Иной Лес.Тень Капища

Глава 1: Белый Олень

Холодная влага рассвета еще висела в воздухе, оседая на паутину, что серебрилась в зарослях хмеля и папоротника. Лес просыпался неспешно, будто нехотя. Сперва отозвалась где-то в вышине зорька, потом встрепенулась стайка клёстов, срывая с мокрых еловых лап искристую изморозь. Сечимир стоял недвижимо, прислонившись спиной к шершавому стволу древней сосны. В руке его, обтянутой мягкой лосиной кожей, тетива лука была натянута до предела. Стрела с широким, словно лепесток, наконечником жадно всматривалась в просвет между ветвями.

Он выслеживал оленя. Не просто зверя, а вожака табуна, старого и хитрого самца, чьи следы он нашел еще вчера, у самой кромки Большого Мха. Но судьба, или иные силы, распорядились иначе.

Из чащи, точно призрак, вышел Белый Олень.

Он был не альбиносом, чья белизна кажется болезненной. Шерсть его отливала матовым серебром, словно иней под первыми лучами солнца, а рога, огромные, ветвистые, будто сплетенные из лунного света, казались невесомыми. Зверь ступал по влажному чернозёму бесшумно, не оставляя следов. В его огромных, тёмных, до самого дна разумных глазах не было страха. Было знание.

Сердце Сечимира, привыкшее к ровному и сильному бою на охоте, вдруг заколотилось, словно испуганная птица. Белый Олень. Дух леса. Посланец. Увидеть его – и великая честь, и великая опасность. По преданиям, которые нараспев говорил старый Вещий, он являлся лишь тем, кого сами боги отметили для пути меж мирами. Охотиться на него – святотатство. Но… разве не сам Велес, владыка зверей и лесов, посылает удачу охотнику? Мысль путалась, сбиваемая гулким стуком крови в висках.

Олень повернул к нему свою венценосную голову. Взгляд их встретился. И в ту же секунду из-под копыт зверя брызнула алая искра – стрела, выпущенная словно сама собой, вонзилась в землю, лишь оцарапав ему бедро. Не рана, а знак. Сечимир даже не почувствовал, как пальцы разжались.

Белый Олень не бросился бежать. Он лишь фыркнул, и из его ноздрей вырвалось струйка пара, и метнулся в чащу, не оглядываясь. Будто звал за собой.

И Сечимир побежал. Не как охотник, выслеживающий добычу, а как одержимый, гонимый неведомой силой. Он не видел тропы под ногами, не слышал криков птиц. Мир сузился до серебристой вспышки впереди, мелькавшей меж стволов. Воздух густел, становился тяжёлым и сладковатым, пахнущим мокрым камнем и прелыми кореньями. Сосны вокруг начали меняться – их стволы скрючивались, кора чернела, словно обугленная, а ветви тянулись к небу в немом ужасе.

Топта, его верный пёс, крупный и злой потомок волкодавов, обычно бесстрашный, жался к его ногам, тихо поскуливая. Шерсть на загривке у пса стояла дыбом.

«Стой, Топта. Тихо,» – прошептал Сечимир, сам едва переводя дух. Они выбежали на край склона, за которым начиналась та самая долина, что в преданиях звалась Недоброй. Лес здесь был мёртв. Берёзы стояли голые, с чёрной, облезшей корой, а под ногами хрустел не снег, а лёд, странного сизого оттенка. Белый Олень исчез. Словно растворился в предрассветной хмари.

И тут Сечимир почувствовал Взгляд. Пристальный, тяжёлый, прожигающий спину насквозь. Он медленно обернулся.

На опушке, у самого входа в долину, стоял Воин.

Он был не из Брегунов. Это было ясно с первого взгляда. На нём была длинная, до колен, кольчуга из тёмного, почти чёрного металла, с короткими рукавами. Под ней виднелся стёганый поддоспешник из потертой, когда-то крашеной в охру ткани. На голове – простой железный шлем с наносником, без всяких украшений. В правой руке он держал длинный, тяжелый меч, опущенный остриём к земле. Но не оружие заставило кровь стынуть в жилах Сечимира.

Лицо воина было землистым, осунувшимся, кожа на скулах натянута так, что проступали кости. А глаза… Глаза были пусты. В них не было ни жизни, ни мысли, ни гнева, ни страха. Лишь тусклое, потухшее стеклянное сияние, будто он смотрел не на юношу, а сквозь него, в какую-то иную, незримую даль.

Топта зарычал, глухо и непрерывно, оскалив могучие клыки. Но воин не обратил на пса ни малейшего внимания.

Сечимир инстинктивно поднял лук, положил стрелу. Рука дрогнула. Он был лучшим молодым стрелком в роду Озёрных Волков, мог попадать белке в глаз с пятидесяти шагов. Но сейчас пальцы не слушались, будто одеревенели.

Воин сделал шаг вперёд. Его поступь была тяжёлой, мертвенной, будто двигалось не живое тело, а кукла на невидимых нитях. Он не издал ни звука. Лишь остановился в десяти шагах и уставился своим пустым взором на Сечимира.

«Кто ты?» – сипло выдохнул юноша, и голос его прозвучал чужим и хрупким в гнетущей тишине. «Чего тебе?»

Воин медленно повернул голову. Его взгляд скользнул по Сечимиру, по его простой кожаной куртке, по амулету из волчьего клыка на груди, и на мгновение задержался на луке. Казалось, в глубине мёртвых глаз что-то шевельнулось, как пепел над тлеющим углём. Он приоткрыл губы. Голос, который из него вышел, был глухим, лишённым тембра и тепла, словно скрежет камня под землёй.

– Указай путь к Сторожихе.

Слова повисли в леденящем воздухе. Сечимир почувствовал, как по спине бегут мурашки. Сторожиха. Болотная Ведьма. Та, о ком говорили шепотом, чьё имя боялись произносить вслух у ночного костра.

«Я… я не знаю,» – прошептал он, и это была правда. Тропа к её жилищу не была вытоптана, её чуяли лишь избранные, да и то ценой немалой.

Пустые глаза воина будто потемнели. Он не повторил вопроса. Не стал угрожать. Он просто… растворился. Не шагнул назад, не отвернулся. Его фигура словно потеряла плотность, стала прозрачной, как утренний туман, и через мгновение на том месте, где он стоял, была лишь пустота, да струйка холодного пара, поднимающаяся с примятой травы.

Сечимир простоял ещё несколько долгих мгновений, не в силах пошевелиться. Лук бессильно опустился в его руке. Топта перестал рычать и, прижав уши, тыкался холодным носом в его ладонь, тихо скуля.

