плечи, старался дышать глубже, чтобы не сломаться под тяжестью момента, который принадлежал только им двоим.

Водитель, кажется, ничего не замечал. Он был занят своими страданиями, раз за разом повторяя одну и ту же мантру:

– Держитесь… Всё будет нормально… Сейчас доедем…

У Ильды снова открылись глаза. На этот раз – дольше, чем обычно. Она посмотрела на Кирилла, и ему показалось, что она что-то понимает. Может быть, видит во сне, или уже с того света, но – знает всё, что с ним происходит. Он ждал, что она его проклянёт, но вместо этого увидел в глазах не то чтобы жалость, скорее – скупое “ладно”.

В этот миг показалось, что времени больше не существует. Всё, что было до этого – только прелюдия к этому моменту, когда можно держать её, смотреть на неё и знать, что теперь она никуда не уйдёт. Возможно, она умрёт – возможно, выживет, но уже никогда не станет прежней. А он всегда будет помнить, как в дождливой ночи, среди липких запахов и крови впервые по-настоящему понял, что такое любовь.

И тогда он позволил себе чуть больше. Пальцы скользнули в её волосы, перебирая влажные от дождя пряди, массируя кожу под ними. Каждое прикосновение – как молитва, как признание. Она не сопротивлялась. Её рука была всё такой же тяжёлой, но теперь Кирилл сам притянул её к себе, положил на свою грудь, и – замер. Сердце билось в рёбрах так, что он подумал: если бы она была в сознании, она бы наверняка засмеялась над этой дрожью, как тогда, в зеркальном коридоре.

Когда водитель объявил, что до дачи осталось десять минут, Кирилл понял, что не хочет, чтобы это заканчивалось. Даже если она умрёт, даже если его посадят или сдадут в психушку, – у него всегда останется эта ночь. Ночь, когда он склеил себя с ней так, как ни один дипфейк не смог бы сделать.

Он прижался лицом к её волосам, вдохнул глубже, и вдруг – резко, с болью – отстранился. Что-то внутри оборвалось, но не как раньше, не с триумфом воображаемой близости, а с каким-то отчаянием, с немым криком, с жаждой, которую невозможно утолить.

Дорога к даче была хуже, чем он помнил: мокрая глина, чёрные ямы в обочинах, рваная колея, по которой машина ползла, вжимаясь в грунт всеми четырьмя колёсами. Кирилл несколько раз указывал водителю, где свернуть, но тот всё время сбивался, смотрел на карту в телефоне, нервно матерился и спрашивал:

– Тут вообще кто-то живёт?

Водитель, привыкший к московским окраинам, был поражён, когда навигатор вывел их с дороги и повёл в кривую, неосвещённую подлеском аллею, где с обеих сторон деревья стягивались к машине, будто собирались её раздавить. На протяжении последних двух километров ни одной придорожной лампы, ни пятна света в окнах – только редкие отблески фар, отскакивающих от свежей глины и мокрой коры. В очень чёрных, насыщенных дождём лужах отражались лишь красные прожилки стоп-сигналов.

– Живут, – отвечал Кирилл абсолютно ровным голосом, не позволяя себе ни малейшей иронии. – Даже зимой, – добавил тут же, упрямо уставившись в разбитое стекло.

Он знал: врать здесь бессмысленно, но и правду говорить нельзя. Не потому, что водитель мог заподозрить неладное или потом что-то рассказать полиции. Нет, причина была глубже, интимнее: признать, что дом давно заброшен, означало расписаться в собственной ненужности, а такого он уже не вынес бы. Поэтому мысленно составлял легенду – дом в семье с шестидесятых, зимой приезжает брат, летом – родители, иногда бывают другие их дети. Да, тут живут, дача ухожена, всё под контролем.

На самом деле никто тут не жил уже года два, а зимой к дому не пробирались вовсе.

Промчались мимо ряда одинаковых коробок – по обе стороны дороги мерцали темные, слепые окна. Всё вокруг казалось декорацией, собранной на скорую руку для чужой драмы. Дачный массив утонул в грязи, даже таблички с номерами домов были стёрты дождём. В какой-то момент машина потеряла управление, её занесло на повороте, и кузов с противным скрежетом врезался в бетонный столб, но скорость была почти нулевая, так что никто толком не испугался.

– Ещё чуть-чуть, – тихо сказал Кирилл. Он держал голову Ильды Александровны так же, как всю дорогу, только теперь пальцы прижимались к её виску властнее, будто имел право распоряжаться телом, которое уже не принадлежало ей.

Он думал, что испытает страх или отвращение, когда столкнётся с беззащитностью женщины, к которой столько месяцев относился как к идеалу. Этого не случилось. Было только дикое, первобытное удовлетворение. Как если бы он не спасал, а наконец получил то, что по закону должен был получить ещё в самом начале.

Машина остановилась метрах в десяти от калитки. Всё остальное расстояние они прошли втроём: водитель тащил Ильду за плечи, Кирилл – за ноги, стараясь не уронить её в мокрую траву. На даче пахло мышами, сырой древесиной и едва ощутимо – старым мужским одеколоном, которым когда-то пользовался его отец.

Входная дверь поддалась не сразу: нужно было одновременно повернуть ключ и толкнуть плечом. Водитель долго не мог понять это, занервничал, дёргал ручку всё сильнее, пока, наконец, не выдохнул с отчаянием.

Они прошли по узкому коридору, стены были увешаны старыми картами и фотографиями. На одном из снимков – Кирилл лет семи, улыбается щербатым ртом, рядом – мать, а в руках у неё букет, весенний, полевой. На другом фото – отец в армии. Сейчас всё это казалось декорацией, ненужным хламом: сам коридор, как и вся жизнь до сегодняшнего вечера, был только туннелем, ведущим к этому мгновению.

В гостиной было холодно. Кирилл нашёл в шкафу старое шерстяное покрывало и аккуратно уложил Ильду на диван: голову – на подушку, ноги – на оттоманку. Потом он долго и молча вытирал ей лицо, смоченное потом и дождём. В этот момент он впервые посмотрел на неё без привычных ролей: не как на преподавателя и не как на объект, а как на живое существо, чья жизнь теперь зависела от него.

– Она что, совсем..? – спросил водитель, заглянув в комнату.

– Без сознания, – ответил Кирилл, не поднимая головы. – Такое бывает после черепно-мозговой травмы. Главное – не трогать до утра.

– Я поеду, ладно? Надо жене позвонить, она уже, наверное… – голос водителя дрожал.

– Конечно… – сказал Кирилл, и по интонации было ясно, что произносит это не ради вежливости, а будто заявляет своё право на власть на этой даче, в этом маленьком холодном мире, где сейчас решалась чья-то судьба. Он встретился взглядом с водителем и, увидев в его глазах то ли испуг, то ли обречённость, добавил, понизив голос:

– Запомните: вы нас высадили в городе, на перекрёстке. Больше мы не встречались, не разговаривали, вы даже не помните, как нас зовут. Забудьте этот адрес, забудьте вообще всё, что было сегодня вечером.

Водитель резко глотнул воздух, будто собирался что-то возразить, но потом сник, и плечи его поникли. Он кивнул, прикусил губу и стал смотреть на дорогу ещё напряжённее, чем раньше. Во всей фигуре не осталось ни грана прежней деловой уверенности. Теперь он выглядел так, будто хотел исчезнуть, раствориться в ночи, в ливне, в потоке фонарей и фар.

– Иначе ведь это всё… статья, – продолжал Кирилл холодно, почти буднично, словно обсуждал не собственную, а чужую жизнь. – Вы же понимаете, как тут всё устроено. Не надо быть героем. Просто забудьте.

– Да понял я, – выдохнул водитель, не оборачиваясь, и после этого замолчал.

Они стояли в тамбуре несколько секунд. Ливень грохотал по крыше, капли срывались с носа у водителя, с его потемневшей куртки. Он выглядел теперь совсем старым, простуженным, с мешками под глазами. Казалось, этот человек за одну ночь потерял годы, превратился из уверенного силача в побитого жизнью статиста. Его даже трясло.

Водитель кивнул ещё раз, отступил к двери, почти вписался в покосившийся косяк. Он не знал, что делать с руками: то прижимал их к груди, то тёр лицо, то вдруг начинал поправлять воротник, хотя давно привык к холоду. В его глазах было столько растерянности, что Кирилл на мгновение пожалел его – но только на мгновение.

В этот момент тело Ильды дёрнулось, и из горла вырвался хриплый, сдавленный стон. Он был похож на крик, сорвавшийся с большой высоты, но едва слышимый, словно шаги на снегу глубокой ночью. Водитель вздрогнул, выронил ключи, потом нагнулся, поднял их и, не оглядываясь, открыл дверь наружу. Холодный порыв ветра ворвался в прихожую, смешав запахи дождя, крови и чего-то пряного, похожего на корицу.

Кирилл остался один в гостиной. Ильда лежала на диване, неподвижная и бледная, и, глядя на неё, он внезапно почувствовал себя не только спасателем, но и палачом, и священником, и вором – кем угодно, только не обычным человеком. Он опустился рядом с ней на колени, наклонился ближе. Губы Ильды были синими, глаза закатывались, но дыхание становилось ровнее; усилием воли она возвращалась к жизни – возможно, ради него, а может, просто потому, что не хотела умирать в таком доме, в такой компании.

Он прислушивался к её вдохам и выдохам, к тихим щелчкам суставов и урчанию живота и вдруг понял, что никогда в жизни не был так близко к другому человеку. Не к женщине – к человеку. Даже мать в детстве не позволяла ему держать себя за руки так долго: всегда отдёргивала, смеялась или просто исчезала, растворяясь в своих заботах и рассеянной тоске.

Теперь этот холодный, всегда недосягаемый объект его страсти принадлежал ему полностью, почти без остатка. Кирилл смотрел на Ильду, на тонкие линии вен у неё на шее, на едва заметную вибрацию ресниц, и внутри у него всё гудело, как электричество в высоковольтных проводах.

И всё же он был не только в восторге, но и в ужасе – от того, что случилось, и от того, что будет после.

Кирилл не сразу понял, зачем идёт на кухню. Ощущая подступающее головокружение, он машинально включил свет и застыл, словно надеясь, что предметы сами расскажут ему, что делать дальше. Холодильник, облепленный старыми магнитами, гудел как трансформатор. По полу тянуло сквозняком. Но даже этот знакомый, почти детский страх перед пустыми полуночными кухнями не мог побороть того, что сейчас творилось в гостиной.

Аптечка висела на прежнем месте – за холодильником, чуть выше уровня глаз, и была до нелепого набита лекарствами с тех времён, когда мать готовилась к любому концу света. Кирилл приоткрыл дверцу и едва не сорвал короб из стены: с полки посыпались коробки с антибиотиками, бинты, пузырьки с зелёнкой, непонятные упаковки и даже кондиционер для линз. Он машинально перебирал всё это, будто искал среди бесконечных пластырей и таблеток путь назад – в те дни, когда здесь жила мать и сама заботилась о нём, а не наоборот.

Почти полминуты Кирилл тупо смотрел на это богатство и вдруг остро вспомнил детство: мать, ругаясь и плача, забинтовывала ему порезанный палец, а он выл от страха крови и не переносил боли. Теперь всё было наоборот: нужно было не пугаться, не дрожать, а действовать – не ради себя, а ради неё, ради Ильды Александровны, которая лежала в гостиной и, возможно, уже умирала, пока он трясся перед пластиковой аптечкой.

Он вытащил из кучи несколько пузырьков, разглядел их сквозь мутное стекло, отобрал два бинта, ватные тампоны и упаковку салфеток. Пальцы неловко рвали слюдяные обёртки; впервые осознал, как трудно открыть мелочь, когда руки трясутся. Он выругался сквозь зубы и заставил себя замедлиться. Вспомнил про дорогой антисептик, который мать прятала, – маленький флакон с серебристой крышкой. Порывшись на верхней полке, нашёл флакон – и вдруг ощутил вспышку удовлетворения: будто доступ к аптечке стал последней ступенью инициации, доказательством, что он теперь взрослый, что может отвечать за других и даже, в каком-то смысле, за жизнь.

Вернувшись в гостиную, он застал Ильду в той же позе: одна рука сползла с подушки и почти касалась пола, на виске темнел сгусток крови. Глаза оставались закрытыми, дыхание – прерывистым, но шумным. Он аккуратно подвинул столик, разложил на нём всё, достал резиновые перчатки – мать всегда повторяла, что гигиена важнее сострадания: грязные руки могут убить даже того, кого любишь. Перчатки оказались малы: Кирилл едва втиснул в них пальцы, и те тут же вспотели, пошли мурашками.

Он сел рядом на край, медленно, с усилием провёл ладонью по волосам Ильды, убирая их с лица, как когда-то мать делала с ним. В этот момент он ощутил странное: страх уступал место не жалости, а горькому чувству победы, будто каждая капля крови под пальцами доказывала, что он вошёл в её жизнь, перешёл невидимую черту, за которой уже не становятся прежними.

Порез на лбу был неглубокий, но грязный, края расходились, и Кирилл, скрипя зубами, стал промывать его тёплой водой – всегда, как учила мать, – потом промокать салфетками. Его самочувствие балансировало на грани: тошнота и отвращение сменялись приступами эйфории, словно он совершал нечто запретное и важное одновременно. Он не мог не отметить, что во всём этом было что-то интимное: просачивающаяся сквозь бинт кровь, запах её кожи, тяжёлое, почти эротическое присутствие бессознательного тела рядом.

Казалось, этот процесс длится вечность, хотя на деле прошло не больше трёх минут. Когда бинт уже держал, а антисептик впитался в рану, Ильда резко дёрнулась, приоткрыла глаза, и в этот миг Кирилл увидел в ней не только женщину, но и нечто иное – существо, которому он обязан, возможно, всем, что у него есть.

Его руки тряслись сильнее, чем у матери в тот памятный вечер детства. Но бинт держался крепко, кровь больше не проступала. Кирилл тихо откинулся, закрыл глаза, пытаясь отдышаться.

Он смотрел на неё – на обмотанную бинтом голову, на синяк, проступающий под скулой, на грязные, израненные пальцы.

Глава 3

Мысли Кирилла сбивались и толкались одна другую. Ильда Александровна лежала на старом продавленном диване, чужая этому дому, но бережно укрытая в сыром и запущенном месте. Её тихое, почти незаметное дыхание оставалось единственным, что связывало её с жизнью. Глаза, ещё минуту назад на миг открывшиеся, снова закрылись, и тени от старой настольной лампы дрожали на бледном, обескровленном лице, делая знакомые черты неподвижными. Губы побледнели, ресницы лежали ровно.

Кирилл смотрел на неё и чувствовал, как холодный пот стекает по позвоночнику. То, что казалось спасением, обернулось ловушкой. Бинт на голове Ильды Александровны, наложенный его дрожащими руками, уже начал пропитываться алым. Ей явно требовалась профессиональная помощь, но мысль о больнице, полиции, объяснениях вызывала приступ паники. Он не мог потерять её. Не сейчас, когда она наконец принадлежала только ему.

– Мы справимся, – прошептал он, сам не веря словам, и резко поднялся с колен.

Дача встретила его затхлостью. Запах отсыревших обоев смешивался с ароматом старых книг на полках и тяжёлым духом, который, казалось, впитался в каждую щель деревянного пола. Дождь, не прекращавшийся с самого вечера, барабанил по стёклам, задавая ровный фоновый ритм его лихорадочным мыслям. По крыше катились редкие, но всё более тяжёлые капли. Кирилл шарил по карманам в поисках телефона, попутно оглядывая комнату, где провёл столько детских летних дней.

Дачу купили, когда ему было пять – кирпичный дом, обшитый доской, с претензией на уют. Веранда скрипела при каждом шаге, но внутри было всё необходимое: печь с потрескавшейся штукатуркой, газовая плита, колонка для горячей воды. В углу гостиной стоял старый электрообогреватель, который при включении гудел низко и ровно.

Кирилл нашёл телефон во внутреннем кармане промокшего пиджака. Экран чудом не разбился, несмотря на злоключения вечера. Пальцы оставляли влажные следы на сенсорном дисплее, когда он пролистывал контакты в поисках единственного человека, способного помочь, не задавая лишних вопросов.

Дмитрий Верин. Сосед с пятого этажа, когда-то учивший его играть в шахматы во дворе. Тридцатипятилетний врач, с которым они всё ещё изредка встречались выпить пива, несмотря на разницу в возрасте. Кирилл нажал вызов и, прикрыв дверь, вышел в соседнюю комнату – вряд ли сейчас что-то могло разбудить Ильду Александровну.

Гудки тянулись один за другим. Один, второй, третий… Он уже почти потерял надежду, когда в трубке раздался сонный, но настороженный голос:

– Кто звонит в такое время?

– Дима, это я, Кирилл. Нужна твоя помощь. Срочно.

В телефоне повисла пауза – пустая и долгая, словно собеседник сел на кровати и пытается прийти в себя.

– Кир? Что стряслось?

– Авария… то есть, не совсем авария, – он сглотнул, подбирая полуправду, которая звучала бы убедительно. – Моя… подруга. Её сбила машина. Она без сознания, рана на голове, кровь я остановил, но…

– Почему скорую не вызвал? – резко спросил Дмитрий. В голосе прозвучали профессиональные нотки.

– Она… – Кирилл сжал телефон так, что побелели костяшки. – Не могу объяснить по телефону. Поверь, скорую вызывать нельзя.

– Что-то криминальное? – в голосе Димы мелькнуло подозрение.

Кирилл прикрыл глаза и прислонился лбом к холодной стене.

– Приедешь – всё расскажу. Ты единственный, кто может помочь.

Тишина. Затем тяжёлый вздох.

– Где вы?

– На нашей даче, в Старой Рузе. Помнишь, мы отмечали день рождения пару лет назад?

– Помню, – в его голосе слышалась усталость, смешанная с неохотой. – Буду через три часа. Держи пострадавшую в тепле, не давай пить, если придёт в сознание. Рану не трогай. И, Кирилл, если она умирает, я не чудотворец.

Звонок оборвался, оставив его наедине с тишиной, нарушаемой только дождём и собственным сбившимся дыханием. Он вернулся к Ильде Александровне: она по-прежнему лежала неподвижно. Лишь едва заметное поднятие и опускание грудной клетки говорило, что жива.

Он нашёл в шкафу ещё одно одеяло – старое, пахнущее нафталином, – и бережно укрыл её, стараясь не потревожить раненую голову. Запах нафталина щипал нос. В полутьме лицо, обрамлённое светлыми волосами, стало спокойнее. Без привычной строгости и контроля, без маски непреступной интеллектуалки она казалась уязвимой, живой.

В памяти всплыла последняя лекция Ильды Александровны: она стояла перед аудиторией и говорила о жертвенности в культуре, о человеческой потребности отдавать всё ради недосягаемого идеала. Тогда её голос звучал насмешливо, будто она разоблачала саму идею самопожертвования как наивную и бесполезную.

– Человек всегда найдёт способ обмануть себя, – сказала она тогда, и на миг их взгляды встретились. – Даже самоуничтожение может быть формой нарциссизма, если оно совершается ради идеи, существующей только в нашей голове.

