Ведьма. Эзотерическая книга, которая переворачивает представление о женщинах!

«…каждый человек где-то в глубине души хранит кладбище тех, кого он любил…»

Из бескрайних просторов Сети

Действующие лица

Апрель (Апрель), бубна, шатенка, карие глаза, самая высокая, субтильная, умна во вред себе

Несусвета (Светлана), треф, брюнетка, синие глаза, плотного сложения, разрушительный темперамент

Интрига (Инна), черви, блонд, голубые глаза, самая миниатюрная интриганка

Анестезия (Настя), пики, брюнетка, зеленые глаза, худосочна, и с манией постоянной трансформации

Липа (Липа), блонд, черная королева, голубые с оттенками глаза, инструктор по фитнесу, высокочастотная стерва

Вселенная (Елена), волосы цвета кофе, темные глаза, белая королева, самая красивая, характер – перечная мята

Арсений (Аркадий) – главный герой в двух ипостасях (как «я» и метафизическое «я»)

Глава 1. Бесхозный принц

Шесть девушек с прекрасными телами собрались в просторной квартире с малым количеством мебели и удивительно высокими окнами. Девушки, лениво переговариваясь, попивали красное сицилийское вино, кое-кто покуривал длинные тонкие сигареты.

Квартира затерялась в булыжных переулках сердца столицы. Третий этаж ее летом открывал вид на текучие потоки влюбленных, приезжих и иностранцев, а сейчас – на исчерченную хлестким дождем гравюру Камергерского переулка, безлюдного, с поникшими матерчатыми крышами бесчисленных кафе. Дождь казался настолько сильным, что прокрадывался ласковой музыкой сквозь тугие пластиковые рамы, подогревая и без того взвинченную психику утомленных походами по ночным заведениям нимф.

Раннее утро уже оформилось рассветом и теперь разливалось прохладным теплом цвета березового сока.

Настроение у девушек было томным – молодых людей в эту ночь было достаточно, чтобы каждая почувствовала себя королевой, но и успела слегка устать, вдоволь потешив высокомерие и утолив женское тщеславие.

Легко летело вино, быстро и страшно медленно крутились стрелки часов, времени казалось и много и мало. Лайкровые ступни вальсировали в разные стороны, измеряя углы и расстояния комнат, будто машинально. Броские вечерние платья, словно в карточной партии, схватывались в неравной битве красного с черным: безумных червей с коварными пиками, эмоциональных бубен с загадочными крестями. Как отыгранные и забытые шахматные фигуры, возле входной двери привалились друг к другу диковинные туфли гражданок, удивительные в своей непохожести.

И девушки были абсолютно разными, как будто их специально так подбирали. Они по-разному реагировали, у каждой был свой собственный хаос легких тонких движений и тяжелых мыслей. И даже усталость по-разному мелькала незатейливой рыбкой в аквариумах их прекрасных глаз – одной придавая философскую задумчивость, в другой проявляясь суровой утомленностью.

А звали их (и это было отражено в паспортах) так:

анЕстезия Данилова,

Инна Трига,

ВсЕЛЕНнАя П.,

Апрель Лоскутова,

Света Несу,

Липа Чёртова.

То тут, то там в погруженной в полумрак квартире слышались разговоры:

– Почему вы расстались?

– Он сравнил меня с бутылкой… – обычное меццо-сопрано эмоционально взвилось вдали сопрано.

– Не поняла… – продолжало мягко выпытывать мятное контральто.

– Зачем ты ведешь себя как бутылка. Так он сказал… – Снова голос негодующе взлетел в начале фразы и рухнул в конце.

– Не понимаю… – повеяло, точно теплым бризом.

– Когда бутылка падает, она делает все, чтобы разбиться, как бы ты ни пытался ее ловить. Если она потеряла равновесие, значит, четыре шанса из пяти, что разобьется. Он сказал, что когда между нами начинается разлад, я веду себя так же… Как бутылка!.. Будто он один заинтересован в наших отношениях… – распалилась одна из девушек, та, что с меццо-сопрано. Ее рубинового цвета короткое платье с узким шелковым лифом и еще более узким атласным низом храбро взметнулось, меняя узор сплетенных длинных ног. Она определенно выглядела дамой бубен, тогда как ее смугловатая собеседница, покачивающая сигаретой и машинально перебрасывающая копну смоляных волос, явно олицетворяла даму треф.

– И из-за этого расстались? – не торопясь и вдумчиво, вместо вина потягивала она чужие откровения.

– Ты бы не обиделась, если бы тебя сравнили с бутылкой? – изогнулись и распрямились соболиные брови. – Или еще: достучаться до тебя – все равно что голыми руками ловить вертолетную лопасть. Во как…

– Не знаю, Апрель… Вроде он не совсем то имел в виду… – произнесло контральто.

– Может быть… Тем не менее звучало это обидно, и я приняла решение.

– Не грустно теперь?

– Наверное, жалею. Точнее – и жалею и не жалею. Никому не позволю унижать себя.

– Мне как-то говорили нечто подобное… Только другими словами. Зачем ты ведешь себя как малолетка, сказал мне один человек. Я не обиделась, просто начала задумываться о своем поведении. Мужчина в расцвете сил, даже судя по его метафорам…

– Это не одно и то же, Света… – прервала ее собеседница, рассердившись.

– Познакомь нас, раз он уже перевернутая страница в твоей книге, – явно шалила дама треф. – Люблю мужчин, изъясняющихся гиперболами.

– Еще чего… – гневно фыркнула Апрель.

Девушки, поутру баловавшиеся диалогом, облюбовав юными ягодицами мраморную плоскость широкого подоконника, лениво поглядывали на пенящийся от дождя Камергерский переулок и обводили зрачками сумрачный периметр гостиной, где высокие арки демонстрировали свои внутренности просторной светлой кухне и длинному коридору, расписанным «белым шумом» – как помехи на телеэкране. Окно в форме широченной замочной скважины погружало их в телесный твид раннего солнца, отчего их собственная телесность приобретала расплывчатые очертания, и казалось, что на подоконнике сидят два пустых платья.

Из кухни доносился другой диалог:

– Замечательный старый дом с замечательным новым ремонтом. Не находишь? – звонко и раскатисто вырывался из горловых труб концентрированный восторг.

– Нахожу… – более спокойно соглашался кто-то, кого пока видно не было.

– Почему не пьешь вино, Елена? Оно прекрасно… – прыгал с одной темы на другую тот же голос. На его фоне тишина отчетливо резонировала и приобретала телесность даже в самые короткие паузы.

– У меня иногда болит желудок, – мягко объяснилась собеседница. – От вина. Я вообще обычно не пью. Или совсем чуть-чуть.

– А в клубе ты вроде…

– О чем сейчас сожалею. Я люблю кефир, с некоторых пор стакан кефира вечером дарует нужное состояние. – Сказанное прозвучало совсем невинно, так что звонкая девушка даже зажмурилась, «переваривая». – И не важно, каким делом предстоит заниматься…

– Прямо так? – стремительно заметался вопрос по кухне.

– Прямо так.

– Забавно…

– А именно? – что-то насторожило Вселенную в голосе собеседницы.

– Ты такая неиспорченная… – притворно вздохнула неподдельная дама червей.

– Это, наверное, хорошо? – тихо переспросила всамделишная белая шахматная королева.

– Как посмотреть, милая… – в переливе нот невысокой девушки тренькнули стервозные аккорды.

– Не думаешь, что первое впечатление может быть обманчиво?

– Не думаю… – скептичные нотки почувствовались ярче.

– А как ты относишься к тому, что здесь затеяла Липа? – С едва заметной улыбкой Елена поменяла тему беседы.

– Она всегда что-то затевает, – пожали узкие, почти прозрачные плечи. – Ее новое увлечение ведьмической культурой, по крайней мере, меня не удивляет… – В тихой паузе утонуло чирканье зажигалки. – Все ее поступки эксцентричны…

– Всегда, – колокольчиком прозвенела ее собеседница.

– Слышала, что не настолько оно и новое, – осторожно заметила девушка с темными смородинками вместо глаз, острым носиком и закушенной нижней губой. Она вообще была очень осторожной и напоминала неземной цветок, который срочно хотелось пересадить в личный вазон.

– Скучно не будет… Она позвала меня, сказав, что из массы ее знакомых я и еще кое-кто способен организовать что-то необычное. – Миниатюрная блондинка с лицом в форме сердечка и пронзительно голубыми глазами временами, казалось, падала вглубь внутреннего колодца, теряясь в колосистом поле своих стремительных размышлений.

– Я услышала о себе то же самое. – Девушки переглянулись, невольно улыбнувшись.

– А что конкретно планируется? – пустила вперед провоцирующую тишину лукавая дама червей.

– Я слышала только одно слово.

– Какое же?

– Шабаш! – Светлые обои со словами мертвого языка вздрогнули, точно вода, чтобы уже через мгновение принять прежнюю форму.

И снова:

– Не подумай, что я сошла с ума… Мне вчера приснился странный сон… – Зубастый гребень усердно и часто нырял в каштановый водопад волос темноглазой Вселенной. Она перебралась на барный стул, поддерживающий ее стройное тело, обернутое в пестрое платье в стиле смешанного «этно» с брызгами фиолетового. Теперь она тоже пила вино.

– Я вся внимание, – отозвалась Интрига, напирая на «я». Она устроилась на кухонной столешнице, открыв ноги, и дымно курила. На Интриге было надето горчичного цвета платье, искристое, с высоким воротником, без рукавов, с разрезами на бедрах, приоткрывавших соблазнительные ткани нижнего белья.

– Просыпаюсь в незнакомом месте… – Елена медленно и сосредоточенно повела рассказ. – Деревенский дом, деревянный, очень старый, мертвый, потому что дерево везде серое. Или, может быть, просто сон черно-белый… Просыпаюсь в незнакомой постели, одна. Осознаю, что дом незнакомый, озираюсь, подмечая детали, некоторые из них узнаю. Они цветные. Телефон синий. Чашка на столе – зеленая. Ржавчина на зеркале… Но в основном все чужое. Ноги несут меня прочь из дома. Отворяю потемневшие двери, выбегаю на крыльцо… – Рассказывая, она зорко и с хитрым прищуром следила за собеседницей. – А там зима… Белая, пушистая, вероятно холодно, потому что пар идет, длинный, нескончаемый. При всем этом… Не смейся! Я вдруг понимаю, что абсолютно голая. Вижу свои босые ноги, грудь, живот… И тут вижу еще что-то, что быть не может в принципе моим, но что есть и, более того, – огромное и полное крови. – Выразительный взгляд Елены смутил Интригу. Она отвела было игривый взгляд, но через секунду снова посмотрела на нее, постаравшись придать взгляду чуть больше лихости. – Да, ты поняла правильно. Как будто чужой, но растущий из моего тела, а значит… мой. Смотрю на него, затем подхожу к краю заиндевевшего крыльца. Доски должны как будто скрипеть, но они не скрипят, потому что сон немой. А вокруг белым-бело от снега, и ничего не видать, только протяжная белизна кругом. Обхватываю руками, замираю – и начинаю пИсать и писАть… много и долго. Делаю это, уже не удивляясь, а, напротив, радуясь неожиданному приобретению… – Девушки как по команде заливисто засмеялись. – Писаю, потом понимаю, что тем самым пишу на снегу какой-то текст, несколько слов даже, пишу так аккуратно, чуть ли не с вензелями, и начинаю приглядываться. – Елена сделала значительную паузу, заняв ее осторожным глотком. – Щурюсь, разбираю, прочитываю наконец… – Она просторно улыбнулась. – И…

– И что?.. – не удержалась Интрига, чувствуя, как умные и цепкие темные глаза собеседницы плотоядно изучают ее внешность и не дают покоя, но что приятно – нет нужды прятаться и ложно скромничать.

– …и просыпаюсь! – Голова формы идеального киви, обрамленная броскими волосами цвета кофе, погрустнела лицом. – Теперь пытаюсь вспомнить, что же такое я написала. И не могу… – Чуть виноватые уголки масленых губ опять невысоко взлетели.

Правильный маленький нос ее собеседницы собрал на своей малости несколько морщинок, после чего его хозяйка еще раз заразительно рассмеялась и протянула капризно:

– Не-е-ет…

– Что? – плутовато поддразнила ее Елена, в том числе улыбкой, открывая в задорном блеске не меньше чем двадцать восемь зубов, выточенных ровно и аккуратно. В секундном просвете солнца сквозь тучные гряды ответили вспышкой детально выпестованные ферзи белого золота в фарфоровых мочках. Волосы к этому моменту до последней пряди оказались забраны в каштановый хвост.

– Ты обманываешь меня, Елена… Что ты написала? – Сквозь уши блондинки, прошивая сразу несколько мест нежного изгиба, проходили тонкие спирали, заостренные книзу и тупые сверху мелкими, искристыми бриллиантами. На левом запястье, мелко выделанные, мелькнули многочисленные карточные черви.

– Не помню, – пожала открытыми плечами девушка. – Но вспомню, потому что пока не вспомню – не успокоюсь. И обязательно расскажу.

– А ты уверена, что прочитала? – Инна невольно вжалась спиной в пластиковый фрагмент кухни… – Ну… Надпись… – Взгляд ее увлажнился.

– Уверена, – уже без улыбки твердо сказала девушка. – Более чем. Я проснулась и секунду еще помнила, а потом забыла… Но это что-то несложное, что-то осмысленное даже.

В это же время в одной из комнат:

– «Молот ведьм»? Любопытная книжка… – Еще одно меццо-сопрано прозвучало растянутыми слогами и неожиданными интонациями.

– Как любая уважающая себя ведьма, я должна знать эту книгу или просто иметь ее. – И более низкий, самоуверенный в каждой нотке голос, на правах хозяйки, категоричный в суждениях. – А лучше и то и другое!

– Зачем? – ничуть не удивившись, продолжала спрашивать Анестезия. Ее тонкие пальцы играли с книгой, разламывая в разных местах и выкрадывая кусочки текста.

– Эта книга о том, как вычислить нас, как бороться с нами. – Хищное лицо Липы пряталось в блондинистые пряди, волнами бьющиеся об острые рифы крепких плеч. – Как не забыть, кто мы есть… И о многом другом, создающем реальную опасность для ведовства. – Узкий нос с отчетливой горбинкой, холодные глаза, жесткие губы сильного рта – лицо выглядело донельзя шельмисто.

– Даже сейчас? – с глубоко скрытым сарказмом усомнилась Анестезия.

Они расположились в большом квадрате комнаты, спрятанной от света тяжелой фиолетовой портьерой.

Блондинка полулежала на краю широкой кровати формы круга, заправленной в хлесткий пурпур, окаймленный пушистыми золотыми кистями. Пронзительно лилейное платье страстно обхватывало талию, очерчивало аппетитные ноги с тяжелыми икрами и простиралось вниз – до домашних туфель. Липа демонстрировала образ белой королевы, но все, кто был с ней знаком, знали точно: она – самое что ни на есть черное высочество.

Брюнетка тем временем замерла возле книжной полки, высокой даже для таких далеких потолков. Взгляд ее наискось цепко оценивал саму себя в высоком, как и полка, трюмо сальвадоровской подтаявшей формы, заключенном в крапчатый мрамор. Закрытое черное волнистое платье слегка распахивалось и подчеркивало по-детски стройное тело с неожиданно массивной грудью. Смоляные локоны острыми спиралями подавали на лезвии общий образ дамы пик со взглядом, полным холодного огня.

– Сейчас… Нет, ныне самое удобное время для эволюции ведьмы. Произошло самое ужасное с точки зрения «Молота ведьм», – вполголоса нашептывала в потолок хмельная Липа, слушая негу собственного тела, благодарного горизонтальному положению. – Произошло то, чего более всего боялись авторы книги. В ведьм не верят, считают средневековыми выдумками, по этой причине «Молот» превратился в архаизм. Тем не менее… – Она широко и расслабленно зевнула, на миг утратив привлекательность. – Предпочитаю знать своего врага в лицо.

– Значит, ты не считаешь, что она устарела? – Брюнетка упражнялась в мимике, кропотливо фиксируя реакции в честном стекле, пальчики во французском свете нетерпеливо скребли обложку.

– Новое надо выдумать, Настя… А чаще новым назовут старое, – терпеливо не согласилась обычно нетерпеливая блондинка.

– Я могу взять ее почитать?

– Конечно. С возвратом.

Высокие бокалы, похожие на пышные, только распустившиеся розы, терялись на трюмо среди вселенной женских мелочей: тюбиков, скляночек, бутылочек и прочего добра, с помощью которого женщина творит свою воздушную алхимию.

Тем временем Апрель сменила тему:

– Рим произвел на меня острое впечатление, Света… – немного запинаясь, что выдавало присутствие винных паров в ладной головке, вещала Апрель. – Вся эта нафталиновая коричневая обертка… Прекрасно! Очень мало современных зданий. Даже у более-менее современных, если присмотреться, обязательно найдется или стена, или фрагмент, или просто элемент старой кладки. Раковая опухоль старины. Она там везде…

В рассказе была некоторая экспрессия, отчего большие треугольники серег Апрель немо подрагивали, обманывая ожиданием звука.

– Лучше скажи – «пигментное пятно», – перебила ее Несусвета, тоже проглатывая окончания слов и машинально увлекаясь сигаретой.

Они перебрались с окна на коричневый, точно офисный, диван, очень широкий, откуда открывался вид на окно, теперь запрятанное в смарагдовые шторы, на телевизионную плоскую панель, дюжину разномастных картин, серебристый скелет спортивного тренажера и на приземистую барную стойку, мигающую множеством стекла, закрепленного в металлических языках и спиралях. Стульев возле бара не было – расхищенные, они прижились в других местах квартиры. В одном из углов раздуло широкую горластую клетчатую вазу, напичканную букетами так, что ее почти не было видно, коренастое музыкальное устройство расположилось своими колонками тут же, едва выдавая себя меланхоличным мотивом.

– Арки, арки, арки, элементы древней городской стены, что проступают везде, булыжные мостовые… – то тихо, то громко продолжала вещать Апрель, кривя рот на длинном скуластом лице с намеками щек. – Все коричневое… Почти все… – Через мгновение она тоже курила, дирижируя сигаретой собственным словам. – Как этот диван. Было прекрасно! Мы даже ни разу не поссорились, что само по себе удивительно. Большее впечатление, чем Рим, на меня произвела лишь Венеция с ее лабиринтными улочками и повсеместной булыжностью. А еще там дома цветные. Оранжевые, рядом могут быть красные стены и зеленые… – Просторный карий глаз, слегка замыленный, пересекся с миндалевидным черным оком, чей взгляд аккуратно прыгал с картины на картину. – Все спаяно в один архитектурный узел, набережные с мостиками, узкие улочки, где порой двое расходятся боком… Каналы… Только там можно увидеть дом с крыльцом, округлые ступени которого выходят прямо на воду… Представляешь? А рядом – катерок качается… – Химия мечтаний придавала млелость чертам лица.

– Пытаюсь… – улыбалась самым широким в данной местности ртом на круглом лице смуглая красавица, ряженная в цветастый просторный сарафан, с подолом, помеченным крупными крестями. Глаза ее, глубиной с ночь, тем временем блуждали по картине. Там на черном фоне светлела лежащая на плетеной софе фигура девушки в молочном платье.

– А Милан меня не поразил, – не смущаясь беглых взглядов собеседницы, плела вязь речей хмельная Апрель, не упуская любимой забавы – попытки размещения длинных ног с видом, будто им решительно мало места. – Конечно, большой, конечно, столица моды мировой, конечно, что-то в нем есть, но в принципе – обычный мегаполис. Нет, Кафедральный собор прекрасен, поражает воображение. В остальном – обычный большой город…

– Ты хотела рассказать о вашей ссоре… Почему… в итоге? – зевнула в уютную ладошку Несусвета. – Сравнил с бутылкой – все понятно, – поспешила она, понимая, что можно услышать рассказ сначала. – Но едва ли это первопричина, скорее последняя капля… Ты устала и прочее, помнишь?.. Вот с этого поподробнее… – Сильные мочки крепко держали на изогнутом гвоздике по увесистой жемчужине – белой и густо-черной.

– Я… – Апрель запнулась, погружаясь в вопрос. – Я… Он уже взрослый, у него много накопилось отрицательного, не хочу быть эхом всего этого. Он и верит мне и не верит… – Она старательно сморщила губы. – Я устала: не могу достучаться до него, это практически невозможно! Иногда он груб. Если он в чем-то убедит себя, а делает он это легко, его не переубедить.

– А надо ли? – выгнула густые брови Несусвета. – Он же мужчина, зачем его переубеждать? Насчет «не верит» – может, и хорошо? Может, это предостережет тебя от импульсивных глупых действий, которые разрушили бы большое доверие, которого ты так хочешь?

Обе посмотрели на бутылку вина, но та опустела. Девушки не выказали разочарования.

– Я не давала ему повода, – упрямо высекла искру из глаз Апрель. – Ни единого…

– Повод – вещь относительная. – Несусвета переключилась на следующую картину с индуистским божеством Ганешей, покровителем творческих личностей и туристов, с телом человека и головою слона, детально прорисованным фосфорной зеленой краской на сажном фоне. – Его отсутствие вроде бы и дает какие-то преимущества, но… В моих человеческих огорчениях мне не давали повода ни разу. Но от этого не легче потом… Даже наоборот, когда ты не готов подсознательно, голова взрывается с большей силой. – Она издала звук взрыва, пустив по пышным губам крупную дрожь, от которой Апрель вздрогнула лицом.

– И тем не менее, – зло перебила ее категоричная Апрель, – я приняла решение: мы разные. И по возрасту, и по характеру. Он не уважает мои желания. Если чего-то хочет, этого же должна хотеть и я. Я так не могу! По крайней мере, надо попробовать побыть врозь, хотя бы отдохнуть. – Юная убежденность порхала по правильным линиям привлекательного лица, карие глаза горели неугасимым светом, нервный рот пылал отчаянным максимализмом. – Я должна его проучить, иначе будет только хуже.