Сердце отстукивало удары, каждый из которых отзывался болью в висках. Кто это был? Призрак? Проклятый? Заблудшая душа? И почему он искал Ведьму?

Он заставил себя сделать шаг, потом другой, подойдя к тому месту, где стоял незнакомец. На земле не было ни следа. Ни отпечатков сапог, ни вмятин от тяжёлой кольчуги. Лишь трава, прибитая инеем, да всепроникающий запах тления.

И тут краем глаза он уловил движение в глубине долины. Среди скрюченных, голых деревьев, на фоне серого камня, стояла высокая, худая фигура. Длинный, до земли, плащ, сшитый, казалось, из мхов, серых лишайников и лесных теней, скрывал её очертания. Из-под капюшона нельзя было разглядеть лица – лишь бледный овал да два тлеющих уголька, обращённых прямо на него. Это была она. Сторожиха.

Они смотрели друг на друга через сотню шагов мёртвой земли. Сечимир почувствовал не ужас, а ледяное, всепроникающее спокойствие, исходившее от неё. Спокойствие древнего камня, векового дерева, знающего все тайны мира и хранящего молчание.

Она не сделала ни жеста, не произнесла ни слова. Лишь бесшумно, как тень, отступила назад, и тёмный проём меж двух чёрных валунов поглотил её.

Ошеломлённый, с дрожью во всём теле, Сечимир отшатнулся. Трижды сплюнул через левое плечо, отгоняя нечисть, и судорожно нащупал амулет на груди. Волчий клык был холоден как лёд.

Он должен был вернуться. Сейчас же. Рассказать Доброгору. Рассказать Вещему. Лес заболел. Недобрая тропа активизировалась. И что-то надвигалось. Что-то, чему пока не было имени.

Он свистнул Топта, и пёс, радостный, что кошмар закончился, рванул в сторону живого леса. Сечимир бросился за ним, не оглядываясь, чувствуя на своей спине тот тяжёлый, безжизненный взгляд, что, казалось, всё ещё висел в воздухе, и слыша в ушах эхо глухого, нечеловеческого голоса: «Указай путь к Сторожихе».

Глава 2: Шёпот в селении

Возвращение было похоже на бегство из иного мира. С каждым шагом по знакомой, пусть и зыбкой, тропе гнетущая тяжесть Недоброй долины отпускала. Воздух снова становился чистым и холодным, пахшим хвоей, прелыми листьями и дымком далёкого костра – запахом дома. Лес оживал вокруг: стрекотала белка, перепрыгивая с ветки на ветку, вдали ворковал глухарь, а с неба, затянутого сплошной серой пеленой, посыпалась редкая, колкая крупа.

Сечимир шёл, почти не чувствуя ног. В ушах по-прежнему стоял тот глухой, безжизненный голос: «Указай путь к Сторожихе». Он сжимал лук так, что костяная накладка врезалась в ладонь, пытаясь найти в привычной твердыне опору. Топта, оправившись от страха, бежал впереди, оборачиваясь и помахивая хвостом, будто спрашивая, что же случилось.

Вот и первый знак – зарубка на старой ольхе, три косых черты и круг. Знак рода Озёрных Волков: «Путь к воде». Значит, до поселения рукой подать. Сердце ёкнуло – от облегчения и от нового, холодного страха. Скоро ему придётся говорить. А что он скажет? Что гнался за Белым Оленем, священным вестником, и поднял на него лук? Что видел Мёртвого Воина и лик Самой Ведьмы? Ему не поверят. Сочтут юнцом, у которого играет гормональная фантазия, или, что хуже, – осквернителем, навлёкшим на племя гнев духов.

Тропа вывела их к Чёрной Протоке – узкой, извилистой речке, воды которой были тёмными от торфа, но чистыми и живыми. Здесь, на этом берегу, кончался дикий лес и начинались владения Брегунов. На другом берегу, на высоких сваях, вбитых в илистое дно, стояло селение Сто́жиры – главное стойбище племени, место схода всех десяти родов.

Мост через Протоку был не простым настилом, а хитроумным сооружением из связанных лозой и гибкой ольхи жердей. Он качался под ногами, но был прочен и, главное, его можно было быстро разобрать или поднять, если грозила опасность. Два подростка из рода Озёрных Волков, дежурившие у моста с дротиками в руках, лениво поднялись при его приближении.

– Ну что, Сеча, где твой великий трофей? – крикнул один, широколицый и веснушчатый, по имени Вышан. – Слышим, ты с утра по росе как заяц метнулся. Уж не за косолапым ли гонялся?

Второй, помолчаливее, лишь ухмыльнулся, сверкая белками глаз. Обычно Сечимир вступал в такие перепалки, отшучивался. Сейчас же он лишь бросил на них короткий взгляд, в котором было столько отчуждённой серьёзности и усталости, что улыбки с их лиц сползли мгновенно.

– Доброгор в стойбище? – глухо спросил Сечимир, ступая на зыбкие доски моста.

– В стойбище… – кивнул Вышан, уже без тени насмешки. – Что случилось-то?

Но Сечимир уже шёл по мосту, не оборачиваясь. Топта, проходя мимо стражей, оскалился и издал низкий предупредительный рык, от которого у парней зашевелились волосы на затылках. Они переглянулись. Что-то было не так. Непорядок.

Сто́жиры раскинулись на обширной площадке, приподнятой над водой на мощных лиственничных сваях. Длинные, приземистые дома-истобки, срубленные из толстых брёвен и покрытые дёрном, стояли вкруг большого, вытоптанного глиняного тока – Места Совета. От каждого дома к воде вели сходни, к которым были привязаны долблёнки-однодревки рода Гласией. Воздух был наполнен звуками и запахами кипящей жизни.

Свистели острые ножи, разделывавшие на скользкой от крови и чешуи платформе улов – щук, окуней, язей. Девушки из рода Глиняных Рук несли на коромыслах вёдра с водой из чистой ключевой криницы. Открытая гончарная печь, сложенная из камней и глины, пышно дымила, и старый Гончар, с лицом, покрытым сетью морщин и пятнами золы, закладывал в жар обожжённые кувшины для священного мёда. С другого конца доносился мерный стук топоров – это Медвежане рубили свежие сваи для нового амбара. Дети, от мала до велика, носясь между домами, играли в «Болотных Ходоков и Лихих Теней», их визг и смех звенел в воздухе.

Всё это Сечимир видел как сквозь туман. Он шёл к самому большому дому, над входом в который висела волчья голова с оскаленной пастью – дом старейшины его рода и воеводы племени, Доброгора.