Сейчас, глядя на её бледное лицо, он думал, что, возможно, она права. Его одержимость, готовность рискнуть всем – это любовь или изощрённая форма самообмана? Но даже если так, он не отступит. Не сейчас.

Время тянулось медленно. Кирилл перебирал вещи в шкафах, искал чистые простыни и полотенца, проверял, работает ли водопровод. В какой-то момент понял, что говорит вслух – с ней, с собой, с пустым домом, – будто звуком собственного голоса хотел перебить страх и неопределённость.

– Всё будет хорошо, – повторял он, не уточняя, для кого. Дмитрий – хороший врач. Он поможет. Мы справимся.

Она не отвечала. Дыхание стало чуть глубже, но глаза оставались закрытыми. Волосы разметались по подушке. Он никогда не видел её такой – с распущенными волосами, без строгой причёски, которая обычно делала лицо жёстче. Хотел коснуться прядей, провести по ним пальцами, но не решился – это было бы большим нарушением границы, чем всё, что он уже сделал.

Вместо этого он наклонился и осторожно вытер кровь, выступившую из-под бинта. Руки действовали точно и аккуратно, будто это было самое важное в его жизни. Возможно, так и было. За окном дождь не стихал; короткие порывистые очереди дробили тишину.

Сквозь шум дождя прорезался другой звук – рёв двигателя. Машина, пробираясь по размытой дороге, приближалась к даче. Кирилл поднялся, чувствуя, как немеют колени от долгого сидения на полу. Он подошёл к окну и отодвинул выцветшую занавеску. Стёкла дрожали от порывов ветра. В слабом свете единственного работающего фонаря он увидел чёрную «Ауди», осторожно маневрирующую между лужами.

Вспышку облегчения сменила тревога. Что, если Дмитрий настоит на госпитализации? Что, если заподозрит неладное? Кирилл глубоко вдохнул, стараясь успокоить сбившийся пульс. Главное – убедить врача, что всё под контролем, что он сможет заботиться о ней.

Дверь машины хлопнула, и через мгновение раздался стук – негромкий, но настойчивый. Кирилл открыл, впуская в дом порыв холодного ветра и крупного мужчину средних лет в тёмном пальто с медицинским чемоданчиком в руке.

Дмитрий выглядел так же, как и во время их последней встречи: грузный, с начинающейся лысиной и внимательными, чуть прищуренными глазами, в которых читался профессиональный интерес, смешанный с усталым цинизмом. Он коротко кивнул вместо приветствия и сразу спросил:

– Где пострадавшая?

Кирилл молча указал на гостиную. Дмитрий прошёл внутрь, оставляя на полу мокрые следы, и остановился у дивана, на котором лежала Ильда Александровна. Его лицо на миг изменилось – Кирилл заметил тень удивления или узнавания, но она быстро исчезла, уступив место сосредоточенности.

– Свет ярче сделай, – коротко бросил он, доставая из чемодана фонарик и стетоскоп.

Кирилл щёлкнул выключателем, и старая люстра неохотно залила комнату желтоватым светом. Плафоны запылились, по краям висела паутина; лампы гудели тонко. Дмитрий Михайлович склонился над Ильдой Александровной, осторожно снял бинт с её головы и внимательно осмотрел рану. Затем проверил пульс, послушал дыхание, приподнял веки и посветил фонариком в глаза.

– Реакция на свет замедленная, – пробормотал он, больше для себя, чем для Кирилла. – Зрачки разного размера. Признаки сотрясения мозга.

Он продолжал осмотр, двигаясь методично. Руки, ноги, живот… Кирилл наблюдал за ним с растущей тревогой. Когда Дмитрий попытался согнуть ногу Ильды Александровны в колене, та не поддалась – держалась туго.

– Временный парез, – констатировал врач, выпрямляясь. – Следствие травмы. Возможно, отёк спинного мозга или нервное защемление. Без МРТ точно не скажу.

Он повернулся к Кириллу, и взгляд стал жёстче.

– Теперь рассказывай правду. Судя по её возрасту, она точно не твоя «подруга» в том смысле, который ты пытался мне внушить.

Кирилл почувствовал, как лицо заливает жар. Он отвёл глаза, не в силах выдержать прямой взгляд Дмитрия.

– Она… она мой преподаватель в институте. Была авария, её сбила машина, прямо передо мной. Я не мог оставить её там…

– А в больницу не повёз, потому что?.. – в голосе Дмитрия звучало не столько осуждение, сколько усталое понимание.

– Я испугался, – прошептал Кирилл. Это была правда, хоть и не вся. – Подумал, что меня обвинят…

Дмитрий покачал головой, но тему не развивал. Снова обратился к пациентке, осторожно ощупывая затылок.

– Гематома на затылке, вероятно, ушиб мозга. Скорее всего, именно это вызвало потерю сознания и временный парез ног. Состояние серьёзное, но не критическое, если не возникнет внутричерепное кровоизлияние.

Он достал из чемодана несколько упаковок с лекарствами и разложил их на столике рядом с диваном.

– Пропофол, – он показал на флакон с белесой эмульсией. – В больницах его используют для искусственной комы. Она будет в глубоком сне, без сновидений, без возможности проснуться. – Дмитрий достал капельницу и пакет с физраствором. – Разводишь так: пять миллилитров на сто миллилитров физраствора, капельно, медленно. Когда закончится – новую сразу. Перерыв больше часа – и она очнётся. Понимаешь, что я тебе даю? – он посмотрел Кириллу прямо в глаза. – Это уже не лечение. Это полный контроль.

Дмитрий говорил чётко и быстро, как будто диктовал рецепт. Затем он достал ампулу, набрал жидкость в шприц и, закатав рукав блузки Ильды Александровны, сделал инъекцию.

– Сейчас она проспит часов восемь–девять, – сказал он, убирая шприц в специальный контейнер. – Постельный режим минимум три месяца. Полный покой. Никаких резких движений, яркого света, громких звуков. Когда придёт в сознание, объясни ситуацию спокойно, без драматизма. Не позволяй ей двигаться самостоятельно первые несколько недель.

Кирилл слушал и кивал, чувствуя странную смесь облегчения и тревоги. Три месяца. Целых три месяца она будет здесь, с ним, зависимая от его заботы.

– Теперь о главном, – Дмитрий встретился с ним взглядом. – Я согласился приехать только из уважения к тебе. Но то, что ты делаешь, – это преступление. Удерживать человека в таком состоянии вне медицинского учреждения – риск для её жизни.

– Я буду заботиться о ней, – твёрдо сказал Кирилл. – Я не отойду от неё ни на шаг.

Дмитрий покачал головой.

– Дело не в заботе, а в медицинском наблюдении. Если начнётся внутричерепное кровотечение, у тебя будет минут тридцать, чтобы доставить её в больницу. Иначе она умрёт. Ты готов взять на себя такую ответственность?

Студент молчал, не зная, что ответить. Дмитрий вздохнул и продолжил:

– Я приеду через два дня, проверю состояние. Если будет ухудшение – немедленно звони, в любое время суток. И, Кирилл, – он понизил голос, – если она умрёт здесь, ты сядешь. А я буду соучастником. Поэтому, если ситуация выйдет из-под контроля, я сам вызову скорую и полицию. Это понятно?

– Понятно, – прошептал Кирилл.

Дмитрий ещё раз окинул взглядом комнату, задержав взгляд на диване и капельнице. Затем закрыл чемодан и направился к выходу.

– Два дня, – повторил он, стоя на пороге. – И следи за её дыханием. Если станет неровным или слишком редким – звони.

Дверь за ним закрылась, и через мгновение Кирилл услышал, как заводится двигатель «Ауди». Звук постепенно растворился в шуме дождя, и дача снова погрузилась в тишину, нарушаемую только мерным тиканьем старых настенных часов и едва слышным дыханием Ильды Александровны. В прихожей скрипнула доска, где-то капала вода с плаща на коврик.

Кирилл вернулся к дивану и сел на пол рядом с ним, опершись спиной о край. Колени затекли, он перехватил дыхание и устроился удобнее. Теперь, когда врач уехал, реальность происходящего навалилась на него всей тяжестью. В этой комнате, пропахшей сыростью и прошлым, лежала женщина его снов и кошмаров, беспомощная, полностью зависящая от него.

Перед ним выстроились в ряд флаконы с препаратами – средства контроля, власти, возможность удерживать её в полусне, в подчинении. Этикетки блестели в свете лампы, стекло отливало тускло.

Мысль одновременно пугала и тянула. Не так он представлял их близость, не о таком мечтал в бессонные ночи. Но странное чувство удовлетворения всё же просачивалось сквозь страх и вину. Она была здесь, с ним. Не на кафедре, не в кабинете, окружённая барьерами академического статуса, а здесь, на расстоянии вытянутой руки. Он слышал лёгкий шорох её дыхания и резкий щелчок в батарее.

Он осторожно коснулся её волос, ещё влажных от дождя. Они были мягкими, шелковистыми, совсем не такими, как казались, когда она собирала их в строгий пучок. Кирилл провёл пальцами по пряди, наматывая её на палец и снова отпуская, наблюдая, как свет ложится на золотистые нити.

– Я сделаю всё правильно, – прошептал он, не уверен, к кому обращается – к ней, к себе или к невидимому судье, который, возможно, наблюдал за ним. – Я позабочусь о вас. Вы не пожалеете.

За окном продолжал барабанить дождь, смывая следы колёс с раскисшей дороги. Впереди были долгие дни и ночи наедине с женщиной, которую он боготворил и одновременно хотел подчинить. Кирилл знал, что дороги назад уже нет. Он выбрал свой путь, когда солгал водителю, и теперь должен был идти до конца – какими бы ни оказались последствия.

Ильда Александровна лежала неподвижно, погружённая в глубокий медикаментозный сон. Её лицо, в обрамлении светлых волос, казалось спокойным, почти умиротворённым. Кирилл смотрел на неё и думал, что никогда раньше не видел её такой – лишённой защитной брони, доступной его взгляду и прикосновениям. Сейчас она принадлежала ему, как никогда раньше и, возможно, как никогда потом.

Дождь усилился, превратившись в ливень. Капли стучали по крыше старой дачи с удвоенной силой, порывы становились чаще и тяжелее, звук гремел по балкам и ломал тишину в комнате. Но Кирилл не боялся. Впервые за долгое время он чувствовал себя на своём месте – рядом с ней, готовый защищать и оберегать, даже от её собственной воли.

Ночь медленно отступала, уступая место бледному, неуверенному утру. Дождь утих, оставив после себя запах земли и сырого дерева, который просачивался сквозь щели старых оконных рам. В гостиной тикали часы – монотонно, почти успокаивающе. Кирилл, задремавший в кресле напротив дивана, где лежала Ильда Александровна, вздрогнул и открыл глаза. Что-то изменилось в ритме её дыхания, нарушив равновесие, установившееся за эти несколько часов бдения.

Вдруг она шевельнулась. Сначала едва заметно дрогнули пальцы – будто пытались ухватиться за ускользающую нить сна. Затем по лицу прошла тень напряжения, морщинка между бровями углубилась. Веки затрепетали, но глаза не открылись – тело удерживало её на границе сна.

Кирилл подался вперёд, вглядываясь в её лицо с напряжённым вниманием. Каждый вздох, каждое движение преподавателя отмечались в его сознании с болезненной точностью. Препарат, введённый Дмитрием, должен был действовать ещё несколько часов, но организм явно сопротивлялся навязанному сну.

– Ильда Александровна? – прошептал он, не решаясь повысить голос.

В ответ – лишь слабое движение головы, будто она уходила от звука. Кирилл смотрел, как сквозь белый бинт, обмотанный вокруг её головы, проступала тонкая красная линия свежей крови. Смотрел на золотистые пряди волос, разметавшиеся по подушке, на бледные, чуть подрагивающие губы.

Часы пробили шесть. В гостиной стало светлее – не от лампы, а от робкого утреннего света, просачивающегося сквозь шторы. Серый рассеянный свет выхватывал из полутьмы контуры: торшер, полка с книгами, стол. Комната детства казалась другой – тише и строже.

Ильда Александровна издала тихий стон и повернула голову. Веки затрепетали сильнее и, с усилием, глаза открылись – мутные, расфокусированные. Взгляд скользил по потолку, ни на чём не задерживаясь.

– Где… – её голос был едва слышен, хриплый и неуверенный, будто чужой.

Кирилл тут же оказался рядом, опустившись на колени у дивана.

– Всё в порядке, Ильда Александровна. Вы в безопасности.

Взгляд женщины медленно сфокусировался на его лице. В нём не было узнавания, только смутное беспокойство, как от неясного воспоминания.

– Студент… – прошептала она вопросом.

– Да, это я, Кирилл Сатурнов, – он попытался улыбнуться, но губы дрогнули. – С культурологии, третий курс.

Она смотрела на него долго, словно собирая мозаику памяти. Потом взгляд скользнул по комнате, задержался на потемневших обоях, полке с книгами, старом торшере с потёртым абажуром.

– Что это за место? – в голосе прозвучали знакомые требовательные нотки, ослабленные болью и замешательством.

– Моя дача, – ответил Кирилл. – Точнее, наша семейная. Мы в Старой Рузе.

Ильда Александровна нахмурилась. В глазах что-то мелькнуло – страх или непонимание – и исчезло, уступив сосредоточенности.

– Как я здесь оказалась? – спросила она, попытавшись приподняться на локтях.

Кирилл мягко, но уверенно удержал её за плечи.

– Пожалуйста, не двигайтесь. У вас сотрясение мозга. – Его прикосновение было осторожным; внутри шевельнулась жадная радость от этого близкого контакта. – Вас сбила машина вчера вечером. Возле института.

– Авария? – Ильда Александровна прикрыла глаза, будто вытягивая из памяти ускользающие образы. – Я помню… дождь. Я шла на остановку.

– Да, был сильный ливень. Водитель вас не заметил, – Кирилл говорил медленно, подбирая слова. – Я был рядом, видел, как это произошло. Водитель остановился, предложил отвезти вас в больницу.

– Но мы не в больнице, – взгляд стал осмысленнее, мелькнула прежняя острота.

Кирилл отвёл глаза.

– Нет. Мы… решили, что лучше привезти вас сюда. Здесь тихо, спокойно. И потом, мой сосед… он врач, хирург. Он вас осмотрел, обработал рану.

– Хирург? На даче? – в голосе прозвучало сомнение. – Почему не больница, Сатурнов? Это странно.

– Вы сами сказали, – быстро ответил Кирилл. Пальцы за спиной сжались в кулак. – В машине, когда приходили в сознание. Говорили о каком-то симпозиуме, что не можете в больницу – это сорвёт поездку.

Ильда Александровна приподняла бровь. Глаза, ясные вопреки лекарствам, впились в его лицо.

– Никакого симпозиума у меня нет, Сатурнов. Ни в ближайшие дни, ни в ближайшие месяцы.

Кирилл перевёл взгляд на бинт.

– Значит, это был бред, – тихо произнёс он. – Дмитрий предупреждал, что вы могли говорить бессвязно из-за шока. Видимо, так и было.

– Я не помню ничего после момента, когда вышла из института, – её голос стал сухим.

– Это нормально, – Кирилл выпрямился, будто перед докладом. – Дмитрий – тот самый врач – сказал, что временная амнезия типична при сотрясениях. Память может вернуться через день-два, а может и нет. Главное сейчас – покой.

Ильда Александровна закрыла глаза. Когда снова открыла, во взгляде была настороженность.

– Дайте мне телефон, – сказала она тихо, но твёрдо. – Мне нужно позвонить.

Кирилл почувствовал, как внутри всё сжалось. Этого вопроса он ждал.

– Кому? – спросил он, выигрывая секунды.

– Не думаю, что это ваше дело, Сатурнов, – в голосе прозвучал металлический отзвук той интонации, которой она ставила на место самоуверенных студентов. – Дайте мне телефон, пожалуйста.

Кирилл поднялся и отошёл на шаг, создавая дистанцию.

– Здесь нет сигнала, – сказал он, избегая её взгляда. – Сеть ловит только на пригорке, в полукилометре отсюда. И то не всегда.

– Покажите мой телефон, – потребовала она. – Я должна его видеть.

– Ваша сумка осталась там, на дороге. Когда вас сбила машина… Всё было быстро. О вещах никто не подумал.

Слова легли ровно, почти бесшовно. Ильда Александровна попыталась сесть и тут же со стоном откинулась на подушку.

– Не нужно резких движений, – Кирилл мгновенно оказался рядом, поправил одеяло. – Дмитрий сказал, что вам необходим полный покой минимум три месяца.

– Три месяца? – её глаза расширились. – Исключено. У меня лекции, заседания кафедры. Я не могу просто исчезнуть.

– Вам придётся взять больничный, – Кирилл говорил почти нежно; голос дрожал. Он не хотел её страданий – хотел быть рядом и быть нужным. – Травма серьёзная. Дмитрий опасается, что может быть защемление нервов или повреждение спинного мозга. Вы пока не можете двигать ногами.

Ильда Александровна опустила взгляд на ноги, неподвижно лежащие под одеялом. В глазах мелькнул страх.

– Я не чувствую их, – прошептала она. – Боже мой, я действительно их не чувствую.

– Это временно, – поспешил успокоить её Кирилл. – Отёк спадёт, и всё восстановится. Нужно только время и полный покой.

Она смотрела на него так, словно видела впервые. Во взгляде – настороженность.

– Как долго я была без сознания?

– Почти сутки, – ответил Кирилл. – Дмитрий сделал вам инъекцию, чтобы вы могли спокойно спать. Сказал, что сон – лучшее лекарство в вашем состоянии.

– Вы позвонили в институт? Сообщили о случившемся?

– Я… – Кирилл запнулся. – Нет ещё. Здесь нет связи. Я планировал сегодня дойти до места, где ловит сигнал, и всё сообщить.

Глаза Ильды Александровны сузились. Взгляд стал подозрительным.

– Что-то не сходится, Сатурнов, – тихо сказала она. – Если ваш друг – врач – был здесь и осматривал меня, почему он не вызвал скорую? Почему не отправил в больницу? Это непрофессионально и противозаконно.

Кирилл ощутил холод вдоль спины.

– Он предлагал, – сказал он. – Но вы были категорически против. Говорили о скандале, что не можете сейчас оказаться в центре внимания.

– Я бы никогда не отказалась от профессиональной помощи, – отрезала Ильда Александровна. – Особенно с такой травмой. Я не верю вам, Сатурнов. Что здесь происходит на самом деле?

– Возможно, вы были в бреду, когда говорили это, – ответил Кирилл, стараясь звучать уверенно.

– В бреду? – её глаза сузились ещё сильнее; голос стал тише и жёстче. – Интересно, Сатурнов, как часто вы списываете на бред то, что вам неудобно слышать?

Её голос, несмотря на слабость, звучал твёрдо: знакомые аудиторные интонации вернулись. Кирилл почувствовал, как поднимается паника. Он не был готов к прямому сопротивлению.

Взгляд упал на столик с лекарствами. На подносе – шприц с прозрачной жидкостью: следующая доза пропофола, подготовленная Дмитрием.

– Вы устали, – сказал Кирилл мягко, поднимаясь. – Вам нужно отдохнуть. Дмитрий оставил лекарство, оно снимет боль и поможет уснуть.