– Хуже бывает разное, – поучительно отозвалась Несусвета, взглянув на фотопортрет. Черно-белый, он словно позволял заглядывать в эти стены классической диве – Мэрилин Монро, на самом деле не будучи ею. – Случается хуже, когда и проучить некого. – На фото старательно надувала губы в томном прищуре хозяйка местных комнат, блондинистая истеричка Липа. – Или можно проучить саму себя таким образом… Другое дело, если он просто надоел. – Двумя цветными акцентами на фотопортрете алели губы и отчетливо-кофейная родинка на щеке, которой в реальности не имелось. – Я помню начало вашего общения, когда тебе везде мерещились его бывшие. Ты не верила, что он одинок. И дома у него искала и находила признаки женского присутствия. И забывала там свои вещи в местах неочевидных, и разбрасывала волосы везде… – Несусвета прыснула неожиданно даже для себя, на глазах выступили слезы.

– Это моя жизнь, – непримиримо резанула Апрель, враждебно всматриваясь в профиль приятельницы, точно видела его впервые. – Я сама приму решение. И надоел, кстати, тоже… Некоторые вещи невозможно терпеть!

– Я не против. – Несусвета спрятала глаза за тяжелый сажный локон. – Ты сама все знаешь, сама все решишь, тебе виднее. Твоя точка обзора – самая высокая. Просто взрослых мужчин не переделать, не перекроить. Я, честно говоря, поела бы. Проголодалась… – повторила она, словно опасаясь, что собеседница ее не поняла. – Кажется, кто-то говорил что-то о рыбе…

– У меня аллергия на рыбьи кости, поэтому я не ем рыбу, – все еще обиженно откликнулась шатенка, думая, менять или не менять тему.

– Странная аллергия! А еще на что у тебя аллергия? – В следующую раму, казалось, выплеснули несколько ведер разной краски.

Липа продолжала откровенничать:

– Мне когда-то попала ресница в глаз, и так удобно прилегла в самом углу, что, как я ни пыталась, не смогла подобраться даже близко, хотя она вроде и не была далеко, – невыразительно рассказывала Липа, находясь уже на ногах и пребывая с подругой подле массивного зеркала, где они разглядывали друг друга, счастливые своей непохожестью. – Глаз долго болел, эта ресница сводила меня с ума. Потом я привыкла. Сейчас даже не вижу ее, только чувствую. И врачи не видят. Она есть, она мучает меня…

– Мне кажется, ты родилась с этой ресницей, – с широкой улыбкой поддразнила собеседницу Анестезия. – Просто в какой-то момент ты ее заметила. – В аккуратных ушках в области мочек росли бархатные пушистые черные розочки серег. Если присмотреться, в некоторых ракурсах они напоминали трехмерные карточные пики.

Большие глаза встретились в зеркале: одни – иссиня-голубые, другие – отчетливо-зеленые, большие улыбки схлестнулись, сажные и белые кольца волос контрастно перекликались. Лицо блондинки выглядело злым, даже когда она источала позитивные эмоции, лицо брюнетки, напротив, казалось мило-детским, даже когда она бывала откровенно недоброй. Одна – со вздернутым носом с широковатыми крыльями, у другой – нос с горбинкой, она повыше ростом и гораздо спортивнее, обе с высокими лбами и непохожими ступнями. Они бегали взглядами друг по другу, потом по артиллерии скляночек и полезных предметов, смеялись своим отражениям и понимали друг друга с полуслова. При этом крепкотелая хозяйка дома была значительно старше, а субтильная Анестезия улыбалась губами, что из года в год становились пухлее.

– Я тоже так считаю, – хохотнула Липа. Они звонко подержали конкурирующие переливы в аспидных стенах с золотистыми вертикальными вкраплениями витиеватых узоров. – По-моему, дело в великом множестве этих самых ресниц! – Ее уши совсем недавно несли на себе по извилистой молнии белого золота, но сейчас открывали по две розовые дырочки на каждом.

– Могу рассказать о невидимой занозе, – мягко пророкотала Анестезия. – Ты наверняка знаешь, так бывает, когда занозишь руку чем-то, чего не видишь, но чувствуешь. Трогаешь определенную точку на… допустим, на пальце, и это место колется и болит. А глаз не различает ничего. Если пощипать, обычно заноза выходит. – Тонкие веки артистично затрепетали.

– И?.. – любопытничала Липа, распахнутая во всю зелень глаз.

– Такую занозу лет в шестнадцать я обнаружила у себя на груди, – продолжила собеседница. – Чего только не делала, была у врача. Тщетно. Она до сих пор со мной, незаметная, если ее случайно не тронуть… Как злая кнопочка. Она – это то, что порой меняет на противоположное мое хорошее настроение.

– Невероятно! – Липа плотоядно таращилась в Настин профиль. – Моя ресница особенно дает о себе знать, если я поплачу. Горе тому, кто заставит меня плакать!

– Не представляю тебя плачущей, – с сомнением высказалась Настя, повернув голову на взгляд. – Никогда не видела.

– Потому что это больно, – Липа посерьезнела. – И для меня и для окружающих. Сколько мы знакомы? – переключилась она.

– Лет шесть или семь, – не задумываясь, высчитала брюнетка, бесшумно возвращая книгу на камень трюмо.

Они пытливо разглядывали друг друга, точно впервые, про себя признавая броскую, отчетливую красоту другой, затем развели взгляды, разбежавшись глазами каждая на свой предмет сосредоточения, и на шаг разошлись в стороны.

– Красивое зеркало, – с уважением сказала брюнетка. – Оно отражает почти всю комнату. Не спрячешься. – Она крутанулась по оси, фиксируя собственную осанку и подозрительную крутобедрость.

– Есть местечко, – доверительно снизила голос блондинка. – Но его сразу не найдешь. А в том местечке есть еще местечко, которое тоже запросто не обнаружить. – Она скользнула за книжную полку, и там за картинкой внутреннего мира алого розового бутона оказалась крохотная прямоугольная дверца. – Мой секретный бар. – Анестезия, полная вязкого любопытства в больших глазах, просеменила за подругой, пока холодные пальцы блондинки что-то перебирали в бархатной темноте открывшейся ниши, где дружно разместились разноцветные бутылки. – А ну его, это вино! – с нажимом определилась за обеих Липа. – Глоток виски придаст творческого очарования нашим колебаниям в пространстве! – Она хохотнула, вытягивая из закромов продолговато-пузатый сосуд, очаровательно коричневый и почти полный. Следом когтистые пальцы вооружились парой многогранных стаканов, все это было перенесено и поставлено на трюмо, подле которого и хрустнуло кольцо скрипучей крышки.

– Что за скляночки? – подала голос брюнетка, вглядываясь в проявившийся уголок, где подле высоких бутылок почти неприметно ютились пузырьки без надписей.

– Кое-что для шабаша, – с замиранием повторила Липа слово, уже звучавшее ночью и даже утром, – кое-что весьма полезное. Позже расскажу… Позже… – Она опять подобралась к подруге, одной рукой увлекая ее к трюмо, второй проворно выдергивая из ниши самый мелкий пузырек и пряча его в подоле узкого платья.

– Выпьем! – нетерпеливо вставила она громоздкий стакан в податливую ладонь брюнетки, что едва удержала его, раскачивая между стенок половинчатое количество бледной жидкости.

Они синхронно пригубили, в который раз дотрагиваясь шальными взглядами друг друга, и одновременно поморщились, зажав аккуратно вырезанные ноздри, затем медленно расправили лица, залив большую их часть ленивой улыбкой.

– О черт, Чёртова, я уже чувствую его преобразующее воздействие! – вскричала Липа, прислушиваясь к себе. – Он точно бежит по ступенькам разума, сотрясая сложную упорядоченность личности…

– Упорядоченность? – недоверчиво переспросила подруга, топя улыбку в остатках агрессивной жидкости. – Ну если только сложная… Расскажи… – ввернула она, заметив, что взгляд подруги остекленел, означая погружение в себя.

– Что? – с трудом отвлеклась Липа от липкого внутреннего мира и будто машинально оставила стекло в руке пустым.

– Что планируешь? – наступая, облизала губы Анестезия, отставляя и свой стакан. – Что за шабаш? – Глаза ее вспыхнули, точно виски плеснули в огонь.

Блондинка увернулась от цепких глаз и чуть отвальсировала:

– А как же терпение, дорогая?

– Не хочу! – отмахнулась брюнетка. – Расскажи… – Наступая на Липу, она оттеснила ее к кричаще алому гардеробу, растянутому во всю стену и содержащему космос женских надобностей: платьев, джинсов, обуви, белья. Одних ремней там имелась целая армия.

– Нет… – упрямо выдохнула блондинка в лицо подруге, как только ее белые лопатки коснулись гладкой дверцы шкафа. – Но… – протянула она, заметив обиду в глазах той. – Я покажу тебе кое-что. – Блондинка поймала в свою ладонь тонкие пальцы Анестезии и мягко потянула ее из комнаты. – Любой шабаш – это жертвоприношение. Я покажу тебе нашего агнца! – По одному из серых коридоров, соединяющих комнатные пространства, они, тихо ступая по дразнящему паркету, пробрались к высокой черной двери.

Невесть откуда в руке Липы расцвел того же цвета массивный ключ. Поковыряв им в замке, она дождалась угодливого щелчка и с вороватым видом ухватилась за ручку.

И в ту же самую секунду:

– …Бутылка – ерунда, подруга моя! А что ты скажешь о царапинах на спине? – уколола Несусвета собеседницу, вместе с которой они совсем недавно перебрались в кухню, чтобы проанализировать обстановку в холодильнике.

На сковороде уже ворчливо подергивались куски красной рыбы, а пяток стремительных бутербродов с оранжевой колбасой и зеленым сыром уже скоротечно улетели в молодые сильные желудки.

Интрига умело разобралась с пробкой в очередной винной бутылке. Мгновением раньше молчаливая в компаниях Елена отчаянно зевнула и покинула уютную кухню со своим бокалом, чтобы, как она сказала через плечо, скоро вернуться.

– Убила бы! – воспламенилась карим взглядом вспыльчивая Апрель. – Хотя нет. Покинула бы без слов и без права на реабилитацию. А что, у тебя было что-то подобное? – уточнила она с легкой надеждой.

– Нет, – уклончиво отозвалась Несусвета, остановившись возле запахнутого окна, и, отклонив пластинку жалюзи, всмотрелась в дождливый день за стеклом. – А вот у Липы – да! – торжественно разоблачилась она до того, как плотоядное любопытство шатенки успело взять под контроль горделивую мимику упрямого рта и высокого лба с забранными назад волосами. – Ты слышала, что Арсений натворил в последний раз?

– Арсений? – нахмурилась Апрель. Глаза ее увлажнились, точно на названную персону и у нее была нездоровая реакция. – И что же? – Она машинально упражнялась с высоким бокалом, не замечая, что с каждым глотком скорость поглощения увеличивалась.

– Липа увидела царапины у него на спине! – Несусвета повернулась к ней лицом, пылающим чем-то, очень напоминающим торжество. – Наглец объяснил это перышком из подушки… – Она хохотнула пухлыми губами. – А когда она устроила скандал по поводу перышка, он заговорил об осколке…

Апрель мрачнела, покусывая губы.

– Остался такой же наглой скотиной, какой был, – приговорила она.

– Когда речь идет об Арсе, – вмешалась Интрига, колдовавшая у плиты, – удивляться особенно нечему. С ним все становится ясно после пяти минут общения. – Ловкие пальцы дирижировали кухонной лопаткой, с помощью которой девушка перебрасывала рыбу с одного бока на другой.

– А ты говоришь – «бутылка», – фыркнула Несусвета с победным пренебрежением. – Контраст, возможно, поможет тебе понять, что по большому счету ты просто придираешься к своему другу, – поддразнила она нетрезвую подругу. – Но в чем я согласна с Инной, – тут же повысила голос брюнетка, видя распахнувшийся в несогласии рот Апрель, – Арсик такой, какой есть, и пытаться воспринимать его иначе – значит обманывать себя. Так что обманулась не ты одна, дорогая! – Короткие смуглые пальцы обзавелись сигаретой. – Даже наша многоопытная сучка Липа с разбегу прыгнула на старые садовые грабли… – Лицо Несусветы отсвечивало каверзным умом.

– Я ее предупреждала, – послушно переключилась на новую тему шатенка. – Но каждая мнит себя самой умной. Нет чтобы прислушаться к советам… Она посчитала себя особенной, решила, что сможет до него достучаться… Опять же с высоты ее опыта! – закончила она совсем другой мыслью, подмигнув разом всем участницам дискуссии.

– Достучаться до головы другого человека возможно лишь через его собственную голову, но никак не через нашу, как бы мы ни пытались в разных тональностях говорить о своих чувствах, желаниях и боли, – многозначительно произнесла Несусвета, опять пустив тонкий разряд в сторону хмельной собеседницы. – При этом войти туда возможно не через парадное, где правит упорядоченным рассудок, а только посредством черного входа, где царит густой и вязкий мрак подсознания…

– Не так сложно, – подала голос Интрига, продолжавшая хлопотать у плиты, – а то я перестаю понимать. Самое-то интересное вообще в другом… – добавила она поспешно, чувствуя, что опять может остаться вместе с багровеющими рыбьими телесами на обочине разговора. Тонкий привкус сплетни, шевельнувшийся в утомленной тональности ее шелкового голоса, не остался незамеченным многоопытными сплетницами Несусветой и Апрель, которые тут же позабыли друг о друге и, не мигая, впились взглядами в прозрачные плечи интриганки.

– Ну?!. – подали голос они почти одновременно, спустя несколько секунд, во время которых лишь аппетитно шуршали рыбьи тушки в клокочущем масле.

– Елена – новая пассия Арсения, – с опаской глянув в арку, ведущую в зал, поведала Интрига. – Они общаются несколько месяцев, при этом Арс параллельно милуется с Липой. Мне кажется, бедная Леночка еще ни о чем не догадывается. А вот в случае с Липой, я уверена, Арсу это выйдет боком…

– Так вот почему она здесь! – хищно обрадовались брюнетка с шатенкой, бокалы их соприкоснулись с нежным звуком, они счастливо оросили гортани сицилийским вином. Наконец Несусвета закончила: – Липа планирует затеять вакханалию, во время которой проявятся сотни деталей. После чего две обиженные девушки изготовят замечательное блюдо, которое, как известно, нужно подавать холодным.

– Что-то типа того, – пожала плечами Инна и загремела тарелками, сигнализируя о готовности. – Кто-нибудь, сделайте еще бутербродов или просто подрежьте сыра. И я видела в холодильнике сливы и хурму. А девочка интересная. Думаю, нам будет занятно пообщаться…

– Мне она показалась излишне наивной и доброй, – в протесте выпятила губы Апрель. – Слишком хорошая. Слишком легкая добыча для Арсения. И не такая, как мы…

– Может, и так. – Рыба оказалась ловко разложена по квадратным белым тарелкам с загнутыми краями. Несусвета обратилась к холодильнику, Апрель предпочла остаться на месте, забросив ногу на ногу и покачивая стопой, обтянутой темной лайкрой. – Но что-то мне подсказывает, – блондинка едва заметно улыбнулась своим мыслям, тут же припрятав последние, и лишь потом повернулась к подругам лицом: – Что эта малышка не так проста.

В кухонной арке возникла Елена: красивая, высокая, но с потерянным взглядом. Глаза ее нервно перебегали с предмета на предмет, длинные пальцы с кофейными ногтями бессознательно мяли неподдающийся этим усилиям крохотный телефон.

– Не дозвонилась? – лукаво спросила Интрига, расставляя на высоком столе в мелкую плитку тарелки с рыбой. Там же высилась горка сыра на прозрачном блюдце, десяток слив на разделочной доске, чищенные грецкие орехи в плошке и хаотично разрезанная хурма.

– Мальчик? – коварно впритык вопросила Апрель.

– Недоступен, – печально выговорила Елена, тревожно и часто моргая. – И сам не звонит второй день. – Плодящая продолговато-вкусный шлейф запаха рыба ее явно не интересовала. – Что это может означать?

– Он был сразу недоступен? – деловито задала вопрос Несусвета. – Или гудки тоже были?

– Были, – внимательно осмыслила Елена. – Вчера… – Растерянность вытеснила все прочее с ее лица.

– Предлагаю есть рыбу, – недовольно вмешалась Интрига, забираясь на барный стул и придвигая к себе тарелку. – Пока горячая.

– Дело дрянь, – резюмировала Апрель, крутанувшись к столу и озадачиваясь тем же самым.

– Ну, может, загулял, – не моргнув, предположила Несусвета. – Всякое бывает…

– Так не было ни разу, – с полными ужаса глазами и с тихой ненавистью в голосе громко прошептала девушка. Пальцы ее обвили длинную ножку бокала.

Подруги самозабвенно ели, утратив к Елене интерес. Их ровные белые зубы с немым воем сладострастия терзали румяную плоть рыбы. Каждая полагала, что все следующие вопросы лучше оставить на десерт. Нетерпение кружило красивые головы, но девочки умели терпеть, пусть и недолго.

И наконец черная дверь распахнулась…

– Это же Hapro Luxura X7! – Казалось, Анестезия поперхнулась восхищением, когда они с Липой шагнули в просторную белую комнату. Там посреди заковыристого паркета в черную и серебристую короткую доску не было ничего – лишь длинные белые лампы освещения на стенах, да ярко-голубая капсула в центре комнаты. Оцинкованные вставки на загадочном приборе, похожем на космический корабль, длинным узором тянулись по обтекаемому телу машины, таинственные табло замерли в красном свечении мистических цифр. Самоуверенная надпись белой краской сообщала «Luxura» на верхней, намеренно смелой в очертаниях части аппарата, приземистая, но стильно дутая нижняя часть несла на своем симпатичном брюшке изысканно-небрежную надпись «X7».

– Он самый, – удовлетворенно подтвердила Липа, придерживая возбудившуюся подругу за плечи. – Эффект металлик, 180- и 500-ваттные лампы. Сорок пять абсолютно новых яростных ламп. Система циркуляции воздуха и трехступенчатые системы вентиляции тела и лица! – Блондинка звонко чмокнула над ухом взволнованной подруги. – Группы фильтров и сенсорная панель, электронный пульт управления и опция ароматерапии. Экспрессивный дизайн и легкость эксплуатации. – Она шумно вздохнула, медленно подводя Настю к манящей капсуле. – Необходимая вещь дома…

– Аксессуар, – с придыханием оценила Анестезия. – Я должна попробовать. Читала о нем в журнале, его называли «интеллектуальный солярий».

Липа влюбленно подержала взглядом профиль брюнетки:

– Умница! Я и не ждала от тебя другой реакции.

– Хочу прямо сейчас! – ободрилась Настя, прекрасно умеющая расшифровывать подобные взгляды. – Можно? – Загорелые плечи передернулись от нетерпения.

– Ты не задумывалась, почему современная женщина так благосклонна к солярию, хотя вред от его использования уже давно не вызывает сомнений? – вопросом на вопрос изогнула светлые, но сильные брови Липа, вставая между чудо-солярием и нетерпеливой поклонницей.

– Честно говоря, нет, – сказала Анестезия, подрагивая от желания.

– Не кажется ли тебе, что в этом есть своего рода генетический код, – словно утверждая, спросила блондинка, – страсть к огню, очищающему огню, приписанная ведьмическому началу средневековыми безумцами? – Улыбка ее театрально надломилась. – Не кажется ли тебе, что эта странная страсть не только дань особому цвету кожи, который дарит прибор, являющий собой огонь, загнанный в стеклянные трубки? Не кажется ли тебе, что любая современная ведьма так или иначе хочет побывать в огне, и – что важно – в отличие от наших древних сестер, победить его? – Липа хохотнула, не давая определить истинную степень своей серьезности. – Что это, как не победа над тем, чего так искренне боялись все женщины, проповедовавшие что-то, доступное только им или небольшому числу подобных им мастериц…

– Даже не думала об этом, – удивленно произнесла брюнетка в представившуюся паузу.

– И тем не менее реакция твоя совпала с моей, – блондинка всем видом приглашала задуматься. – Мы обе почувствовали ритуальную тягу к огню, и это не просто так. Это реакция ведьмы…

– Но в нашей стране ведьм не сжигали… – напомнила Анестезия, всерьез размышляя над услышанным. – Почти…

– Случаи единичны, – согласилась Липа. – Но у меня, к примеру, германские корни, – со знанием дела продолжила она. – В Россию мои предки попали перед самой революцией, а имени своему я вообще обязана случайности. Татарскому дедушке повезло спутаться с арийской бабушкой, отсюда цепь абсолютно случайных, но по-своему забавных событий. – Она усмехнулась своим мыслям. – Как бы там ни было, это же не означает отсутствие ведьм на Руси? Это, напротив, говорит об уме и сноровке наших ведьм, которые в быту гибли чаще, чем из-за своего колдовства. А ведь в горящую избу входили, Настя, и коней на скаку останавливали… А как порчу наводили, а влюбить в себя могли как…

– Вот последнее я умею лучше всего, – призналась вдруг Анестезия, проведя смуглой ладонью по гладкому корпусу огненной машины.

– И как ты думаешь… – Липа выдержала паузу. – Откуда этот талант? Неужели выдан в качестве бонуса при рождении? Или во время преджизненного распределения форм и качеств? – Указательный палец ее выискал на сенсорном табло клавишу, которую, чуть помедлив, отрывисто ткнул. – И как легко управляться с этим добром, которое представляет собой в совокупности или раздельно именно нас? – Она больно ущипнула подругу за ягодицу, точно принуждая задуматься. – Откуда эта удивительная легкость, эта почти моментальная инерция? Мы научились этому или всегда умели? Это накопленный опыт нескольких поколений женщин или мистический дар? Каждая так может или не каждая?

«Luxura» издала почти неприметный скрип.

– Кажется, ты на этот вопрос для себя ответила однозначно, – успела сказать Настя, прежде чем дыхание ее перехватило. – Не верю глазам своим… – с трудом прошептала она в то же мгновение, машинально поправив волосы и одернув короткое черное платье.