Его заметили. Замолкали, прерывая работу, чтобы проводить его задумчивым взглядом. Шёпот катился за ним по пятам, как круги по воде. «Сечимир вернулся… Один… Лука пуста… Видали вы? Лик-то какой серый…»

Дверь в дом Доброгора была из цельного куска дуба, обитого коваными полосами. Перед ней на колоде сидел седовласый воин с лицом, изборождённым шрамами, как картой былых сражений. Это был Буеслав, правая рука воеводы. Увидев Сечимира, он медленно поднялся, преграждая путь.

– К старейшине, парень? С делом?

– С делом, Буеслав, – голос Сечимира звучал хрипло. – Делом неотложным и тёмным.

Буеслав внимательно посмотрел на него, оценивающим взглядом старого волка, умеющего чуять ложь и страх. Потом кивнул и отодвинул тяжёлую дверь.

– Заходи. Он один.

Внутри пахло дымом, смолой, кожей и сушёными травами. В центре на глиняном полу тлел очаг, дым уходил в отверстие в крыше. Стены были увешаны оружием, щитами и шкурами. Напротив входа, на почётной лавке, покрытой медвежьей шкурой, сидел Доброгор.

Старейшина рода Озёрных Волков был под стать своему имени – широкий в плечах, могучий, с седой, ещё густой гривой волос и умными, пронзительными глазами цвета лесного озера. Он не чинил луки и не точил меч, а разбирал старую, сложную снасть для ловли рыбы, его пальцы, толстые и неуклюжие на вид, проворно распутывали узлы. Он был не просто воеводой, он был Осью, вокруг которой вращалось племя в дни бед и войн.

– Ну что, смотрины? – не поднимая глаз, произнёс Доброгор. – Принёс нам шкуру Белого Оленя в подарок на предстоящее Вече? Говорили мне мальчишки, что ты утром сорвался, будто на тебя сама Стрибога подула.

Сечимир остановился у очага, чувствуя, как жар опаляет его холодную кожу.

– Не шкуру я принёс, отец, – тихо начал он, используя обращение, принятое для старейшины рода. – А вести. Вести с Недоброй тропы.

Пальцы Доброгора замерли на узле. Он медленно поднял голову. Его взгляд, тяжёлый и всевидящий, упал на юношу.

– Говори. Всё, как было.

И Сечимир рассказал. Сбивчиво, путая слова, но честно. Про Оленя. Про погоню. Про мёртвый лес и тяжёлый воздух. И про Воина. Пустые глаза, глухой голос, просьба указать путь к Сторожихе. И его исчезновение. И её – высокую, худую, в плаще из мхов, с тлеющими угольками во тьме капюшона.

Когда он закончил, в доме стояла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием углей в очаге. Доброгор не двинулся. Его лицо было каменным. Но в глазах, этих спокойных озёрах, пробежала тревожная рябь. Он отложил снасть в сторону и медленно поднялся. Его тень, огромная и колеблющаяся, легла на стену, заставенную оружием предков.

– Трижды плюнь через левое плечо, – приказал он сурово. – И коснись железом наконечника своей стрелы. Прикоснись!

Сечимир послушно сделал это, чувствуя, как древние защитные ритуалы чуть ослабляют ледяные тиски на его душе.

– Ты уверен, что он не был призраком? Мороком болотным? – спросил Доброгор, подходя ближе.

– Он был плотью, отец. Я видел кольчугу, каждое колечко. Видел потёртый поддоспешник. Слышал его голос. И… – Сечимир заколебался. – И Топта его видел. И боялся.

Это было главное. Псы, особенно потомки волкодавов, видели то, что скрыто от глаз человеческих. Их нельзя обмануть мороком.

Доброгор тяжело вздохнул. Он подошёл к стене и снял с крюка не оружие, а длинный посох из тёмного дерева, увенчанный резным набалдашником в виде волчьей головы.

– Худшие подозрения мои оправдываются, – проворчал он. – Шёпот в лесу стал громче. Тени длиннее. Пойдём.

– Куда? – спросил Сечимир.

– Туда, где память племени длиннее, чем жизнь самого старого из нас. К Вещему. Если тень легла на нашу землю, Хранитель Слова должен узнать о этом первым.

Они вышли из дома. Народ, столпившийся неподалёку, при их появлении затих. Все видели суровое лицо Доброгора и бледное, испуганное – Сечимира.

– Буеслав! – рявкнул воевода. – Никого не впускать и не выпускать без моего слова! Собрать совет старейшин. Тихо. Без лишнего шума.

Не отвечая на немые вопросы в глазах соплеменников, Доброгор направился к дальнему краю стойбища, где стоял отдельный, не похожий на другие дом. Он был меньше, но выше, с островерхой крышей, покрытой берестой. Перед ним не сушились сети, не валялись стружки. Здесь царила тишина, нарушаемая лишь шелестом листьев священной берёзы, что росла рядом. Это было жилище рода Хранителей Слова. Дом Вещего.

Доброгор, не колеблясь, отодвинул кожаную завесу у входа и шагнул внутрь. Сечимир, сделав глубокий вдох, последовал за ним.

Воздух внутри был иным – сухим, пахшим старым деревом, воском и сушёными травами. Свет проникал через одно маленькое волоковое окошко, вырезанное в стене, и падал на сидящую у пустого холодного очага фигуру.

Старец. Казалось, в нём не осталось ничего, кроме кожи да костей, обтянутых тонкой, пергаментной кожей. Его длинные, белые как лунь волосы спадали на плечи, сливаясь с такой же белой бородой. Руки, лежавшие на коленях, были тонкими и жилистыми, с длинными пальцами, похожими на корни древнего дерева. Но глаза… Глаза Вещего были молодыми. Ясными, пронзительно-синими, как осеннее небо. В них горел неугасимый огонь знания.

Перед ним на низком столике из пня лежали священные принадлежности его рода: восковые дощечки, берестяные свитки и множество резных деревянных бирок – летопись племени, где каждая зарубка была событием, рождением, смертью или договором с духом.

Вещий не повернул головы при их входе. Он смотрел в пустоту, будто читал там невидимые письмена.

– Я чувствую холод от тебя, сын Волка, – тихо произнёс он, и голос его был похож на шелест сухих листьев. – Ты принёс с собой дыхание Иного Леса.

Доброгор почтительно склонил голову.

– Вещий. Мой воспитанник, Сечимир, был на Кромке. Он видел… Странника. И Саму Владычицу Тропы. Странник спрашивал дорогу к Сторожихе.

Синие глаза старца медленно повернулись к Сечимиру. Казалось, они видят не его лицо, а саму его душу, все страхи и сомнения.

– Говори, дитя порубежья. Говори всё. Не утаивай ни звука, ни образа.

И Сечимир снова повторил свою историю. На сей раз, под пронзительным взглядом Вещего, слова текли ровнее, словно он сам заново переживал каждый миг. Он описал пустые глаза воина, его глухой голос, ощущение неживой тяжести, исходившей от него. Он описал Ведьму, её бесшумное исчезновение.