– Я не хочу никаких лекарств, – Ильда Александровна попыталась отстраниться, когда он подошёл со шприцем. – Я хочу знать правду. Что здесь происходит?

Голос стал громче, в нём прорезалась паника; глаза следили за каждым его движением. На миг Кирилл колебался. Мысль о том, чтобы остановиться и всё объяснить, мелькнула и потухла.

– Не бойтесь, – произнёс он спокойно. – Это анальгетик. Снимет боль и поможет уснуть. Завтра будет легче.

Она смотрела на него, и в этом взгляде читалось понимание: что-то здесь неправильно.

– Кирилл, послушайте, – она впервые назвала его по имени. – Что бы вы ни задумали, оно не стоит того. Отпустите меня. Вызовите скорую. Я никому не скажу, что произошло. Клянусь.

Её голос был тихим, настойчивым.

Кирилл долго молчал, потом покачал головой.

– Я не могу, – прошептал он. – Вы не понимаете. Я не могу вас отпустить.

Прежде чем она успела ответить, он ввёл иглу в вену. Ильда Александровна вздрогнула, попыталась отдёрнуть руку, но прозрачная жидкость уже стекала в кровь, уводя в сон.

– Не надо… – прошептала она, и веки опустились.

Кирилл смотрел, как расслабляется её лицо, как разглаживается морщинка между бровями, как приоткрываются губы. Он осторожно вынул иглу и прижал к месту укола ватный тампон. Руки не дрожали, движения были точными и уверенными. Внутри поднялось глухое удовлетворение.

Свет усиливался. За окном пели птицы, и их щебет пробивался сквозь стёкла. Но Кирилл знал: нормального в происходящем нет. Он поправил подушку, убрал прядь волос с её лица. Она дышала ровно и глубоко.

– Всё будет хорошо, – прошептал он. – Я позабочусь о вас. Я буду рядом столько, сколько нужно.

Он смотрел на её спокойное лицо и понимал, что пути назад нет. Черта пройдена. Страха и сожаления он не ощущал – только уверенность, что поступает правильно.

Ильда Александровна дышала ровно и глубоко. Препарат действовал безотказно, погружая её в глубокий сон, в котором не было места ни для вопросов, ни для сопротивления. Кирилл сидел рядом, наблюдая за её дыханием, за едва заметным движением глазных яблок под закрытыми веками, за пульсацией вены на виске. Из кухни тянуло холодком.

Он сидел у изголовья и не отходил. В этой роли он чувствовал себя более живым, более настоящим, чем когда-либо раньше.

Время в старом дачном доме шло медленно, растянуто. За окном кружились жёлтые листья, падая на мокрую траву. Сутки сменяли друг друга светом и тенью: утренние лучи, пробиваясь сквозь голые ветви берёз, скользили по подоконнику; бледное осеннее солнце едва прогревало пыльные шторы; ранние сумерки окрашивали стены в цвет опавшей листвы. Кирилл отсчитывал часы не по циферблату, а по капельницам: сто миллилитров, восемь часов глубокого сна, затем новая доза, новый флакон, новое погружение женщины в искусственное забытьё.

На вторые сутки дождь наконец закончился, уступив место влажной, душной тишине. Воздух пропитался запахом мокрой земли и сырой коры. Через открытое окно доносился ленивый птичий гомон – не радостный, весенний, а ровный и однообразный в этом застывшем пространстве.

Кирилл прикоснулся к щеке Ильды Александровны тыльной стороной ладони. Кожа была прохладной, с лёгкой испариной – побочный эффект пропофола, как объяснил Дмитрий. Мягким ватным тампоном он промокнул влагу с её лба и висков, стараясь не потревожить повязку на ране. Её лицо, теперь всегда спокойное, с расслабленными чертами, казалось моложе. Без привычной строгой маски, без вечно поджатых губ и сосредоточенно сведённых бровей она выглядела почти беззащитной.

– Пора, – произнёс Кирилл, обращаясь то ли к ней, то ли к самому себе, и отложил тампон. – Нужно вас помыть.

Эта необходимость не стала для него неожиданностью – Дмитрий предупреждал, что пациентов в таком состоянии нужно регулярно обмывать, чтобы избежать пролежней и инфекций. Но мысль о предстоящей процедуре заставляла его испытывать странную смесь чувств: тревогу, смущение, трепет и что-то ещё, тёмное и волнующее, в чём он не хотел себе признаваться.

Кирилл методично готовился к этому, как готовился бы к важному экзамену. Нагрел воду в старом эмалированном тазу – металлический обод был шершавым на ощупь, – нашёл в шкафу мягкую губку и детское мыло, достал чистые полотенца и простыню. На край дивана разложил свежее бельё – нашёл в родительской спальне пижаму матери из тонкого хлопка, которую она оставила здесь прошлым летом. Поставил рядом пластиковый таз для использованной воды. Вода в кувшине парила, тонко пахло мылом.

Всё это время Ильда Александровна лежала неподвижно, погружённая в глубокий медикаментозный сон. Её дыхание было ровным, почти незаметным. Иногда глазные яблоки под закрытыми веками совершали быстрые движения – ей что-то снилось. Кирилл задавался вопросом: что видит человек, погружённый в искусственную кому? Существует ли там, в глубине отключённого сознания, какой-то мир? И если да, то какой он – тёмный и удушающий или, наоборот, полный невиданной свободы?

Он аккуратно отвернул одеяло, обнажая тело Ильды Александровны, всё ещё одетое в блузку и юбку, в которых она была в момент аварии. Одежда выглядела помятой и грязной, на блузке виднелись следы крови. Кирилл осторожно расстегнул пуговицы, стараясь не смотреть на открывающуюся кожу, действовать механически, по-медицински отстранённо, как учил Дмитрий.

– Нужно быть профессиональным, – сказал он себе вслух, словно внушая какую-то мантру. – Просто делать то, что нужно.

Однако, к удивлению его самого, пальцы безжалостно дрожали, когда он стал расстёгивать на Ильде Александровне блузку. Под блузкой оказался самый обыкновенный белый бюстгальтер: скромный, с еле заметным кружевом по краю. Воображение рисовало ему что-нибудь изысканное, особенное, быть может, даже вызывающее, а тут перед ним была вещь удобная, нарочно выбранная для обычной жизни. Подобная простота, эта человечность тронула его гораздо сильнее, чем вид полураздетого тела.

С юбкой пришлось повозиться дольше – нижняя часть тела Ильды Александровны была полностью неподвижна. Кириллу пришлось приподнимать её, перекатывать с боку на бок, чтобы стянуть одежду. Тело оказалось неожиданно тяжёлым, безвольным. В какой-то момент её голова безвольно откинулась назад, и волосы рассыпались по его рукам. От волос пахло дождём и едва уловимым ароматом её духов, который всё ещё сохранялся, несмотря на прошедшие сутки.

Когда Ильда Александровна осталась только в нижнем белье, Кирилл на мгновение замер, глядя на неё. Бледная кожа с редкими веснушками на плечах, тонкая шея, заметные ключицы, мягкий изгиб груди, едва прикрытой хлопком, небольшой шрам на рёбрах – след какой-то давней травмы или операции… Всё это больше не принадлежало преподавателю Бодровой, строгой и неприступной. Всё это принадлежало просто женщине, просто человеку, уязвимому и хрупкому.

Кирилл начал с лица. Смочил губку в тёплой воде, осторожно провёл по щекам, лбу, подбородку, стараясь не задеть повязку. Затем шея, плечи, руки… Он действовал методично, участок за участком, как объяснял Дмитрий. Вода в тазу постепенно мутнела, приобретая сероватый оттенок. Кожа Ильды Александровны, напротив, светлела; на бережные движения она отвечала лёгким теплом.

Когда дело дошло до груди, Кирилл заколебался. Рука с губкой замерла в воздухе. Где-то на краю сознания мелькнула мысль, что это неправильно, что он не должен видеть её такой, касаться её так. Но другой, более громкий голос в его голове настаивал: это необходимость, это уход, она нуждается в этом. И потом, никто не узнает. Никто, кроме них двоих.

Он расстегнул бюстгальтер и аккуратно снял его. Замер, глядя на обнажённую грудь – небольшую, но красивой формы, с бледно-розовыми сосками. Что-то сжалось внутри – не похоть, не вожделение, а какое-то иное, более сложное чувство. Он понимал, что нарушает запрет – не физический, а связанный с их ролями: студент и преподаватель.

– Прости, – прошептал он, хотя знал, что она не слышит, и провёл влажной губкой по её груди, стараясь делать это бережно и в то же время отстранённо, как медсестра в больнице.

Следующим испытанием стало нижнее бельё. Кирилл набрал в лёгкие побольше воздуха и решительно потянул за резинку трусиков. Ему пришлось снова приподнимать её тело, перекатывать, и в какой-то момент голова Ильды Александровны оказалась у него на плече, влажные волосы оставили тёмный след на его рубашке. Этот непреднамеренный, почти интимный контакт вызвал у него мгновенный приступ смущения, смешанного с тёмным, сладковатым удовольствием.

Наконец она лежала полностью обнажённая. Кирилл невольно окинул взглядом всё тело – стройное, с аккуратными пропорциями, ухоженное, несмотря на возраст. Он никогда не задумывался о том, что преподаватели, казавшиеся недосягаемыми, обладают такими же телами, как все остальные люди – с маленькими несовершенствами, с тайными метками жизни, с уязвимой, тёплой кожей.

Нижнюю часть он мыл особенно тщательно, но быстро, стараясь не смотреть туда, где золотистые волоски обрамляли самое сокровенное. Дмитрий предупреждал об опасности инфекций при длительном постельном режиме, и Кирилл заставил себя действовать профессионально. Он тщательно промыл каждый участок кожи, каждую складку, стараясь не думать о том, что делает, сосредоточившись только на механике процесса.

Когда с мытьём было покончено, он осторожно промокнул её тело полотенцем и начал одевать. Сначала свежее нижнее бельё – нашёл в шкафу матери простые хлопковые трусики, которые оказались немного великоваты для преподавателя, но лучшего варианта не было. Затем бюстгальтер – её собственный, выстиранный и высушенный на батарее. Наконец, пижама матери – светло-голубая, с мелким цветочным принтом, совершенно не в стиле Ильды Александровны, но чистая и удобная.

Одевать неподвижное тело оказалось даже сложнее, чем раздевать.

Конечности были тугими, не желали гнуться и сгибаться нужным образом. Несколько раз Кирилл случайно задевал ногой или рукой, и Ильда Александровна невольно вздрагивала – не от сознательного усилия, а от простого рефлекса. Это пугало и одновременно обнадёживало: значит, нервная система всё ещё работала, реагировала.

После того, как с одеванием было покончено, Кирилл расчесал её волосы – медленно, осторожно, распутывая каждый узелок с удивившим его самого терпением. Золотистые пряди скользили между пальцами. Он никогда раньше не видел её с распущенными волосами – в институте она всегда носила строгий пучок, который делал её старше и строже. Сейчас, с рассыпавшимися по подушке волосами, она казалась моложе, уязвимее, более настоящей.

– Вот и всё, – произнёс Кирилл, закончив с расчёсыванием. – Теперь вам будет удобнее.

Он убрал таз с грязной водой, сложил использованные полотенца и испачканную одежду в пакет. Всё это требовало стирки, но этим можно было заняться позже. Сейчас важнее было другое.

Дмитрий оставил еще одну неприятную, но необходимую вещь – катетер. Объяснил, что в состоянии искусственной комы мочевой пузырь не функционирует нормально, и чтобы избежать проблем, нужно установить постоянный катетер. Кирилл несколько раз пересматривал видеоинструкцию на телефоне, прежде чем решился. Его руки дрожали, когда он вскрывал стерильную упаковку. Но, как ни странно, именно эта процедура, самая медицинская из всех, помогла ему окончательно перейти черту – от смущённого студента к уверенному в себе сиделке.

Установив катетер и подсоединив его к мочеприёмнику, Кирилл наконец почувствовал некоторое облегчение. Теперь не нужно было беспокоиться о физиологических нуждах. Теперь тело Ильды Александровны было полностью под контролем, полностью в его руках.

Он сел рядом с диваном, глядя на результат своих трудов. Чистая, переодетая, с аккуратно расчёсанными волосами и свежей повязкой на голове, она выглядела почти умиротворённо. Только неподвижные руки и ноги напоминали о том, что это не просто сон.

Дни потекли однообразно, слившись в один бесконечный цикл повторяющихся процедур. Каждые восемь часов – новая капельница с пропофолом. Каждые четыре – инъекция антибиотиков, которые оставил Дмитрий для профилактики инфекций. Каждые два часа – проверка положения тела, чтобы не допустить пролежней. Кирилл аккуратно вёл записи в найденной на даче старой тетради: время, дозировка, состояние пациентки.

«Состояние стабильное», – писал он каждые несколько часов. «Дыхание ровное. Температура нормальная. Кожа чистая, без покраснений. Реакция зрачков на свет замедленная, но присутствует».

Сухие медицинские формулировки никак не отражали того, что происходило на самом деле. Как с каждым часом он всё глубже проникал в её личное пространство, в её жизнь, в её тело. Как изучал каждый сантиметр её кожи, каждую родинку, каждый шрам. Как подолгу сидел рядом, просто глядя на неё, без конкретной цели или задачи.

В углу комнаты росла коллекция медицинских отходов – использованные шприцы, ампулы, ватные тампоны, упаковки от лекарств. Кирилл складывал их в отдельный пакет, планируя выбросить позже, чтобы не оставлять следов того, что здесь происходило.

На третий день он обнаружил, что привык к этому странному, замкнутому существованию. Его больше не смущали интимные процедуры ухода, не тревожила моральная сторона происходящего. Он просто делал то, что нужно было делать, чтобы поддерживать жизнь этой женщины. И в этой простой, ясной задаче находил странное удовлетворение.

Утром четвёртого дня Кирилл сидел на краю дивана, заполняя свой импровизированный журнал наблюдений. Ручка замерла над бумагой. Он вглядывался в неподвижные ступни Ильды Александровны, в бледные пальцы, выглядывающие из-под одеяла. Ему так хотелось увидеть в них хоть какое-то движение. Что-то, что не было бы просто рефлексом. Что-то, что говорило бы о сознании, скрытом где-то глубоко внутри этой искусственной комы. О том, что она пытается проснуться, пытается вернуться.

Эта мысль одновременно обрадовала и испугала его. Обрадовала, потому что это значило, что серьёзного повреждения спинного мозга не было. Испугала, потому что… что будет, когда она проснётся? Что скажет? Как посмотрит на него – на того, кто видел её такой, ухаживал за ней, прикасался к ней?

Он успокоил себя тем, что у него ещё много времени – Дмитрий говорил о трёх месяцах постельного режима. За это время многое могло измениться. За это время она могла… привыкнуть к нему? Принять его помощь? Простить его?

Во второй половине дня раздался звук приближающегося автомобиля. Кирилл выглянул в окно и увидел знакомую чёрную «Ауди», осторожно пробирающуюся по раскисшей дороге. Дмитрий приехал, как и обещал.

Кирилл поспешил на крыльцо. Он вдруг остро осознал, как выглядит со стороны – небритый, с тёмными кругами под глазами, в мятой одежде, пахнущий смесью лекарств, антисептика и несвежего пота. Последние дни он едва находил время, чтобы поесть или принять душ, полностью поглощённый уходом за Ильдой Александровной.

Дмитрий вышел из машины, захлопнул дверцу и направился к дому с тем же медицинским чемоданчиком. На лице – усталость, будто приехал прямо после смены.

– Как она? – спросил он вместо приветствия, входя в дом и стряхивая с ботинок глину.

– Стабильно, – ответил Кирилл, пропуская его внутрь. – Я делал всё, как ты сказал. Капельницы, антибиотики, смена положения… Сегодня заметил движение в ногах.

Дмитрий бросил быстрый оценивающий взгляд и прошёл в гостиную. На диване, укрытая одеялом, лежала Ильда Александровна. В дневном свете лицо казалось неподвижным, но грудь ровно поднималась и опускалась.

Врач приступил к осмотру – методично, без лишних слов. Проверил зрачки, пульс, дыхание. Осмотрел рану на голове – края стянуты, начинается заживление. Проверил катетер – Кирилл уловил короткий одобрительный кивок. Затем поочерёдно сгибал и разгибал руки и ноги, следил за реакцией.

– Ты говоришь, было движение в ногах? – он поднял правую ногу и осторожно согнул её в колене.

– Да, утром. Когда менял положение, пальцы на ногах шевельнулись. Не как рефлекс, а иначе.

Дмитрий кивнул и, закончив, вымыл руки в принесённом тазу. Сел в кресло напротив.

– Ну что ж, – сказал он после паузы, – не так плохо, как я опасался. Ты неплохо справляешься с уходом. – Он окинул взглядом чистое лицо, повязку, пижаму. – Для человека без медицинского образования – даже хорошо.

Кирилл почувствовал странную гордость, будто получил высшую оценку.

– А что с параличом? – спросил он, стараясь не выдать волнение. – Это навсегда?

Дмитрий покачал головой.

– Похоже, это не полный паралич. Скорее временная утрата движений из-за отёка спинного мозга. Такое бывает. При правильном уходе и реабилитации через… пару месяцев всё должно вернуться. Возможно, понадобится физиотерапия, но…

Он посмотрел на Ильду Александровну внимательнее.

– Сейчас главное – без осложнений. Пролежни, пневмония, инфекции мочевыводящих путей – вот чего стоит опасаться при длительном постельном режиме. Продолжай всё, как показал. И… – он на миг замялся, – начинай понемногу уменьшать дозу пропофола. Не резко: по миллилитру в день. Посмотрим реакцию.

Кирилл замер.

– Уменьшать дозу? То есть она начнёт просыпаться?

– Рано или поздно мы к этому придём. Держать в искусственной коме бесконечно нельзя. Я считаю, сейчас время подходящее: организм восстанавливается, угрозы жизни нет.

Сердце у Кирилла забилось чаще. Мысль о её пробуждении принесла и радость, и тревогу.

– А что, если она… – начал он и оборвал фразу.

– Если будет недовольна, где находится? Потребует в больницу? Сообщит в полицию? – Дмитрий смотрел прямо, изучающе.

Кирилл молчал. Доктор вздохнул.

– Я не лезу в ваши отношения. Я врач. Моя задача – благополучие пациента. Ты заботишься о ней, делаешь много правильно. Но в какой-то момент придётся дать ей свободу выбора. Иначе… – он не договорил, смысл был понятен.

– Я понимаю, – тихо сказал Кирилл. – Я просто хочу, чтобы ей было лучше.

Дмитрий поднялся, сложил инструменты в чемоданчик.

– Продолжай. Я приеду через неделю, посмотрим динамику. А пока… – он достал из кармана небольшую коробочку, – вот успокоительное. Тебе. Выглядишь так, будто не спал несколько суток.

Кирилл взял коробочку и кивнул. Спал он урывками, в кресле у дивана, вслушиваясь в её дыхание.

Уже у порога Дмитрий обернулся. Долго посмотрел на Кирилла.