Массивная крышка солярия распахнулась и вальяжно приоткрыла вид изнутри, исполненный множественностью ламп под прозрачным пластиком. В самом центре технической архитектуры, в самом сердце схождения двух частей сложной машины, безмятежно покоилось бледное от кончиков пальцев до кончика носа нагое мужское тело. Оно было безволосо по своей сути, лишь с угольной малостью в области черепа, молодо и подтянуто, с закрытыми глазами и глуповатой флегматичностью на разгладившемся от долгого покоя лице. Руки и ноги были перетянуты тонким, почти прозрачным шнуром, пропущенным под мышками и поясницей, к различным узлам солярия, благодаря чему встать самостоятельно новому герою не представлялось возможным.

– А вот и сюрприз! – дурашливо затрясла локонами блондинка, дирижерски вскидывая руки.

– Это же Арсений? – отразила очевидное брюнетка.

– Собственной персоной…

– Он слышит нас?

– Нет, – убежденно качнула головой Липа.

– Откуда ты знаешь?

– Все просто. Дело в порошке из семян одного замечательного растения, – Липа продемонстрировала длинную граненую стеклянную трубку, примостившуюся в корпусе прибора, – который я задуваю ему в нос, и он спит крепче крепкого. И так почти до бесконечности.

– Не вредно?

– Вредно, хотя состав сильно разбавлен. Но это не будет продолжаться долго. Думаю, через час ему пора проснуться.

– Сколько он уже спит? – с восхищением окатила вниманием подругу Анестезия.

– Я украла его в ночь с пятницы на субботу. – Ровно на мгновение Липа побывала в своих мыслях. – Сегодня воскресенье, полдень, значит, скоро будет двое суток. Он проснется отдохнувшим. – Улыбка девушки показалась зловещей даже ко многому привыкшей подруге.

– Зачем ты украла его? – переспросила брюнетка в тот момент, когда лицо ее воспламенилось осмыслением, и последние звуки произнеслись почти шепотом. – Ты…

– Агнец, – невинно выдохнула блондинка. – На любом шабаше должен быть агнец, – продекламировала она на следующем выдохе. – И у нас тоже есть. Все по правилам.

– И ведь ты не шутишь, – утвердительно сказала Анестезия, лоб ее и щеки полыхнули озорством. – Ни на секунду…

– Я сама серьезность, – уже холодно и жестко процедила Липа, опуская крышку нажатием кнопки. – Хочешь его разбудить?

Тем временем на кухне продолжался разговор:

– Маски… все их носят: и маргиналы, и интеллигенты, – с заразительной философичностью вещала сытая и опытная Несусвета. – К некоторым они так прирастают, что люди забывают, какие они на самом деле. И в принципе перестают быть собой. – Она продолжала потягивать вино. – Гоняясь за чередой чужих образов, они теряют целостность, разбиваются на осколки псевдоличностей…

Поникшая Елена покусывала губы, одним ухом слушая подругу, другим прислушиваясь к эмоциям внутри себя. Темные глаза смотрели и не видели, края пестрого платья точно поникли, и весь образ сочился грустной красотой, от которой хотелось сделать больно тому, из-за кого девушка стала такой печальной.

– Мальчики, что с них взять, – глубокомысленно скривила губы Интрига. – Маски – это для них все. Они даже не помнят, какая из них была первой. Так и изнемогают под грудой масок, не в силах вспомнить свое настоящее лицо.

– А ты помнишь? – мудро усмехнулась Апрель, медленно, но веско перекладывая одну длинную ногу на другую. – Мне кажется, это общечеловеческое.

– Не суди по себе, – фыркнула блондинка, отразив в гримасе антипатию. – А тот, из-за кого ты переживаешь, не заслуживает подобной психической реакции, – более добро ввернула она уже Елене. – Он давно забыл свое настоящее лицо. Поверь, едва ли можно идентифицировать эту личность даже внешне. Что бы ты ни думала, на самом деле он другой, – таинственно заключила она и спрятала лукавую мордочку в широкий бокал.

– Вы знаете его? – изумленно заерзала на стуле девушка. – Все его знаете?! – Взгляд ее пронесся по выразительным лицам подруг.

– Знаем. – Несусвета укоризненно полоснула интриганку взглядом. – Мы были и любовниками, и просто друзьями, потом вмиг рассорились и с некоторых пор дистанцируемся друг от друга. Может, зря…

– А я первая из всей компании познакомилась с ним, – продолжила Интрига с пренебрежением в голосе, снова нагло вписавшись в разговор. – Быстро поняла, что он собой представляет, с тех пор всегда держу эту особь на длинном поводке, настолько длинном, чтоб его не видеть. В принципе сразу было понятно, что это ошибка. Притом маленькая…

– Мы расстались недавно, – задумчиво взяла слово Апрель. – Было неплохо, но тоже обоим было понятно, что это недолговечно. Так и получилось. А до меня он очень горячо и дольше всех общался с Анестезией. Все даже думали, что это навсегда, так много электричества, казалось, было в их отношениях. Но они тоже не поняли друг друга и разошлись в разные стороны.

– И теперь Липа, – поспешила быть первой Интрига. – И ты, как оказалось…

– Одновременно, – с нажимом закончила Апрель.

– Она тоже… – глаза Елены сузились в мстительные щелки. – А знакомство выглядело случайным. – Живой ум ее стеклянно задрожал внутри сообразительной головы.

– Именно. – Апрель приосанилась, а остальные переглянулись. – Вообще-то, нехорошо проводить время с чужими молодыми людьми, деточка! – Длинное лицо ее с вызовом подалось вперед на длинной шее, оставив символические плечи в ленивом тылу.

– Мы достаточно долго вместе, чтобы я считала это своим, – с достоинством отозвалась Елена. – Прочие его связи мне неизвестны. – Она без напряжения выдержала матовый взгляд шатенки.

– Но они имеют для тебя значение? – с исследовательским интересом подала голос Несусвета.

– Разумеется, – с вызовом подчеркнула Елена. – В подобных случаях я предпочитаю быть одной. – Апрель тем временем отвела взгляд и мастерски спрятала его в косметическое зеркальце.

– Единственной, – удовлетворенно констатировала Интрига. – Ты не одинока в своих предпочтениях. – В ее словах прозвучала легкая горечь.

– Но ты связалась явно не с той, деточка, – с сомнением изрекла Апрель одновременно с ней. – Это же Липа! Человек аномальный. – Она по-прежнему изучала себя в круглом кусочке стекла.

– Точнее, ты связалась не с тем, – театрально возникла в арке кухни хозяйка квартиры. Лицо пламенело от ярости, она с надменным вызовом смотрела на собравшихся. В сильных тонких фалангах замерло горлышко приземистого коричневого «Джека Дэниэлса».

– Что это значит? – Елене еще не доводилось видеть Липу в подобном образе.

– Тебе не по зубам такая старая рыба, как Арсен, – снисходительно сказала Липа, подбираясь поближе к беседе. – У вас тут вкусно пахнет, – отвлекла она от предмета диалога.

Бутылка виски перекочевала на длинный стол.

– Мы пожарили рыбу, – объявила Интрига.

– Это еще почему? – Пронзительные глаза Елены вспыхнули.

– Потому что ты не такая, как я… – с расстановкой произнесла блондинка, вылавливая руками маслянистый оранжевый кусок из чьей-то тарелки.

– Даже если и так, чем ты лучше меня? – Запальчивость разлилась по вкусным щекам ядовитыми пятнами.

– Ты слишком хорошая, и твои решения очень коротки. Ночью думаешь одно, с первыми лучами солнца становится понятно, что ты слишком светлая и добрая, чтобы в принципе затесаться между нами, – пространно пояснила Липа, флегматично отвлекаясь на вино и рыбу. – Ты можешь любить долго, но ненавидишь ты только день. – Она размахивала жирными пальцами. – И боль причинять ты не любишь, даже случайно. А вот Арсен любит плохих девочек… Как все мы тут!

– Какой апломб! Можешь оставить его себе! – фыркнула Вселенная.

– Так и есть. Я с самого начала за тобой наблюдала и в очередной раз рада, что не ошиблась. – Липа томно колыхнула ресницами. – Но он мне не нужен. А наказать его я хочу! Таких вещей я не прощаю, подруга. Не знаю, как ты… Притом наказать так, чтобы воспоминание об этом приводило его к эректильной дисфункции всякий раз, когда он задумает поиграть на два фронта. – Лицо ее стало жестоким, как штопор.

– Что ты хочешь сделать?

– Не то, что ты подумала. Я задумала шабаш, о чем и объявила, приглашая вас. По всем правилам мы воссоздадим здесь то, что некогда практиковалось в Европе. И обязательно устроим жертвоприношение. Агнец! – Она посмаковала общее любопытство. – Скажи теперь, не задумываясь: участвуешь?

– Что именно мы будем делать? – осторожно прищурилась Елена.

– Доверься мне! – Стервозный большой рот Липы хищно сомкнулся. – А агнцем будет он.

– Ты права… – медленно выговорила Елена. – Я не буду этого делать, но это не означает, что я не захочу посмотреть…

– Правда? – притворно удивилась блондинка. – Это несколько меняет дело, я думала о тебе хуже. – Она подступилась к собеседнице и приобняла ее за талию. – В конце концов, в таком деле нет разницы – делать или смотреть…

С минуту они пристально массировали зрачками друг друга, и никто не решился издать ни звука, никто даже не шевельнулся. Но спустя означенное время Интрига шумно опустила ножку своего бокала на звонкую поверхность стола. Это разморозило движения девушек, возобновился неспешный гвалт, и совсем скоро Липу загнали в угол жадные взгляды, горящие вязким любопытством.

– Ну же? – Голос Апрель был точно игла.

– Подробнее! – настойчиво щурилась Интрига.

Несусвета задорно улыбалась, предвкушая следующее мгновение.

– Хорошо, – сдалась блондинка. – Открываем карты. У меня в зале солярий, к которому накрепко привязан Арсен. Долго рассказывать, откуда он там взялся, не стану. В двух словах – пьяный приполз сам, и сейчас он там, крепко спит. Настя как раз должна начать его будить. В этом есть символизм. Кажется, ему будет приятно увидеть ее первой. – В руках блондинки возникла та самая скляночка из тайного бара. – Это мазь, рецепт я нашла в Интернете, вместе с составами прочих милых микстур, пришлось там же поискать травников, которые, как ни удивительно, нашлись. Забавно… Все это стоило копейки. Снадобье отбивает сон. Нужно помазать виски… – Она поймала на кончик когтистого пальца аккуратную капельку и с таинственным видом втерла ее себе в висок. – Энергия бьет через край, и так примерно на час. Потом появляется сонливость, которая легко снимается еще одной капелькой. – Пузырек между делом уже перекочевал в белые ладони Апрель, которая нетерпеливо затрясла им, высвобождая очередную каплю. – Мы разденемся, почитаем ведьмическую книжку, у меня есть виски, и хорошая аудиосистема, и ароматные свечи, кроме того – мазь для ощущения полета, мазь для расширения реальности, мазь для расширения сознания, мазь эротическая и мазь не для нас, девочки. А правильнее уже будет сказать – ведьмочки! – провозгласила она звонко, наблюдая чуть оплавившиеся лица подруг, каждая из которых недолго подержала в руках пузырек.

– Замечательно бодрит! – изменившись в лице последней, среагировала Несусвета. – Хочется сплясать нечто неистовое!

– Так пляши! – чужим голосом, грубее своего истинного, выдохнула Липа. – Пляши!

– Разденемся? – свела брови Апрель.

– Да, именно! Догола! До последней нитки! – с вызовом утвердила хозяйка шабаша. – Вино превратит тебя в пьяную скотину даже в одежде, а виски не даст смежить веки и заскучать. – Она крутанулась вокруг своей оси, точно пытаясь посмотреть на всех сразу и пресечь поползновения несогласных. – А одежда… Она будет мешать. Кроме того, мы же хотим реализма? Надо все сделать по традиции. – Девушка игриво подмигнула Интриге, которая уже улыбалась своим мыслям. – И не забудьте, что наш агнец – мужчина, и в нашей власти помучить его нашей наготой. – Эти слова были брошены Елене, что с опаской подглядывала настроение прочих участниц. – Раздеваться! Нельзя такую задумку превратить в жалкую пародию… – Руки ее распахнули створки кухонного шкафа, откуда почти вылетели на стол пузатые стаканы. – В таких ханжеских декорациях не создать и банальнейшего колдовства. А я на сегодня запланировала колдовство высшего сорта! – рявкнула она на Несусвету, которая на секунду попробовала засомневаться, став серьезной.

Липа собрала в неровный круг шесть стаканов. Она заговорщически оглядела всех и каждую и быстро оросила из бутылки подготовленную утварь против часовой стрелки.

– В этом есть свой смысл, – осклабилась она, не поясняя ничего большинству непонявших и продолжая в одно движение наполнять посудины. – Как и во всем, что происходит… – Она хохотнула и оставила сосуд в сторону. – Сейчас и вообще…

– А что значит мазь не для нас? – совсем тихо выспросила из-за плеча Елена, но в сгустившейся тишине все услышали.

– Это для него. – Липа стремительно и грубо распихала стаканы по ладоням. – Специальное снадобье. – Она чуть отстранилась, замкнув очередной неровный круг, теперь – из ладных девичьих тел. – Поможет осознать всю степень ответственности и, в принципе, поможет достичь воспитательного эффекта. – Каждая чувствовала изменения, в которых пока не была уверена. А волосы на головах будто уже начали шевелиться. – Мазь вызывает жуткий, животный страх, о чем бы ты ни думал: тебе плохо и страшно, хочется умереть, но одновременно ты безумно боишься смерти, при этом почти уверен, что вот-вот она придет – и тебя размажет чья-то безжалостная рука. – Красивое лицо ее садистски исказилось. – И ты дрожишь, как приговоренный к смерти, чей приговор через мгновение исполнят. Можешь даже обмочиться или поседеть… – Присутствующим стало жутковато. – Это при условии, что ничего страшного вокруг не происходит. А я планирую нагнать жути…

– Я – за! – горящим взглядом присоединилась к ней Интрига.

– И я! – приосанилась Апрель, мстительно покусывая губы.

– Настя с нами, – констатировала Липа, вперившись взглядом в Несусвету. – Малышка тоже хочет посмотреть, понимая, что ничего изменить не в силах. А ты, проныра? Наша общая совесть, что скажешь ты? – Несусвета сжала лицо в лукавую гримасу, тщательно раздумывая.

– С вами, – высказалась она спустя несколько секунд. – В конце концов, кому-то надо присмотреть за тем, чтобы вы тут не натворили дел.

– Тогда выпьем, ведьмочки! – воскликнула хозяйка дома.

Стекло звучно сомкнулось. Все энергично выпили, чувствуя, как силы утраиваются и настроение начинает метаться по телу, понимая, что ему не хватает пространства.

Анестезия же, оставшаяся в таинственной комнате, долго и немного отрешенно разглядывала спящего. Пауза затянулась, и большие глаза взрослого задумчивого ребенка за это время ни разу не вздрогнули. Зерцала были настолько велики, что казалось, девушка раскрыла их вопреки возможностям, взгляд казался глубоким, даже сквозным.

Анестезия производила впечатление очень красивой, но не очень умной. На самом же деле ум ее проявлялся не часто, но неожиданно и веско, порой навевая догадку, что девушка только притворяется поверхностной. Застигнутая врасплох или, напротив, сама заставшая кого-то, она внезапно превращалась из просто хрупкой в сильную хищницу, а большая извилистая улыбка подсвечивала в тот момент смуглое лицо стервозным светом. Такая переменчивость выводила из равновесия, путаные тропинки ее коварства могли легко вытолкнуть тебя в объятия головокружительной фобии; а она выглядела совсем не причастной к происходящему.

Черные волосы и сажное платье сейчас идеально оформляли правильные черты, чудный изгиб спины подсказывал в ней причастность к хореографии.

Настя отвела взгляд, точно осекшись. Глаза вобрали крохотный кофейный стол чуть позади солярия, на его почти зеркальной поверхности лежала длинная стеклянная граненая трубка, а подле зловеще притихли две кривоногие солонки, наполненные отнюдь не солью. Там же аккуратным рядком пузато высились несколько крохотных склянок темного стекла, отчего не было видно – полные они или порожние.

«…правая – разбудит, левая – заснет…» – прозвучал где-то в хитросплетениях высокого лба ломающийся голос Липы.

Анестезия в несколько движений передвинулась поближе к предмету наблюдения. Осторожные пальцы ухватили скользкие бока трубки, с любопытством поднесли ее к глазам. Еще мгновение – и Анестезия зачерпнула тонким кончиком находки сыпучее содержимое правой солонки. Потом с удовольствием покрутила перед глазами состоявшееся соединение. Уголки губ девушки вздрагивали, но улыбнуться она не решалась. Странная мазь, предложенная ей бесноватой блондинкой, холодила виски, непостижимым образом ускоряя течение вкрадчивых мыслей.

Настя словно ожила, движения ее ускорились. И вот противоположный конец трубки ловко оказался в мерно дрожащем отверстии ноздри спящего. Секунда, и на спелых губах злодейки расцвела шикарная, но злая улыбка. Углы комнаты изумленно вздохнули, и бесшумное дуновение отправило порцию загадочного песка глубоко во внутренний мир подопытного.

Сознанием своим Арсений был далеко отсюда.

Нагое тело, взметая за собой снежное облако, во всю прыть бежало по нетронутой ломаной поверхности, иногда встречая узловатые уродливые деревца, словно случайно растущие из кривой линии цвета мела, негусто залитого чернилами. Протяжно каркали вороны, гнездилось свербящее ощущение, что вопли их раздаются не в небе, а внутри головы. Спортивная мужская фигура старалась подпрыгивать выше, согреваясь в подскоках, протяжный шлейф пара завивался вокруг розового торса и тянулся далеко за плечо. Дом, откуда человек вышел, скрылся в неизвестном направлении, голый несколько раз уже пытался вернуться, принимаясь остервенело бежать назад, время, казалось, шло, но фиолетовая гладь и кривь по-прежнему простирались во все стороны. Зубы стучали, мозг лихорадочно бился о стенки стылого черепа, с удивлением вспоминая, как минут десять назад морозно еще не казалось, а стало именно так, стоило об этом подумать. Свет вокруг выглядел белесым, определить точное время суток не представлялось возможным, а человек пытался отыскать хотя бы свои старые следы, но пространство кругом продолжало оставаться нетронутым. Бегущий одной рукой сжимал гениталии, предполагая сохранить их в заданных условиях любыми способами, вторая рука ритмично резала воздух, корректируя хаотический, но фанатичный полет тела из точки А в точку Б. Заиндевевшие брови подчеркивали вытаращенные глаза, которые плакали от холода, но слезы стеклянным виноградом тут же застывали на рубиновых щеках.

Человек бежал изо всех сил. Пожалуй, это единственное, что ему оставалось, чтобы мигом не окоченеть, в телесной клети отчаянно бесновался инстинкт самосохранения. Первый раз случился в его жизни край, за которым кромешная тьма, приблизился вплотную к каменеющим мышцам, к захлебывающимся морозом легким, к саднящим колкой болью вискам и лобной доле.

Он не мог поверить, что это происходит с ним, а вместе с тем непоколебимо был уверен, что оформившаяся данность несомненно реальна, отчего отчаяние хватало его под руки и мощными рывками швыряло вперед по обжигающему снегу.

Абсолютно неродное холодное солнце, точно сквозь толщу многочисленных призм, равнодушно светило навстречу, и на него можно было глядеть, почти не щурясь. В какой-то момент по причине безысходности человек выбрал эту огненную точку в качестве цели приложения усилий, несся к нему, но светило виделось непривычно далеко, отчего состояние «не по себе» лишь усиливалось, а теплее не становилось.

«…Что же это… я бегу или стою на месте… – разъярился замерзающий, вкладываясь в очередной прыжок вверх и мучительно не желая приземляться, – когда же будет хоть что-нибудь… что угодно – пусть хоть кладбище…»

Странная мысль получила продолжение. Впереди кучно наметился шипастый кустарник, издалека напомнивший колючую проволоку, за ним местами прорезались кривые, нагие, точно мертвые, деревья, и стоило обмороженному телу приблизиться, как припорошенный снегом, чуть покосившийся, но отчетливый среди них проступил щербатый могильный камень. Находка на секунду остановила в истерии мечущееся тело, на миг оно замерло, проверяя показания глаз, и продолжило путь, с мрачной решимостью вцепившись в недобрую растительность. Черные разводы наполнили ладони, в колючих зарослях обнаружилась невысокая кладбищенская ограда, кованая и исполненная множества витых элементов, покрытая какой-то седоватой ржавостью.

С немым рыком, который должен был прогреметь, но даже не прозвучал, человек перевалился через препятствие, капая на фиолетовую бель кровавою смолой, упал вниз головой и почти сразу же оказался опять на ногах. В несколько рывков он достиг могильного камня, озябшие ладони заскребли по мертвой поверхности, которая в самом своем центре вдруг лукаво проглянула женским лицом, озорно улыбающимся с цветной фотографии, переведенной на каменную основу. В обрамлении снежных хлопьев, продолжая их светлыми локонами, независимо лукавый образ чему-то счастливо улыбался, всем своим видом давая понять, что знает себе цену и простых решений не обещает.

Со спокойным разумом, забыв на какое-то время о холоде, вгрызающемся в босые пятки, человек отступил назад, с некоторым удивлением всматриваясь в знакомые черты на розовом мраморе с узорной резьбой. Присмотревшись, обнаженный слезящимися глазами сумел разобрать фразу – «Ты пожалеешь об этом…», повторяющуюся и образующую рамку, но прочесть кольцеватую вязь повторно не смог.