Когда он произнёс фразу «Указай путь к Сторожихе», Вещий закрыл глаза. Его худые пальцы сжались.

– Так, – прошептал он. – Значит, Стрибога снова ступила на наши тропы… Кружит, ищет новых стражей для старых врат.

Сечимир и Доброгор переглянулись.

– Что это значит, отец? – спросил воевода. – Этот воин… кто он?

Вещий медленно открыл глаза. В них не было страха. Была бездна древней печали.

– Он был человеком. Когда-то. Из тех, чьи души оказались достаточно крепки, чтобы принять Долг, но недостаточно сильны, чтобы нести его вечно. Их души стираются, как рисунок на бересте, оставляя лишь оболочку, исполняющую волю тех, кто послал его.

– Кто послал его? – не удержался Сечимир.

– Те, кто стоит по ту сторону Врат. Те, с кем наши предки заключили Договор. – Вещий провёл рукой по резным биркам на столе. – Род Хранителей Слова помнит. Мы помним имена всех, кто ушёл. Всех, кто стал Стражем. И всех, кто… не вернулся, растворившись в тумане между мирами. Этот, кого ты видел… его имя было Радогор, из рода Медвежьей Крепи. Он ушёл за Врата три зимних круга назад.

В доме повисло молчание. Сечимир с ужасом представил себе сильного медвежанина, чья душа постепенно стиралась в пыль, пока от него не осталась лишь пустая оболочка, бродящая по лесу и пугающая охотников.

– Но почему он явился теперь? И почему искал Ведьму? – настаивал Доброгор.

– Потому что равновесие колеблется, – ответил Вещий. – Исконные, древние твари из мира по ту сторону, становятся сильнее. Чаще прорываются сквозь завесу. Стражей не хватает. Их вызывают назад, в наш мир, для подкрепления, для… починки. Но путь назад для них труден. Лишь Сторожиха, хранительница Порога, может провести их обратно к Капищу. Радогор, верно, был послан как вестник. Или… как просьба о помощи.

Он посмотрел на Сечимира, и в его взгляде было что-то невыносимо тяжёлое.

– Ты видел Белого Оленя, дитя. Вестника Велеса. И тебя избрали, чтобы ты увидел и остальное. Это не случайность. Ветер Стрибога дует в твою спину.

Сечимир почувствовал, как земля уходит из-под ног. Он не хотел этого избрания. Он хотел быть просто охотником, воином своего рода, а не пешкой в игре богов и духов.

– Что же делать, Вещий? – спросил Доброгор, и в его голосе впервые зазвучала неуверенность. – Ждать?

– Ждать нельзя, – старец покачал головой. – Тень легла на племя. Скверна с Недоброй тропы может просочиться и сюда. Нужно укреплять границы. И физические, и духовные. Роду Шепчущего Тростника велеть развести по периметру очищающие дымы из можжевельника и зверобоя. Воинам – удвоить патрули. А тебе, сын Волка, – он снова уставился на Сечимира, – готовится.

– К чему? – с трудом выговорил юноша.

– К выбору, – просто сказал Вещий. – Скоро он встанет перед тобой. И от него будет зависеть не только твоя судьба.

Он опустил голову, словно сила, поддерживавшая его, внезапно иссякла. Разговор был окончен.

Выйдя из дома Хранителей Слова, Сечимир с жадностью вдохнул холодный, пахнущий дымом и рыбой воздух стойбища. Но привычный мир уже не казался ему прежним. Он был всего лишь тонкой плёнкой, натянутой над бездной. И бездна эта смотрела на него пустыми глазами Воина-Странника, донося шёпот из-за Кромки: «Указай путь к Сторожихе».

Глава 3: Род Озёрных Волков

Ветер с болота принёс не только холод, но и тревогу. Она витала над Сто́жирами, незримая и липкая, как паутина. Слова, сказанные в доме Вещего, не вышли за его стены, но их отравленное дыхание просочилось наружу. Люди говорили тише, чаще оглядывались на лес, а у костров по вечерам вместо буйных песен и перекличек воцарилось напряжённое молчание.

Сечимир пытался вернуться к привычной жизни. На следующее утро он с другими молодыми волковцами отправился на тренировочный круг – вытоптанную площадку на самом краю стойбища, у частокола. Но всё было иначе. Деревянный меч в его руке, обычно такой послушный, казался чужеродным и тяжелым. Он пропускал удары, которые парировал сотни раз, его корпус был скован, а взгляд то и дело ускользал в сторону леса, к той зловещей просеке, что вела на закат.

– Эй, Сеча! Очухайся! – крикнул ему Всеслав, его названый брат и постоянный спарринг-партнер, отступая после ловкого финта. – Или Белый Олень унес не только твою добычу, но и боевой дух? Уж не влюбился ли ты в лесную деву?

Обычно Сечимир парировал бы такой выпад едкой шуткой или яростной атакой. Сейчас он лишь опустил оружие, с трудом переводя дух. Воздух был холодным, но на его лбу выступил пот.

– Оставь его, Всеслав, – вступился другой воин, Громовит, низкорослый и плечистый, с умными глазами волка-одиночки. – Не ты один видел, как он возвращался. Вид у него был, будто на того Воина-Странника наткнулся, о котором шепчутся старики.

Всеслав сразу посерьёзнел. Слухи уже ползли, обрастая самыми невероятными подробностями. Кто-то говорил, что Сечимир встретил призрак павшего предка, кто-то – что это был гонец из мира мёртвых, а самые пугливые шептались о духе, стерегущем клады, что явился за живой душой.

– Правда, что ли? – тихо спросил Всеслав, отбросив шутливый тон. – Видел его?

Сечимир молча кивнул. Ему не хотелось говорить. Каждое слово об этом выворачивало душу наизнанку. Но молчание было бы ещё хуже – оно рождало бы новые, ещё более страшные домыслы.

– Видел, – коротко бросил он. – И не призрак он. Он был… пустым.

Он не стал вдаваться в подробности, но и этого было достаточно. Молодые воины, только-только начинающие постигать суровую науку выживания и войны, переглянулись. Их мир, состоявший из чётких правил – сила, ловкость, преданность роду, – вдруг дал трещину, и из неё задул ветер иного, непонятного и пугающего.

Тренировка на этом закончилась. Старший дружинник, суровый Буеслав, наблюдавший за ними с порога караульной избы, хмуро махнул рукой.

– Хватит на сегодня. Разойтись. Кто на западный частокол – на починку? Доброгор велел укрепить его в два ряда.