– Знаешь, – сказал он, – видел, как забота превращается в одержимость. Как желание защитить становится желанием контролировать. Будь осторожен. Границу легко перейти, назад пути нет.

Он вышел.

Кирилл вернулся в гостиную и сел рядом. Провёл ладонью по её волосам – жест, ставший привычным. В комнате было тихо; тикали часы, ровно дышала женщина.

– Вы поправитесь, – прошептал он. – Мы справимся. Я обещаю.

За окном гас день, стягивая их быт в одну линию времени. Кирилл знал: скоро всё изменится, придётся отвечать за сделанное. Но сейчас это отступало. Сейчас были только он и она – больная и тот, кто рядом.

Это было чувство, для которого у него ещё не было слова. Оно росло с каждым днём, с каждым жестом ухода, с каждым прикосновением. Пугало и тянуло. Отступить он уже не мог.

Он смотрел на неё и понимал: прежним не станет. Что бы ни случилось дальше, эти дни его изменили. Возможно, изменили и её – когда она узнает, что с ней было.

Две недели прошли в однообразии. Сентябрь перетёк в октябрь, краски поблекли. Листья на берёзах держались, потом сыпались редкими порциями. Кирилл жил домом и женщиной в нём. По совету Дмитрия он снижал дозу пропофола. Теперь вместо глубокой комы – долгий сон, редкие пробуждения на несколько минут. Иногда она открывала глаза, говорила отдельные слова. Кирилл записывал их в тетрадь.

К исходу второй недели прежняя жизнь отступила. Расписание определяли процедуры, лекарства, кормления и гигиена. Он говорил с ней спокойно, без прежнего смущения, как с близким человеком, который пока не отвечает.

Дмитрий приезжал раз в три дня и всякий раз отмечал улучшения. Зрачки реагировали на свет, в ногах отмечались рефлексы, рана затягивалась. В последний визит он привёз успокоительное и снотворное взамен пропофола.

– Организм восстанавливается, – сказал он, убирая инструменты. – Скоро нужна будет физиотерапия. Один ты не справишься.

– Я делаю массаж, как ты показывал, – ответил Кирилл. – Она иногда говорит.

– Это нормально, – кивнул Дмитрий. – Но это не осознанные ответы. Полусон, заторможенность, возможен бред. Не принимай дословно, что бы ни прозвучало.

После отъезда Дмитрия Кирилл долго сидел у окна. Мысли вертелись вокруг одного: сколько она запомнит, когда проснётся? Будет ли вытаскивать разрозненные фразы из этого сна? Станет ли искать объяснения?

В тот вечер он приготовил ужин тщательнее обычного – для себя и для неё: тёплый бульон, протёртые овощи для зонда. Движения были отточенными. Он научился ставить уколы без синяков, менять повязки без боли, переворачивать тело так, чтобы не было пролежней.

Граница между процедурой и прикосновением стёрлась. Когда он мыл её, одевал, расчёсывал, в груди поднималась тёплая волна и вместе с ней острое желание. Уход стал для него ритуалом. Он знал её тело наизусть – родинки, шрамы, линии.

Вечером он дал оставленное Дмитрием мягкое успокоительное – не снотворное, а средство, вызывающее сонливость. Ввёл препарат, отметил время в дневнике и ушёл по делам. Снаружи поднялся холодный ветер. Голые ветки скребли по стеклу. Кирилл прошёлся по дому, проверил окна. Принял душ, переоделся, побрился – впервые за несколько дней.

К ночи он заглянул к Ильде Александровне. Теперь она лежала в бывшей родительской спальне, переделанной под её нужды. Он перенёс её туда в первую неделю. Комната была тише, просторнее, матрас удобнее. Через интернет он заказал функциональную кровать, противопролежневый матрас, подушки, базовое оборудование.

В комнате полумрак. Горел ночник в углу – жёлтый, мягкий. Дыхание у неё было ровное. Боковой свет ложился на лицо, менял привычные черты.

Он сел на край кровати. Провёл ладонью по волосам – они отросли и свободно лежали на подушке.

– Как вы себя чувствуете сегодня? – спросил тихо, не рассчитывая на ответ.

Она не ответила. Дыхание сбилось на миг – как будто во сне формировалось слово. В последние дни такое случалось. Эти короткие обрывки речи он ловил и записывал.

Он наклонился ближе. В комнате похолодало, и Кирилл поднял одеяло на плечи, задержав ладонь – под тканью чувствовалось тепло. Сегодня в дыхании Ильды Александровны и в тишине комнаты что-то изменилось. Полумрак делал их разговор интимнее обычного, словно дом отделил их от всего мира.

Кирилл медленно отогнул край одеяла, обнажая плечи и руки женщины. На ней была ночная рубашка – одна из тех, что он купил специально: мягкая, с кружевом по краю. Не совсем в её стиле, но ему нравилось видеть Ильду более домашней, женственной, принадлежащей ему. Пальцы прошлись по краю одежды, ощущая контраст между хлопковой тканью и тёплой кожей.

Руки дрожали, когда Кирилл расстёгивал первую пуговицу. Это отличалось от медицинских процедур – тогда он оставался отстранённым, сосредоточенным на задаче. Сейчас всё его существо откликалось на каждое движение. Пуговицы поддавались одна за другой, открывая белую кожу с голубоватыми прожилками вен. Тело, такое знакомое и одновременно каждый раз новое, вызывало почти благоговейный трепет.

Ночная рубашка соскользнула с плеч, обнажая небольшую грудь, гармонирующую с хрупким телосложением Ильды. Кирилл осторожно высвободил её руки из рукавов, затем потянул ткань вниз, проводя ладонями по бокам, чувствуя рёбра под тонкой кожей. Сердце колотилось так громко, что, казалось, должно было разбудить спящую.

Стянув рубашку до конца, молодой человек отложил её на край постели. Ильда Александровна лежала перед ним обнажённая, уязвимая, прекрасная. В полумраке кожа казалась почти светящейся, словно выточенной из мрамора. Он видел её такой сотни раз, но сейчас всё ощущалось иначе. Не медицинский уход, не необходимость – чистое желание.

Кирилл позволил себе прикоснуться – сначала осторожно, кончиками пальцев, потом смелее, всей ладонью. Провёл по изгибу шеи, по ключицам, по груди. Наклонился и поцеловал в губы – легко, едва касаясь, боясь разбудить.

Неожиданно веки Ильды Александровны дрогнули, затрепетали, и глаза медленно открылись – мутные, затуманенные лекарствами, но живые. Она моргнула несколько раз, пытаясь сфокусировать взгляд. Кирилл замер, испугавшись, что сейчас закричит, оттолкнёт. Но женщина лишь смотрела странным, расфокусированным взглядом.

– Олег? – прошептала хрипло. – Это ты?

Имя ударило Кирилла, словно пощёчина. Олег. Кто такой Олег? Любовник? Муж? Никогда не слышал от неё этого имени. Не видел с мужчиной. В личном деле, которое просматривал в институте, значилось "не замужем".

Секундное замешательство сменилось холодной решимостью. Кирилл наклонился ближе, так, чтобы лицо оставалось в тени.

– Да, это я, – произнёс тихо, стараясь изменить голос, сделать его ниже, глубже.

Ильда вздохнула, и в этом вздохе было столько облегчения, что Кирилл почувствовал укол ревности. Кто бы ни был этот Олег, явно значил для неё много. Но сейчас это не имело значения. Сейчас она принадлежала Кириллу.

– Я так скучала, – пробормотала женщина, и рука её слабо поднялась, пытаясь коснуться его лица.

Кирилл перехватил эту руку, прижал к своей щеке, чувствуя, как от прикосновения по телу проходит электрический ток. Это было больше, чем мог надеяться – не просто её тело, но и подобие взаимности, пусть и основанное на заблуждении.

– Я тоже, – прошептал, целуя ладонь. – Я так долго ждал.

Снова наклонился и поцеловал – теперь уже настойчивее, глубже. Губы Ильды откликнулись, неуверенно, сонно, но откликнулись. Руки гладили тело уже не дрожа, а с растущей уверенностью. Кирилл знал каждый изгиб, каждую впадинку, каждую точку, где прикосновение вызывает отклик. Две недели ухода не прошли даром – он изучил её тело, как географ изучает неведомую страну.

Ильда Александровна тихо стонала под его руками – звуки, едва слышные в шуме ветра за окном, но отдававшиеся в ушах громче грома. Глаза были полуприкрыты, взгляд плавал, не фокусируясь. Сознание, затуманенное лекарствами, держалось на тонкой грани между сном и явью. Она отзывалась на прикосновения – не полностью осознанно, скорее инстинктивно. Когда Кирилл целовал шею, слегка выгибала спину. Когда руки скользили по бёдрам, непроизвольно раздвигала ноги.

Кирилл быстро избавился от собственной одежды, не желая прерывать контакт надолго. Обнажённый, прижался к ней, ощущая тепло всем телом. Странное чувство охватило – смесь нежности, вожделения, власти и какой-то горькой жалости. Она была беззащитной, открытой. Ни следа от той жёсткой, неприступной женщины, которая заставляла трепетать целые аудитории.

Вошёл в неё медленно, осторожно, боясь причинить боль. Тело приняло его с лёгким сопротивлением – влажное, но не полностью готовое. Замер на мгновение, давая время привыкнуть. Затем начал двигаться – плавно, ритмично, не отрывая взгляд от лица Ильды.

Глаза женщины были открыты, но не видели его – смотрели куда-то в пространство, словно она наблюдала другую реальность. Губы шевелились, что-то беззвучно произнося – может быть, имя того, другого. Кирилла это уже не волновало. В этот момент она была с ним, принадлежала целиком. Тело отзывалось на каждое движение, на каждый толчок. С губ срывались тихие стоны, дыхание становилось всё более прерывистым.

Темп нарастал, и вместе с ним – чувство нереальности происходящего. Будто всё было продолжением фантазий, преследовавших его месяцами. Но тепло тела, запах кожи, влажность внутри – всё это было слишком реальным, слишком осязаемым. Кирилл чувствовал, как внутри неё всё сжимается, реагируя на движения, как тело, несмотря на сонливость и медикаментозную заторможенность, отвечает на его страсть.

Оргазм настиг внезапно – волна, прокатившаяся от паха по всему телу, заставила вздрогнуть и застыть на мгновение. Кирилл тихо застонал, уткнувшись лицом в её шею, вдыхая запах волос. Ильда тоже вздрогнула – мелкая дрожь пробежала по телу, выгнулась и затихла, обмякнув под ним.

Медленно отстранился, не желая разрывать контакт, но понимая необходимость этого. Тело всё ещё пульсировало отголосками наслаждения, но в голове уже формировалась мысль о произошедшем. Осознание накатывало постепенно, как приливная волна, затапливая сначала щиколотки, потом колени, потом всё выше.

Кирилл посмотрел на женщину. Глаза снова закрылись, дыхание стало ровным, глубоким. Ильда Александровна вернулась в медикаментозный сон, и лицо выражало странное спокойствие, почти умиротворение. Тонкая струйка пота стекала по виску, волосы прилипли ко лбу. Она выглядела такой беззащитной, что сердце сжалось от нежности, смешанной с виной.

Молодой человек осторожно вытер её тело влажным полотенцем, заготовленным для гигиенических процедур. Достал из шкафа чистую ночную рубашку – такую же мягкую, с более закрытым воротом. Одевал так же бережно, как раздевал: натягивал рукава на безвольные руки, застёгивал пуговицы, расправлял ткань на груди. Потом накрыл одеялом и подоткнул края.

Сев на край кровати, долго смотрел на её лицо. Что чувствовал, сам определить не мог. Удовлетворение – да: накопившееся напряжение вышло. Стыд – возможно, но слабый, не перекрывающий ощущение выполненного намерения. Казалось, завершился этап: их отношения сдвинулись. Теперь она принадлежала ему не только как пациент и объект заботы, но и как женщина.

В этом тихом пространстве, где были только они двое, внешние правила будто тускнели. Понятия о морали и согласии отходили на второй план. Он любил её – по-своему, тяжело и неправильно, но любил. И эта любовь получила физическую форму, стала частью их общей реальности.

Кирилл наклонился и поцеловал её в лоб – целомудренно, почти по-отечески. Поправил подушку, убрал прядь волос с лица. Это были жесты не любовника, а хранителя. Внутреннего противоречия не чувствовал: и то, и другое шло из одного источника.

– Спокойной ночи, – прошептал, зная, что она не слышит.

Поднявшись, оделся, стараясь не шуметь. Проверил капельницу, датчики, убедился, что всё работает. Утром будет действовать как обычно – сменит бельё, сделает укол, приготовит завтрак. Но что-то изменилось необратимо: граница пройдена.

Перед выходом задержался у двери. В полумраке лицо Ильды казалось бледным и неподвижным; веки тонкие, губы светлые. Она не помнила и не могла помнить произошедшего: лекарства, оставленные Дмитрием, давали глубокий сон. Возможно, что-то уляжется в подсознании, но не больше.

Кирилл тихо прикрыл дверь. В коридоре было прохладно – отопление барахлило. Отметил, что нужно вызвать мастера. Надо держать в порядке всё: дом, её, их быт. Ответственность ощущалась острее. Она уже не только пациент и не только предмет страсти. Она часть его самого.

На кухне налил воды из графина. Рука помнила тепло её кожи. Задержал стакан у губ, вслушался в тишину. Ветер стих. Слышалось только его собственное сердцебиение – ровное, уверенное.

Допил воду и поставил стакан. Завтра начнётся новый день, и они встретят его вдвоём – он и женщина, чья жизнь сейчас в его руках. Ни радости, ни горя – лишь чувство завершённости, как после выполненной задачи.

Глава 4

Утренний свет проникал сквозь ветхие занавески, оставляя на стенах тонкие полосы. Пыль кружилась медленно и сонно. Ильда Александровна осторожно открыла глаза – впервые за долгое время сознание было ясным, и она боялась его спугнуть. Реальность входила в неё постепенно: сначала отдельными каплями, затем целым потоком.

Первым ощущением стала тяжесть в теле, будто оно было ей чужим. Ноги всё ещё не слушались, но их онемение теперь чувствовалось иначе – далёким эхом собственной плоти. В голове, наоборот, стало необычайно ясно, будто кто-то снял мутную плёнку, покрывавшую сознание дни или недели – времени она не чувствовала.

Ильда повернула голову к окну. Сквозь занавески виднелись мокрые чёрные ветви берёз на фоне бледного октябрьского неба. Комната была чужой и странной, но что-то в этой картине казалось знакомым – словно из смутного сна, где она была беспомощной куклой в чьих-то заботливых и жадных руках.

Внезапно тело дало сигнал – резкий, недвусмысленный. Боль между ног, не острая, но отчётливая, непохожая ни на что другое. Затем пришло другое ощущение: липкость на внутренней стороне бёдер и слабый запах, перебивавший даже аромат антисептика постельного белья.

Память вернулась образами: тяжесть чужого тела, горячее дыхание на шее, ладони, скользящие по коже. Ночь, полумрак, лицо над ней. Она вспомнила не всё – лишь отдельные кадры, как повреждённую киноплёнку, но этого хватило. Сердце сжалось от холодной, острой ясности.

Ильда прикоснулась к чистым и расчёсанным чужой рукой волосам. Тело тоже было чистым, без следов пота. Кто-то заботился о ней. Кто-то, кто прошлой ночью… Мысль оборвалась, хотя разум уже знал ответ.

Дверь скрипнула. Ильда повернулась и увидела своего студента, Кирилла Сатурнова. Он стоял с подносом: стакан воды, таблетки, тарелка с горячим завтраком. Лицо осунулось от недосыпа, глаза выражали заботу, но в них было что-то ещё – вина, тревога и болезненное удовлетворение.

– Доброе утро, – произнёс он, пытаясь улыбнуться. – Как вы себя чувствуете сегодня?

Ильда смотрела долго, молча. Её ясный, цепкий взгляд скользил по лицу Кирилла, считывая каждое движение. Он чувствовал этот взгляд, словно приближение грозы – воздух стал плотным и тяжёлым.

– Что вы сделали со мной прошлой ночью, Сатурнов? – спросила она тихо и ровно, и в этой тишине было больше силы, чем в крике.

Поднос дрогнул в руках Кирилла, чай чуть не пролился. Он медленно опустил его на стол, стараясь выиграть время. Глаза бегали, избегая её взгляда.

– Я… ухаживал за вами, как обычно, – ответил он наконец. Голос прозвучал фальшиво и неуверенно. – Менял повязки, давал лекарства, как Дмитрий показывал.

– Это не то, о чём я спрашиваю, – голос Ильды стал жёстче. – Не делайте вид, что не понимаете.

Она приподнялась на локтях, морщась от боли. Кирилл инстинктивно подался вперёд, но замер под её взглядом, острым, как скальпель.

– Не смейте прикасаться ко мне.

В комнате повисла тягучая тишина. За окном пробежала туча, на мгновение спальня погрузилась в полумрак, а затем снова осветилась бледным светом. Время замедлилось, растянувшись резиновой нитью.

– Я не хотел причинить вам вред, – тихо произнёс Кирилл, словно из-под воды. – Я забочусь о вас с самого начала. Промываю раны, меняю повязки, помогаю с гигиеной. Это необходимо в вашем состоянии.

Ильда не сводила с него глаз. В них не было страха – только холодная, аналитическая ясность.

– Вы не ответили. Что произошло ночью?

Пространство между ними сжималось каждым её словом. Кириллу стало тошно, ладони вспотели.

– Ничего особенного, – снова попытался он. – Обычные процедуры, смена белья…

– Прекратите лгать, – оборвала она. – Я чувствую это. На своём теле. Внутри себя. – И добавила ещё тише, каждое слово – как удар: – Вы воспользовались моей беспомощностью. Моим бессознательным состоянием. Вы… насиловали меня, пока я спала, накачанная вашими лекарствами.

Последнее слово повисло в воздухе каплей яда. Кирилл смотрел на неё, лицо медленно искажалось внутренним конфликтом. Что-то треснуло в нём, словно лёд под тяжестью.

– Это было не так, – прошептал он. – Вы были в сознании. Отвечали мне. Думали, что я кто-то другой. Олег. Вы назвали меня этим именем.

Глаза Ильды расширились. В них мелькнуло узнавание или страх, но тут же исчезло за холодной маской.

– Значит, вы не отрицаете сам факт? – спросила она методично, как на лекциях, препарируя его нервы каждым словом. Её глаза были хищными – глазами непримиримого следователя, ждущего полного признания.

Кирилл не сразу нашёл в себе силы поднять глаза. Его лицо сжалось, скулы заходили ходуном, губы подрагивали, словно каждое слово давалось ему через внутренний надлом. Но молчать он не мог: воздух между ними стал плотным и давил невыносимым напряжением. Тело, когда-то предавшее её, теперь выдавало страх и стыд каждым мелким движением.

– Я… – хрипло начал он, будто проталкивая каждое слово через плотное сопротивление. – Я не хотел… Я не понимал, что вы… не узнаёте меня… Я думал, что вы согласны…

– Перестаньте, – оборвала его Ильда. – Оправдания вам не помогут. Вы использовали мою слабость? Позволили себе то, что в обычной ситуации не сделали бы?