Глаза его забрались чуть выше, и поверх печального камня он разглядел в снежных играх молодой метели еще пять разных по высоте, материалу и по художественному исполнению молчаливых надгробий, при виде которых опять в голове тревожно возопили вороны, мрачно заиграл церковный орган. Ближайший и расположенный чуть левее кельтский крест из цельного куска черного мрамора покосился, собрав на своей вытянутости снежные шапки. Издалека он виделся неуловимо гладким, таким же оказался вблизи и на ощупь. Посредине загадочного памятника, под легкой снежной вуалью выразительно улыбалась со снимка еще одна девушка, богатой сажей волос сливающаяся с крестом, ее смуглость черт подчеркивала крупный рот и большие глубокие глаза.

В испуге человек бросился к следующей скульптуре – высеченному из гранита крылатому серому ангелу, чье лицо не сразу удалось разобрать, но онемевшие пальцы отскребли точно мертвые черты и в пустых глазницах будто сверкнул интеллект. Каменные волосы ангела вились по-особому жутковато, легкую ухмылку невозможно было спутать ни с чем, а широкие крылья пребывали в завершении взмаха, отчего казалось, что глыба через секунду воспарит в небо.

Дальше – тянулся туда же бронзовый столб, высокий, в вертикальную полосу, похожий на продолговатую шестеренку. На самом верху, на ровной площадке, в лучах скучного солнца представленный достоверной туфелькой с высоченной шпилькой. Дотянуться до нее казалось невыполнимым, но странным образом человек сумел разглядеть крохотное круглое фото хозяйки туфли и столба, размещавшееся в изгибе стельки описанного декора.

Пятой расстелилась большая веснушчатая плита красного мрамора, так же припорошенная. Ему пришлось основательно поползать, чтобы различить на гладкой сути плиты несколько отчетливых черт, при виде которых память легко заканчивала внешность той, чьим лицом и показался неоконченный рисунок.

А напоследок – окладисто разметался свинцовый цветок, большой, только раскрывшийся множеством родственных лепестков, богатый деталями, по-живому сочный, покоящийся на мощном стебле с двумя маленькими листочками. Сильные корни притягивали планету к цветку.

Подле этого изваяния, в отличие от прочих, земля была разрыта, широко и глубоко, так, что дно не виделось, проверять же его наличие не хотелось никоим образом.

«…Свежая могила…» – пробормотал кто-то, точно внутри собственной черепной коробки.

Голый человек опять осознал колючую стужу, распростершуюся на много километров вокруг. Пытаясь закутаться в синие ладони, он напоследок заглянул в распахнутый бутон твердого цветка и увидел еще одно лицо, мелко выбитое на благородном материале. Изображение было меньше малого, но содержало столь много нюансов, что само стремление разглядеть его детально казалось подозрительным. Но осознал Арсений это только спустя минуту. В тот же момент он тронулся дальше, углубляясь в кладбище, где, все реже расположенные, начали попадаться совсем ветхие памятники – с оторванными снимками владельцев, выцветшими красками, почти незнакомыми лицами. При этом все они и даже более знакомые оказались женскими.

Миновав еще сотню метров, бегун уже зашагал – по кочкам, помеченным снегом, иначе разглядеть их не удалось бы. Только соревнующиеся в кривизне деревья, без единого листа и напропалую черные, встречались на околелом пути. Они протягивали к нему свои множества рук в тот момент, когда он отвлекался, и замирали, стоило ему только воспрянуть умом.

Чуть дальше темнота стала полной, момент перехода от света к мраку человек не ощутил. Он ослабил мышцы ног и старательно сощурился вперед, опасаясь подвоха.

Вскоре, подрагивая от звуковых колебаний, из темноты умиротворенно выплыл угол каменного здания с большим окном, на треть охваченным морозным рисунком. Дрожь идентифицировалась в качестве музыки. Человек медленно подошел к раме, что заканчивалась подле его подбородка, но прежде, чем встать на цыпочки и заглянуть за ледяные узоры, он обернулся. Дальше трех метров видимость ломано иссякала, на идеально ровной горизонтали снега человек без труда различил свои следы, опять повернулся к окну, затем назад – следы исчезли.

«…и сейчас он там, крепко спит. Настя как раз должна начать его будить. В этом есть символизм…» – услышал человек, вернув свой взгляд окну и проникая за тонкую призму стекла.

В кухонной комнате, одетые в платья, с шальными взглядами и тяжелыми копнами волос, улыбаясь разной степенью лукавства, похожие лицами на детенышей травоядных, но при этом очевидные хищницы, в бессистемном порядке располагались шесть девушек. Все отчетливо знакомые и, более того, потягивающие агрессивное виски, передающие по кругу крохотный пузырек. При этом они выглядели недобрыми, и концентрированным злом разило от их извилистых улыбок и бледных лиц.

«…и не забудьте, что наш агнец – мужчина, и в нашей власти помучить его нашей наготой…» – откуда-то донеслось до него.

Демонизмом пахнуло из-за сросшихся оконных створок. Морозный рисунок, разбуженный дыханием человека, принялся заметно глазу шириться, захватывая все новые прозрачные территории, места взгляду и любопытству голого человека оставалось все меньше. Сопротивляясь очевидному, он ухватился за стену, в которую врезалось окно, и попытался подтянуться, нечувствительными фалангами цепляясь за почти гладкий кирпич.

«…и ты дрожишь, как приговоренный к смерти, чей приговор через мгновение исполнят. Можешь даже обмочиться или поседеть…»

Человек вдруг осознал, что усилий больше не требуется. Он престранно лежал теперь в несомненной горизонтали, обветренное лицо упиралось во вредное стекло, а с обратной стороны на него синхронно полыхали шесть пар глаз, незаметно оказавшихся дружно у подоконника.

Законы природы точно исчезли, кухня и фигуры в ней выглядели перевернутыми. Глаза девушек странно и фиолетово светились, таким же светом полыхали смазанные виски, и лица, несмотря на очевидную знакомость, показались посторонне чужими. Человек отшатнулся, вскакивая на ноги и пятясь. Вслед ему с треском распахнулись створки мистического окна. И вот уже оконная рама престранно улеглась на снег вместе с куском стены. Смутные фигуры с горящими взглядами и пронзительным хоровым визгом с дикой скоростью выстрелили из глубины перевернутой, но аккуратной кухни и припустили за сверкнувшими лопатками нагой спины.

Арсений помчался что нашлось сил, холод было сковал его, но тут же отступил перед кипящим желанием человека унести ноги. Он мчался сквозь тьму, слыша шорохи за спиной, совсем близко, слыша истерический многоголосый хохот, кусающий за икры и ягодицы. В памяти колыхнулось воспоминание о скором переходе к большему свету. Ничего подобного не произошло, в вязкой мгле он начал спотыкаться о кочки, по которым недавно уверенно двигался в проклятую сторону. Тем не менее скорость его развилась, хаотический бег протащил голое тело вдоль сутулых безымянных памятников.

Наконец он почти врезался в зловещее дерево, показавшееся исполинской женской фигурой с распахнутыми объятиями. Арсений понял, как душа уходит в пятки. Еще несколько таких силуэтов по инерции шатнули его влево, вправо и опять влево. Потом босая нога звонко споткнулась о свинцовый цветок, и улепетывающее туловище замерло в воздухе.

Ведьмы с раздирающим гиканьем промчались мимо, в то время как аккуратный трафарет ювелирно разрытой могилы поглотил белое живое пятно непролазной чернью. Сквозь эту чернь человека швырнуло вниз, точно весу в нем помещалось неизмеримо больше, чем было.

Вздрогнув волною от макушки до пят, почти со звуком распахнув глаза, Арсений пришел в себя, привязанный к солярию в квартире в Камергерском переулке. Он попытался сесть на своем ложе, но тонкая леска надежно заставила его остаться на месте. Взгляд смутно и в то же время детально сфокусировался на приметном лице Анестезии, что робко улыбнулась ему, убирая из поля зрения стеклянную трубку с припыленным краем.

Несмотря на то что пробуждение оказалось неожиданным и даже нервным, нельзя не заметить, что та, в чьем присутствии это произошло, мгновенно излечила его от побочных факторов и даже сделала возвращение в реальность приятным. Успокоившись, Арсений робко улыбнулся в ответ на большую улыбку Анестезии, с любопытством оценил свою наготу, множество едва заметных, но надежных пут.

– Привет, – промолвил он после минуты взаимного разглядывания. – Где я?

Девушка не ассоциировалась у него с опасностью. Происходящее напоминало эротическую игру, нагота его и маслянистый взгляд девушки дали неверные ответы на несложные мужские вопросы.

– Не узнаешь место? – пряча улыбку и изображая скуку, отозвалась Настя, сосредоточившись поочередно на хрупких левом и правом своих плечах.

– Нет. Я не был здесь… – оглядевшись еще раз, уверенно подтвердил Арсений.

Голова чувствовалась Арсению поразительно легкой, словно вместо нее болтался на нитке гелиевый шар, мысли же, напротив, почковались натужно и остро, причиняя легкую боль. Собрать логическим магнитом металлическую стружку разрозненных размышлений не удавалось.

– Был. Может, тебе не показывали эту комнату, – убежденно упрямилась Анестезия, ненадолго давая ему подержать собственный взгляд, после чего лукаво забирая его. – Я и сама не знаю, сколько в этой квартире комнат. А ведь я ее лучшая подруга с некоторых пор, – вкрадчиво намекнула девушка.

– Липа?! – Едва заметная судорога всколыхнула посмуглевшее лицо юноши.

– Она, – точно приговор огласила брюнетка, и глаза ее потяжелели.

– Как я оказался тут? – покопавшись в памяти, спросил Арсений.

– Не помнишь? – бесстрастно дразнила его девушка.

– Помню… немного… обрывки кадров… – это были снимки полные ультрафиолета, извивающихся фигур и бессчетных коктейлей, от влаги которых в скором времени набух деревянный угол барной стойки.

– И что ты помнишь, милый? – Фраза вышла и теплой и холодной одновременно.

– Кажется, я уснул в клубе на диване. Приехал туда после дня рождения друга. – Арсений засипел на окончании фразы, пришлось прокашляться. – Потом было много чего… Теперь кажется, что это были сны.

– Неужели? – Брюнетка мешала сарказм с равнодушием, каждую последующую фразу она эксперимента ради окрашивала в разные коктейли эмоций, с невидимым удовольствием разглядывая мимические реакции мужчины на свою игру. – И что именно тебе снилось?

– Сны… Никогда не видел так много и сразу, – признался Арсений, распознав в яростной сухости в горле обыкновенную жажду. – Я вообще их обычно не вижу… ночь как маленькая смерть. Дай попить, иначе слова мои меня задушат. – Опять колючий кашель. – Нескончаемая череда картинок долгое время… Быль и грезы!

– Может, помнишь что-то конкретное? – предположила девушка, таращась на него глазами непуганой косули.

– Настя, почему меня связали? – спросил мужчина, вдруг застеснявшись наготы.

– Принесу попить… – сказала Анестезия с серьезным выражением лица и в несколько шагов покинула комнату, так что Арсений ничего не успел сказать.

Бесшумно она прошествовала по длинному коридору цвета телевизионных помех, оттуда нырнула в зал и насквозь проникла в кухню. Там новоявленные ведьмы, медленно снимающие одежды, опять поочередно смазывали вискИ и методично попивали вИски.

– Он проснулся, – меланхолично поведала Анестезия, наблюдая, как последней – медленно и неуверенно оголяется Апрель, открывая незащищенные участки белой кожи, туго обтягивающей длинные, правильной резьбы субтильные чресла.

– Раздевайся! – сухо приказала ей голая Липа, уперев руки в выразительные бедра, выставив правую ногу вперед и глубоко дыша малой грудью с аккуратными розовыми сосками. Ее молочные пряди разметались по скользким плечам, а жесткий рот безумно улыбался перекошенной улыбкой. Волосы паха ее оказались примечательно рыжими под решеткой пресса в своем кратком рисунке.

Со спины незаметно подкралась нагая Интрига и резким движением увела молнию черного платья пиковой дамы далеко вниз. После чего та, мечтательно-хладнокровная, повела плечами, на секунду точно вобрав их в неширокий скелет. От этого платье соскользнуло и, чуть задержавшись на выпуклых ягодицах, покрыло собой аккуратные стопы с выразительными пальцами. Еще движение – и прочь умчалось нижнее белье, в тот самый момент, когда девушки замерли, как в старой детской игре, невольно любуясь тугой осанкой Анестезии, при тяжелой для ее конструкции груди, которая по очереди заставила их всех старательно выпрямиться.

Теперь все, кроме одной, остались только в серьгах, кое-кто еще забыл о кольцах. Хозяйка же дома пребывала в полноценной наготе. Она поймала ладонь последней ведьмы и дала ей широкий стакан с виски, а широкотелая Несусвета одновременно с этим заботливо смазывала ей виски колдовской мазью.

– Милая, ты прекрасна, – промурлыкала в правое ухо Интрига, самая миниатюрная из присутствующих, при этом – владелица выразительных широких бедер и аккуратной, но сильной груди при тонкой талии.

Анестезия улыбнулась самыми кончиками губ, разгорающийся взгляд невольно схватился с любопытным взором Елены, что забралась на барный стул. Она частично спрятала свою красоту, положив ногу на ногу и опершись на стол локтем, а бюстом – на собственную кисть.

– Ты как оголенный провод, – пошутила Липа в пользу Несусветы, тайфуном промчавшись промеж нагой плоти и восполнив содержимое стаканов.

Все засмеялись, смех этот родился пронзительным и безумным. Несусвета перестала стесняться и расправила плечи, горделиво полоснув подруг знающим взглядом.

Из ниоткуда пролилась музыка – низкая, тревожная, с шипящими звуками и пронзительными крещендо в самых неожиданных местах. Она не была громкой и быстро вросла в общий звуковой фон. Девушки ощутили в ней родственную энергию, так как телеса их, по-современному обточенные в худобу, невольно заколыхались, пытаясь изловить заложенный в трели ритм.

Они, как по команде, выпили, запрокинув головы, тепло пришпорило их взбалмошные рассудки, диалоги стали рваными, а движения порывистыми.

– У меня есть книга, – опять привлекла к себе внимание хозяйка дома, к тому времени накрасившая губы ядовито-красной помадой. – Кто-нибудь слышал что-нибудь про «Домашнюю магию»? Сочинение современной ведьмы, фамилия ее не указана, цифры тиража – тоже. Книга ни тонкая, ни толстая, с объемной разной информацией: приворотить, отворотить, привязать, извести, изменить очевидное.

– Такое может быть? – Брови Апрель взбились в недоверчивые дуги. – Ты серьезно? – Она переминалась с одной ноги на другую, моторикой изображая танцевальное участие.

– Более чем! – Липа холодно сверкнула на нее взглядом, мощным, точно потерявший управление грузовик. – Описаны и банальности вроде капельки менструальной крови в питье жертве – старый приворот…

– Что-то такое я слышала, – задумчиво втиснула Несусвета.

– …или прелестные штучки вроде перестановки к ночи обуви мужа мысами в разные стороны… – продолжала Липа, обнаружив в когтистых пальчиках желтоватую книжицу без обложки, с мелкими буквами и невыразительными картинками.

– Я думала, это выдумки, – параллельно удивлялась Интрига во все свое личико-сердечко.

– …а наутро обувь надо ставить правильно, пока милый ничего не увидел… – Липа распалялась, начав двигаться крепким телом, иногда проворачиваясь вокруг своей оси и закидывая тяжелую от волос голову в разные стороны.

– То, что скрепляется кровью, детка, не может быть выдумками, – чужим голосом отозвалась Вселенная вдруг, что мысленно находилась внутри себя. Пространный пожар души ее выдавал лишь огненный взгляд.

– …что кодирует твоего мужчину от возможной измены вне дома, – громыхала хозяйка дома, вдруг вперившись в массивную грудь Несусветы, точно увидела ее впервые. – А еще – яйцо, пожаренное на обратной стороне сковородки и скормленное вместе с толченой малостью скорлупы, что приводит к болезни любимого, вылечить которую можно, только накормив его яйцом, приготовленным правильно…

– Какая прелесть! – Красивое лицо Интриги вспыхнуло недобрым светом. Она перехватила бутылку с виски и принялась рысцой наполнять стаканы ведьм, нарочито цепляя каждую белым бедром, отчего жидкость расплескалась у всех. – Еще что?..

– Зеркало, на обратной стороне которого пишешь имя того, кто душу волнует. – Липа разломила книжицу в середине и увязла в ней взглядом по самые плечи, ссутулившись мощным телом и бесстыдно выставив вперед крепкий живот с глубоким пупком. – Потом ловишь отражением совокупляющихся собак… – Она хохотнула, вздрогнув выставленным животом, тем местом, где мелко подпрыгнула приколотая к загорелой коже платиновая ведьмочка верхом на метле из желтого золота. – Надо, чтобы милый глянул в зеркало, а потом ночью темной в лунном свете посмотреть туда самой…

– И?.. – Апрель возвышалась над всеми во весь нешуточный рост.

– …он твой! – воскликнула хозяйка дома. – Он! Твой!

Девушки встрепенулись от театральности момента, кто-то засмеялся, кто-то запрыгал, придерживая грудь, кто-то – не придерживая, кто-то выпил.

Музыка сменилась, став чуть менее тревожной, зато с нотками озорства, перекликая звонкие шумы с тонкими дурашливыми мотивами.

– А ближе к нашей теме? – подала голос дама пик, во всей своей странноватой при худобе выпуклости, надменно прогуливаясь чуть в стороне. Самыми кончиками пальцев она держала прозрачные грани широкого «Том Коллинз», точно позабыв о нем.

– Ближе к теме… – Замелькали странички в руках Липы, одновременно она заложила правую ногу стопою за левую, отчего образ ее преисполнился спортивного кокетства. – Во-первых, чтобы осуществить присутствие Арсена здесь, я отравила его прекрасным составом, который наносится на губы и через поцелуй усыпляет. Состав легко нивелируется витамином С. Чтобы не заснуть самой, я использовала апельсиновый сок, который предварительно выпила.

– Это тоже есть в книге? – Апрель проявила повышенную заинтересованность, облизывая длинные губы.

– Нет. Этот трюк я нашла в Интернете. Ничего сложного – сонные смеси, – отмахнулась Липа, продемонстрировав бессовестный затылок. – Из книги нам понадобится не так много… Здесь много бытовых уловок, иллюстрирующих то, что жизнь не так элементарна, как кажется. Везде и всегда все имеет значение, даже как поставить чашку – ручкой налево или направо, донышком вниз или вверх, пустую или полную… Если сложить несколько подобных бытовых алгоритмов, возможно завертеть любую семейную или другую жизнь в нужном направлении. А вот и оно… – Полет страниц прекратился, и она зачитала: – Воронка силы, или ведьмина воронка. Для создания условий потребуется не менее шести человек, ровно столько, сколько нас. Это техника генерации психической энергии. Ведьмы раздеваются и встают в круг, берясь за руки, танцуют и поют, представляя определенную цель. Рисунки движений и короткие куплеты песен – в этой книжке, кое-что я выписала. Рекомендуется использовать мази для расширения реальности, для расширения сознания, мазь эротическую, в случае цели перемещения – летательная мазь будет нелишней. Все это у нас есть! Необходим центр, идеальный вариант – жертвенный алтарь. Тоже имеется! – Она высоко подпрыгнула и спланировала вниз несколько медленнее, чем ожидалось. Ведьмы открыли рты, а Липа иступленно продолжила: – Концентрация энергии, таким образом, способна исказить реальность, или перенести танцевальную процессию в другое место, или осуществить некоторые изменения с центром или жертвой, или оживить определенные силы. Словом, нет ничего невозможного, имеет значение лишь вера участников воронки в результат и количество участников. Надо выпить! – тут же отвлекла блондинка всех от раздумываний и схватила со стола чужой стакан.

– И какая у нас цель? – осторожно вопросила Елена, спрятанная по-прежнему в собственные ладони, вернувшись из глубин самой себя и вздрогнув, как была, на барном стуле.

– До дна, – сузила глаза в ее сторону хозяйка дома. Как только посудины опустели, заявила: – Запустить его в космос! Или одарить мужским бессилием. Что тебе нравится больше?

– Лучше в космос, – спустя мгновение отозвалась Елена.

Девушки дружно засмеялись, если можно назвать истерический взрыв подобным образом.

– Хочешь его оставить себе? – деловито поинтересовалась Липа, борясь голубым глазом с несгибаемым темным взглядом оппонентки. – Думаешь, пригодится еще маленький Арс?

– Жестокость зеркальна, – ответила девушка, спрыгнув со стула и сократив между ними расстояние. – Не боишься? – Ладони ее разбежались в стороны.

– Нет, – жестко отрезала Липа в ответ и шагнула ближе. – Но мы сейчас о другом. Оно делается гораздо проще и в «Домашней магии» подробно описано. Берется короткая нитка из нижнего белья мужчины, на ней делается узелок и ему же в еде подается. После чего помочь может только нитка оттуда же и без узла, и тем же методом отправленная внутрь.

– Надо взять на вооружение, – пискнула Интрига, трясясь миниатюрным телом в буйном смешке. – Навяжу за жизнь я узелков…

– Девочки, девочки, – взяла на себя управление эмоциональными потоками Несусвета. – Поменьше молний, я вас прошу. Думаю, мы решим, что с ним сделать, начав шабаш. И не кажется ли вам, что разговоров многовато? Пора бы и к делу!

Апрель согласно кивнула, приподнимаясь на кончиках пальцев и опускаясь назад. Анестезия всем своим видом изобразила согласие и нетерпение. Все еще дурашливо смеющаяся Интрига сцапала со стола забытый ненадолго пузырек с мазью. Последний пробежался по кругу и оросил влажные виски ведьм. Весело галдя, они захватили с собой желтую потрепанную книжицу, полупустую бутылку виски, бокалы и двинулись дружной диаграммой в сторону коридора, что вытянул их сперва в подобие стрелки, а далее размазал о высокую черную дверь.

В тот же момент неопознанная ладонь со свежим маникюром в виде серебристых черепов на глянцевом черном фоне ухватилась за ребристую серебряную ручку с черноватыми прожилками, и едва слышный скрип известил о прибытии участниц на место шабаша.