Работа нашлась всем. Физический труд оказался благодатью – он не оставлял места для тягостных раздумий. Весь день Сечимир, Всеслав и другие волковцы таскали и вбивали в землю заострённые брёвна, сплетали меж ними гибкие стволы молодых ольх, замазывали глиной с соломой щели. Мускулы горели, дыхание сбивалось, и в этой усталости была своя, простая и ясная правда.

Вечер застал их у большого костра, разложенного на главном току. Огонь был душой стойбища, его очистительной силой. Сечимир сидел на корточках, чистя свой лук тетивой, натёртой сосновой смолой. Рядом, растянувшись на овечьей шкуре, лежал Гром, его бока равномерно вздымались во сне. Но уши пса время от времени дёргались, улавливая недоступные человеку звуки.

К ним подошёл Доброгор. Он не был облачён в парадные одежды, на нём была простая кожаная куртка, испачканная землёй и дымом. Он был своим среди своих. Присев на колоду рядом с Сечимиром, он какое-то время молча смотрел на огонь.

– Рука не дрогнула сегодня? – наконец спросил он, не глядя на юношу.

– Дрогнула, отец, – честно признался Сечимир. – Деревянный меч выпал.

– Это хорошо, – неожиданно сказал Доброгор. – Значит, нервы ещё живы. Трус не признается в своей слабости. А воин, познавший страх и не сломленный им, становится только сильнее.

Он повернулся к сидящим вокруг молодым воинам. Его голос, тихий, но чёткий, был слышен над потрескиванием поленьев.

– Вы все слышали шепот. О Воине. О знаках. Боюсь, это лишь начало. Лес вокруг нас – не просто деревья и звери. Он жив. И у него есть свои тёмные уголки, куда лучше не совать нос. Но если тень из этих уголков выползает к нашему порогу, долг Волка – встретить её с оружием в руках. Не сломя голову, не по глупости, а с умом и расчётом. Наша сила – не в одной ярости. Наша сила – в стае. В том, что мы стоим друг за друга. И за всех Брегунов.

Он обвёл их взглядом, и в его глазах горел тот же огонь, что и в пламени костра.

– Завтра с рассветом – сбор. Пойдём проверять западные тропы. Всеслав, возьмёшь левый фланг. Громовит – правый. Сечимир – со мной в дозоре. Будем смотреть. И слушать. Лес, если прислушаться, всегда сам расскажет, что в нём творится.

Это был приказ, но и честь. Взять Сечимира, на которого пала тень странной встречи, в свой дозор – значит, публично подтвердить своё доверие. Шепотки, которые уже начали ползти в его сторону, должны были стихнуть.

Когда Доброгор ушёл, к костру подвалил Ходота. Он пришёл бесшумно, как всегда, возникнув из вечерних сумерек словно призрак. Его одежда – облегающая куртка и штаны из лосиной кожи – была вымазана глиной и сажей, волосы спутаны, а в глазах светилась привычная настороженность лесного зверя. Он был из рода Болотных Ходоков, и между ним и Сечимиром существовала странная, нигде не озвученная дружба, рождённая множеством совместных походов по гиблым местам.

Ходота молча опустился на корточки рядом, протянув руки к огню.

– Ну что, волчонок, – прошептал он так, чтобы слышал только Сечимир, – наследил-таки на запретной тропе?

Сечимир мрачно кивнул.

– И что, правда, пустой? – Ходоту интересовали не сплетни, а факты. Его мир состоял из следов, запахов и примет.

– Как выпотрошенная щука, – хрипло ответил Сечимир. – Только чешуя кольчужная да кости остались. А внутри… ничего.

Ходота задумчиво хрустнул пальцами.

– Такое бывает, – сказал он, глядя в огонь. – Видел я раз на Слепом Мху тушу лося. Медведи даже не тронули. Мясо целое, шкура цела. А внутри – ни крови, ни души. Только белые кости в мешке из кожи. Говорят, это Исконные духи так шутят. Высасывают всё, не тронув оболочки.

Сечимир содрогнулся. Сравнение было жутким, но точным.

– Доброгор говорит, завтра на разведку. На запад.

– Знаю, – Ходота кивнул. – Меня тоже позвали. Впереди дозора пойду. Посмотрим, не наследил ли твой «пустой» ещё где. – Он встал, отряхиваясь. – Не забивай голову, Сеча. Страх – он как болотная трясина. Чем больше дёргаешься, тем быстрее засасывает. Надо замереть, почувствовать дно под ногами и выбираться медленно, с умом.

С этими словами он растворился в темноте так же бесшумно, как и появился.

Наступила ночь. Сечимир лежал в общем доме рода Озёрных Волков – длинной, пропахшей дымом, кожей и мужским потом истобке. Спали на полатях, застеленных звериными шкурами. Рядом похрапывали Всеслав, Громовит, другие братья по оружию. Было тепло, безопасно, привычно. Но сон не шёл.

Он ворочался, прислушиваясь к ночным звукам: к скрипу деревьев, к уханью филина, к далёкому волчьему вою. И каждый звук казался ему теперь зловещим. Он снова и снова видел перед собой пустые глаза Радогора, слышал его голос. «Указай путь к Сторожихе».

И зачем ему этот путь? Чтобы передать весть? Чтобы попроситься обратно за Врата? Или чтобы привести за собой других, таких же пустых стражей?

Он думал о Вещем. О Договоре. О том, что где-то рядом существует граница между мирами, и её кто-то должен охранять. Ценой своей души. Стать таким же пустым, бессмысленным солдатом в бесконечной войне с чем-то ужасным.

«Сила не в душе, а в выборе», – сказала Стрибога, если верить Вещему. Но какой выбор может быть у того, кто лишился души?

Он повернулся на другой бок и уставился в тёмную стену. В кармане его куртки лежал волчий клык – его личный амулет, подарок Доброгора после первой успешной охоты. Он сжал его в кулаке, чувствуя твёрдую, гладкую поверхность. Это был символ его рода, его племени. Силы, чести, верности.

Но хватит ли этой силы, чтобы противостоять тому, что не имеет ни формы, ни сути? Тому, что может высосать душу, не тронув тела?

Под утро он всё же забылся коротким, тревожным сном. И ему приснился Белый Олень. Он стоял на краю каменного круга, и его рога светились мягким, лунным светом. Он смотрел на Сечимира, и в его глазах не было ни упрёка, ни призыва. Было лишь спокойное, безразличное знание. Знание его судьбы.

Сечимир проснулся с одним ясным, холодным как лёд ощущением. Выбор, о котором говорил Вещий, – это не вопрос «если». Это вопрос «когда». И он, Сечимир из рода Озёрных Волков, уже сделал первый шаг навстречу ему, погнавшись за серебристым призраком в запретной долине. Осталось лишь дождаться, когда тропа сама приведёт его к месту, где этот выбор придётся сделать окончательно.