Снова повисло молчание. Теперь было ясно: это не мимолётная ошибка, а точка невозврата. Черта уже проведена.

Кирилл закрыл глаза, будто желая исчезнуть, и едва заметно кивнул. Голос его прозвучал глухо, надломленно:

– Да… Я виноват. Я не смог остановиться.

– Значит, вопрос исчерпан, – сказала Ильда. – Теперь вы понимаете, что произошло на самом деле?

Он не ответил, но по бледным губам и тому, как судорожно он сжал край стола, она поняла: понял.

– Повторите, – потребовала она. – Вслух.

Кирилл сглотнул и опустил голову. Голос его дрожал:

– Я… воспользовался вами.

Слова повисли в воздухе приговором.

Ильда замолчала, будто обдумывая нечто важное. На её лице не было ни злобы, ни презрения – лишь холодная решимость. Она снова взглянула в окно, на измятый октябрьский пейзаж, и после долгой паузы спросила:

– Сколько раз это было, пока я была без сознания?

Кирилл в ужасе качнул головой:

– Нет, только вчера. Клянусь, только вчера…

– Лгать бессмысленно, – прервала она. – Вы уже не тот, кто может сводить счёты.

Он всхлипнул – впервые потеряв контроль, как мальчик, загнанный в угол.

– Всё равно, – сказала Ильда, – ответьте.

Кирилл отвернулся и едва слышно повторил:

– Только вчера.

Она больше не спрашивала. Теперь Ильда была совсем близко, так что он видел каждую пору на её коже, каждую морщинку от усталости и боли последних дней.

– Тогда слушайте внимательно. Вы совершили надругательство. Неважно, как вы называете это в своих фантазиях. И если бы я могла сейчас встать, я бы убила вас этим стаканом, – её голос дрожал, но не от страха. – Но я не могу. И вы это знаете.

Кирилл не двигался. Он судорожно сглотнул; руки дрожали всё сильнее, он спрятал их в карманы, пытаясь скрыть эту дрожь.

– Я люблю вас, – слова вырвались сами, словно давно ждали момента. – Вы не понимаете. Я полюбил вас с первой лекции. Не мог думать ни о чём другом месяцами. И когда случилась авария… когда вы оказались здесь… это был знак. Судьба.

Он говорил всё быстрее, слова лились потоком, прорвав молчание. Кирилл шагнул вперёд, сделал ещё шаг, оказался возле кровати и рухнул на колени, глядя снизу вверх – не мучителем, а верующим – на мадонну.

– Я готов на всё ради вас, – продолжал он, слёзы текли по лицу. – Скажете умереть – я умру. Скажете прыгнуть с обрыва – прыгну. Я забочусь о вас день и ночь, не отхожу ни на шаг. Всё, что я делаю, – из любви. Всё до последней мелочи.

Ильда смотрела на него, и в её глазах не было жалости – только холодный свет разума. Она подалась вперёд, разглядывая его лицо ещё внимательнее.

– Любовь, – произнесла она, словно пробуя слово на вкус, – никогда не оправдывает насилия, Сатурнов. Никогда. Вы совершили преступление. Не одно. Похитили меня, удерживали против воли, вводили препараты без согласия. Наконец, надругались.

Голос её был ровным, почти академическим, словно она читала лекцию. В этой ровности не было ненависти или гнева – только абсолютная моральная определённость.

– Нет, нет, нет, – Кирилл мотал головой в лихорадке. – Вы не понимаете. Я спас вас. Водитель хотел отвезти вас в больницу, но там вас не спасли бы. Я заботился лучше врачей, ни на минуту не отходил.

– Вы искалечили мою жизнь, – ответила она ровно. – Отняли выбор. Присвоили меня, как вещь.

– Я любил вас! Люблю вас! – почти закричал Кирилл. – Разве вы не видите?

Он схватил её руку поверх одеяла. Ильда не отдёрнула – не из страха, скорее из научного любопытства. Она смотрела на студента – бледного, отчаянного – и видела в нём воплощение тёмных сил, всегда таящихся в душе под высокими словами.

– Понимаю, – сказала она наконец. – Для вас любовь – это владение. Вы не любите меня, Сатурнов. Вы любите идею обладания мной. Это не одно и то же.

Он смотрел снизу вверх, а в глазах боролись боль, непонимание и странная надежда – будто он всё ещё верил, что сможет убедить её взглянуть на ситуацию его глазами.

– Всё, что я делал, – забота о вас, – произнёс он тише, словно силы иссякали под её взглядом. – Я спасал вас. Лечил. Каждый день делал всё, чтобы вам стало лучше.

– А то, что произошло ночью? – спросила Ильда. – Это тоже забота? Лечение?

Кирилл опустил глаза. Его лицо изменилось – рухнул последний бастион самообмана под её взглядом.

– Я не мог себя контролировать, – прошептал он. – Вы открыли глаза. Смотрели на меня. Называли другим именем, но это были вы. Настоящая вы. Не та, что на кафедре, не та, что смотрит на всех сверху вниз. Просто женщина.

Ильда едва заметно вздрогнула. В её взгляде что-то изменилось – не смягчилось, но приобрело новый оттенок понимания.

– Вы воспользовались моей слабостью, чтобы получить то, чего не получили бы в обычной ситуации? – спросила она. – Вы понимаете, что это делает вас не спасителем, а насильником?

Слово ударило пощёчиной. Кирилл вздрогнул и отпрянул. В глазах его мелькнуло что-то тёмное, почти злое.

– Я не насильник, – выдавил он. – Я люблю вас. Мы любили друг друга этой ночью.

Ильда покачала головой. Во взгляде не было жалости – только холодная, беспощадная правда.

– Нет, Сатурнов. Вы надругались над беспомощной женщиной. Я не давала вам согласия. Была в беспамятстве. И никакие слова о любви не изменят этого.

Кирилл смотрел на неё, в глазах боролись осознание содеянного и нежелание принимать правду. Он держался за свою реальность, в которой был не преступником, а рыцарем и спасителем.

– Вы не понимаете, – повторил он. – Я делал всё ради вас.

– И это даёт право распоряжаться моим телом? Моей жизнью? – спросила Ильда. – Вы решили за меня. Это не любовь, Сатурнов. Это насилие.

В комнате стало душно. Запах лекарств и пота смешался в тяжёлый ком. Кирилл поднялся с колен, отступил на шаг – словно слова Ильды физически оттолкнули его.

– Я спас вас, – повторил он, уже без уверенности. – Без меня вы бы умерли там, под дождём.

Ильда смотрела долго, словно впервые его видела, потом медленно покачала головой.

– Нет, Сатурнов. Вы украли мою жизнь. Мою волю. Моё тело. И никакие благие намерения не оправдывают этого.

Лицо Кирилла дрогнуло, словно маска треснула, обнажив истину. Он сделал шаг назад, упёрся спиной в стену.

– Вы не понимаете, – повторил он, как заклинание для самого себя.

– Я понимаю больше, чем вы думаете, – ответила Ильда. – Передо мной человек, который так отчаянно хотел любви, что превратил её в насилие. Который так боялся отказа, что создал ситуацию, где он невозможен. Это не любовь, Сатурнов. Это её извращение.

Он смотрел на неё, и в его глазах смешались отчаяние и гнев. Пальцы сжались в кулаки, дрожь пробежала по телу. Ильде стало страшно – не за себя, а за него: что он мог сделать, балансируя на грани осознания и отрицания?

– Я забочусь о вас лучше всех, – сказал он наконец. – Знаю каждый сантиметр вашего тела. Каждую потребность. Каждое движение во сне.

– И это даёт вам право на меня? – спросила Ильда. – То, что вы знаете моё тело, позволяет им владеть?

– Может и нет, – вырвалось у него с неожиданной силой, голос дрогнул. – Но я не мог удержаться. Когда видел вас беспомощной… это было выше моих сил.

Он шагнул вперёд, лицо исказилось, глаза загорелись лихорадкой. Сейчас он был похож на фанатика – человека, для которого реальность превратилась в карикатуру на себя.

Ильда не отступила. Несмотря на физическую слабость, она смотрела прямо, без страха. В её взгляде была сила, перед которой отступала его больная страсть.

– Вы больны, Сатурнов, – сказала она тихо. – Вам нужна помощь. То, что вы испытываете, не любовь. Это одержимость. Болезнь. Но я не ваше лекарство.

В лице Кирилла что-то изменилось – будто прорвалась плотина, и боль последних недель хлынула наружу. Он закрыл лицо руками и разрыдался – громко, отчаянно, всем телом.

– Я люблю вас, – повторял он сквозь рыдания. – Люблю…

Ильда смотрела, и в её взгляде смешались отвращение, жалость и почти профессиональное любопытство – словно перед ней не человек, причинивший зло, а интересный клинический случай.

– Любовь, – сказала она, подводя итог, – не оправдывает насилия. Никогда. Запомните это, Сатурнов. Если вы действительно хотите измениться.

Он поднял на неё заплаканное лицо и был похож на ребёнка – потерянного, испуганного, непонимающего. Но Ильда знала, что перед ней не ребёнок, а взрослый, сознательно совершивший преступление. Слёзы и раскаяние ничего не меняли.

Солнце поднялось выше, и комната наполнилась ярким, беспощадным светом, обнажившим каждую деталь, каждую трещину и пятно. В этом свете они смотрели друг на друга – женщина, лишённая движения, но сохранившая силу, и мужчина, физически свободный, но пойманный в ловушку своих искажённых представлений о любви.

Битва между ними только начиналась.

Воздух в комнате стал тяжёлым, напряжение звенело в ушах. Ильда Александровна медленно, с огромным усилием попыталась сесть – не просто приподняться на локтях, а по-настоящему, утверждая независимость хотя бы в этом малом жесте. Тело отзывалось тупой болью, но в ней она находила странное утешение: физическое страдание отвлекало от унижения ночи.

– Что вы делаете? – Кирилл бросился к кровати, руки его тревожно замерли в воздухе. – Вам нельзя, Дмитрий сказал…

– Не смейте! – Голос Ильды прозвучал тихо и резко. Кирилл отшатнулся. – Не смейте говорить мне, что можно, а что нельзя.

Руки её задрожали, и она едва не упала обратно на подушки. Кирилл инстинктивно шагнул вперёд, пытаясь поддержать. Его пальцы коснулись плеча Ильды, и она дёрнулась всем телом, отпрянула от него с таким отвращением и ужасом, словно он обжёг её.

– Не трогайте меня, – каждое слово звучало отдельным приговором. – Никогда. Больше. Не. Трогайте.

Кирилл замер. На лице его отразилась боль, настоящая, неподдельная, словно её слова ранили физически. Он медленно опустил руки и отступил, не отрывая взгляда от её лица.

– Ильда Александровна, я только хотел помочь…

– Вам больше нечем мне помогать, – отрезала она, наконец заняв сидячее положение. Дышать было тяжело, но спину она держала прямо, как перед аудиторией. – Вы сделали достаточно. Более чем.

Эти слова повисли между ними, и Кирилл почувствовал, как в нём оборвалась тонкая нить надежды.

– Я не хотел вам навредить, – повторил он, словно это могло что-то изменить.

– А чего вы хотели, Сатурнов? – спросила Ильда без гнева, с холодным любопытством. – Просветите. Что именно вы хотели, когда решили использовать моё беспомощное тело для своего удовольствия?

Кирилл дёрнулся, словно его ударили. Лицо исказилось, он открыл рот, но не смог сказать ни слова. Вместо этого начал ходить по комнате – от окна к двери и обратно, нервно, дёргано. Руки то сжимались в кулаки, то бессильно опадали, взгляд метался, не находя точки опоры.

– Вы не понимаете, – наконец выдавил он. – Всё было не так.

– А как было? – голос Ильды – спокойный и методичный – преследовал его с каждым шагом. – Вы решили, что имеете право на моё тело, потому что оказали мне медицинскую помощь? Или потому, что в бреду я назвала вас другим именем? Или, может, потому что вы «любите» меня?

Кирилл остановился, обхватил голову руками, пытаясь заглушить её слова.

– Вы говорите, будто я чудовище, – прошептал он. – Но я просто человек. Просто человек, который…

– Который совершил преступление, – закончила за него Ильда. – Который из студента превратился в преступника. Вот кем вы стали, Сатурнов. И никакие слова этого не изменят.

Эти слова сломали что-то внутри него. Он рывком повернулся к ней, и в глазах его вспыхнуло отчаяние, смешанное с гневом.

– А кем были вы? – почти выкрикнул он. – Холодная, недоступная, смотрящая на всех свысока! Вы даже не помнили моего имени, хотя я сидел на первом ряду весь семестр. Вы никогда не видели во мне человека – только студента, номер в списке группы!

Он сделал шаг к ней, но остановился, словно наткнулся на невидимую стену.

– Я любил вас, – продолжил он тише, но напряжение в голосе только усилилось. – Любил так, как вы никогда не поймёте. Это не просто влечение. Это… как будто вы стали частью меня, а я – частью вас. Без вас я неполный, будто нечем дышать…

Ильда слушала с холодным вниманием, как доклад на конференции. Только пальцы, сжимавшие край одеяла, побелели от напряжения.

– То, о чём вы говорите, Сатурнов, – сказала она после паузы, – это не любовь. Это одержимость. Болезненная фиксация. Любовь не присваивает и не разрушает. Любовь уважает границы другого человека, его автономию.

– Вы не понимаете, что такое настоящая любовь! – в голосе Кирилла звучало отчаяние. – Вы сводите всё к сухим формулам, к теориям, а настоящие чувства не вмещаются в ваши академические рамки!

Ильда смотрела долго, изучающе, словно впервые увидела его.

– Это не любовь, Сатурнов. Это обладание. Вы не любите меня – вы любите идею меня. Образ, созданный вами в голове. Вы не знаете меня настоящую – какие книги я читаю, какую музыку слушаю, о чём думаю наедине с собой. Вы видите только оболочку, которую присвоили, как коллекционер бабочку, приколотую к доске.

Кирилл остановился посреди комнаты, тяжело дыша. Его лицо менялось с каждым её словом – отчаяние сменялось гневом, гнев – растерянностью, растерянность – болезненным осознанием.

– Я узнал бы, – произнёс он наконец. – Если бы вы дали шанс, я узнал бы всё. Я хотел знать вас настоящую.

– И поэтому решили начать с надругательства? – тихо спросила она. – Интересный способ узнать человека, не находите?

Кирилл отшатнулся, словно она пнула его. Он прислонился к стене, будто ноги перестали держать. В глазах стояли слёзы – не те театральные, которыми он пытался манипулировать, а настоящие – слёзы человека, впервые увидевшего себя со стороны и ужаснувшегося.

– Я… я не думал об этом так, – прошептал он. – Я правда не думал…

– В этом и проблема, Сатурнов, – ответила Ильда. – Вы не думали обо мне как о человеке. Для вас я была объектом, идеей, фантазией. Не личностью с собственной волей, желаниями, границами. Только сосудом для ваших проекций.

Кирилл сполз по стене, обхватил колени руками. Плечи вздрагивали, но он не плакал – просто сидел, уставившись в пол, словно пытаясь найти там ответы на вопросы, которые никогда себе не задавал.

– А если… если бы я действительно любил вас так, как вы говорите? – спросил он наконец. – Если бы уважал ваши границы, вашу автономию… был бы у меня шанс?

Вопрос повис, и на мгновение стало так тихо, что за окном слышался шелест последних осенних листьев на берёзах.

– Нет, – просто сказала Ильда. – И дело не в том, что вы мой студент, хотя это само по себе исключает отношения. Мы с вами разные люди, Сатурнов. У нас разные миры, разные ценности, разные представления о жизни. Я никогда не смогла бы ответить на ваши чувства, даже если бы вы подошли обычным путём. И где-то глубоко внутри вы это знали. Поэтому и выбрали другой путь – путь принуждения.

Кирилл поднял на неё красные, воспалённые от слёз глаза. Лицо исказила не физическая, а глубокая внутренняя боль – та, что приходит с осознанием непоправимой ошибки.

– Вы сможете когда-нибудь простить меня? – Его голос сорвался; он замолчал, словно боясь услышать ответ.

Ильда долго смотрела в окно, туда, где серое октябрьское небо сливалось с линией леса. Лицо её было спокойным, почти безмятежным, только глаза хранили глубокую усталость.

– Прощение требует раскаяния, Сатурнов, – сказала она наконец. – Настоящего раскаяния, не вызванного страхом наказания или тем, что ваши чувства не нашли ответа. Я не вижу этого раскаяния. Вы по-прежнему оправдываете свои действия любовью, по-прежнему считаете, что имели право на меня. Пока это не изменится, о прощении не может быть речи.

Слова, произнесённые без гнева и надрыва, воздействовали на Кирилла сильнее, чем крик. Он сидел на полу, как потерянный ребёнок, но взгляд его постепенно менялся – становился сосредоточенным, присутствующим. Словно он впервые начал по-настоящему слушать её, вникать в смысл её слов.

– Что теперь будет? – спросил он после долгой паузы. Голос звучал глухо, но уже без прежней истерики. – Что надо сделать?

– Отвезти меня в больницу, – ответила Ильда. – Сейчас же. Позволить мне получить профессиональную помощь. А потом… потом нести ответственность за свои действия.

Кирилл вздрогнул, но не возразил. Медленно поднялся, провёл рукой по лицу, словно стирая маску.

– Вы… вы заявите на меня в полицию?

Ильда смотрела на него долго, не мигая. Во взгляде не было ни жалости, ни снисхождения – только холодная оценка.

– Я еще не решила, – сказала она наконец. – Это будет зависеть от того, как вы поступите сейчас. От того, хватит ли вам мужества признать вину и исправить то, что ещё можно исправить.

Тишина заполнила комнату, как густой туман. Даже дыхание казалось нарушением хрупкого равновесия между двумя людьми, загнанными в ловушку откровений. Ильда сидела прямо, опираясь на подушки; лицо её казалось высеченным из камня – бледное, с заострившимися от напряжения чертами, только глаза жили своей отдельной жизнью.

Кирилл поднялся с пола, прошёл к окну и остановился. Он молчал, не обернулся, лишь смотрел на утренний пейзаж – голые деревья, влажную от росы траву, бледное небо, которое, казалось, давило на землю своей тяжестью. Его силуэт был тонким, напряжённым, плечи опустились, будто человек внезапно ощутил тяжесть всего прожитого.

Ильда наблюдала за ним с кровати, в её взгляде проскальзывало нечто сложное, неопределимое. Она видела в нём уже не студента, не влюблённого мальчишку, даже не преступника в чистом виде. Перед ней стоял носитель странного дуализма – защитник и разрушитель, опекун и насильник, всё в одном лице. Мысль об этом вызывала не только отвращение, но и философское любопытство: как если бы она разбирала сложную моральную дилемму на семинаре, только теперь цена ошибки измерялась не баллами, а человеческими жизнями – его и её.

Он мог убить её, мог держать здесь сколько угодно, мог снова сделать с ней всё, что захочет. И всё же – он ухаживал, кормил, сменял повязки, выхаживал её, словно больного ребёнка или драгоценное животное. Его любовь – извращённая, болезненная, одержимая – всё равно была в каком-то смысле любовью, но без главного: уважения, равенства, свободы.