Прозрачный мертвенный пластик холодил спину, спящие лампы близоруко таращились в голые лопатки, а острая леска впивалась в кожу, стоило чуть пошевелиться. Чудовищно хотелось пить, даже мысли о воде доставляли страдание. Арсений отчаянно отвлекался, пытаясь осмыслить неповоротливым мозгом, что все это может означать. Он пытался напрячь память, но последняя выдавала несколько неуверенных картинок в неоновой ауре, где в эксцентричный петлях, образуя единое действо, вились сплетения фигур. Затем вспомнилась Липа, одетая в белое, улыбающаяся нехорошей улыбкой в диванном углу, немые реплики ее большого рта… Но вот образы померкли. Явился сплошной пробел.

Дурные предчувствия отрывисто кружили слабую голову.

Высокая черная дверь распахнулась и гулко ударила в стену внутренней стороной. Комната наполнилась девичьим гвалтом, приглушенной бормочущей музыкой и короткими смешками.

Первой в комнате материализовалась хозяйка дома, прекрасная в атлетичной наготе и зловещая в нездоровом веселье. В беспокойных пальцах подпрыгивала тонкая, болезненного вида книжица. Следующей аппетитно вплыла Интрига, прячась в светлые локоны. В руках ее позвякивали стаканы, нанизанные крутобоким множеством на цепкие пальцы. После проявилась фатальная Анестезия, с предостерегающей улыбкой и хлесткой осанкой, победоносно поглядывая на мир из-под пушистых ресниц. Ладони ее были пусты, а высокая грудь величаво играла с дыханием. Потом – Несусвета во всем своем телесном изобилии, собравшая черные волосы в тяжелый хвост на макушке, со смелым взглядом злодейки, решившей идти до конца. Ей доверили перемещение объемистой бутылки виски, где завивалась по кругу огненная жидкость, символично образуя крутую воронку. На предлинных ногах сформировалась высокая Апрель, острая, как шпага, прищуренная в недобром предзнаменовании. Наконец, выждав немного, эффектно и строго объявилась Вселенная, напугав обездвиженного Арсения пуще прочих, расплескивающая взором своим укоризну, при этом словно равнодушная к происходящему. Она несла себя и только себя, будучи прекрасной в особенной красоте и отчетливой в выдающейся открытости.

– Девочки… – ошеломленно выговорил мужчина глухо. – Девочки… – повторил он точно для себя, вытаращившись на голое изобилие, от которого голова мужчины закружилась, а разуму стало тесновато в пределах узкой черепной коробки. – Сперва попить, пожалуйста… – Казалось, куски гортани рвались изо рта, так хрипло прозвучало окончание фразы.

– Дорого-о-ой… – распаляющаяся от эффектного появления Елены и недовольная собственной ролью, протянула Липа. Острые пальцы ее изловили белый подбородок Арсения, бритвенные губы скоро приблизились и больно поцеловали пересохший рот, оставив алый укус на самом его основании. В тот же миг она отвернулась, жадно фиксируя реакцию Елены и явив миру лилейные и полные крови ягодицы.

Арсений онемел. Ситуация казалась нереальной. Множество столь разного нюдитета, наложенного друг на друга, несомненно знакомого и представленного ему для детального сравнения и анализа, сладко пытало разум, где ложкой дегтя расплывалось пятно туманности мотивов.

Арсению чудовищно, невыразимо хотелось пить… Словно почувствовав это, вперед выступила хладнокровная Анестезия и властно влила содержимое своего стакана в жадный рот привязанного, с удовольствием пронаблюдав его гримасу.

– Виски… – подтвердила она вопросительному взгляду.

– Голый… – пискнул кто-то, разгоряченный мазью, алкоголем и очевидностью.

– Luxura Х5, – пронесся восхищенный рокот.

– Для храбрости… – опять пискнул кто-то.

– Х7! – с достоинством поправила хозяйка современного огня, приняв спортивную стойку и предъявив значительные мускулы рук, ног и спины.

– Еще… – попросил Арсений.

Просьбу тут же исполнили.

В теле проявилась истома, алкоголь разлился до самых дальних кончиков самого себя, даруя спокойствие и легкость. Захотелось сигарету, если не сигару. Но девушки проигнорировали эту просьбу, развлекаясь комментариями увиденного. Глаза их были широко распахнуты, они не стеснялись своей наготы, будто случайно принимая самые откровенные позы, на которые только способно человеческое тело.

– Что происходит?.. – подал голос Арсений, ободренный виски и пробужденным мужским цинизмом, развивающим мысль о том, что настала минута точек над «i» и хорошо бы отнестись к ситуации положительно.

Девушки разом замолчали, вперив в него взгляды столь разной наполненности, что Арсения окатило холодным ветром от энергичных ресниц.

– Объясню! – холодно полоснула Липа. – Мы здесь, чтобы провести древний ведьмический ритуал. Основная идея – принести в жертву мужчину. – Сейчас же с нарастающей скоростью зловредная Интрига метнулась куда-то в угол и выключила основной свет, разбудив мелкие лампочки, натыканные по периметру стен и бьющие безжизненным бледным светом, от которого атмосфера сгустилась и народился мистический полумрак. – Выбор пал на тебя – уж очень жалкая у тебя душонка, да и подлости – через край, ну и вообще в мире мало изменится, если ты сгоришь на костре во имя какой-нибудь цели или вообще без цели… – Липа хохотнула, хлестко описывая неторопливый круг вокруг пластикового алтаря. Подсвеченная мраком скульптурная открытость ее стала еще более манящей, как и формы прочих ведьм, мягко обложенные теперь вкрадчивой тенью, спрятавшей нагую нарочитость в почти картинную недосказанность. – Так что не обижайся, дорогой, что не спросили твоего мнения. Нам на него просто плевать!

– Что вам даст это? – хмыкнул Арсений, не веря своим ушам, но пугаясь металлического голоса Липы. Он знал ее буйную натуру и все же надеялся на присутствие рассудка в тонких застенках прочих голов.

– Вечную молодость, глупый, – отозвалась Липа. – А может, небывалую силу. – Она засмеялась, закинув голову к потолку.

– Или хотя бы новые ощущения, – поддакнула злючка Интрига, мелькнув коварным лицом в темноте.

– А если пытаться быть точной – неописуемое удовлетворение, – жестко подытожила хозяйка шабаша. – Женский перпетуум-хэппинесс. Слыхал о таком? Если ты не стал взрослым, чтобы нести ответственность за собственные поступки, придется лишить тебя такой возможности в принципе.

– Пахнет чем-то сладким, – подала голос, кажется, Несусвета.

Полумрак расширился, перестав определяться в границах, лампочки точно еще уменьшились, продолжая сыпать неуверенным светом, а одна из них, напротив, выросла, вспыхнув чуть ярче и олицетворив идеальную окружность.

– Луна… – ахнул кто-то из темноты. – Полная…

– И звезды… – грудным голосом отозвалась Анестезия.

Ощутимо стало прохладнее, показалось точно над головою высокое звездное небо и, словно природное дыхание, скользнуло по обнаженным плечам нетрезвых девиц, что принялись тут же стеклянно перестукиваться, наполняя прозрачные грани жженым вином.

– Почему ты поступил так… – вздохнул полумрак голосом Елены.

– Я готовился сказать тебе… – отозвался алтарь голосом Арсения. – Точнее, ей… о нас…

– Не слушай его, дорогая, – гневно вставила Липа, мерцая кусками льда на суровом лице за левым плечом девушки с багровыми глазами. – Вранье – его естественное состояние. Он прекрасно понимает, что я не подпущу его теперь и на метр, поэтому надеется обмануть тебя. Проблема в том, что этот его обман будет последним.

Елена выглядела задумчивой, мрак частично скрывал ее, пряча черты внешности и не позволяя понять эмоции.

– Я не прощаю такое… – шипела Липа.

– Такое не прощают в принципе, – поддакивала Апрель откуда-то сбоку. – Ты же понимаешь.

– Редкий мерзавец, – мелькнула в стороне Интрига.

– Я хотела быть исключением, – печально выдавала хозяйка квартиры голосом, пропитанным трагизмом. – И не учла одного… С каким животным имею дело…

– Да ну?! – запальчиво выкрикнул Арсений в ответ им всем. – Может, поговорим о вас? О том, чего не учел я в свою очередь? Отсутствие сердца в принципе. – Тяжелый, точно молот, взгляд рухнул на Липу. – И вечная месть эгоцентричной толстушки во все возможные стороны, несмотря на прошествие двадцати пяти лет. Да, да, жирная малолетняя Липа до сих пор контролирует это уже совсем другое тело. Не веришь?.. Задумайся, что же ты так увлеченно в свои тридцать восемь делаешь среди тех, кому двадцать пять!.. – Глаза его перескочили на Апрель. – Что уж говорить об отсутствии чертовой груди и комплексе отсутствия отца, тут уж ясно, что каждый мужчина виноват… Я не готов вину твоей матери тащить на себе весь остаток жизни. – Он недобро захохотал, насильно вобрав в себя оробевшие глаза Анестезии. – Ты была красива когда-то, но глупость и природная фальшь к ней плюсом привели к фальши внешней… Теперь я даже не помню, какой ты была! – Пришел черед Несусветы, и она, осознав это, потупилась. – Слишком мужской разум в твоей голове и слишком много саморазрушения. Делай с ними что-нибудь, ибо датчики «алярм» вопят хором, когда ты рядом. – Свет как-то по-особому упал на Елену, а прочие ведьмы оказались в тени. – Не ожидал тебя увидеть здесь, среди этих сук! – Арсений облизал пересохшие губы. – Ничего не могу сказать, ты – цветок, чудесный цветок, и этим все сказано… – Все прочие подкрались поближе, чтобы тоже оказаться в легком зареве, что сгустилось подле солярия и молчаливой ведьмочки. Взгляды приблизившихся горели адским пламенем.

В тот миг игра закончилась. Каждая стала той самой ведьмой, которую боялись испокон веков и которая была способна на самые чудовищные поступки.

– Это ты зря, – глухо проговорила Анестезия, чьи волосы ожили и зашевелились каждая своей извилистой прядью. – Мы накажем тебя за это! – Пряди заметались по оси ее головы, каждая в свою сторону, что заставило замолчать Арсения, а судя по недавнему ражу, даже не его, а кого-то, кто иногда лихо брал над ним власть.

– Я заставлю тебя ощутить ужас! – демонически, не открывая рта, громко сказала Липа. – Ты намочишь штаны!

– Я голый, – дерзко ответил кто-то устами Арсения. – К тому же, как пишет мастер Ошо, страх – очень тонкое проявление жизненности, бояться его не надо, надо воспринимать и находить в нем позитивную энергию и силу.

– Вот и посмотрим, – захохотала Липа в ответ, грудь ее шумно затряслась, – кто прав – я или мастер Ошо!

– Как я могу верить тебе? – Голос Елены звучал глухо. – Ты обманывал меня… – Они будто вели отдельную беседу в отдельном месте.

– Внутри меня есть биодатчики, – вернулся к ней взглядом Арсений или кто-то, кто брал такие вопросы на себя, – сформированные моим тридцатилетним опытом, особенностями характера, элементами разных внутренних чувств, вплоть до шестого, конкретными предпочтениями. – Он с вызовом обвел глазами всех прочих. – Обычно спустя несколько недель, иногда месяцев они выдают примерную дату расставания с той или иной особью. Они не ошибаются, разве что бывает пустяковая погрешность. Не впадайте в ханжество, у вас у каждой имеется такой прибор. Когда стрелка показывает около нуля, вы бежите стремглав прочь… В твоем случае, милая, эти датчики молчат. Мы общаемся уже несколько месяцев, и они не выдают ничего, даже приблизительно. Значит, ты нужна мне. И у этого «нужна» нет срока годности… в настоящий момент…

– Слышишь, что он говорит? – в ярости взвизгнула Липа.

– В настоящий момент?.. – словно не слышала ее девушка со смородиновыми глазами.

– Ты нужна мне надолго…

Липа схватила с тонконогого столика одну из баночек. Неразборчиво бормоча проклятия, с развевающими волосами, она грозно материализовалась рядом с головой пленника и, густо смазав палец мазью, нанесла ее на беззащитные виски. Арсений дернул головой, но пользы от этого не было.

– Ты променял меня на нее, – прошипела белокурая ведьма ему в ухо. – Знал бы ты, как я ненавижу тебя!

– У нее есть сердце, – грустно парировал агнец, сосредоточившись взглядом на Елене. Виски его заблестели.

– У меня оно тоже есть! – взвизгнула уязвленная Липа, переходя из стадии красивого гнева в гнев отталкивающий.

– Тебя обманули! – Мужчина саркастически ухмыльнулся. – Если оно и есть, то недоразвитое, недосердце, иногда лишь вздрагивающее в какой-то внутренней работе.

«Luxura» вдруг встрепенулась и по-животному заурчала, вспыхнув мягким красноватым светом. Гул нарастал. Поочередно вмешивались в общее действо множество агрессивных бездушных ламп.

С лицом убийцы Липа отступила в сторону, с трудом отняв жестокий палец от податливой кнопки «Вкл». Она с некоторым садизмом во взгляде выискивала в лице мужчины признаки беспокойства, должном в скором времени захватить и подавить его.

– Что ты делаешь? – пока еще спокойный, но уже начавший отчаянно мерзнуть, спросил Арсений. Глаза его обеспокоенно искали Елену, но она растаяла где-то в темноте вместе с Несусветой. Оставшиеся ведьмы приблизились, криво улыбаясь и сопровождая происходящее безжалостными репликами, из которых выкристаллизовывалось понимание, что каждая пьяна и поэтому не в себе, а все вместе они образуют зловещую компанию.

– Собираюсь подтвердить твою правоту, – мягко отозвалась Липа. – Налейте ему еще, девочки! Облегчим этой скотине восприятие собственной участи! – Справа прорисовалась на темном полотне Анестезия. Она небрежно поймала подбородок Арсения пальцами и забросила за преграду губ содержимое собственного стакана.

Алкоголь на этот раз пролетел незаметно, агнец ощутил, как, несмотря на внутренний ледяной озноб, лоб его намок от горячего пота. Он вглядывался в знакомые и чужие красивые лица, с глазами, утонувшими в топях массивного недосыпа, с нетрезвым озорством, искрящим оттуда же. Его тревожили резкие движения дурашливых фурий, их бесстыжие диалоги о нем, друг о друге, странно похожие и незнакомые голоса.

Его угнетала очевидность, что девушки забыли о своей наготе, перемещения их были свободны до неприличия. Одновременно он чувствовал, как голодные лампы со всей яростью своей новизны принялись обгладывать его спину, нагрев ее до болезненной противоположности холодеющему нутру. К палитре примешивалось томление, которое можно было расшифровать как эротическое. Пронизывающие иглы страха, обнаружившись точечно, тут же поселились по периметру души, заставив ее затравленно пискнуть и панически заметаться внутри оболочки.

– Не дурите, – стараясь выглядеть спокойным, но уже слабым голосом попросил Арсений. – Вы же понимаете, что у всего есть последствия. Куда вы денете потом мое тело?

– Неужели? – хмыкнула Интрига, поводя плечами и миниатюрной грудью над ним, дразня таким образом. – Что может быть проще, чем развеять по ветру кучку пепла?

– Это можно сделать даже в окно, – жестко поддержала ее Апрель. Она подняла высоко ногу и поставила на борт солярия, отчего поза обрела высший уровень развратности. – А дождь смоет все следы, – отводя колено то влево, то вправо, жестко улыбалась она, в темноте не различаясь карим взглядом, отчего в мизансцене участвовали будто пустые глазницы.

– Был человек, – осклабилась Липа, крутя телесные петли на мысках, что с напряжением всей мускульной группы проявляли ладный в своей симметричности силуэт, рисующий идеальный круг вокруг солярия, – а останется пыль в щелях булыжников. Каждый раз, глядя вниз ранним утром за чашечкой кофе, я буду вспоминать тебя, дорогой, и даже здороваться. Правда, без слез, ведь щели будут напоминать о твоей расцарапанной спине, жалкий враль.

– А ты представь, что я не врал, что эти царапины имеют другое объяснение, нежели придумала твоя шизофрения! – закричал Арсений, и в голосе его мелькнуло отчаяние.

Холодные пальцы страха забрались под кожу, и агнец начал верить в происходящее.

Демоническое выражение лица Липы затвердело в холодной маске недоброй красоты.

– Знаешь, – отозвалась она ядовито, притормозив на секунду, – я вспоминаю, как мы с тобою ели устриц, а те хлопали крышками и пищали, а мы ели и ели… Что-то зверское было в этом, но и возвышенно-прекрасное. – Голая, в полный рост, она скрестила ноги и напряжением пальцев закрутила тело в очередную эротичную петлю. – Нечто подобное я чувствую и сейчас. Ты тоже скоро завизжишь, как устрица. Мне вчера снился сон, еще до того, как ты здесь оказался… В нем я проверяла крысоловку, которой в реальности нет… Откуда тут быть крысам? – Она с Интригой и Апрель задрожали в хмельном болезненном смехе. – А во сне я деловито проверяю ее и вместо крысы нахожу человека. Маленького и голого. Я пыталась разглядеть, кто это. Но он был так мал, что я не смогла сфокусироваться на нем… Теперь я знаю, кто попал в крысоловку. И что вообще означал сон.

Глава 2. Ибицилы. Одиночество льда

В его память крепко врезалась фраза – забавная и злая. Он не помнил, где увидел ее – то ли на сувенирном магните, то ли на пестром граффити, которыми то тут, то там поблескивали древние стены и внутренние дворы Ивисы. Но содержание запомнилось остро, и в самые радостные моменты эти слова назойливо всплывали в уме: «Музыка Ибицы – убивает». Сейчас, думая об этом, он вспомнил еще одну фразу, тоже интересную одновременной меткостью и остротой: «Бас может быть убийцей, убийца может быть басом» («Bass may be killer, killer may be bass» и «Music of Ibiza kills»).

Арсений лежал в съемной комнате молодежного Сан-Антонио, задраив окна, задернув глухие шторы, включив кондиционер в среднем режиме, чтобы не доносилось ни звука, лишь механически бесстрастный шепот кондиционера. Пронырливые лучи уже несколько часов подсказывали, что день наступил. Беспокойно дремлющий разум отказывался в это верить и упрямо смыкал глаза. Рядом слишком часто меняла положения тела Светлана, смугло облитая загаром, с отчетливо прорисованными мышцами, замечательно подпитанная недельным отдыхом в здешних местах и тут же вкусно подточенная ритуальными плясками. Она всей своей утомленной психикой забралась в беруши и спальные очки. Ей даже бормотание кондиционера казалось угрожающим.

Арсений глянул на часы, прикрыл глаза минут на пять. Опять сфокусировался на циферблате – незаметно прошел еще час, время оповестило о полудне. Это встрепенуло утомленную горизонтальность, усилием воли молодой человек сел в кровати, потом медленно поставил ноги на холодную плитку. Это наблюдение показалось ему приятным, он потянулся, коротким движением похитил из уха спящей подруги резиновую затычку. Глаза ее распахнулись.

– Ты спала? – спросил Арсений, голос его несколько раз преломился, настраиваясь.

– Как будто да или как будто нет. – Несусвета тоже от нежного хрипа закончила вкрадчивой нотой Светланы. – А ты?

– Я? Я – да, – улыбнулся Арсений, встав на ноги и начав все менять с точностью до наоборот: выключил кондиционер, уволил шторы, распахнул окно, наполнив пространство номера звуками дня.

Его спутница опасливо откатилась на край кровати, куда плотоядное солнце не дотягивалось совсем немного.

– Пора что-то предпринять… – отозвался он в адрес ее молчаливого укора. – Кажется, будет хорошим решением спуститься вниз – поесть и промочить горло.

Солнце сиюминутно нагрело фасад его тела обманчивой лаской.

– Мне нехорошо… – неуверенно спустила девушка ноги с постели, прячась лицом в собственные волосы.

– Это нормально, – пожал плечами Арсений, направляясь в ванную. – Вчера было слишком хорошо, поэтому сегодня должно быть плохо. Как говорил Ошо, все познается в контрасте, чтобы отличить хорошее от плохого, нужно немного и того и другого… – При невольной рифме первая улыбка сегодня родилась на его губах – еще хилая и полуживая.

– Контрасты… – повторила девушка, подхватывая такой важный сейчас и тяжелый стакан с водой, дальновидно заготовленный перед сном. – Ракурсы… – Обо всем этом они много раз и разнообразно говорили.

– Ракурс всегда важен, – как обычно с тяжелого похмелья, Арсений взялся за бритву – сделать гладким лицо и тем самым настроиться на позитивное упорядочивание внутреннего мира. – Предмет в разных ракурсах рождает разные ассоциации. Если же учесть разность глаз, на него смотрящих, это еще один ракурс в ракурсе, учесть наибольшее количество возможных углов зрения и найти несколько ассоциативно совпадающих, возможно, это и будет правильный вид или ответ на предмет или вопрос… – Он узнавал и не узнавал отражение в зеркале. Казалось, что он непременно порежется.

– Не сейчас… – отмахнулась Несусвета о своем, предпринимая поиск одежды, хаотично распыленной по периметру номера.

– Настраиваемся на добро, нас окружающее, – выдохнул Арсений в ее сторону и отгородился белой до боли в глазах дверью, чтобы настроиться на созидание под гипнотическим воздействием бьющей в темя воды.

Ее шум действительно выкрал сознание из этого мира, минут пятнадцать он пребывал в блаженном шелесте, распластавшись в узкой чугунной ванне цвета мела и наслаждаясь прохладной водяной сыпью.

Когда вместе с облаком сырости, завернутый в полотенце, Арсений наконец выпал из символичных пяти квадратов ванной, взгляд его застал беспокойную Светлану с прибранной головой, закутанную в халат.