А пока нужно было вставать. Чистить оружие. Идти в дозор. Быть Волком. Хранить свой берег. Пока ещё было время.

Глава 4: Шёпот Травы

Пока род Озёрных Волков точил клыки и проверял тетивы, на другом конце стойбища, там, где воздух был густ от ароматов сушёных трав и горьковатых отваров, просыпалась Здравка. Её день начинался не с зова рога или звяканья оружия, а с тихого шепота – шепота листьев, кореньев и цветов, что наполняли её жилище с нетающим упрямством.

Её дом, вернее, большая, приземистая мастерская, стояла чуть в стороне, на самом краю свай, почти уходя в воду. Строили её сообща Глинцы и Медвежане, но внутри царил безраздельный закон рода Шепчущего Тростника. Здесь не было грубых мужских запахов пота и кожи. Здесь пахло жизнью и смертью в их самой концентрированной форме: терпкой полынью, сладковатым донником, острым чебрецом, смолистой хвоей и чем-то ещё, неуловимым и древним, – запахом самой земли.

Здравка, дочь старейшины-травника Ведуна, была не просто собирательницей и целительницей. Она была Глашатаем Растений. С детства её пальцы, тонкие и цепкие, умели не срывать, а просить; её глаза видели не просто стебель, а душу травы, её нрав и предназначение. Она знала, что чага, снятая с северной стороны берёзы в полнолуние, лечит лихорадку иначе, чем та, что собрана на южной при ущербной луне. Она помнила, что корень аира, добытый из-под самого уреза воды, может наслать такой морок, от которого человек забудет собственное имя, а тот же корень, но взятый с солнечной отмели, – вернёт память и ясность ума.

Ей не было ещё и двадцати зим, но в её спокойных, серых, как лесная хмарь, глазах таилась мудрость, не по годам глубокая. Длинные, цвета спелого льна волосы она заплетала в тугую косу, чтобы они не мешали работе, а её одежда – платье из мягкой, дублёной кожи и холщовый передник с десятками кармашков – всегда была испачкана землёй, соком растений и пятнами отваров.

В это утро, едва первые лучи солнца пробились сквозь туман над болотом, она уже была на ногах. Разжигала маленькую глиняную печку, расставляла на полках горшочки и склянки, проверяла, хорошо ли просохли собранные накануне зверобой и кипрей. Но привычный ритуал был нарушен. Лёгкое, почти незаметное беспокойство колыхалось в воздухе, словно мушка, залетевшая в паутину.

Она вышла на маленький, плетёный из ивовых прутьев балкончик, что висел над самой водой. Здесь, в горшках из пористой глины, росли её самые ценные, капризные питомцы: золототысячник, белена, дурман. Она проверяла землю на влажность, обрывала пожелтевшие листочки. И тут её взгляд упал на порог.

У самой двери, в щели между половицами, пробивался мох. Не обычный, зелёный и бархатистый, что растёт на северных сторонах деревьев. Этот мох был серым. Пепельно-серым, мертвенным, и его споры слабо фосфоресцировали в утренних сумерках, словно крошечные глазки. Он был холодным на ощупь, и от него тянуло тем же сладковатым запахом тления, что и из Недоброй долины.

Здравка замерла. Сердце её сжалось. Она видела этот мох лишь раз в жизни, много зим назад, когда её отец, Ведун, взял её с собой к самой Кромке, чтобы показать ядовитые растения, что не стоит трогать. Он рос только там, у подножия чёрных валунов Капища.

«Серая проказа», – шепотом назвал его тогда отец. – «Она ползет туда, где истончается завеса между мирами. Где земля болеет».

А теперь он здесь. У её порога. На самом краю живого стойбища.

Она не стала срывать его голыми руками. Вернувшись внутрь, она надела толстые кожаные перчатки, взяла медный совок и бережно, словно снимая паутину, соскребла серые побеги в маленький мешочек из плотного холста. Потом посыпала это место крупной солью и золой от очищающего костра.

Тревога, сначала тихая, теперь зазвучала в ней настойчивым, тревожным набатом. Лес болел. И болезнь его подбиралась к самому дому.

Всё утро она работала молча, с непривычной суровостью. Пришёл старый Медослав из Медвежьей Крепи с глубокой занозой от щепы – она вынула её, обработала рану отваром коры дуба и даже не улыбнулась в ответ на его грубоватую шутку. Прибежала девчонка из рода Гласией с ободранными до крови коленками – Здравка перевязала их, отвлекшись, глядя куда-то в сторону леса.

Её отец, Ведун, человек с лицом, похожим на высохшую, потрескавшуюся кору старого дуба, заметил её состояние. Он подошёл, молча положил свою узловатую, исчерченную прожилками и шрамами руку ей на плечо.

– Дух твой встревожен, дочь. Лес шепчет тебе что-то недоброе?

Здравка показала ему холщовый мешочек.

– Он рос у нашего порога, отец. Серая проказа.

Лицо Ведуна не дрогнуло, но его пальцы слегка сжали её плечо.

– Положи его в железную шкатулку с солью. И забудь о нём. Не давай ему войти не только в дом, но и в свои мысли. Страх – лучшая почва для такой нечисти.

– Но он здесь! – вырвалось у Здравки. – Значит, тень с той тропы дотянулась до нас! Что это значит?

– Это значит, что равновесие колеблется, – тихо ответил Ведун. – И мы, Тростничники, должны быть начеку. Наши знания сейчас нужны племени как никогда. Готовь укрепляющие отвары для воинов. И те, что очищают разум от морока. Скоро они могут понадобиться.

Он ушёл к своим свиткам – древним рецептам, передававшимся в их роду от отца к дочери, от матери к сыну.

После полудня, когда основная работа была сделана, Здравка не выдержала. Ей нужно было пойти в лес. Не за добычей, не по делу. Ей нужно было почувствовать его, послушать его голос, понять, насколько глубоко проникла болезнь. Она взяла свою корзину, маленький серп с костяной ручкой и направилась к опушке, к тому месту, где ручей впадал в Чёрную Протоку.

Лес встретил её настороженной тишиной. Птицы пели, но как-то неуверенно, с паузами. Воздух был неподвижен. Она шла, касаясь рукой стволов деревьев, прислушиваясь к их немой песне. Дуб сообщал о крепости и устойчивости, ольха шептала о воде, осина мелко дрожала, чувствуя незримую угрозу.

Она наклонилась, чтобы собрать немного молодой крапивы для витаминного отвара, и вдруг её пронзило.

Не боль. Не звук. А видение.