– Что вы собираетесь делать теперь? – спросила она тихо, почти шёпотом.

Её голос заставил Кирилла вздрогнуть. Он медленно обернулся, каждое движение давалось с трудом. Теперь она видела его лицо – не скрытое полумраком, не искажённое отрицанием. Глаза покраснели от слёз, под ними залегли тени, а на щеках проступили красные пятна, как у больного. Он был похож на человека, провалившегося сквозь тонкий лёд и тщетно пытающегося выбраться.

– Я не знаю, – ответил он. – Я правда не знаю.

Он сделал несколько шагов по комнате, затем остановился, не находя себе места. Руки дрожали; он то засовывал их в карманы, то вынимал, то сжимал в кулаки, то разжимал – будто искал безопасное положение, где они не могли бы натворить новых бед.

– Я не могу вас отпустить, – произнёс он наконец, глядя не на неё, а куда-то в пространство между ними. – Но мне невыносимо видеть, как вы ненавидите меня.

Последние слова прозвучали с такой болью, такой отчаянной искренностью, что Ильда невольно вздрогнула. Она почувствовала укол жалости – не той снисходительной, какую можно испытывать к побеждённому злодею, а чего-то более глубокого, почти первобытного. Жалости к человеку, который так безнадёжно запутался в своих тёмных страстях, что уже не видит выхода.

Она долго изучала его лицо, впервые замечая детали, раньше ускользавшие от её внимания. Тёмные круги под глазами – не от одной бессонной ночи, а накопившиеся за недели. Дрожь в руках – уже почти постоянная. Тонкие морщинки в уголках глаз – следы не улыбок, а перманентного внутреннего напряжения. Впервые она видела в нём не просто угрозу или проблему, а человека, который тоже страдал – пусть и по своей вине, от своих извращённых чувств, – но страдал по-настоящему.

– Я не ненавижу вас, Сатурнов, – сказала она, удивляясь собственным словам. – Ненависть – слишком личное чувство, требующее сил, которых у меня нет. Я просто хочу, чтобы всё это закончилось. Чтобы я вернулась к своей жизни, а вы получили помощь, которая вам нужна.

Кирилл посмотрел с недоверием, будто не понимая, как после всего она могла говорить так спокойно и рассудительно. В его взгляде мелькнула надежда – слабая, почти незаметная, но всё же надежда.

– Вы действительно так думаете? – спросил он тихо. – Что мне нужна помощь?

– Да, – просто ответила она. – То, что вы сделали… то, что вы чувствуете… это не обычная влюблённость, Сатурнов. Это болезнь. И как любая болезнь, она требует лечения.

На несколько минут между ними наступило молчание – задумчивое, почти медитативное. Они оба понимали, что перешли грань, откуда не вернуться. Слова сказаны, границы обозначены, маски сняты. Оставалось решить, что делать со всем этим грузом истины, рухнувшим на них.

Кирилл глубоко вдохнул, собираясь с силами, и тихо произнёс:

– Я сделаю вам чаю.

Это прозвучало так обыденно, по-домашнему, что Ильда слабо улыбнулась. В простом предложении была абсурдная нормальность – проблеск обычной жизни среди всего кошмара.

– Спасибо, – ответила она. – Только не слишком горячий.

Кирилл кивнул и вышел. Его шаги удалялись по коридору – осторожные, будто он ступал по тонкому льду, боясь провалиться. Ильда осталась одна и впервые за долгое время ощутила не страх, не отчаяние, а странное, почти иррациональное спокойствие. Словно достигнув дна, она оттолкнулась и начала медленное движение вверх.

Минуты тянулись долго. За окном птицы начали робкое утреннее пение, постепенно становившееся увереннее. Свет становился ярче, прогоняя ночные тени из углов комнаты. Жизнь настаивала на своём праве продолжаться, несмотря ни на что.

Когда Кирилл вернулся с подносом, на котором стояли две чашки – одна с чаем, другая с травяным отваром, – атмосфера комнаты уже изменилась. Не радикально, но оба почувствовали тихий, почти незаметный сдвиг.

– Это мята с мелиссой, – пояснил он, протягивая ей чашку. – Успокаивает нервы и снимает воспаление. Так говорила моя мать.

Ильда осторожно взяла чашку, и в момент передачи их пальцы на мгновение соприкоснулись. Это касание было мимолётным, но оба замерли, словно через эту точку контакта прошёл ток. Ничего интимного – только простой человеческий контакт, который вдруг приобрёл неожиданное значение.

Она ощутила в касании что-то неопределённое – не прощение, не принятие, а признание. Признание новой, ужасной реальности, в которой они оба оказались заперты. Он – своими действиями, она – положением. Две жизни, насильственно переплетённые, уже неспособные просто разойтись.

Она взяла чашку, не отрывая взгляда от его лица, а он отступил, давая ей пространство. Между ними по-прежнему лежала пропасть, но теперь они хотя бы видели её глубину и опасность.

Полдень преобразил спальню: солнце, по-осеннему клонившееся к зениту, простреливало комнату, высвечивая узор на старом ковре – потускневшие персидские розы и виноградные лозы. Чашки с недопитым отваром остыли на тумбочке. Ильда, опираясь на подушки, ощутила, как с ясностью сознания возвращается острота мысли – болезненная, не желающая мириться с унижением и неволей.

Через форточку проникал горький запах влажной земли и навоза с соседнего двора. После ночного дождя деревенская улица блестела лужами, а вдали темнел лес – свободный и недостижимый, отделённый от неё не только стенами, но и километрами размытой дороги. Лёгкий прохладный ветер пробегал по коже, заставляя плотнее запахнуть халат – старый, великоватый. Ткань пахла нафталином и чужой жизнью, в которой не было места ей и происходящему кошмару.

Кирилл сидел у окна, листая книгу – Ильда издалека узнала обложку медицинского справочника. Он делал вид, что погружён в чтение, но она замечала, как его глаза украдкой поднимались, чтобы проверить, не изменила ли она положение, не задумала ли что-то. В его взгляде было что-то от надзирателя и от влюблённого, не знающего, как приблизиться к предмету страсти, – от этой комбинации холодели кончики пальцев.

Полуденный свет был безжалостен: он обнажал каждую трещину на стене, каждую пылинку в воздухе, каждую чёрточку осунувшегося лица Кирилла. Тени под его глазами стали глубже, щёки впали, на подбородке проступила неровная щетина – не от небрежности, а от долгих бессонных ночей и внутреннего напряжения. Она видела, что он был измучен – одержимостью, страхом и виной, – но это не вызывало в ней сострадания. Только холодную, трезвую ясность: человек перед ней опасен именно потому, что загнан в угол собственными демонами.

Часы в гостиной пробили двенадцать, каждый удар отдавался в висках Ильды неприятной пульсацией. Она медленно выпрямила спину, стараясь занять устойчивое положение. Ноги под одеялом оставались неподвижными, будто чужими, но верхняя часть тела слушалась лучше. Она сосредоточилась на этом малом достижении, этой крошечной победе – единственной доступной сейчас.

Несколько минут прошло в тягостном молчании. Кирилл перевернул страницу, не прочитав ни слова. Ильда рассматривала комнату, впервые позволяя себе увидеть её по-настоящему. Выцветшие обои в мелкий цветочек, шкаф с облупившейся краской, потрескавшийся потолок. Над кроватью – пожелтевшая фотография в деревянной рамке: молодая пара на фоне моря, лица размыты временем до неузнаваемости. Всё здесь дышало прошлым – не историческим или романтическим, а обыденным, бытовым, семьи, приезжавшей сюда на выходные, чтобы выращивать помидоры и варить варенье из смородины.

Именно эта обыденность, пугающая нормальность, ударила по Ильде сильнее всего. Она вспомнила свой кабинет в институте – строгий, выверенный, с идеальным порядком на столе, с книгами, расставленными по темам и алфавиту. Вспомнила свою квартиру – минималистичную, функциональную, наполненную светом и воздухом. Теперь всё это казалось далёким, словно принадлежало другой женщине, другой жизни.

– Правильно ли я понимаю, что вы не собираетесь никому сообщать, что я здесь, не дадите мне телефон и не выпустите меня? – Голос прозвучал внезапно даже для неё самой, спокойно и буднично, будто она спрашивала о погоде или времени ужина.

Кирилл замер. Книга в его руках дрогнула, пальцы стиснули переплёт так сильно, что побелели костяшки. Несколько секунд он смотрел на страницу, словно там мог найти ответ. Потом медленно закрыл книгу, положил её на подоконник и повернулся к Ильде.

Лицо его изменилось – не стало решительнее или твёрже, наоборот, словно обмякло: плечи опустились, нижняя челюсть расслабилась. Так выглядел человек, признающий поражение, но ещё надеющийся на почётные условия капитуляции.

– Я… – начал он, но слова застряли в горле. Он встал, подошёл к кровати, но остановился на расстоянии, будто боясь перейти невидимую границу.

Пальцы его машинально потянулись к деревянной раме семейной фотографии над кроватью. Он провёл подушечкой пальца по завиткам орнамента, стирая пыль, будто пытаясь нащупать связь с чужим прошлым.

– Пока ты больна, я никому не скажу, не дам телефон и не выпущу, – произнёс он, и голос звучал глухо, словно из глубины колодца. Дыхание сбилось; он сделал паузу, глубоко вдохнул, пытаясь успокоиться. – Это… для твоего же блага.

Последняя фраза повисла в воздухе – неуклюжая, фальшивая, не убеждающая ни его, ни тем более Ильду.

Она смотрела на него взглядом, острым, как скальпель. Видела мельчайшие движения его лица, каждое подёргивание мышц, выдающее ложь и самообман. Видела, как бегали его глаза, избегая прямого взгляда. Видела мелкую дрожь в руках – не от страха, а от постоянного внутреннего напряжения, от необходимости удерживать свою версию реальности на краю пропасти.

Ильда крепче сжала край одеяла. Под тканью халата тело напряглось, готовясь к борьбе – не физической, а той, что велась словами, взглядами, интонациями. Оружие, которым она владела в совершенстве.

– Ты говоришь мне «ты», – заметила она, и в простом наблюдении было столько ледяного презрения, что Кирилл вздрогнул. – Когда это произошло? Когда ты решил, что имеешь на это право?

Кирилл опустил глаза, лицо вспыхнуло пятнистым румянцем.

– Простите, – пробормотал он. – Ильда Александровна. Я не хотел…

– О, я думаю, ты очень многого хотел, Сатурнов, – перебила она, и в голосе впервые прозвучала жёсткая ирония. – И продолжаешь хотеть. Скажи мне, – она сделала паузу, придавая вопросу особый вес, – а что будет, когда я поправлюсь? Ты и тогда будешь держать меня здесь, в этой комнате, в этой постели?

В глазах её блуждали страх и ярость – не разделённые, а сплавленные воедино, как компоненты взрывчатки. Губы сжались в тонкую линию, не дрожа – она не позволяла себе слабости. Всё её существо сконцентрировалось сейчас на этом вопросе, в ответе на который решалось будущее обоих.

Кирилл поднял взгляд, и Ильда увидела в его глазах странную смесь – мольбу, решимость, страх и что-то ещё, глубокое и тёмное, чему она не решалась дать название. Его голос, когда он заговорил, был тихим, надломленным, будто каждое слово причиняло физическую боль.

– Когда вы сможете самостоятельно ходить, тогда… тогда я отпущу.

Эти слова должны были принести облегчение, но Ильда ощутила только холод, разливающийся от груди к конечностям. Что-то в его тоне, в паузе перед последним словом заставляло сомневаться в искренности обещания. Или, что ещё хуже, – в его понимании слова «отпущу».

Она резко качнула головой, и этот жест содержал больше отрицания, чем любые слова. Внутри поднялась волна – не гнева, не страха, а какого-то тотального, всеобъемлющего отторжения происходящего. Глаза наполнились слезами, которые она сдержала усилием воли, не позволяя им пролиться: это была бы слишком большая уступка, слишком явный знак слабости.

В груди словно опустился тяжёлый камень – окончательное признание, что их судьбы связаны невидимыми оковами. Каждый день здесь, каждое прикосновение, разговор, лишь укрепляли эту нездоровую связь. Даже если он действительно отпустит её физически, что-то между ними останется – тёмное, болезненное, неразрешимое.

– Значит, ты стал тюремщиком, – произнесла она тихо. Не вопрос – констатация факта. – Это и есть твоя любовь? Запереть то, что любишь, в клетку, чтобы никто не отнял?

Кирилл отвёл взгляд, не выдержав её прямоты. Пальцы всё ещё блуждали по деревянной раме, словно ища опору в материальном мире.

– Я просто хочу, чтобы вам было хорошо, – сказал он и сам услышал, как фальшиво звучали эти слова. – Чтобы вы поправились. Чтобы…

– Чтобы что? – Ильда подалась вперёд, халат на груди распахнулся, обнажив худую шею с выступающими ключицами и верхнюю часть ночной рубашки. – Скажи. Произнеси вслух. Чтобы я полюбила тебя? Чтобы была благодарна? Чтобы привыкла к тебе, как животное к хозяину?

Каждый вопрос бил, как хлыст. Кирилл отшатывался физически. Лицо бледнело, под глазами проступили синеватые тени, делая его похожим на больного.

– Нет, – прошептал он. – Не так… Всё не так.

– А как? – Ильда не отступала. Голос её звенел от напряжения, но не срывался. – Объясни. Помоги понять. Что ты видишь в будущем? Что представляешь, думая о нас через неделю, месяц, год?

Кирилл тяжело опустился на край кровати – не рядом, а в ногах, сохраняя дистанцию. Плечи поникли, словно на них давил невидимый груз.

– Я вижу… – начал он настолько тихо, что женщина едва различала слова, – как вы выздоравливаете. Как начинаете снова ходить. Как… – он запнулся, – как мы говорим. Просто говорим. О книгах, о музыке. Без страха. Без ненависти. Без… всего этого.

Он обвёл рукой комнату, будто пытаясь охватить всю ситуацию.

– А потом? – настаивала Ильда. – Когда я выздоровею полностью? Когда смогу уйти?

Кирилл молчал. Так долго, что его преподаватель подумала: он не ответит вовсе. За окном пронеслась стая птиц, их резкие крики на мгновение заполнили комнату, потом стало тихо. Только часы в гостиной неумолимо отсчитывали секунды.

– Я не знаю, – произнёс он наконец, голос дрогнул. Он сцепил пальцы так сильно, что костяшки побелели. – Я не могу представить, что вы уйдёте и я никогда больше вас не увижу.

Он замолчал. В тишине слышалось только прерывистое дыхание. Тиканье часов продолжалось с механическим безразличием.

– Когда вы будете здоровы, – сказал он тихо, не поднимая глаз, – я не буду вас удерживать.

Ильда вздрогнула. Она искала ложь в его словах, но видела лишь страх человека, делающего шаг в пропасть.

– Тогда мы в тупике, – сказала она устало, почти смирённо. – Ты не можешь меня отпустить, я не могу здесь остаться. Это патовая ситуация, Сатурнов.

Кирилл поднял голову. Взгляд стал неожиданно твёрдым, как у человека, принявшего решение.

– Дайте мне время, – сказал он. Это прозвучало не как просьба, а как предложение. – Время, чтобы помочь вам выздороветь. А потом… потом вы будете свободны. Я обещаю.

Ильда смотрела долго, изучающе. В голове проносились расчёты и прогнозы – холодные, точные. Если согласиться, если подыгрывать – это даст время восстановить силы, найти способ побега. Если отказаться, сопротивляться – что тогда? Он вколет снотворное? Привяжет? Уже сейчас часть его прежней одержимости возвращалась, взгляд темнел, становился сосредоточеннее.

– Сколько времени? – спросила она, как деловое предложение. – Неделя? Месяц? Год?

– Столько, сколько нужно, чтобы вы снова ходили, – ответил он. В голосе звучала новая нота – почти деловая, практичная. Словно он вернулся из мира фантазий в реальность, где есть конкретные задачи. – Дмитрий говорил, что это может занять несколько месяцев. С упражнениями, с физиотерапией…

– Которую будешь проводить ты? – Ильда не скрыла скепсиса. – С каких пор студент-культуролог стал экспертом по реабилитации?

Кирилл поднял взгляд. Его глаза блеснули, словно он ждал именно этого вопроса.

– Я уже делал вам массаж, – произнёс он тихо, с нотой гордости. – Неужели вы не видите, что вам лучше?

Он потянулся к книге на подоконнике, раскрыл её на заложенной странице. Пальцы дрожали.

– И Дмитрий приезжает каждую неделю. Показывает упражнения. Смотрите, – он указал на её руки поверх одеяла, – отёк спал. И температура нормализовалась.

Последние слова он произнёс, глядя мимо неё, словно убеждая себя в правильности происходящего.

Ильда откинулась на подушки, внезапно ощутив усталость – не только физическую, но и моральную. Разговор истощил её сильнее, чем ожидала. Несмотря на ясность ума, тело всё ещё было слабым. Голова закружилась, перед глазами проплыли тёмные пятна.

– Я хочу отдохнуть, – сказала она тихо. – Мне нужно подумать. Над всем этим.

Кирилл сразу поднялся, словно ждал сигнала. Он поправил одеяло, аккуратно закрыл её халат, стараясь не касаться тела под тканью. Движения были точными, выверенными, почти профессиональными – результат недель практики. Ильда не сопротивлялась. Ей нужны были силы для другой борьбы – внутренней, долгой.

– Я принесу вам обед через час, – сказал он, отходя. – Отдыхайте.

Он собрал чашки с остывшим чаем, подхватил книгу с подоконника и направился к двери. На пороге обернулся, словно хотел что-то добавить, но передумал. Просто кивнул и вышел, тихо закрыв за собой дверь.

Ильда осталась одна. Солнце, поднявшееся выше, било в окно, превращая комнату в колодец света. Пыль кружилась, словно мириады маленьких звёзд. Узор на ковре, недавно яркий, теперь казался блёклым, почти призрачным.

Она глубоко вдохнула, пытаясь успокоить биение сердца. То, что произошло, было не просто разговором. Это были переговоры. Соглашение. Временное перемирие, которое могло дать ей шанс. Шанс на что? На побег?

На выживание? Или на нечто большее – возвращение контроля над своей жизнью?

Глубоко внутри Ильда понимала: Кирилл не отпустит её просто так, даже когда она сможет ходить. Его обещание – очередная ложь, которую он говорит прежде всего себе. Она для него не женщина, а идея, символ, воплощение его фантазий и страхов.

Но это знание не парализовало её, а наоборот, придавало сил. Пока он видит в ней символ, она будет видеть в нём человека – со слабостями, сомнениями, противоречиями. В этом её преимущество. Её оружие. Её путь к свободе.

Она закрыла глаза, чувствуя, как усталость окутывает её тёплым тяжёлым покрывалом. Но даже сквозь подступающую дрему мысль продолжала работать, анализировать, планировать. Сражение только начиналось, и она была полна решимости выйти из него победителем – и победить не силой, а пониманием правил этой странной, извращённой игры, в которую они оба оказались втянуты.