Она мелко суетилась по углам со словами:

– Каждый раз таким утром, пытаясь вспомнить последние несколько часов вчерашнего отчаянного бодрствования и не сумев это сделать, я прихожу к мысли… – встретившись взъерошенными взглядами, они поменялись местами в возможных вариантах отельного номера, – что последние часы управление телом осуществляю не я, а кто-то во мне…

– Метафизический я, – подсказал Арсений, думая о том, что подобным слогом подруга выражается нерегулярно.

– Вроде того, – девушка с неудовольствием впилась глазами в немой, но выразительный прямоугольник зеркала. – Вроде того… Я, конечно, благодарна ему за стакан воды, что он догадался поставить рядом. Значит, мне он скорее друг, чем враг. – Несусвета повернула кран, зашумела вода. – Но что это за шутки такие, когда все свои вещи я каждый раз нахожу в самых неожиданных и абсолютно разных местах… Никаких повторений! Абсолютно бессистемно!

– Когда отключается сознание, начинает вести непостижимые игры подсознание! – громко высказался Арсений. – А вообще интересная мысль…

Белая дверь вздрогнула и закрылась, рассоединив их. По той стороне звонко запрыгало что-то, выпавшее из подрагивающих рук.

– Только стакан поставил для тебя я, – тихо высказался в одиночестве Арсений и выглянул в окно.

Внизу располагался бирюзовый круг бассейна, сочилась негромкая электронная музыка, половина лежаков были заняты неподвижными телами дремлющей молодежи. Доносились обрывки фраз невидимых собеседников – перемежались слова на английском и испанском. Вокруг высились стены с многочисленными, симметрично посаженными в них окнами.

На крепнущую фигуру в окне больно вытаращилось тучное солнце. Оно пылало чуть выше коричневого здания отеля, искрясь на воде между пышными облаками.

Светлане потребовалось в два раза больше времени, чтобы отыскать в бездне паутинного подсознания покой и уют, после чего, применив воду, зубную щетку и косметические штрихи, она припарковала к комнате очередное облако сырости с летучими нотками сладковатого парфюма.

– Я готова, – произнесла девушка неуверенно, ввинчиваясь в беспредельно легкое, короткое льняное платье василькового цвета.

Арсений протянул ей широкую ладонь, в которой смуглая ладонь с короткими пальцами доверчиво утонула. На нем выросли джинсовые шорты с подвернутыми штанинами, белая футболка с принтом улыбающегося рта и невесомые сланцы.

Они отправились прочь из номера, далее по узорчатому ковролину коридора к лифту, заметив, как облако пыли, подсвеченное из узких окон, полных солнца, пытается взаимодействовать с прочими движущимися объектами, заставляя некоторые даже затаить дыхание. Заметив это за Светланой, Арсений рассмеялся.

Гладко-металлическая коробка лифта, круглая изнутри, точно консервная банка, спустила их в ресторан, где под электронную дрожь сосуществовали и недавно проснувшиеся, и недавно вернувшиеся из города, но еще не спавшие, и несколько улыбчивых лиц с бейджами. Здесь же витал незримый вопрос: кому из всех обозначенных было лучше, чем прочим?

– Чу-до-вищ-но хо-чу пить, – продекламировала Светлана. Глаза ее пометались и остановились там же, где и взгляд Арсения, – подле тканых жалюзи, что прятали от вездесущих лучей несколько бледных столиков прямо на тротуаре. Там изредка мелькали разнообразные фигуры прохожих, зато к остальным участникам мизансцены можно было обратиться во всю доступную красоту собственной спины.

Нам обоим не хотелось участвовать в чем-то длящемся, чья продолжительность могла выразиться повторяющимися картинками. Исключением, пожалуй, стал официант – средних лет седоватый испанец. Он весело все понял без слов, усадил их за один из тех самых столов и выдал каждому по яркой карте меню.

Они уставились в цветные картинки ретушированных блюд, изредка переглядываясь и пытаясь сделать выбор. Соседний стол держал на себе пепельницу – пустую и металлическую, субтильный цветок без лепестков, но с пышной алой головкой. Стол подальше приютил очевидно иностранную троицу – двух всклокоченных девушек и одного прилизанного парня, что были одеты по-прежнему так, как показалось им удачным в начале вчерашней ночи. Затейливые наборы черт, полированные упругой молодостью, утомленные хмельные глаза, взятые в плен чернотой бессонных кругов, потрепанный педикюр на пыльных ногах, еще слегка резкие движения рук, плеч и подбородков. Под локтями у них болтались пепельницы, пачки сигарет, высокий кувшин, полный льда и неразличимой жидкости, высокие коктейльные бокалы, по кромкам которых, играя с ледяными кубиками в кувшине, путешествовало проказливое солнце.

– Не могу разобрать цвет их одежды, – со страхом поделилась Светлана. – Все черно-белое…

Арсений сверил свои показания с ее и вынужденно признал правоту подруги. Цветность отсутствовала.

– Во всем виноват вишневый пунш, – вспомнил он. – Только он. – Арсений и Несусвета, не сговариваясь, подмигнули друг другу.

Упомянутую субстанцию вишневого цвета и вкуса оба рьяно забрасывали в закрома собственных организмов на ночной вечеринке, чувствуя, как жидкость будит невесть где по телу запаркованные запасы энергии, что, в свою очередь, тормошили второе и третье дыхание. И так почти до бесконечности, а точнее – до утреннего состояния тревоги, что пришло и накатило из туманных подземелий неосознанного. А после они изловили такси и, словно убегая от кого-то, загнанно и устало добрались до отеля, где схоронились в номере и меняли позы под простынями вплоть до сегодняшнего пробуждения.

– Сангрию, пожалуйста, – попросила Светлана возникшего официанта. – Два бокала.

– Кувшин и два бокала, – дополнил Арсений и еще раз дополнил: – И красную, пожалуйста.

– Что-нибудь поесть? – Испанец длинно улыбался. – Салат, рыба? – Темные пальцы проворно играли с шариковой ручкой.

– Салат, рыба… оливки, – с готовностью согласились молодые люди, переглянувшись, и, по-разному ткнув в цветные картинки, отправили официанта восвояси. – И воду!

– После самоубийства, которым мы занимались всю прошлую ночь, – произнес Арсений, широко распахнув глаза, – вода приобретает вкус, к которому мы привыкли и который не помним. – Он причмокнул. – Вкус живого, вкус вечного. Потрясающий вкус…

– Вкус того, из чего мы состоим на большую часть процентов, – отмахнулась Светлана, недовольная началом фразы. – Зато она – прозрачная – не добавит цветности, все останется таким же, как было. А я знаю, что насытит радугой наши обои…

Иностранные соседи в тот момент дружно рассмеялись утомленным замедленным смехом, который быстро родился и так же скоро почил. За их столом постоянно тлела чья-то сигарета, они часто и поочередно всматривались в свои умные телефоны, словно нуждаясь в дополнительном внимании к своим персонам. Они учащенно пили, регулярно обнося черно-белым кувшином одноцветные кубки.

Наши герои иногда моргали в ту сторону, силясь разобрать одежду троицы, что было непросто в связи с отсутствием оттенков. Ткани сливались, а головы кружились от истощения и голода.

«Так вот покоиться на точках пространства может долго каждый из нас, – подумал Арсений о соседях. – Настолько долго, что, вечно куря, как обычно мы делаем, возможно засыпаться пеплом сигарет посиделок по самые плечи».

С легким стуком на металлический глянец стола приземлился пузатый кувшин, собрат того, что стоял у соседей, так же полный льда и, судя по внешней консистенции содержимого, аналогичный и в этом. Внутри пышно замерли многочисленные мелко порубленные и нераскрашенные фрукты. Следом бесшумно приземлились на тонкие ножки два высоких винных бокала со следами недавно высохших капель.

Светлана и Арсений оживились.

Он дрожащей рукой наполнил высокое стекло ледяной жидкостью, синхронно они подхватили бокалы за прозрачные ножки, дотронулись стеклом до стекла, благодарно глядя друг на друга, и выпили большим глотком содержимое. Прошло несколько секунд, а затем, как по волшебству, волосы Светланы стали смоляными, густые брови враз почернели, глаза вспыхнули синевой, кувшин со сладким легким фруктовым вином воспламенился красным. Граница света метнулась от рук, что налились телесным, двуногий столик обратился белым, обнаружилась яркая синева платья подруги, ожила кофейная родинка на ее щеке, разноцветные вывески отелей и баров в пределах взгляда детально преобразились.

– Ты – волшебница, – мягким взглядом обнял ее Арсений. – Как же великолепна эта штука!

– И аутентична стране, – осклабилась Несусвета, с хрустом потянувшись от кончиков пальцев рук до кончиков пальцев ног. – Здесь ее готовят не по инструкции, она прописана в генетическом коде людей…

– Поэтому так совершенна, – согласился Арсений, разливая вино опять.

Девочки по соседству оказались пронзительными блондинками, их полусонный юноша был мелированный брюнет. Их короткие платья, ярко-желтого и защитного цветов, крикливо оттеняли его ритуально-темный образ, состоящий из черного припыленного комбинезона и выпуклых солнечных очков, делавших его похожим на гигантскую муху. Девочки белозубо улыбались во все стороны, голые плечи подрагивали в унисон спрятанным в нежные головы размышлениям. На спине же их спутника, когда он поднялся, чтобы удалиться ненадолго, оказались небрежно вышитые крылья насекомого.

– Они тебе нравятся? – поймала его в прицел глубоких глаз Несусвета.

Арсений вздрогнул. Ему показалось, что она прочла его мысли.

– Да, – признался он, еще раз вдумчиво пошарив в области иностранных ликов. – Я научился понимать симметрию этой внешности.

– Думаю, я понимаю, о чем ты, – улыбнулась подруга, забрасывая ногу на ногу. – Первые несколько дней мне никто не нравился тут. Сейчас глаза присмотрелись. – Педикюр на ее ноге был пронзительного цвета сангрии на их столе.

– То же самое… Не наша красота, она непривычна нашему глазу. Взгляд, не находя привычной геометрии, изначально отрицает всю прочую. – Арсений утопил губы в чудесном сладком холодном вине. – Но опять же, за неимением иной, разум привычно пытается разобраться и сопоставить, после чего учится различать наиболее удачные сочетания. В том, видимо, хитрая установка природы: никогда женщине не остаться без мужского внимания и наоборот. Меняется лишь ценз, – незаметно проснулась обычная словоохотливость.

– За неимением? – сузила глаза Несусвета.

– Ты же понимаешь, о чем я… – дружелюбно улыбнулся Арсений, тоже забрасывая ногу на ногу.

– Таращишься, значит, на чужих баб? – хищно процедила девушка, ставя стопу смуглой ноги на колено Арсения.

– Я – мужчина, чего ты хочешь от нас? Мы произошли от обезьян, а вы от дельфинов. Разница несоизмерима, – парировал Арсений. Они засмеялись.

Это была игра, в том числе игра слов.

Они прилетели на Ибицу с рабочим визитом. Если точнее, девушка олицетворяла ноту вдохновения в рабочем визите мужчины. Он работал в крупной фруктовой компании в Москве, и целью приезда был поиск новых контактов в Испании, в силу того что старые бесконечно и с широкой улыбкой нарушали обязательства. Потенциальный новый компаньон – испанец по имени Хорхе проживал и вел бизнес в Мадриде, но вся Европа в настоящий момент была покорена жарким летом, а потому Хорхе пригласил Арсения на встречу не куда-либо, а на Ибицу.

«…поездка должна была обернуться в три дня, – грустно подумал наш герой, – а затянулась на целую неделю…»

Между прочим, рабочие моменты решились в первую же встречу Хорхе и Арсения. В тот день он оставил тогда еще Светлану в пригороде местной столицы разбирать вещи, а сам укатил на такси в крепкие застенки жизнерадостной Ивисы, где в череде белоснежных булыжных переулков хоронился местный офис эксцентричного испанца.

Небесный костюм Хорхе при очевидной дороговизне был вертикально полосат и будто выжжен солнцем, бледные полоски вливались в другие – поярче, те – в еще более бледные. Хрустящая рубашка искристой белизны сразу же наводила на дурные ассоциации, стальные запонки вида бешеных быков мелко бликовали, а бычья одутловатая физиономия с аккуратной трехдневной небритостью прятала раннюю лысину в зачесанные назад волосы. Приглядевшись, Арсений понял, что щетина прятала в свои кусты и некоторое количество оспинок на сытых щеках Хорхе.

Тот машинально и несинхронно барабанил пальцами рук по серой столешнице некоего светлого дерева, из которого был скроен просторный стол, глянцевый и полный солнечных зайчиков. В пределах друг друга лежали три мобильных телефона, все – разные. Антикварный дисковый телефон молчал на углу подле высокой стопки аккуратно подогнанных друг под друга цветных папок, набитых бумагами, и бумаг без папок. Имелся стакан для виски, где в воде отчаянно шипела плоская таблетка аспирина.

Панорамные окна офиса обещали жару, но ее сдерживал свирепствующий кондиционер.

Хорхе сидел в удобном кресле, пара кресел поменьше застыли напротив стола, на стене между окон пылилась истыканная цветными кнопками карта Ивисы, изображение белого парусника, застигнутого врасплох штормом, висело в раме между другими окнами. Здесь же вмещался утлый диван. На тумбочке по правую руку от испанца высилась крупная ваза, полная точно откорректированных, словно нарисованных, фруктов. Эту геометрию завершало нарезанное ломтиками пронзительно-оранжевое манго.

В отличие от хозяина Арсений явился в потертых джинсах и черной майке с рваной красной надписью Amsterdam. Белые тенниски готовились к тому, чтобы стремительно потемнеть.

Хорхе преувеличенно изобразил удивление:

– В Амстердам вы тоже ездите по работе? – Он привстал, подавая Арсению руку. – Или у вас просто много вредных привычек и вы научились совмещать их с работой?

– Я езжу в разные страны за разным. – Их улыбки схватились, как греко-римские борцы. – В Амстердам – не по работе. Сюда – так получилось, что да. Я пока не успел ответить себе на вопрос – хорошо это или плохо. – Витиеватая философичность слов разрядила обстановку.

– Уверен, что хорошо, – из старинного высокого углового шкафа по его левую руку испанец достал высокий резной штоф, полный коричневатой жидкости. – Хорошо везде, где есть местные друзья… – Арсений в тот момент разглядывал старомодную люстру со множеством канделябров и стеклянных фрагментов, призывно бликующую на добрую половину потолка, требующего побелки и испещренного трещинами. – Которые всё знают и которых все знают… – Рядом со стаканом, где прекратил свою шипящую агонию аспирин, он звучно поставил точно такой же. – Присаживайтесь, – и шумно уселся сам в свое кресло.

Арсений сел тоже, скрипнув старым, но насвежо отлакированным паркетом, который выглядел так, что, сотри лак, его можно было бы разобрать по дощечкам без малейших усилий.

– Выпьем? – пригласил Хорхе, улыбаясь висящему в воздухе согласию.

– А работа?.. – для приличия вопросил уже я, алчно улыбаясь и уверенно беря контроль над телом на себя, опасаясь, чтобы Арсений не начал впадать в неуместное ханжество.

– Сегодня пятница, – пожал плечами жизнерадостный испанец, щедро наполняя одной рукой мой стакан наполовину, а вторым омывая водой с аспирином собственную гортань. – Кроме того, три часа. – Вернув свой стакан на стол, испанец тут же наполнил его. – Ademas, es Ibiza! Aquies normal (Кроме того, это Ибица! Тут это нормально). К тому же это чай. – Он отставил штоф в сторону, опять поднял полосатый зад, уверенно всучив мне стакан, вооружился сам и с удовольствием и вздохом облегчения рухнул в кресло. – Ирландский!

– За знакомство, – не нашелся что возразить Арсений.

Они со смаком выпили, затаив дыхание и перегородив во рту перегородки, что разделяют нос со ртом и не дают опытному ценителю обжечь мироощущения. Маневр позволил стаканам почти опустеть, после чего последовал короткий диалог о работе – что, в каком количестве, когда, куда звонить, каким образом, куда именно и сколько.

Согласование мелочей быстро завершилось сакраментальным:

– Мой юрист подготовит документы. – Хорхе отложил исписанный на треть лист в сторону и потянулся к штофу, где благородно заволновался чай. – Но это будет в понедельник, сегодня я его уже отпустил. Это нормально?

– Перфекто! – всплеснул я руками, чувствуя, как взрывное тепло поездом в сто вагонов помчалось по телу, взбивая сообщающиеся клубы дыма и внутреннего мусора. – Это скоро! И еще пара дней будут нужны моим юристам в Москве.

Хорхе стремительно разлил, мгновенно отвлекаясь от рабочих тем.

– Может быть, замечал, что раньше все было вкуснее? – щелкнул он пальцами, подбирая слова и уставившись в стенку своего стакана. – Я не говорю о еде, это отдельная история. Каким замечательным было старое виски… – Он чмокнул, вспоминая. – Нынешнее преимущественно воняет, я опять же не говорю или уже говорю… о дьявольском пухе. Знаешь, что это? Хорошо… Старый пух, когда ты выпивал глоток виски или сангрии с ним, бодрил тебя не меньше часа. По крайней мере, следующего глотка раньше ты не хотел. Теперь же, сделав один, почти сразу же хочешь сделать второй. Почему?

– Может, мы стареем? – Они соприкоснулись стаканами, закрепляя договоренности. – Раньше мы были… как дети, даже когда перестали быть детьми. – Хорхе, внимательно слушая и глядя на гостя, эмоционально отпил из своего. – Вспомни кока-колу в свой первый раз. Это было нечто выдающееся, в моих черно-белых воспоминаниях прошлого, в разделе «Детство» не так много цветных пятен, а эта микстура всегда цветная. – Хорхе сдержанно закивал. – Сейчас я, правда, ее почти не пью… Теперь наши головы полны контрастов, нам есть с чем сравнить, множество весов появилось в темноте нашего подсознания, и каждый день мы добавляем туда новые. Мы знаем про односолодовое виски и то, что долго ждет нас в своих бочках… – Я тоже выпил, не дрогнув.

– То есть ты хочешь сказать, что мы превратились в стариков? Что мы два старых брюзги? – Хорхе беззвучно рассмеялся, выпрямился лицом и престранно помолодел. – И что скоро мы только и будем говорить о том, как все здорово было раньше? Прошлое затянет нас, как болото! Будущим займутся наши дети… И нам все чаще будет скучно вместе. – Он схватился за воротник и случайно оторвал только что застегнутую верхнюю пуговицу рубашки. – Ха, смотри! – Отбросив обломки, испанец пригладил волосы на голове, задумался на мгновение и схватился за один из телефонов.

– Я уже ловил себя на этом, – поддержал его я, подумав о Светлане. – На чем только себя порой не ловишь!

– Евгенио! – вскочил и вскричал Хорхе в кусочек пластмассы. – Ты где? Заезжай за мной срочно. Приехал партнер из Руссии, я должен показать ему пару веселых мест. И нам нужен дьявольский пух. – Он бросил телефон на стол. – Это мой водитель, – пояснил он Арсению, что на секунду вернулся, озабоченно вслушиваясь. – Очень полезный человек, из Болгарии. Я тебя познакомлю, мне завтра вечером надо в Мадрид, а он сможет тобой позаниматься, пока тебе тут не надоест. И не торопись! – Хорхе ухватился за штоф. – Тут очень весело, и стоит задержаться. Ты же здесь не был? Тебе понравится, всем нравится. Может, ты хочешь просто воды? Слышал, русские пьют просто воду. Ирландцы научили весь мир пить просто ирландский чай, а русские – просто воду. – Он опять бесшумно рассмеялся, правая рука незаметно вынула откуда-то зеркальные очки и водрузила на основательный нос. – Итак?

– Чай, – махнул я ему рукой, не желая пить водку в Испании. – Воды мне хватает дома.

– Замечательно, – подытожил Хорхе, легкой рукой наполняя стаканы. – Ты один? – Он вскочил и, упрятав штоф в шкаф, стукнув дверцами и потревожив стекла в переплетах мебели, на минуту прилип к карте острова, морща лоб и основательно соображая.

– Нет, со мной подруга, – легко признался я, вставая тоже и возвращая стакан столу после солидного глотка. – Мне показалось неправильным лететь на Ибицу без нее. – Их отношения со Светланой в тот момент были на пике.

– Как знать, как знать, – загадочно развел руками испанец, принимая вид «но теперь-то уж что». – Мы захватим ее по пути. Где ты остановился? – прицелился он в гостя косматыми бровями.

– В Сан-Антонио. Отель «Шипы розы». – Виски добрым огнем разливалось в моем желудке, отсоединив дисциплинированный вагон «Арсений» от поезда «я».

– Отлично. – Хорхе светился от радости. – Прекрасно знаю. Я рад, что приехал не старый брюзга. Так часто бываю на Ибице, что, честно говоря, притомился развлекать тут самого себя. Гораздо интереснее, когда приезжает кто-нибудь, желательно в первый раз, показывать ему закулисье. Окунуть с головой в это… Средиземное море. – Он с любовью провел рукой по карте. – Тогда, через радость этого человека, сам чувствую ту радость, которую так просто ощутить уже не могу. – Он отвернулся от карты и, шагнув ко мне, через удар стекла о стекло снова инициировал движение стаканов в сторону засушливых гортаней.

– С чего начнется путь? – поинтересовался я.

– Путь в сто шагов начнется с шага в кафе «Дель Мар». И тут нам нужен Евгенио… – С улицы донесся звук автомобильного сигнала, что прозвучал нарочито длинно. – Вот и он. А вообще… Человек черствеет, как хлеб, ведь то, что доставляло радость вчера, сегодня способно обернуться морем без ветра, то есть совсем не надувать твоих парусов. Может, в этом природная хитрость? Чтобы человек шел вперед, не останавливался? Искал себя и идеальный мир? Как думаешь?

Мы засуетились, если можно так назвать скорое поглощение великолепного манго в унисон еще паре капель чудесного чая.

Хорхе погрузил в карманы телефоны, мы еще недолго посидели, вслушиваясь в путешествие чая от телесного к психическому, скрипнули креслами и устремились на выход.