Перед её глазами проплыл образ: чёрная, стоячая вода лесного омута, и на его поверхности лопаются пузыри, будто что-то тяжёлое и тёмное поднимается со дна. Потом она увидела лицо. Высокое, худое, с кожей цвета старого воска и глазами – двумя угольками, тлеющими в глубоких глазницах. Это была женщина. Ведьма. Сторожиха. Их взгляды встретились в этом мимолётном видении, и Здравку охватила волна леденящего ужаса, смешанного с острой, почти физической жалостью. Казалось, в этих глазах заперта вечность одиночества и непосильного долга.

Видение исчезло так же внезапно, как и появилось. Здравка пошатнулась, опершись о ствол берёзы. Сердце бешено колотилось. Это был не морок, не игра воображения. Это было Знание, переданное ей через лес, через травы, через саму землю. Сторожиха была здесь. Где-то близко. И она… страдала. Или предупреждала.

Она больше не могла собирать травы. Скомканный пучок крапивы так и остался лежать в корзине. Она повернула назад, к стойбищу, чувствуя, как тревога перерастает в уверенность. То, что началось с серого мха и рассказа Сечимира, было не цепью случайностей, а единой, надвигающейся грозой.

Возвращаясь по тропе, она увидела его. Сечимир стоял у частокола, разговаривая с Ходотой. Он был бледен, под глазами лежали тёмные тени, но в его позе читалась привычная воинская собранность. Их взгляды встретились на мгновение. И в этот миг Здравка поняла, что их судьбы, такие разные, сплелись в один узел. Воин и травница. Коготь Волка и Шёпот Тростника. Оба они коснулись тайны, оба почувствовали дыхание иного мира.

Она не подошла к нему. Не сказала ни слова. Она лишь чуть заметно кивнула, и в её глазах он прочитал нечто важное: понимание и предупреждение. Она тоже знала. И она тоже боялась.

Вечером, когда стойбище погрузилось в сон, Здравка не легла. Она сидела у своего стола, на котором стояла железная шкатулка с серым мхом. Перед ней лежали связки сушёных трав: зверобой для изгнания нечисти, полынь для очищения, можжевельник для защиты. Её пальцы перебирали стебли, листья, соцветия.

Она должна была быть готова. Её оружием были не стрелы и мечи, а знание. И если тень с Недоброй тропы продолжит ползти на их мир, именно ей, Здравке из рода Шепчущего Тростника, предстоит найти противоядие. Или стать последним рубежом, где даже самые страшные яды бессильны против воли к жизни.

Она взяла в руки пучок полыни, и её горький, чистый аромат наполнил комнату. Это был запах их земли. Их мира. И она поклялась про себя, что сделает всё, чтобы его не осквернили.

Глава 5: Вещий и Договор

Тишина в доме Хранителей Слова была иного качества, чем в остальном стойбище. Это была не просто отсутствие звуков – это была плотная, насыщенная тишина библиотеки или гробницы, где каждый атом воздуха был наполнен памятью. Воздух стоял неподвижный, пахший воском, старой древесиной и едва уловимым, горьковатым ароматом сохнущих чернильных орешков.

Вещий сидел на своём обычном месте, у холодного очага. Но сегодня он не перебирал берестяные свитки и не водил тонким резцом по восковой дощечке. Перед ним на низком столике лежала связка старых, потемневших от времени и рук деревянных бирок. Каждая была испещрена зарубками – угловатыми, словно птичьи следы на снегу, знаками пращуров. Это была Летопись Договора. Не история побед или рождений, а хроника ухода. Хроника жертвоприношения, растянутого во времени.

Пальцы старца, тонкие и живые, несмотря на возраст, с нежностью касались шершавой древесины. Он не смотрел на них. Его взгляд был устремлён внутрь, вглубь веков, которые он носил в своей голове, как шкатулку с драгоценными и страшными камнями.

Его звали Мирослав, но все звали его Вещим. И он помнил. Помнил всё.

Он помнил, как его отец, тоже Вещий, впервые привёл его в эту самую горницу, когда ему было не больше десяти зим. Помнил тяжёлый, как свинец, взгляд отца и его слова: «Сын мой, с этого дня твоя жизнь больше не принадлежит тебе. Она принадлежит Памяти. И Договору».

И он начал учить. Сперва простые генеалогии – кто от кого родился в каждом роду. Потом – предания о подвигах, о переселениях, о войнах с соседями. И наконец, самое сокровенное и страшное – историю Капища Чёрного Бора.

Он помнил, как впервые прочёл бирку, на которой его пра-пра-дед вырезал историю основания Договора. «Когда твари из Иного Леса стали прорываться в наш мир, и земля стонала, а небо плакало кровью, собрались старейшины и жрецы. И пришли к Мудрейшей, Сторожихе тех времён, и сказали: „Помоги“. И она ответила: „Я – лишь проводник. Мне нужны воины. Дайте мне самых сильных душой, и я сделаю их Стражами. Но цена – их душа будет принадлежать Границе. Они будут сражаться там, пока не истлеет их плоть и не сотрётся память“».

Так был заключён Договор. Род Хранителей Слова стал тем ситом, что отыскивало души, способные на такой подвиг. Род Озёрных Волков и Медвежьей Крепи поставлял самых крепких телом и духом воинов. А Стрибог, богиня ветра и путей, шептала им дорогу к Капищу.

Вещий провёл пальцем по глубокой зарубке на одной из самых древних бирок. «Ушёл Волкомир». Так звали первого Стража. Он помнил и его настоящее имя – Всеволод. Сильнейший воин своего поколения, укротитель медведей, человек с сердцем, горящим как солнце, и волей, твёрдой как булат. Он ушёл за Врата и не вернулся. Но прорывы тварей прекратились. Договор работал.

И он работал века. Вещий перебирал бирки, как чётки, мысленно произнося имена. Быстродар. Громовлад. Святогор. Берендей. Десятки имён. Лучшие из лучших. Уходили сильными, полными жизни. А что оставалось? Пустая оболочка, как та, что видел Сечимир? Или нечто иное? Летопись умалчивала о том, что было по ту сторону. Это было тайной, доступной лишь Сторожихе да самим Стражам.

Но в последние годы, вернее, в последние десятилетия, что-то изменилось. Прорывы участились. Тени из Иного Леса становились настырнее, злее. А главное – из-за Врат стали возвращаться те, кто должен был оставаться там. Как Радогор. Возвращались «пустыми», изношенными, будто сама суть Иного Леса выедала их изнутри.

Это значило лишь одно – Договор давал трещину. Баланс сил нарушался. Исконные, те бесформенные, древние сущности хаоса, набирали силу. А Стражи не справлялись.