За окном шумели сосны, равнодушные к страданиям. Вдалеке промчалась машина, оставив призрачное эхо нормальности, к которой Ильда так отчаянно стремилась вернуться. В этом звуке, в напоминании о существовании внешнего мира, она черпала надежду – тонкую, хрупкую, но настоящую.

В конце дня, когда усталость окончательно взяла верх над раздражением и страхом, Ильда попросила Кирилла перенести её в гостиную и уложить на диван. Голос прозвучал буднично, без угроз и мольбы, но внутри было ясно: это не жест доверия, а ещё один ход в партии противника, слишком самодовольного, чтобы заметить приближающийся мат.

Кирилл бросился выполнять просьбу с почти детской поспешностью – словно его одарили редкой привилегией прикоснуться к ней без риска услышать острую реплику. Он действовал осторожно, будто имел дело с хрупкой реликвией. Даже когда перекидывал её руку себе на плечо, старался не смотреть в глаза, чтобы не выдать эмоций. На несколько секунд они замерли в узком дверном проёме: Ильда чувствовала, как под ней подрагивают его руки, но вместо страха испытала острое, почти нежное сострадание – к мальчику, потерявшему ориентиры в мире, где решение уже принято за него.

Оказавшись на диване, женщина сразу закрыла глаза и уснула.

Проснулась Ильда от тонкого луча света, прорезавшего комнату в новом направлении. День клонился к вечеру, но солнце успело найти брешь между тяжёлыми тучами, посылая на землю последнюю ласку перед темнотой. В косом свете комната обрела глубину и текстуру, прежде скрытую.

Подняв голову с подушки, Ильда увидела Кирилла – он сидел в кресле у окна, вжавшись в спинку, как раненое животное. Руки, державшие книгу, дрожали так сильно, что страницы шелестели в странном ритме, не связанном с чтением.

Это была другая картина: не похититель, не насильник, а истерзанное, измученное существо. Ильда притворилась спящей, рассматривая его сквозь прищур. Кирилл выглядел страшно – страшнее, чем раньше. Кожа приобрела землистый оттенок, щёки запали, образуя тёмные впадины под скулами. Глаза, когда-то сверкавшие юношеским огнём, превратились в мутные колодцы с красноватыми припухшими веками. Волосы, прежде аккуратно подстриженные, теперь торчали во все стороны, будто он постоянно запускал туда руки в панике.

Но главное – сами руки. Они не просто дрожали, а жили отдельно, словно принадлежали не ему. Пальцы то сжимались в судорожный кулак, то расслаблялись, выпуская книгу, то снова хватались за неё с отчаянной силой. Казалось, эта дрожь существовала сама по себе, как физическое проявление внутреннего разлада.

Внезапно Кирилл захлопнул книгу с неожиданной силой и резко поднялся. Он не заметил, что Ильда уже не спит, и прошёл к столику, где стояли лекарства. Движения его были механическими, заученными, но координация подводила. Он взял ампулу, попытался вставить иглу в резиновую пробку, но промахнулся. Ампула выскользнула из рук, упала на пол, но не разбилась, а покатилась под кровать. Кирилл тихо выругался и опустился на колени, нащупывая её.

Это простое, бытовое действие вдруг поразило Ильду беспомощностью. В сутулой спине, напряжённых плечах, неловких движениях сквозило такое отчаяние, что в груди её что-то дрогнуло – не прощение, не симпатия, а более сложное чувство, для которого нет определения.

Он похудел, отметила она. Рубашка, прежде сидевшая плотно, теперь висела, как на вешалке. Между воротником и шеей образовался зазор, обнажая позвонки. Прошло всего несколько недель с аварии, но он, казалось, потерял не только вес, но и внутреннюю цельность.

– Позвольте, я помогу, – произнесла Ильда, решив прервать это жалкое зрелище.

Кирилл вздрогнул и резко обернулся. На лице мелькнула гамма эмоций: испуг, смущение, странная смесь облегчения и тревоги. Он так и остался стоять на коленях, глядя на неё снизу вверх – почти как утром, когда умолял о прощении, но теперь без позы. Просто человек, застигнутый в момент слабости.

– Ильда Александровна… – начал он и запнулся. – Я разбудил вас? Я не хотел… Просто… лекарство.

– Судя по всему, вам оно нужнее, чем мне, – заметила она. Это прозвучало не как сарказм, а как медицинское наблюдение.

Кирилл опустил глаза. В этом жесте было столько покорности, что Ильда ощутила прилив странной силы. Не физической – тело по-прежнему ослаблено, ноги не слушались, – а иной, фундаментальной. Власти над ситуацией, которой она была лишена всё это время.

– Я не спал… несколько дней, – признался он глухо, словно из глубины колодца. – Боюсь… боюсь, что вы… что что-то случится, пока я сплю.

В этом признании было столько детской тревоги, что преподаватель невольно вспомнила свою студентку с навязчивыми состояниями, которая не могла уйти, не проверив свет. Тот же затравленный взгляд, та же дрожь в пальцах.

– Ампула под кроватью, справа от вас, – сказала Ильда, указывая на просвет между полом и краем одеяла. – Осторожнее, не разбейте.

Кирилл кивнул, послушно полез под кровать, вытащил ампулу. Руки дрожали так сильно, что он едва удерживал её. Женщина наблюдала, как он пытается набрать лекарство в шприц, но координация подводила: игла скользила по пробке, не попадая внутрь.

– Дайте сюда, – сказала она, протягивая руку. – Я помогу.

Он замер, не понимая.

– Но… вы же…

– Я работала в полевом госпитале в Сирии, – произнесла она спокойно. – Умею обращаться с инъекциями.

Это была правда: после университета она полгода волонтёрила в международной гуманитарной миссии – опыт, о котором редко упоминала в академической среде, но который оставил в ней спокойствие перед лицом физических страданий – своих и чужих.

Кирилл нерешительно протянул ей шприц и ампулу. Их пальцы на мгновение соприкоснулись, он тут же отдёрнул руку, будто обжёгся. Ильда методично, точными движениями набрала лекарство и положила шприц на прикроватный столик.

– Это снотворное? – спросила она, разглядывая прозрачную жидкость.

– Да… то есть не совсем, – Кирилл замялся. – Дмитрий сказал, что это лёгкое успокоительное. Чтобы вы могли спать без боли.

– Я не чувствую боли, – ответила Ильда. – Сегодня не чувствую. И не хочу больше снотворного.

Он кивнул, не споря – и это тоже было новым. Прежний Кирилл начал бы настаивать, убеждать, может, даже угрожать. Этот – просто принял её решение, будто у него не осталось сил на противостояние.

Ильда впервые за всё время посмотрела на него внимательно, без страха и отвращения. Она увидела не только злодея, а сложное, изломанное существо. Человека, совершившего преступление не из садистского удовольствия, а из внутренней деформации, перекошенного представления о любви, неспособности различать границы.

– Сядьте, – произнесла она, указывая на край кровати. – Вам нужно поспать. В таком состоянии вы не сможете за мной ухаживать.

Кирилл послушно сел, но как можно дальше, сохраняя дистанцию. Плечи сгорбились ещё сильнее, словно он пытался сжаться, занять меньше места.

– Я не могу спать, – прошептал он. – Каждый раз, когда я закрываю глаза, вижу… как вы… как вы меня ненавидите. Как смотрите на меня, словно я… словно я чудовище.

Эти слова, произнесённые сдавленным, почти детским голосом, пробудили в Ильде странное чувство. Не жалость – она не могла позволить себе жалость к человеку, который сломал её жизнь, – а что-то более сложное, неоднозначное. Почти профессиональный интерес психолога к редкому, опасному случаю.

– А разве нет? – спросила она тихо. – Разве вы не чудовище, Сатурнов?

Он поднял красные, воспалённые глаза, полные такой глубокой муки, что женщина на миг отпрянула.

– Я не знаю, – прошептал он. – Я уже ничего не знаю.

В этом признании, в этой беззащитной растерянности было что-то, что напомнило Ильде её лекции по клинической психологии: «Подлинное раскаяние, – говорила она студентам, – это не просто признание вины или страх наказания. Это полный демонтаж прежней личности, прежних представлений о себе. Это состояние экзистенциального вакуума, из которого может – но не обязательно – родиться новый человек».

Кирилл сидел перед ней, как пример из учебника: сломленный, растерянный, потерявший ориентиры. Человек на грани распада, неспособный даже ясно артикулировать раскаяние, потому что само понятие «я» для него расплывалось.

В груди Ильды что-то дрогнуло. Она смотрела на его опущенные плечи, дрожащие руки и видела не монстра, а человека, раздавленного тяжестью своих поступков. Несчастного, потерявшего себя в лабиринте одержимости. С этим осознанием пришло странное чувство: Ильда Александровна Бодрова, привыкшая анализировать поступки с холодной отстранённостью, впервые увидела в нём не объект, а живую душу.

Что делать с человеком, совершившим непростительное, но страдающим, возможно, даже сильнее своей жертвы? Человеком, смотрящим глазами с такой тоской, что невольно задаёшься вопросом: а не скрывается ли за его преступлением что-то большее, чем просто злая воля?

– Вы несчастны, Сатурнов, – произнесла она. В голосе впервые прозвучала нота, которой не было раньше – не профессиональная, не холодная, а похожая на понимание. – Вы запутались. И я… я вижу это.

Он поднял глаза, и в них мелькнуло не надежда, а какое-то детское, беззащитное изумление – словно он впервые был по-настоящему увиден.

– Вы… вы не считаете меня чудовищем? – прошептал он. – После всего, что я сделал?

Ильда смотрела на него, и что-то дрогнуло в её взгляде. Она видела не монстра, а растерянного мальчика, заблудившегося в своих желаниях. В его глазах плескался тот же страх, что у первокурсников перед экзаменом – детский, иррациональный, требующий не осуждения, а руководства.

– Вы не чудовище, Сатурнов, – произнесла она тихо, удивляясь собственным словам. – Вы запутавшийся ребёнок, который не знает, как вернуться домой.

Кирилл вздрогнул всем телом. По его щеке скатилась слеза, оставив блестящую дорожку.

– Помогите мне, – прошептал он, голос сломался, как у подростка. – Я не хочу быть таким. Я хочу… хочу снова найти себя.

Ильда смотрела долго, оценивающе. План, формировавшийся в её голове, был рискованным, даже опасным. Но он давал ей то, чего она была лишена до сих пор, – контроль над ситуацией. Не физический – она по-прежнему не могла ходить, – а психологический, интеллектуальный, который мог стать ключом к свободе.

Ей снова пришло в голову странное сравнение: они с Кириллом словно герои древнегреческой трагедии, связанные узами насилия, зависимости и извращённой близости.

Узы, которые нельзя было разрубить одним ударом, требовали долгого, болезненного распутывания.

– Хорошо, – произнесла она наконец. – Я помогу вам. Но при одном условии.

– Всё, что угодно, – выдохнул он. – Всё.

– Никаких лекарств без моего ведома. Никакого контроля над моим сознанием. Я должна быть в полном рассудке, если хочу вам помочь.

Кирилл заколебался, на лице отразилась внутренняя борьба.

– Но… Дмитрий сказал, что вам нужно…

– Дмитрий не специалист по психическим расстройствам, – отрезала Ильда. – А я, в некотором смысле, да. Я изучала случаи, подобные вашему. И первое, что требуется, – абсолютная ясность сознания. Моего и вашего.

Он кивнул, признавая её авторитет. В этом простом жесте Ильда увидела первый проблеск своей победы, первый знак того, что власть начинает перетекать к ней – медленно, почти незаметно, но неуклонно.

– Что мне делать? – спросил он. В голосе звучала детская беспомощность. – Что я должен делать?

– Для начала – поспать, – ответила она. – Я буду здесь, никуда не денусь. В вашем состоянии вы не способны адекватно воспринимать реальность.

Он снова кивнул, послушно, механически. Затем, словно вспомнив что-то, поднял глаза:

– А вы… вы не боитесь… не боитесь оставаться со мной? После того, что я…

Ильда позволила себе слабую улыбку – не тёплую, не прощающую, но и не холодную.

– Я не боюсь вас, Сатурнов, – сказала она, взгляд скользнул по его сгорбленной фигуре, как по забытой в песочнице игрушке. – Я боюсь вас ровно настолько, насколько можно бояться детей. Они тоже способны на жестокость, когда не понимают последствий своих действий.

Где-то в глубине души, куда она не позволяла себе заглядывать слишком часто, Ильда осознавала самую тревожную правду: она тоже изменилась. То, что произошло между ними – похищение, плен, – оставило след не только на нём, но и на ней. Она не могла просто вернуться к прежней жизни, стать прежней Ильдой Александровной – строгой, отстранённой женщиной с кафедры культурологии. Что-то в ней треснуло, сдвинулось, обнажив новые, неизведанные глубины собственной психики.

И эта мысль не ужасала её, а давала силу. Силу человека, который, достигнув дна, обнаруживает там не пустоту, а новый источник энергии, новый способ существования.

– Мы не можем вернуться, – сказала Ильда тихо, глядя на поверхность отвара, где плавали частички трав. – Но можем попытаться двигаться вперёд. – Она подняла глаза, встречаясь с его взглядом, полным надежды и страха. Губы её дрогнули, словно не решаясь произнести то, что пришло ей в голову. – Может быть… может быть, даже вместе. Но сначала нам нужно перестать разрушать друг друга.

– Ложитесь, – произнесла она, указывая на кресло у окна. – Я буду читать вам. Это поможет вам расслабиться.

Кирилл послушно перебрался в кресло, свернулся в нём, как большой ребёнок, прижав колени к груди. Ильда взяла книгу, которую он читал раньше – это оказался сборник стихов Блока, а не медицинский справочник, как ей показалось сначала, – и начала читать негромким, мерным голосом:

– «О доблестях, о подвигах, о славе

я забывал на горестной земле,

когда твоё лицо в простой оправе

передо мной сияло на столе…»

Блок был не самым удачным выбором для колыбельной, но это не имело значения. Важен был сам ритуал, сам акт чтения – того, что она, здоровая, делала для него, больного. Переворот ролей, тихая революция, в которой палач становился пациентом, а жертва – целителем.

Через несколько минут Кирилл начал засыпать. Дыхание становилось ровным, глубоким, черты лица разглаживались, возвращая его к той невинности, которая была в нём до того, как одержимость превратила его в чудовище.

Ильда продолжала читать, наблюдая, как он погружается в сон. И в этот момент почувствовала почти тревожную ясность мысли: она не уйдёт отсюда, пока не поймёт его до конца. Пока не поймёт, как нормальный студент мог превратиться в это сломленное существо. Пока не поймёт, что в ней самой отзывается на его боль, что она узнаёт его тьму.

Это было решение, продиктованное не только практическими соображениями – необходимостью восстановить силы, набраться терпения, – но и чем-то более глубоким, фундаментальным. Почти научным интересом к эксперименту, в котором она была и объектом, и наблюдателем.

А ещё на краю сознания мелькнула дерзкая, почти кощунственная мысль: если она останется, если примет роль судьи и целителя, если позволит ему видеть в ней спасительницу, а не жертву… если даже позволит ему любить её – на её условиях, в её понимании, – то это будет не капитуляция, а самая полная, сокрушительная победа.

Глава 5

Прошла неделя. Между ними многое изменилось. Кирилл больше не называл её по имени-отчеству, а она не морщилась, когда он говорил «ты». Всё произошло незаметно – без договорённостей и переходов. Где-то между дежурным «выпей воды» и неуклюжим «тебе помочь?» он стал говорить проще. Без официальности, без покровительственного тона. Ильда позволила: устала держать дистанцию, которой уже не было. Тело зависело от него, а душа всё чаще нуждалась не в защите, а в участии. В этом новом «ты» была попытка построить что-то с нуля.

В один из таких дней, когда дом наполнила тишина, женщина вдруг поймала себя на странной мысли. Несмотря на всё: на то, как он поступил, на насилие, страх, унижение – в самой сути его поступка было нечто, что вызывало у неё… восхищение. Не поощрение и не прощение – именно восхищение. Он не сбежал, не спрятался за вежливостью и раскаянием. Просто решился и сделал. Похитил её. Без плана и оправданий, с глупой, подростковой смелостью. Ильда не понимала почему, но в этом отзывалась её собственная память.

Она вспомнила себя двадцатилетней – с горящими глазами, дерзкой, жадной до поступков, которые переворачивали жизнь. Тогда ей нравились люди, у которых на первом месте была страсть, а не разум. Которые могли ударить кулаком по столу, сбежать с лекции, признаться в любви посреди улицы, совершить что-то дикое, чтобы доказать: «Я чувствую, значит, живу». И сейчас, лежа в чужом доме, в чужом халате, без возможности двигаться, она вдруг поняла – он из таких. Тех, кто не умеет любить молча. Возможно, именно поэтому она ещё здесь.

Несмотря на это, утро вступило в свои права не как облегчение или примирение, а как продолжение изматывающей повседневности, где каждый новый день приносил не надежду, а напоминание о беспомощности.

Едва в комнате забрезжил серый свет, стало ясно: ночь ничего не поправила, не вылечила, не дала передышки. Тяжёлый от влаги и затхлости воздух казался гуще воды. Сквозь щель в окне тянуло не свежестью, а каким-то книжным холодом: смесью запахов подвальных архивов, жжёной пыли и дешёвой типографской краски.

Ильда проснулась рано – не от звуков и не от света, а от собственной тяжести, будто тело за ночь залили гипсом. Склонила голову к плечу и увидела: волосы спутались и облепили лицо; на щеке – заломленная складка от подушки, похожая на татуировку. Плечи ныли, поясница отдавала в пустоту. Она попыталась пошевелить ногами, но те остались безжизненными – как два чужих предмета под одеялом.

В гостиной Кирилл уже хлопотал: сдвигал табуреты, неловко стукал кастрюлями, будто специально показывал – он не бездельник, при деле, хозяин, контролирующий хотя бы часть хаоса, царившего в этом доме. Иногда он нарочно заглядывал в её комнату, не говоря ни слова, задерживал взгляд дольше обычного – словно проверял: не передумала ли она умирать, не решила ли сбежать. В таких взглядах была смесь искренней заботы и юношеской самоуверенности.

Кирилл вошёл с подносом. На нём – две чашки, два прибора и хлеб, нарезанный по-разному: ровный ломоть и неровный, с рваным краем, словно отрезанный рукой, не удержавшей нож. Он поставил поднос рядом, и в этой двойственности – аккуратности и небрежности – невольно проступила вся их история.

– Доброе утро, – сказала Ильда, и её голос прозвучал грубовато.

– Доброе! – улыбнулся он.

В доме воцарилась особая тишина – не после ссоры и не после похорон, а наполненная тысячей едва слышных звуков: щёлканье газовой горелки, шорох бумаги, глухие удары воды о фарфор, короткие выдохи. Каждая доска, каждая облупленная стена усиливала малейшую деталь и глушила смысл любой речи. Слова казались глупыми и ненужными.

Она хотела уйти в себя, спрятаться в тёмной пещере воспоминаний, но Кирилл вмешался:

– Ты замечала, – сказал он, не отрывая глаз от экрана, – утренний свет здесь падает только с одной стороны?

– В каком смысле? – машинально спросила Ильда, понимая, что вопрос риторический.