Испанец улыбчиво рассказывал о вечеринках до утра: как благопристойно все могло начаться с высоких причесок и искр шампанского, а далее – о бассейнах, полных людей в одежде, волшебной музыке, поселяющейся в ногах, и вечно одиноком льде в пустом стакане виски.

«Одиночество льда» – именно так описал это Хорхе, а кроме того, упомянул о боливийском салате, о сыре Будды и вишневом пунше.

– А потом – рассвет, небо, полное алых брызг! – заключил Хорхе и толкнул белую аккуратную дверь на улицу. – И великолепное чувство, что вот уже почти пора спать… – Испанец глубоко затянулся прогретым воздухом, зажмурившись даже под очками. – Я люблю это ощущение больше всего… – Они стояли во внутреннем дворе, выложенном синим камнем и ковром растений и цветов по стенам. На одной из стен висел широкий плакат, где была волнующе изображена женская нога до колена, обутая в туфлю на крутой шпильке, вписанная в мелкую сетку, по которой старательно взбиралось множество смуглых мужских фигурок, одетых в тонкополосые тельняшки. Чуть далее меж пересекающихся низких арок шла ровная дорога к улице, где нечасто мелькали автомобили. Там мы, выйдя к солнцу, нашли отполированный джип, откуда белозубо улыбался славянин.

– Евгенио, – будто укоризненно поприветствовал его Хорхе. – Что так долго?

Болгарин выпрыгнул из машины на кривоватые ноги. Выгоревшие и без того светлые волосы были приподняты гелем на испанский манер, а римский нос топорщился под глазами цвета лазури, где бесшумно, но отчетливо плескалось добро. Он был в синих шортах, белых шлепках и майке с футбольным мячом на груди. Потрепанный мяч слегка сдулся, в одном из его многоугольников прописью сквозило «Ibiza».

Пожали руки.

– Я спал, – честно ответил брат-славянин, разведя руками. – Я – Женя.

– Арсений, – представился я.

– В машину! – вскричал Хорхе и первым полез на заднее сиденье и уселся за водителем. – У нас не так много времени, как может показаться. До заката всего три часа.

Женя вернулся за руль, я же оказался рядом с испанцем, который настойчиво теребил металлическую коробочку, переданную ему водителем. Джип фыркнул и мягко задрожал, готовясь рвануть по узкой улочке вниз, где, как мне запомнилось, была набережная, засаженная ресторанами и лодками – от доски с мотором до полноценных яхт и кораблей, мощных снаружи и внутри, иногда парусных и величавых.

– Хотите пух? – Хорхе выглядел деловым и беззаботным. – Меня всегда интересовало, почему одни называют его ангельским, а другие – дьявольским? В чем тонкость – в восприятии или способности к самообману?

Джип имел на стеклах темную пленку, от этого видимость в машине была приглушенной, выбеленная солнцем улица сразу же оказалась точно в стороне. Мы тронулись, и привычно зашумел кондиционер.

– Не рановато? – в ответ на вопросительный взгляд спросил Арсений вслух больше у меня, чем у испанца. На второй вопрос он не нашелся что сказать, сосредоточившись на первом.

– В самый раз, – не усомнился Хорхе, ответив за нас обоих, глаза их встретились. Пальцы его отыскали кнопку для пары шестиугольных стаканов с запертой капелькой в стеклянном дне. – Нужно проехать через меня, а то… – Он расстегнул пиджак и показал несколько пятен на рубашке, – Это я так сегодня обедал… – Тут же нашлась бутылка ирландского чая, который звякнул поочередно о стаканы. – Только льда нет, – с грустинкой закончил мысль Хорхе, разломив табакерку по сечению и припорошив их чай.

– Сколько тебе лет? – спросил я Хорхе, и мы выпили до дна, ошпарив нёба.

– Тридцать три, – ответил Хорхе. – А что?

– Просто интересно, – пожал я плечами, чувствуя, как кровь вскипела и захотелось вскочить.

– Я не думаю о возрасте, – решил развить тему испанец. Взгляд его заблестел и заострился. – И не грущу о нем тем более. Люблю каждый свой год, из года в год становлюсь умнее, сложнее становится восприятие, еще множество больших и маленьких весов, как ты изящно выразился, появляется во мраке подсознания, чтобы взвесить все и что угодно.

– Возраст Христа, – сказал я, чтобы что-то сказать, одномоментно захваченный этой большой мыслью.

– Вообще-то, мне тридцать два, – уточнил Хорхе на всякий случай. – Всегда говорю на год старше, привыкаю к этой цифре, уже сам помню так, а потом приходит день рождения, и я осознаю – мне же только сейчас столько. И чувствую себя молодым. Становится тепло и приятно. Непатентованный метод, – счастливо констатировал он, растекаясь небритыми губами под зеркальными очками. – Рекомендую и делюсь…

Евгенио прибавил громкость, в салоне стало отчетливо электронно. Музыка других мест после возвращения с острова молодежи всегда удивляет неказистостью, это справедливо даже для радио, которое источает здесь до предела насыщенные формы с самыми причудливыми крещендо и неожиданным материалом.

Головы невольно по-голубиному задвигались в такт.

На Ибице до всего рукой подать: то ли музыка выносит рассудок из времени, отвлекая сознание, что завороженно плещется в своем где-то, то ли и правда расстояния настолько коротки, что даже невысокой скоростью все покрывается символическими пятнадцатью минутами. Буквально с десяток поворотов и светофоров, присыпанных, как и все здесь, пестрой молодежью с припухшими лицами, привели нас к группе белых домиков, громоздящихся вблизи и друг над другом, выпирая ребристыми балконами и удобренных густыми зарослями кактусовой розы и ветвями сочно-сиреневой якаранды. Ансамбль казался неземным, я восхищенно вытаращился, запуская в чуть расширенное восприятие всю красоту переплетенных красок и конструкций.

Хорхе шумно выбрался из машины одновременно с вежливым скрипом тормозов. Лицо его раскраснелось, он поминутно приглаживал волосы, и речи его неутомимо перемалывали все, чего только могли коснуться его искристые глаза. Пиджак был забыт под левой мышкой, манжеты рубашки лишились запонок, рукава были закатаны до локтей.

– Такой вот он, этот остров, – жестикулировал правой рукой Хорхе. – Любую благопристойность низводит в мягкий бездельный ажиотаж. Тут все как один в сомбреро и с амбре. Фиеста в полном смысле слова. Все возможно на Ибице, как говорит теперь уже наш общий друг Женя. Все, что происходит на Ибице, – остается на Ибице… – Евгенио глубокомысленно покачал головой нам из машины. Пружинистый палец Хорхе точно вписался в молочного цвета дверной звонок. – Ты увидишь эту фразу или надпись здесь еще не раз… За мной!

Внутри здания – двухэтажного, старательно подкрашенного, подлатанного и, в нимбе высшей точки местного солнцестояния, аккуратного на вид, опоясанного узким балконом с тонкой чугунной оградой, замечательного для проживания молодой семьи, заливисто засвиристело. Хорхе, дирижируя трели, уронил на плотно подогнанный кирпич свой модно выцветший пиджак. Наклоняясь за ним, он пропустил момент открывания двери – белой и высокой, и, выпрямляясь, нос к носу столкнулся с коротеньким смуглым мальчиком в зеленых шортах и майке.

– Дядя Хорхе, – плаксиво констатировал мальчик лет пяти, пристально глядя на нас черными глазами, подкрашенными красным от недавних слез. – Мама ругается…

– Почему? – гневно взмахнул бровями испанец, мгновенно и полностью погрузив малыша в свой пиджак. – Наверное, ты плохо себя вел, как обычно?

Испанец втянул меня в холл, выложенный бледным мраморным камнем с рыжими прожилками. Тут же имелись небольшой камин, узко уходящий в потолок, два худосочных, но высоких окна в крестовых белых рамах с тянущимся к полу тюлем. Удивляло обилие обуви – женской, мужской и детской. Высокое напольное зеркало старинного вида в растрескавшемся обрамлении, на массивной подставке, правдиво отразило наше трио. В дверной проем напротив виднелась следующая зала – просторная и с пахучей кожаной коричневой мягкой мебелью. Среди замершей по периметру пыли, подсвеченной из окон начавшим падение солнцем, словно незаметно плавала просторная люстра. Чьи-то легкие шаги, родившись далеко, приближались.

– Я – Арсений, – разглядывая белые обои с бледными цветами, похожими на галлюцинацию, представился я мальчику, что продолжал плакать и умным взглядом точно искал поддержку.

– И вовсе я не вел себя плохо! – вместо ответа запальчиво закричал он в спину Хорхе, что тем временем двигался навстречу шагам. – Почему я всегда виноват? Если вы взрослые, значит, всегда виноват я? Это неправильно… – Он дернул плечами, и пиджак дядюшки сполз на пол.

– Потому что виноват могу быть я, виноват, Андреа, можешь быть ты, но никогда, – Хорхе развернулся к нему багровым лицом, – никогда мама виновата быть не может. Это мы с тобой знаем наверняка. – Хорхе примирительно развел руки, точно приглашая малыша объятием скрепить изданную формулу. – Ты должен слушаться маму, парень…

– Ты мне не отец, – запальчиво отозвался Андреа, игнорируя багровую доброту дядюшки. Опять поискал глазами чью-нибудь поддержку, но я молниеносно спрятался взглядом в цветах на обоях.

– И не стремлюсь им быть, – обширно улыбаясь, подтвердил другую формулу Хорхе и добродушно продолжил: – Я твой лучший друг, парень, самый твой лучший друг. Так и передай своим друзьям. Дядя Хорхе – мой лучший друг, а я – его лучший друг. – Хорхе звучно хлопнул ладонью о ладонь. – Отца заменить я тебе не смогу, потому что я не твой отец. Тут ты абсолютно прав… – Ноги его закрутились назад – в сторону следующей комнаты, откуда прорисовался тонкий силуэт с тяжеленной рощей черных волос.

– Да, папа… – тихо-тихо вымолвил мальчик и потянулся за пиджаком на полу.

– Ты сам сказал это… – тоже тихо обронил Хорхе, настраиваясь на пламя больших серых глаз и уверенную горбинку своей женщины, что мягко отстукала свои шаги уже в холле. – И слушайся маму, – добавил он, осознавая, что теперь все его слышат, – даже я ее слушаюсь, а ты кто такой, чтобы ее не слушаться. Когда вырастешь, будешь уже прислушиваться, но пока – делай все, что она говорит… – Язык Хорхе заплелся в конце, смазав элегантный пассаж.

– Хорошо, – еле слышно вылилось из большого пестрого пиджака, что опять повис на хилых плечах.

Высокая смуглая скуластая испанка с непокорными волосами и взглядом, с кривоватой, но очень живой улыбкой, с созвездием мелких родинок на левой щеке, худая, но спортивная и туго втиснутая в невесомые шорты и майку цвета спелой черешни, она горделиво прошествовала мимо меня, благосклонно кивнув, и крепко обняла коренастую фигуру Хорхе.

– Консуэлла, – раскатисто протянул испанец, обнимая ее так крепко, что мне померещился хруст. – Богиня… И даже имя твое – точно лучшая музыка этого бесноватого острова! – Хорхе утопил свое большое лицо в ее маленьких плечах. – И вообще ему пора менять название…

Ароматическая нотка, явившаяся вместе с Консуэллой, приятно защекотала ноздри. Казалось, я на миг оторвался от пола, чтобы тут же еще крепче приклеиться.

– Дорогой Хорхе, – протянула женщина теплым голосом, и моим глазам открылись пылко влюбленные друг в друга люди. – Добрый Хорхе! Ты пришел домой. Наконец – то… – Она выпустила его из рук, глубоко заглядывая в его голову посредством его же красноватых глаз. – И сегодня я тебя никуда не отпущу.

Выражение лица испанца поменялось, он вывинтился из очередной попытки объятия, оказавшись за нежной спиной роскошной подруги.

– Милая моя, кто сказал, что я добрый? Кто-то обманул, наверное. Я никогда не был добрым. Я – не добрый. – Он подмигнул мне мохнатым глазом. – Поэтому я сейчас уйду, милая, непременно уйду. Но только на два-три часа. – Консуэлла нахмурилась в сторону мальчика, что виновато замер у входной двери среди множества обуви. – Ты знаешь, мне можно доверять. Не будем больше обсуждать эту тему. Спасибо, что ты у меня такая умная! – Хорхе пятился, пока заостренное лицо испанки искало его. – Я полюбил тебя дважды, милая… Вначале, когда увидел в первый раз, увидел, какая ты красивая, потом, когда услышал тебя и осознал, что ты еще и чертовски умна… – Они снова встретились глазами.

– Все знаю… – настолько мило и мирно отозвалась женщина, что сердце мое затрепетало от правды слов ее мужчины. – Ты с другом? – Друг тем временем сосредоточился на ярости ее алого педикюра.

– В этом все и дело, – развел руками испанец, тут же одной пригладив волосы, а другой – дотронувшись до сердца. – Иначе бы я ни ногой от тебя. Его зовут Арсений, он из Руссии.

– Ру-у-уссия, – протянула Консуэлла, всматриваясь в меня. – Чудесно. Теперь буду знать, кто виноват, если тебя не будет через три часа. И это при такой луне… – Я почувствовал себя негодяем, но ровно на секунду. – А вдруг дождь?

– Я ли не буду… – заковыристо парировал Хорхе. – Буду точно я. Арсений, как и я, занимается фруктами, в Руссии проблемы с фруктами. У них там очень холодно, ты знаешь, и нет проблем с медведями, но с фруктами – проблемы. Я буду поставлять им фрукты… я обязан показать ему пару-тройку мест, по часу на каждое. И потом я тут… – Он замялся, и по глазам его я понял, что он уже начал к себе прислушиваться. – А дальше Женя… если вдруг… милая… – Хорхе ухватил меня за плечо и почти поволок за собой. – Не без луны… но без дождя…

– Может, кофе? – метнула нам в спины прекрасная испанка. – Или вы голодны?

– Точно… – вскинул смуглый палец Хорхе. – Кофе без еды. Ты чудо, дорогая. – Мы устремились к лестнице на второй этаж, мерцающей от лака, скрипучей и крутой. – Не знаю, за что мне так повезло… – Слова уже путались.

Дрожь от поступи по лестнице проводила нас в одну из комнат, что оказалась гардеробной, где слева прогнулась от массы здания упругая балка, полная тяжести женских платьев, костюмов и прочего множества, части которого я даже не знал названия, а справа на другую балку было набросано мужских сорочек, пиджаков и всякого.

Испанец надел свежую рубашку в красную вертикальную полоску, в петельки впрыгнули свежие запонки в виде песочных часов с чувствительными струйками фиолетового песка. Он густо полился одеколоном.

Совсем глубоко, словно намеренно, среди разноцветных тканей выискалась почти плоская этажерка, полная винных бутылок, и там же прирос к полке прозрачный выпуклый штоф, полный кирпичной жидкости с маслянистым эхом по стенкам толстого стекла.

– Когда случается полнолуние, Консуэлла на ночь или на две сходит с ума, – зарылся в вещевой гуще Хорхе, пока я озирался и старался не чихнуть от избытка запахов тканей и парфюмерных призраков. – Ей слышатся множество голосов, и все они доносятся сверху, точно… с луны, когда она полная… – Серебристая коробочка мелькнула на фоне выделанного хлопка. – Она не верит в это сама… До сих пор думает, может, кто-то шутит над ней. Голоса раздаются из шкафа или еще откуда-то. Все это сводит ее с ума, и… – Ирландский чай мелодично пролился в два сосуда, напоминающих свечные лампады. – Но никто не шутит. И про луну в этом доме говорят чаще, чем в других.

– В полнолуние? Неужели она?.. – перебил я Хорхе, больше для того, чтобы осмыслить услышанное.

– Нет, конечно. Но и так не легче, – засмеялся Хорхе, потягивая лампаду. – Просто она становится буйной, разносит все в щепки, громко разговаривает и колко судит. Тяга к разрушению обоих видов… И разрушения объясняет поиском голосов – или людей, или динамиков. Она каждый раз не верит, что голоса в ее голове. А вне полной луны она все понимает… Консуэлла – дочь богатых родителей, настолько богатых, что в разное время у нее появлялись самые неожиданные враги, притом большинство начинали вражду из зависти. Люди много раз подводили ее, в конце концов развилась агрессивная паранойя. Давно… – Мы выпили. – В такие дни даже я под подозрением. – Глаза испанца пытались быть грустными.

– Удивительное рядом, – сказал я фразу, услышанную чуть ли не по радио.

– Постоянно замечаю, – вторил Хорхе, густо багровея и почти светясь в полумраке рубашек. – А в остальном она замечательная. Наверное, у каждой женщины есть большой недостаток, с которым ее мужчине приходится мириться. Свою… я иногда связываю.

– Моя тоже часто нуждается в веревке. – Они переглянулись. – Порой даже чаще, чем в полнолуние. Бешеный темперамент, который утомительно обуздывать… – Поток нежных мыслей, коснувшись Несусветы, омыл мое сердце, живот и рассудок. – Но без которого тоскливо, все замедляется, включая дождь.

– Мальчики! – раздалось откуда-то, точно совсем издалека. – Кофе остывает!

Штоф звонко вернулся на место. Хорхе раздвинул пиджаки в одном ему известном месте, обнажив узкую полоску зеркала, в которое пристально осмотрелся, пригладил волосы на голове, нахмурился, нашел неведомо где расческу и тщательно зачесался назад.

Потом испанец хохотнул, будто вспомнил что-то. Обратил нетерпеливые руки к платяной балке подруги, раздвинул благоухающие платья, и на открывшемся месте нашлось еще одно зеркало, только широкое и высокое. Волей Хорхе мы встали между ними, и минуту таращились в занятный эффект «бесконечного тоннеля с нескончаемым тобой», известный всем, кто когда-либо стоял между двумя зеркалами и заглядывал себе зеркальному за плечо.

– Пора! – выдохнул испанец.

Мужчины с треском вывались из гардеробной прямо под ноги замечательно симметричной Консуэллы. Изящные руки ее, с оттопыренными веером нижними тремя пальцами, двумя верхними воздушно держали фарфоровые кольца миниатюрных ручек крохотных кофейных чашек. Если в этом жесте и была нарочитость, головы испанца и его гостя все равно основательно закружились.

– Любимая… – выдохнул Хорхе, принимая чашку из ее рук топорной лапой.

– Ты взял солнечные очки, милый? – спросила женщина.

Я так же осторожно забрал в свои грубые ладони дорогой фарфор.

Испанка добродушно улыбалась нам обоим.

– Да. И да поможет нам кофе! – с верой в благое вскричал Хорхе и испил залпом.

Я вторил ему.

Мы шумно благодарили испанку, рассыпаясь щедрыми и искренними, как исповедь, комплиментами, и начали передвижение домашних тел в космической зависимости друг от друга в сторону нижнего этажа. Кофе оказался крепким и выровнял предательскую дрожь седьмого чая.

– Два часа, – вкрадчиво ударилось в их затылки, когда Хорхе взялся за дверную ручку двери.

– Три, милая, – ни тихо, ни громко отозвался испанец.

Они вышли на крыльцо, где вдруг разлился дождь. Консуэлла провожала их. Она коротко помахала Жене, он ответил ей улыбкой.

Арсений с Хорхе переглянулись.

– Кажется, кто-то говорил о дожде недавно, – удивленно констатировал он. – Что бы это могло означать?

Лицо испанца было озабоченно. Он силился не глядеть в сторону Консуэллы, которая тем временем проткнула его острым сложенным черным зонтом прямо под мышкой свежей рубашки. По-прежнему в пиджаке дяди щурился от солнца и дождя Андреа.

– Ты не хочешь уезжать? – попытался я угадать его сомнения, что шевелились на рябоватом щетинистом лице.

– Хочу, – подумав, честно ответил он. – Но ненадолго. Я знаю, она против, поэтому не хочу, хотя и хочу. Она хочет, чтобы я был всегда рядом, как, впрочем, и любая женщина. Знаешь… – Казалось, он говорил это и себе, и мне, притом будто в первый раз. – С ней я хочу быть рядом все время…

Зонт с элегантным треском распахнулся над ними, и, больше не оборачиваясь, с крыльца они переместились в машину.

– И вам не скучно? – спросил я уже в салоне, где потрескивала музыка и пахло смесью мужских парфюмов.

– Нам не может быть скучно, – убежденно ответил Хорхе, – у нас же любовь. – И они помчались за Светланой.

Позже Арсений много об этом думал и даже завидовал. Его обычные взгляды украдкой на женщину рядом во время банальных занятий досуга или быта чаще сводились к отрицанию возможного совместного уравнения с заданным условием «целая жизнь». Он олицетворял человеческую особенность, когда хочется отсутствия, а при целеустремленном наличии пропадает магия предварительной жажды. Не хватало житейской мудрости или сама по себе кройка личности была такова – ответ на эти вопросы лишь неторопливо формировался в пылком и холодном рассудке. Ему вспомнился период полового созревания, когда мальчишечьи движения в пространстве продиктованы немыми командами просыпающегося либидо, когда позже других узнавший о сути человеческого воспроизводства Арсений долго не мог понять игр сверстников на тему слепых, часто коллективных и тогда еще грубых прикосновений к сверстницам. Не мог понять узкую направленность подобного озорства, чьи химические предпосылки стали ясны гораздо позже, когда уже приблизилась взрослость жизнь и познались ее составляющие. Может быть, те же запоздалые эффекты и сейчас ставили его в тупик там, где прочие мужчины давно обнаружили источник вечного вдохновения или тепло усталого преткновения. Разность лиц и образов в настоящем убеждала в возможности исключительного выбора в будущем. С исследовательским рвением он всматривался в очередные глаза, и пальцы рук его проникались разной температурой очередных и следующих тонких пальцев, уши голодно впитывали разную частоту трогательных мнений о всевозможном.