Вещий отложил древние бирки и взял более свежие. Вот бирка с именем «Радогор». Рядом с ней должна была быть пустота – место для бирки с датой его возвращения или… окончательного ухода. Но возвращение в виде пустой оболочки не было предусмотрено Договором. Это был сбой. Аномалия.

И теперь – Белый Олень. Явление Велесова вестника. И встреча Сечимира с Радогором. Цепь событий выстраивалась в чёткую, пугающую линию. Лес, боги, сама реальность указывали на то, что требуется новое, решительное действие. Нужен был не просто очередной Страж. Нужен был кто-то, кто мог бы изменить правила игры. Или пасть, пытаясь это сделать.

Он знал, что Доброгор уже собрал тайный совет старейшин. Скоро и к нему придут. Спросят совета. И он должен будет его дать. Но какой совет он может дать? Принести в жертву ещё одного юношу? Отправить на верную гибель того, в ком он видел искру необычайной силы – Сечимира?

Внезапно его пронзила острая, ледяная боль в виске. Он зажмурился, и перед его внутренним взором проплыло видение. Не прошлого, а возможного будущего.

Он увидел Капище. Каменный круг был не немым и пустынным, как обычно, а пульсирущим тусклым, багровым светом. Из центрального жертвенника сочилась чёрная, вязкая смола, которая, стекая на землю, принимала формы когтистых лап, щупалец и безглазых пастей. Воздух дрожал от немого рёва. А по краю круга, словно тени, метались фигуры в доспехах. Они были едва различимы, полупрозрачны, но он узнавал их – это были Стражи прошлого. Их души, привязанные к месту своей службы. Они отчаянно сражались, но тёмная смола поглощала их, растворяя в себе без следа. И он понял – это не просто прорыв. Это наступление. Это конец.

Видение исчезло, оставив после себя вкус меди на языке и ледяной ужас в сердце. Вещий тяжело дышал, опершись на стол. Он был не только хранителем прошлого. В его жилах текла кровь провидцев, и порой будущее являлось к нему без спроса, являя свои самые мрачные картины.

Он знал теперь, что времени нет. Ждать нельзя.

Он взял свою резцу, кусочек чистой, светлой бересты и начал вырезать. Не прошлое – настоящее. «Явление Белого Оленя Сечимиру, сыну Волков». «Возвращение Радогора Пустого». «Появление Серой Проказы у дома Здравки». Он фиксировал всё. Это была летопись надвигающейся бури.

Он работал медленно, тщательно, выводя каждый знак. Его старая рука не дрогнула. В эти минуты он был не просто стариком, отягощённым знанием. Он был Столпом. Одной из тех немых сил, что держали мир Брегунов от падения в хаос. И если уж этому столпу суждено было рухнуть, он сделает это, до последнего мгновения исполняя свой долг.

Закончив, он отложил бересту для просушки и снова взял в руки древнюю бирку с именем «Волкомир». Он смотрел на неё, и в его синих, прозрачных глазах плескалась бездонная печаль.

«Прости нас, отец, – прошептал он, обращаясь к первому Стражу. – Мы, потомки, оказались слабы. Мы не смогли сберечь равновесие, купленное твоей кровью и духом».

Издалека, сквозь стены дома, донёсся приглушённый оклик – Ратибор звал кого-то. Значит, совет начинается. Скоро за ним придут.

Вещий медленно поднялся. Его кости заныли, предвещая непогоду или просто конец долгого пути. Он подошёл к небольшому ларю, стоявшему в углу. Открыл его. Внутри, завернутые в ткань, пропитанную сохранными травами, лежали не береста и не дерево, а тонкие пластины свинца. На них были выцарапаны те же знаки, но они рассказывали о самом сокровенном – о ритуалах, о точных словах Договора, о том, как отличить душу, способную стать Стражем, от той, что разорвётся при первом же соприкосновении с Иным.

Это было знание, которое не доверяли даже всем Хранителям Слова. Только главе рода. Последний рубеж.

Он достал одну пластину. «Признак Избранного – видит Пути до того, как они открыты. Слышит Шёпот до того, как он произнесён. Дух его не привязан к одному миру, но и не потерян меж них».

Он смотрел на эти слова, и в его памяти всплывал образ Сечимира. Юноша, который пошёл за Белым Оленем не из жадности, а повинуясь зову, который не мог объяснить. Который увидел Воина-Странника и не бежал в ужасе, а попытался понять.

«Неужели ты? – подумал старец с тяжёлым сердцем. – Неужели на твоё поколение выпадет ноша, под которой согнулись наши предки?»

Он положил свинцовую пластину обратно и закрыл ларь. Потом подошёл к двери и отодвинул кожаную завесу. Свежий, холодный воздух ворвался в горницу, смешавшись с запахом древности. Внизу, у дома, его уже ждали двое – Доброгор и седовласый Медослав из Медвежьей Крепи. Их лица были суровы.

Пришло время. Время говорить. Время решать. Время, возможно, готовить нового агнца для заклада на алтарь древнего и жестокого Договора, чтобы спасти всё, что они знали и любили.

Вещий сделал глубокий вдох и шагнул навстречу сумеркам и судьбе.

Глава 6: Тропа Ходока

Три дня прошло с тех пор, как тень с Недоброй тропы легла на стойбище. Три дня, в течение которых Сечимир пытался встроиться в привычную жизнь, будто ничего не произошло. Он ходил в дозоры с Доброгором, рубил лес с Медвежанами, чинил частокол. Но всё было словно подернуто дымкой: краски блекли, звуки приглушались, а вкус печёного хлеба и дымного мяса казался пресным, как зола. В ушах, не умолкая, звучал тот глухой, безжизненный голос: «Указай путь к Сторожихе». А в глазах стоял образ – высокий, худой силуэт в плаще из мхов, растворяющийся меж чёрных валунов.

На четвертое утро терпение его лопнуло. Ожидание и неведение были хуже любой открытой угрозы. Он не мог сидеть сложа руки, пока неведомая хворь точила корни его мира. Ему нужны были ответы. Или, на худой конец, убедиться, что их добыть невозможно.

Солнце только-только поднялось над чахлыми макушками дальнего леса, окрашивая воды Чёрной Протоки в цвет холодного свинца. Стойбище просыпалось медленно, нехотя. Дымок из гончарной печи рода Глиняных Рук стелился по земле густой, ленивой пеленой; с берега доносились сонные окрики Гласией, готовивших долблёнки к дневному лову. Сечимир, уже облачённый в походную одежду – короткую, не стесняющую движений рубаху из оленьей кожи и прочные порты, – вышел из куреня Озёрных Волков. На плече был лук, за поясом торчала рукоять охотничьего ножа, а у сердца, под курткой, холодком прижимался волчий клык – его личный оберег.