– Окна выходят на юг, но свет будто не приходит снаружи, а исходит изнутри. Видишь тонкую полоску в углу? – он ткнул пальцем. – Назвал бы это феноменом, но, скорее, психология. Свет обещает выход, а на деле – ловушка.

Её передёрнуло от этого объяснения: он всегда оправдывал свой страх, беспомощность. Но спорить не хотелось. Она кивнула, склонилась к чашке и долго смотрела, как по поверхности кофе плывёт пятно сливок. Было что-то успокаивающее в этой завитушке, растворяющейся в общем море жидкости.

За окном раскинулся сад. Неухоженный, не декоративный – такой бывает у стариков и ленивых дачников: перекрученные ветки яблонь, заросли смородины, крапива и прошлогодняя трава, среди которой кое-где торчат полоски снега. Окно было мутным, с отпечатками дождей и короткой трещиной, перечёркивающей панораму. Но и через эту завесу можно было различить: сад не мёртв, он просто замер, как и сами они – в ожидании чего-то, что нарушит круг бессмысленных дней.

В саду ворона медленно ковыляла по влажной траве. Птица, перескакивая с ветки, оглядывалась на дом, будто проверяла, следит ли за ней кто-то. Кирилл первым заметил её, показал жестом:

– Смотри, твоя тёзка прилетела.

Ильда засмеялась, хотя сама себе казалась нелепой. Смех оборвался резко, перейдя в кашель.

– Тебе стало лучше? – спросил он мягче.

– Не знаю, – сказала преподаватель. – Просто научилась переносить боль. Или это уже новый стиль жизни.

Кирилл замолчал, и между ними снова воцарилась густая, тягучая тишина. В ней не осталось недосказанности: они знали друг о друге всё, и любые уточнения лишь ухудшили бы ситуацию.

Прошло минут пять, может, десять. Ильда не считала – зачем? Здесь время расползалось, теряло края. Она заметила: рука лежит на столе неподвижно – будто не её вовсе, а чужая. Она попыталась согнуть пальцы, но те не слушались; только с третьей попытки рука обрела хоть какое-то послушание.

– Ты когда-нибудь думал, что было бы, если бы я умерла той ночью? – спросила Ильда, не понимая, откуда взялись эти слова.

Кирилл не ответил сразу. Он сложил газету, аккуратно подровнял страницы и посмотрел на неё – в упор, не моргая.

– Я бы, наверное, поехал в город. Сдался бы, рассказал всё как есть. Или… – он пожал плечами; в этом жесте было столько равнодушия, что ей стало страшно. – Или ушёл бы куда-нибудь, где никто меня не вспомнит. Не думай, что для меня это проще, чем для тебя.

Её передёрнуло от этого «не думай»: Кирилл всегда так – отгораживался общими фразами, чтобы не выдать настоящую эмоцию. Ильда поняла: обсуждать серьёзное здесь бесполезно; лучше не затевать разговоры, которые никуда не ведут.

Снаружи раздался густой, хлёсткий шум, будто кто-то вывалил ведро гвоздей на крышу. Через секунду он усилился – начался дождь. Проливной, осенний, с тяжёлыми каплями, барабанившими по подоконникам и стёклам, превращая дом в корабль, окружённый серым маревом. Всё вокруг сжалось и притихло: сад за окном исчез за стеной воды, а влажный воздух, проникший внутрь, пах гнилой листвой, железом и далёкой гарью. Казалось, небо опустилось ниже крыш и теперь дышит в спину, напоминая: осень началась всерьёз.

– Перенеси меня в гостиную, – сказала она тихо. – На диван.

Кирилл встал без лишних слов. Поднял её осторожно – так, будто каждый сустав мог лопнуть от неосторожного движения. В гостиной было прохладнее; он развернул плед, подложил под спину подушки, поправил на плечах халат, убрал с лица пряди волос.

– Нормально? – спросил он.

– Да. Оставь шторы приоткрытыми, – ответила Ильда. – И поставь чашку рядом.

Он поставил, отошёл к двери, на секунду заглянул на кухню – вымыть чашки, стереть крошки, отвлечься хоть чем-то простым.

В этот момент из коридора раздался странный звук. Не хлопок и не скрип, а глухой толчок – будто кто-то снаружи резко прижал ладонь к двери и сразу убрал. Ильда посмотрела на Кирилла: он тоже насторожился, но вместо испуга вскочил, словно только и ждал повода уйти из комнаты.

– Кто-то пришёл, – сказал он уже на ходу. – Странно: по этой дороге редко кто ездит.

Кирилл прошёл в предбанник и, не подумав, открыл дверь.

Вошли старуха и девочка. Женщина – в клетчатой кофте и серой юбке, иссохшая, с жёстким взглядом. Рядом – девочка лет десяти, худенькая и молчаливая, прижатая к ней, будто не решалась отойти ни на шаг.

Старуха, не разуваясь, ступила прямо на вытертый коврик; носок туфли царапнул доску. Кирилл сразу ощутил: она здесь не ради визита, не ради хлеба-соли и не ради спасения. В её движениях было что-то от допроса – осторожность и холод, будто каждый шаг протоколировался ею внутри себя.

– Здравствуйте, – сказала она, словно выдыхая фамилии и диагнозы. – Вот, к вам по делу. Моя внучка промокла насквозь, пока мы шли. Сами видите, какая погода, а у неё и так слабое здоровье.

Рядом с женщиной девочка прятала одну руку за спиной, в другой держала остро заточенную веточку, явно добытую в ближайшей роще. Волосы мокрые, а лицо – сухое: кожа матовая, синие круги под глазами, взгляд не цеплялся ни за что, разве что за радиатор в углу. Она ни разу не повернулась к Кириллу – только зыркнула, как зверёк.

– Пустите нас, а? – произнесла старуха не то вопросом, не то обвинением. – Девочке бы подсохнуть, а то у неё с кровью и так плохо. Я сама постою, мне ничего не надо.

Кирилл, смутившись, провёл их в гостиную, молча придвинул стул к батарее и посадил туда девочку. Та сразу впилась взглядом в окно – словно там была вся её жизнь, и только там можно было прятаться от взрослых. Старуха опустилась на лавку, прижав руки к коленям.

«Наверное, когда-то была физручкой или медсестрой», – подумал он.

В коридоре запахло пылью и немытой шерстью. Кирилл, не дожидаясь просьб, пошёл ставить чайник.

– Вам чай с сахаром? – спросил он. Его голос прозвучал так, будто он не угощает, а проводит следственный эксперимент.

– Нам всё равно, – ответила соседка, не оборачиваясь. – Мне бы только воды, и не беспокоить лишний раз. – Помолчала. – А вы чей будете? Я всех дачников тут знаю, а вас впервые вижу.

Парень напрягся, пальцы сжались на дверном косяке:

– Я – Кирилл. – Он замялся, пальцы забарабанили по косяку. – Это наша дача уже лет тридцать. Родители купили. Теперь они почти не приезжают: работа, дела. А я… присматриваю.

– Ага, ага, – кивнула старуха, и в этом кивке скопилось сразу десять лет разочарований: дети уехали, дома бросили, мы здесь, как дураки, охраняем заборы – будто это что-то меняет. – А кто это у вас? – она кивнула подбородком в сторону дивана, где лежала Ильда.

Кирилл замер; внезапно стало невыносимо неловко – не потому, что прятал женщину, а потому, что не хотел никому ничего объяснять. Стыд накрыл, как в детстве, когда мать брала за шиворот и вела к соседке извиняться за выбитое стекло. Сейчас он будто снова был маленьким, а старуха – взрослой навсегда, и от её решения зависело, поедет он в Москву или останется здесь.

– Дальняя родственница, – выговорил Кирилл после паузы. – Болела, вот приехала восстанавливаться.

– Понятно, – сказала соседка; в этом слове не было ни грамма доверия. – Я бы не пришла, если бы не девочка.

Она говорила, не глядя ни на Кирилла, ни на внучку – будто читала заранее отрепетированный монолог. На каждое слово у девочки чуть дёргался уголок рта.

Когда все расселись в гостиной, время снова потекло медленно: чайник гудел на кухне, из окна лился мутный свет.

– Как тебя зовут? – спросила преподаватель у девочки, стараясь улыбнуться, но губы дрогнули – улыбка вышла, как у перебинтованной куклы.

– Полина, – коротко ответила девочка, не отрывая глаз от окна.

– Красивое имя, – сказала Ильда. – У меня в детстве тоже была подруга Полина. Однажды придумала, как делать кораблики из глины, чтобы они не тонули. Только у меня никогда не получалось.

Девочка впервые взглянула прямо на Ильду. В этом взгляде было что-то звериное – не испуг, а осторожность, выученная с рождения.

– Из пластилина лучше, – тихо сказала Полина. – Тогда можно пустить по лужам.

Соседка хмыкнула:

– У неё на всё свой ответ. Это потому, что без матери растёт.

Кирилл расставил чашки, налил воды. В комнате потянуло горечью, чуть сладкой – как таблетки от простуды. Старуха взяла чашку двумя руками, будто боялась разлить, и сразу сказала:

– Мне бы только дождаться конца ливня, потом уйдём.

Затем оценила Ильду взглядом: сначала волосы, потом глаза, затем – кольцо на пальце. Во взгляде было что-то профессиональное, почти рентгеновское; она умела выискивать детали.

В чайнике долго не смолкало кипение. Старуха рассказывала, как в их деревне год назад сгорела вся улица из-за одной сигареты, как зимой они по очереди караулили трансформаторную будку, чтобы не замёрзнуть ночью. Кирилл кивал, иногда вставлял комментарий, но больше слушал, как время разбивается на осколки – у каждого свои, которые не сложить в одну линию.

Девочка медленно согрелась. Она сняла куртку, потом кроссовки; вытянула ноги на батарею и едва слышно мурлыкала себе под нос. Изредка, когда соседка замолкала, Полина косилась на Ильду – не как на взрослого, а как на загадку: будто хотела спросить, почему та не ходит или почему лежит на диване, а не сбегает на улицу.

Сначала все молчали, как после аварии, когда и говорить не хочется, и не говорить тяжело. Девочка забилась в угол у батареи, вытянула ноги на чугунную решётку и стала медленно перебирать пальцами пластмассовые бусины на резинке. В глазах у неё не было интереса, только устойчивая тоска, будто она заранее знала: этот дом, эти люди – просто ещё одна перевалочная база, и как бы тебя здесь ни угощали, завтра всё равно придётся идти дальше.

Старуха долго смотрела в окно, потом, не отрывая взгляда, вдруг заговорила:

– У меня дочка была – хорошая, из тех, что всё делают по уму. В школе и пела, и математику тянула, и на танцы ходила, пока я зарабатывала на жизнь.

Жили мы тогда очень счастливо. Они в Москве жили: дочка, зять и внучка. А я – тут, в деревне. Я к ним ездила часто, звонили каждый день, по праздникам – всегда вместе. У них с зятем была своя квартира, небольшая, но уютная. С утра зять уезжал на работу. Добрый был, вежливый, за столом первым вставал, помогал, дочь мою на руках носил. Он ко мне – с уважением, а к дочке – с теплом настоящим. С работы всегда с гостинцами – то хлеб, то бананы, то игрушка, если премия.

Всегда чистый, пах парфюмом и никогда не позволял себе крикнуть. А я тогда уборщицей была в поликлинике, да подрабатывала в столовой. Жили небогато, но сытно.

По праздникам собирались все вместе, я пекла пирог, зять приносил шампанское. Дочка смеялась, а я сидела в уголке и думала: Господи, спасибо Тебе за такую жизнь. Всё было ладно, мирно, по-настоящему.

А потом Полина родилась. Такая хорошенькая – вся в мать. Он с ума сходил: на руках носил, в коляске каждый день гулял, песни пел. Дочка в декрете сидела, я помогала чем могла. Иногда под вечер устанешь – а сердце всё равно радуется: все живы, рядом, любимы.

Но потом пришёл ковид. Сначала по телевизору только – в Китае. Потом слухи, потом больница. Дочку будто простуда свалила, думали: молодая, сильная, пройдёт. Но с каждым днём становилось хуже. Зять в больницу ездил, сумки носил. Я ночами не спала – молилась, ждала. А потом позвонили. Сказали: не смогли. Всё. Без прощания, без последнего взгляда.

Голос её был глухой – не из-за боли, а потому, что всё нужное уже проговорено, и внутри ничего не осталось.

– Мой зять не выдержал, спился. Сначала ещё держался: работа, дом, память о жене. А потом всё покатилось вниз. Деньги – только на бутылку, глаза мутные, руки дрожат, в голосе – одни ругательства. Работу потерял, лежал целыми днями, как тряпка, и сам себя жалел. Я смотрела и думала: живой мертвец, в доме от него один холод.

А потом и вовсе беда. Пришёл как-то пьяный, девочку за плечо схватил и на улицу выкинул. В одной рубашонке, босая, стояла под дождём и плакала, а дверь перед носом захлопнулась. Он даже не обернулся. Для него она уже не человек – обуза. Я её подобрала, привела к себе, и с тех пор мы вдвоём. Сначала думала – временно. Но нет, сгнил окончательно. Через полгода его и нашли в канаве.

Вот так и живём теперь. Огород нас кормит, да редкая помощь от людей. Внучка моя ещё маленькая, а уже знает, что мужики – все одинаковые. Предадут, бросят, когда труднее всего. Я это своей жизнью выстрадала, и она теперь со мной несёт.

Говорила она не для собеседников – нужно было, чтобы слова остались где-то вне головы. Даже девочка не слушала: то ли потому, что уже слышала, то ли потому, что ей было безразлично.

В комнате повисла тяжёлая тишина, нарушаемая только вздохами и постукиванием ложки о край чашки. Никто не попытался поддержать разговор: у каждого была своя мера катастрофы, и чужие беды воспринимались как статистика.

– А я думала, в Москве люди добрее, – сказала вдруг пожилая женщина. – Всегда думала: вот вы все, городские, шибко начитанные, у вас психологи, врачи, этот интернет. А когда беда – всё как у всех: тянут, тянут, а потом бросают на первой остановке.

Она посмотрела на Кирилла. Во взгляде не было упрёка – только пустая констатация.

После этого соседка замолчала и долго смотрела, как по окну скользят разводы дождя. Никто не знал, что ответить: банальное «сочувствую» казалось не только глупым, но и оскорбительным.

С улицы донёсся короткий лай, потом скрип, и – будто специально – потянуло тёплым запахом горелых дров. Девочка, не переставая щёлкать бусины, бросила взгляд в ту сторону, а потом спросила у бабки:

– А куда мы потом пойдём?

– Сначала пересидим дождь, – спокойно ответила та. – Потом домой.

Слово «домой» прозвучало странно – будто речь шла не о доме, а о временном пункте, где ждут, чтобы тебя сменили на следующей вахте.

– Можно мне компот? – спросила девочка, чуть повернувшись к Кириллу.

Парень поднялся, пошёл на кухню. Налил в кружку компота: жидкость была почти прозрачной, с плавающими дольками яблок. Он протянул кружку. Девочка взяла обеими руками и сразу жадно отпила.

Вернувшись к столу, Кирилл заметил: соседка уже не смотрит в окно, а внимательно наблюдает за Ильдой, будто пытается понять, сколько в ней живого и кто из них растает первым.

– У нас тут недавно сосед умер, – сказала она, когда девочка замолчала. – Его все уважали: тихий, честный, даже в запое никого не трогал. Ушёл во сне. Я потом думала: наверное, это и есть счастье – когда к последнему дню у тебя нет долгов, нет детей, и даже соседи вспомнят только хорошее. Может, это единственный способ жить: не ждать добра, не ждать даже памяти, а просто прожить до конца, чтобы потом не было стыдно перед теми, кто остался.

С этими словами старуха встала, потянулась к Полине и аккуратно, почти ласково, поправила ей волосы.

– Мне мама в детстве говорила, что люди бывают или сильные, или умные, – вдруг произнесла девочка, не отпуская кружку. – А если ни то ни другое, то лучше быть кошкой.

– Почему? – спросила Ильда впервые за всё это время.

– Потому что у кошек девять жизней, – ответила Полина, пожала плечами и, кажется, впервые в жизни нашла смысл в своих словах.

За окном ливень бил по крыше, как дробь из охотничьего ружья. Капли стекали по стеклу, сливаясь в мутные ручейки, оставляя за окном маленькие лужицы. Кирилл смотрел, как девочка откусывает хлеб мелкими, осторожными укусами, будто каждую крошку нужно растянуть до завтра. Старуха снова уселась, сложила руки на коленях и начала рассказывать: кто живёт на соседних участках, почему никто не приходит к колодцу, куда пропал сторож, который раньше обходил дачи.

В каждом её вопросе была не тревога, а привычка держаться за обрывки жизни, даже когда сил уже нет. Она всё время что-то спрашивала, делая вид, будто ей и правда интересно. На самом деле просто боялась затихнуть: тишины, в которой снова начнутся собственные мысли.

Иногда казалось, что этот дом построен для таких людей: тут ни одному чувству не удавалось вырасти выше потолка, а любая эмоция упиралась в бетон. Даже жалея себя, тут же отказывались от жалости – чтобы не растратить зря. Даже о смерти говорили буднично, будто речь шла о смене времени года или о том, что пора бы поменять шторы.

Дождь, казавшийся усталым, вдруг перешёл в новый раунд: тяжёлые капли забарабанили по крыше и стёклам, словно кто-то выстукивал «морзянку», понятную только тем, кто внутри. С каждым порывом ветра вода стекала по стенам ручьями, и всё вокруг – от старых досок веранды до окна, за которым сидели люди, – было залито вязким, промозглым шумом.

В комнате стало ещё темнее, будто не только день, но и сама возможность просветления смыта с неба. Кирилл машинально поглядывал на часы, хотя понимал: сейчас время меряется не стрелками, а ударами дождя о крышу. Старуха с внучкой притихли, будто громкая вода снаружи и изнутри дома создала нейтральную полосу, куда не прорвётся ни одна мысль. Даже Полина, до этого ловившая каждое слово, теперь просто сидела, уставившись в стол, и сосредоточенно рисовала пальцем круги на липкой скатерти.

Никто не разговаривал. Любые слова в такую погоду казались неуместными – как разговор в церкви или на кладбище: слишком много правды сразу выплывает наружу.

В этом штиле, полном звуковой бури, каждый укрылся в своей тишине. Не было ни споров, ни перемещений по комнате – даже чашки стояли там, где их поставили, будто все боялись сдвинуть хрупкую декорацию импровизированного убежища. За стенами, в саду, шёл дождь. Вода лилась не просто с неба, а, казалось, проникала во все щели, скапливалась в жилах дома. От этого даже дыхание становилось влажным, скользким. Будто дом, как и люди в нём, постепенно размокал изнутри, ждал, когда окончательно разбухнет, и его пустят по воде.

В такой тишине любой звук обретал значение, словно случайный стук был посланием. Первой нарушила затишье соседка. Её прокуренный голос прозвучал не как разговор, а как приговор:

– Мужики все одинаковые, – сказала она, глядя в упор на Кирилла. – Сначала цепляются, потом предают. Им бы своё доказать. А до чьей-то души, до слабого ребёнка – дела нет. Предадут, бросят, как кота под дождём.