Светлана, давно пребывая в лобби отеля, источала прекрасные импульсы темпераментной молодости и одновременно пребывала в гневливом образе скучающей личности. Она погрузила смуглое тело в белый до боли в глазах сарафан пуританской длины, открывающий малую часть крепких ног с вишневыми кончиками пальцев. Аспидную массу волос она рассыпала по узким плечам, губы тревожно поблескивали сдерживаемой яростью, заражаясь таковой от глубоких, почти пылающих миндалевидных глаз.

Испанец почувствовал электричество, что сгущалось подле его новых друзей. Хорхе рассыпался в комплиментах на двух языках, но вел себя при этом предельно учтиво, представившись изначально и придерживая свое хмельное туловище чуть поодаль.

Вернувшийся Арсений попробовал объясниться, но тут уже его язык принялся заплетаться и городить нечто несвязное, отчего он покраснел и замолк на полуслове.

– Мы опаздываем, – помог Хорхе, повернув обратно на улицу и приглашая всех короткими взмахами на фоне уже удаляющейся полосатой спины. – Закат не имеет привычки ждать кого-то, guys! И не выносит чужих сцен, как и я. Подеретесь ночью…

Несусвета впрыгнула в кожаное лоно салона и, устраиваясь поудобнее, мелодично заскрипела теплой обивкой вопреки сухому инфантильному скрипу чресл Хорхе на той же плоскости, что переглянуло меня с самим собой, соприкасаясь в мысли, что скрип кожи рознь скрипу кожи в зависимости от телесной составляющей и полового наполнения скрипящего.

– Женя, – представился Женя, пока испанец заговорил с кем-то по телефону.

Машина рванулась вперед, мы промотали пятнадцать минут за семь и оказались возле еще одного белого дома в несколько этажей. Он хлопнул дверью нам почти сразу, и в салоне оказалась еще одна ладная фигура со свежевыкрашенной в слепяще-белое головой, с большими детскими черными глазами и в белом коротком платье, прячущем талию и незначительную часть груди и ног.

– Admirable (Изумительная), – пылко выдохнул с переднего сиденья Хорхе, повернувшись к нам вполоборота и подмигивая мне, запертому в прекрасном плену между роскошными женщинами. – Tú erespreciosa! No te has olvidado de gafas de sol? (Ты великолепна! Ты не забыла солнцезащитные очки?)

Девушка, неулыбчивая по первому впечатлению, с чуть выдающимся подбородком и аккуратным носом, укоризненно смерила испанца взглядом, недоверчиво хмыкнула и представилась:

– Ракель.

Голос был очаровательно мятным, в нем чувствовалась возможность звенящей нежности и способность воспламениться до клокочущей ярости.

– Евгенио, – миролюбиво подмигнул всем в зеркало заднего вида добродушный Женя.

– Светлана, Арсений, – представились Светлана и я.

– Поспешим! – всполошился Хорхе, перебрасывая в мою сторону ополовиненную бутылку ирландского чая и серебристый портсигар. – Солнце начало клониться к низу, – указал он пальцем на действительно и незаметно устремившееся за кроны пальм солнце. – Esto mis amigos rusos, hablan inglés, no te ofendas, encanto, estamos contigo todo es que ya hemos hablado (Это мои русские друзья, я говорю по-английски, не обижайся, прелесть, мы с тобой все это уже обсуждали). – Хорхе был чувствительно пьян.

Скрип штофной пробки и шум портсигара наполнили несколько бокалов, курсирующих по салону автомобиля, все вдумчиво пригубили, переглядываясь и улыбаясь, точно знали больше других и друг друга. Даже Женя сделал короткий глоток, после чего принялся на смеси русского, английского, испанского и болгарского рассказывать про вечерние мероприятия шального острова.

Уши навострились, глаза распахнулись.

– Ничего не успеваю! Замедлится ли когда-нибудь время? – почти плаксиво выдал разом прояснившийся Хорхе, воспользовавшись паузой болгарина. – Так же, как оно когда-то ускорилось… Вдруг замрет, и образуется куча мгновений, чтобы пролистать старые фотографии или всласть почитать что-нибудь – долго и непрерывно… – Он удрученно сверился с часами, другой рукой зачесывая назад волосы, растрепавшиеся от ветра из окон.

– Куда едем? – Глаза Ракель воспламенились, когда она улыбнулась Светлане, а та констатировала редкий факт, что большая улыбка красивой девушки портила мягкость ее черт, точно полосуя лицо.

В тот момент я разглядел на лице Несусветы созвездие родинок тоже, это был Малый Ковш в миниатюре.

– Café del Mar, – с благоговейным придыханием обозначил Хорхе, когда машина выскочила за территорию старой крепости со звучным именем. Шепот колес под музыкальный шорох поволок их дальше по шоссе, мимо частых билбордов с визитной карточкой очередного клуба, рекламой артистов и их крикливыми фото. – Мы должны проводить солнце, встретить закат. Есть среди нас настолько сумасшедший, что выскажется против? Нет таких? Gracias a Dios! (Слава богу!)

Окна были приспущены, тепло катящегося вниз испанского солнца, наложенного на уравнение ветра и Средиземного моря, выткало выразительно мирный фон. Только скорость провоцировала движение лиц навстречу клубам времени под счастливую дрожь разных ресниц.

Все разговаривали. Русский перемешался с английским, иногда сталкиваясь с болгарским и испанским. Смех был общий – на одном природном языке. По преимуществу выспрашивали русские, им было интересно все, а прочие вставляли свои реплики в редкие, еле заметные паузы. Ракель говорила совсем мало, она предпочитала удивленно разглядывать всех, часто улыбаясь, что опять ломало в щепу ее правильные черты, и это уже заметил я.

Пока крутились в переулках Сан-Антонио, солнце присело еще ниже, щурясь и щуря уже близь крыш домов. В одном из узких переулков Евгенио мастерски запарковался в единственное свободное место. Музыка затаилась под его пальцем, диалоги стихли так же неожиданно.

– Приехали, – сказал болгарин и оказался на улице.

Все тоже высыпались на горячий асфальт, поглядывая в сторону солнца, что неуклонно стекало, из переулков доносилась электронная музыка, зазывно пахло сиренью. Двоим это показалось галлюцинацией. Бутылка ирландского чая опустела здесь же, прямо на обжигающем капоте, вместе с серебристым портсигаром, который тщательно потрясли над стаканами, перевернув вверх дном. Рты оросились, ноги – длинные, тщательно выбритые и кривые, волосатые – с удовольствием выпрямились, и целого мира стало мало. С той же стороны, что и музыкальные звуки, кокетливо проглядывала искристая синева моря.

Ракель оказалась самой длинноногой, о чем Хорхе не преминул ей поведать на испанском, чтобы никого не обидеть. Та вспыхнула от застенчивости и нарочитости комплимента, призванного омыть некие шероховатости в недавнем прошлом их отношений, соль которых знали только они.

Ярость щек не скрыла даже косметика.

Все оказались в солнечных очках.

– В этом свинском шовинистском мире женщина не может побыть просто человеком, – просторно улыбаясь крупными красивыми губами, покачала головой Светлана в знак солидарности с блондинкой, – ее все время заставляют быть женщиной. Посмотри…

– Как и мужчину, – с их встречи в лобби, Арсений заметно оживился, стремясь телом в сторону плещущейся музыки неподалеку и таща за собой тело спутницы. – Те же самые женщины заставляют нас всегда быть мужчинами. Только попробуй побыть просто человеком, тут же начинается – «импотент или тряпка». – Пришлось повторить это на английском. Все почувствовали важность сказанного и после хохотнули, коротко, но задорно.

– Никто вас не заставляет, – звонко не согласилась девушка на русском. – Вы сами хотите этого. – Переглянувшись почти со всеми, она перевела на всем понятный.

– Ровно настолько, насколько и вы… – Я развел руками, приглашая присоединиться.

Всей группой ибицилы высыпались из-за угла протяженной набережной, сложенной из камня, поверх накрытой крепкой, белой, плотно подогнанной доской и чуть дальше – квадратной плиткой цвета шамуа.

Был восторженный июль в своем начале, когда медлительные в работе испанцы только заканчивают вбивать последние гвозди в доски, первый гвоздь в которые вколотили в мае.

Над головами редко волновалось белое тканое подобие крыши, положенное на металлический разветвленный каркас и старинные балки перекрытий. Так всепланетно известное «Café del Mar» разделяло редкие дожди и своих посетителей. Дерево вибрировало от множества ног, человеческий гул перекликался с вкрадчивым шумом беспечной Адриатики и воплями птиц о скуке. Множество маленьких светлых столов, обрамленных квартетами млечных стульев, простиралось в обозримую даль, большинство их было занято, музыка медленно крепла от композиции к композиции. Чем ближе был бар, тем больше разного люда роилось. Первопричиной же этого, как всегда на острове, было иссякающее присутствие издревле почитаемого существа, имя которому – Солнце.

– Сюда! Сюда! – Эксцентричный Хорхе опередил прочих, нацеливавшихся на чудом освободившийся столик недалеко от бара, поближе к солнцу, к видам на море с россыпью алебастровых яхт и лилейных лодок.

Синяя пропись легендарного названия высилась прямо над нами, ткань навеса шелестела на ветру. Под весом каждого из нас по-разному скрипнул стул, снова провоцируя размышления о разности скрипов одинаковых предметов в зависимости от половой принадлежности севшего тела.

– И в зависимости от принадлежности глаз, на это смотрящих, и ушей, это слышащих, – согласился с ним испанец, когда Арсений чуть позже поделился своим наблюдением.

Особым движением Хорхе привлек официанта и бойко его снарядил в поход за напитками.

– Кувшин сангрии белой. – Хорхе перехватил взгляд Ракель. – И красной кувшин. Ирландского чаю – четыре раза по сто, просто чаю – четыре чашки… С нашей стороны великолепные чаевые. Может, кто-нибудь голоден? – Большеглазые лица друзей в последнюю очередь выглядели голодными. – Может, салатов кому-нибудь?.. – Он засмеялся. – К примеру, фруктового? А может, боливийского?.. – Все заулыбались, зеркаля друг друга, но от салатов отказались.

Медлительный в движениях, однако нервный в смехе официант, ухая, отплыл в сторону бара сквозь сгущающуюся толпу. Он был смугл, очень худ и завидно молод. Галдящий на разный лад многочисленный люд был подкрашен солнцем, преимущественно гладкокож, обернут в цветные тряпочки, называемые одеждой, развесел, общителен и улыбчив. С различным количеством природной и не только химии в молодой крови, с гелем и без него в волосах. Все с умеренным интересом разглядывали друг друга, излучаемая атмосфера добра перекликалась с той, в которую все погрузилось. Кто-то ел, кто-то пил, недалеко кто-то смеялся чуть громче, чем принято, многие курили, на большинстве столов в различной посудине таял лед. Фоном всему этому было падающее в море солнце, окладистый бриз, треплющий молодежь за нежные щеки, и явное пышное ощущение осмысленного безделья, когда двигателем разноречивого трепа является ленивое созидание.

– Это же Вагнер… – распознал в музыке нечто дотоле слышанное Арсений. Говорил он по-русски.

Все сфокусировались на нем, усмирив незатейливую полемику обо всем сразу на всех языках. В ту секунду все понимали друг друга на любом.

– Думаешь? – взбил бровные дуги испанец и вздрогнул, так как зонт его сорвался со спинки стула и хлестко упал на деревянный пол.

– Плачущая скри-и-ипка, – блаженно протянул Арсений, теперь он был уверен. – Ее не спутаешь ни с чем. Конечно, в обработке, но, несомненно, он. Вагнер…

– Красиво. – Светлана больше других все это время была в трепещущемся звуке, и скрипичный плач покорил ее еще в момент выхода на набережную.

– Полет Валькирий. – Память моя резонировала непривычно, выдавая неожиданно, без предварительных осмыслений.

Все тут же вспомнили, всплеснули руками и по-взрослому переглянулись.

Море нежно волновалось.

Все незаметно стало смуглым, даже отчетливые блондинки и лед на каждом втором столе. Взгляды, защищенные очками, каждый сам по себе собрались на солнце, его становилось меньше и меньше. Далекое, оно стало крошечным, приобрело ядовитый цвет, тут же сменившийся нежно-оранжевым. Солнце тонуло в море все откровеннее. Вагнер уверенно и крепко охватил уши, публика глубоко задышала.

Появился официант с небольшим подносом, уставленным заказами.

– Пожалуйста. – Лицо его было флегматичным, как у буддиста.

Хорхе распростер руки, приглашая нас вооружить ладони стеклом. Ветер шевелил его слабые волосы и рукава рубашки. К своему удивлению, я увидел, что его прежние запонки-часы исчезли, вместо них синхронно раскидало кривые лучи пламенное половинчатое солнце. Мы выпили белой сангрии, удивляясь дару Вагнера писать в XIX веке столь высокооктановую музыку.

– Как Гауди… – проснулась Ракель, оживившись и только, но успев стать ослепительной. – Как он в то время мог так? Всегда думаю об этом, когда вижу его работы. И когда не вижу… Уверена, он знал какую-то тайну… – Она жила в Барселоне.

– Гауди… да-а-а… – протянули все, каждый был искренен до благоговения.

– А Ван Гог… Они жили почти в одно время. Кто думал об этом? – болгарин Женя сказал это по-испански, затем по-болгарски, смысл ожил почти сразу. – Он был глубоко в себе, когда отрезал ухо…

– Разные страны, – Хорхе не спорил, но предлагал задуматься. – Это был вирус? Или спор с самим собой? Или еще с кем-то… И кто неосмотрительно поставил на кон ухо?

– Нет. – Светлана думала о том же, о чем и Женя. – Это было расширенное сознание. Остальное спорно, чтобы о нем говорить. – Фраза собралась на английском, каждый вдумался, и глаза озарялись в разное время, по мере понимания.

Светлана почувствовала общее уважение.

Потом Женя.

– Что только ни расширяет сознание… – встрепенулась опять Ракель, явно не спрашивая, и вопреки ожиданиям перечислила: – И любовь, и сон во много часов, и спорт вчера, и мальчик вчера, который ухаживал. – Лицо Хорхе дернулось, все, заметив это, вспыхнули улыбками. – И даже свежевыжатый сок. Или завтрак, приготовленный им или для него.

– Выпьем… – по-испански поспешно молвил Хорхе.

Все уверенно выпили.

Это была сангрия красная, она приятно взволновала каждого, все снова услышали Вагнера. Протяжные вздохи родились за столом.

– Как испанцы так умеют?.. – восхитился я. – Она везде разная, везде! Но вне Испании она отвратительна, ее готовят только по инструкции. В природной карте она прописана только у испанцев. Прочие лишь подражают. – Они переглянулись со Светланой. – Вас не надо учить этому, испанцы просто знают, какой сангрия должна быть! – Пришел мой черед выговориться длинно.

– Как итальянцы и пицца, – поняла Ракель.

– Как русские и водка… – поняла опять Ракель, но теперь все посмотрели на нее осуждающе.

– Как русские и вода! – попытался помочь ей Хорхе маскировкой.

– Как кто угодно и что угодно… – Евгенио, невинно улыбаясь, разрушил системность.

– Да-а-а… – протянули все, переглядываясь и одаривая Женю молчаливым уважением.

Скрипка взмыла от диминуэндо до крещендо, все пылко выдохнули, и каждого растоптали армии мурашек.

Солнца осталась совсем чуть, кругом заволновались, привставая, кораблики на воде замерли, подогретые дальним пламенем, взлетели несколько фотовспышек – то группы красавиц разных стран увековечились в вечернем.

– Как красиво! – под стать запылал Арсений. – Красота природная и человеческая… – Он смотрел на Светлану, которая вспыхнула и стала еще красивее.

Она засмеялась, у сидящих рядом и не очень перехватило дыхание. Она была настолько своя и настолько вовремя, что потом рассмеялся тоже каждый, радиусом в несколько столов. Кто-то захлопал, Вагнер расслабился, солнце раз – и утонуло, стало смугло и весело. Почти каждый выпил из стекла на своем столе, а на нашем закончилась сангрия красная, и опытная рука разлила белую.

– Мальчики, мальчики! – вскочила Ракель на длинные худые ноги. – Девочки к носикам! – Она подмигнула Светлане, и обе ведьмы растворились в воздухе.

– О! – Хорхе показалось последнее неожиданным, он откинулся на стуле и провокационно подхватил виски. – Кто-нибудь верит глазам своим? – Взгляд его блуждал.

– Прекрасно, что они способны на подобное… – глубокомысленно изрек Арсений.

Народ взволновался. Уходящее солнце будто дало команду, и голоса усилились, кто-то встал, уходя, кто-то, напротив, пришел и сел. Две громкие итальянки с большими диоптрическими очками на свежих лицах, острыми губами стремительно переговариваясь, перемежая реплики смешками, взбивали просторные юбки сильными бедрами и ураганно пронеслись мимо, раскачав жидкости в емкостях и мысли в недлинно остриженных черепах.

– Если бы я не был тем, кем был, а именно бизнесменом, я хотел бы заниматься абсолютно другой – инфантильной – работой. Быть мастером педикюра, при этом всех старух я отправлял бы к ассистентам, а сам занимался бы дивными молодыми ножками с розовыми пятками, – признался Хорхе, проводив чужую молодость и дерзость липким взглядом. – Черт подери, какие у нее шикарные, какие ухоженные прекрасные ноги!

– О как ты любишь женщин, – констатировал я с улыбкой подлеца.

– Их все любят, – убежденно согласился Хорхе. – При этом я женат и на самом деле уже больше таращусь и бесцельно флиртую. – Он замер, поймав глазами глубинное декольте спины короткого черного платья жгучей англо-саксонской молодки.

– Больше? – пытался ловить его и Евгенио.

– Больше женских ног я люблю только женские спины. – Спина действительно была красивой, несмотря на широкие плечи, ее очаровательная мимичность вела свою немую беседу с каждым взглядом, что рискнул задержаться. – В них столько разных ликов… Там и эротика, и природа, и изящество, и еще что-то – неземное. А обращал внимание, что красивые ноги – только у женщин?

– Если ты не женщина, так и есть, – пожал плечами я, прикасаясь губами к белой сангрии. – Все это в голове, игры разума и природы, бесноватой смеси…

– Или бесноватой плоти… – сделал свой вывод испанец, расстегивая на рубашке очередную пуговицу, отчего его строгий вид стал небрежным. – Она виновата во всем, что видится красивым, в том числе разность скрипов… – подмигнул Хорхе мне.

Под аккомпанемент этой фразы вернулись девушки, загадочно улыбаясь. Они одновременно сели на скучающие стулья, подведенные глаза промокнули каждого рядом, а губы прикоснулись к жидкостям в подкрашенных помадой бокалах.

Хорхе, покачиваясь на сиденье, точно ему было его мало, хмельно вперился в незаметно подошедшую официантку, замечательно непропорциональную в области глянцевой улыбки и выпуклого джинсового зада. Ее вопрос о нужде в чем-либо стихийно утонул в переплетении диалогов, что роились в густом пространстве кафе.

– Замечательная задница, – беспардонно заявил ей испанец, дрожащим взглядом потискав девушку. – Уверен, вам отлично на ней сидится, мягко и удобно. Все время думаю, как сидят девушки, у которых попы нет, это ведь, наверное, больно? – Он разминулся глазами с каждым, словно ушел в себя. Мне понравилось, что, несмотря на нетрезвость, он чутко понимал возможные развития мыслей окружающих. – Как они справляются с этим, как живут с постоянной болью, с неудобством? Вертятся постоянно, я думаю… – Хорхе глянул на смутившуюся пришелицу, что вдруг осмыслила подслащенное комплиментом хамство, – на одном месте. Злятся, вымещая зло на мужчинах. Уверен, многие психологические причины разладов коренятся в этом или чем-то подобном…

Хорхе опять уклонился от взглядов и опять было открыл рот… Но тут все замерли. Испанец с приподнятым стаканом ирландского чая и куском какого-то слова, застрявшего в зубах, жутковато улыбнувшаяся Ракель, скосившая взгляд на Арсения, и сам он, имевший вид почти отрешенный, с потухшим взглядом, обращенным внутрь. И Светлана, в тот фотогеничный момент ставшая самой красивой на набережной, улыбающаяся чисто и широко, во всю возможную искристость зубов, с чуть вспенившимися на ветру волосами, с лукавой морщинкой на аккуратном носу. И официантка, уже уклоняющаяся в сторону, но мысленно еще повторяющая нескромную тираду незнакомца, отчего углы ее рта вели себя по-разному, одновременно радуясь и раздражаясь.

– И счет, пожалуйста, – крикнули ей в спину за секунду до того, как все замерли.

Прошел почти месяц.

За это время я несколько раз приходил к ним, подставлял чужой стул, не спрашивая разнообразно замерших соседей, садился рядом и молча разглядывал, их и окружение, и просто думал долго, погружаясь в себя, переставая что-либо видеть.

Неспешно дул ветер, если качнуть столик, то он, неровный, начинал дрожать жидкостью в стаканах, тонкие пальцы Ракель крепко держались за ножку бокала сангрии все это время, а музыка пропадала. Пару раз я одолжил у соседей непорожнее стекло. Я выпивал, чокнувшись с каждым, и снова внимательно разглядывал знакомые лица, которые в деталях проступают в памяти, стоит их коснуться.

Я вглядывался в оспинки Хорхе, хорошо замаскированные жесткой щетиной, в зачесанные назад волосы, скрадывающие раннюю лысину, в его сытое лицо и крупный взгляд, часто уклоняющийся в никуда. В опустевшее лицо Арсения, что секундой ранее задумался о том, на кого может намекать испанец, или все это чистая импровизация, в его славянское лицо с непослушными темно-русыми волосами, с краской мелких родинок и крепким подбородком. Смотрел на ровные зубы Светланы, проникал зрачками в ее сажные топкие глубины, обводил глазами ее нежные округлые плечи, ласково торчащие из белого-белого платья с фиолетовыми-фиолетовыми цветами. Тут я вспоминаю, что тогда было просто белое, другое платье, и фиолетовые цветы в тот же миг исчезают, а ткань меняет структуру. Смотрю на руки ее, беспредметно лежащие на столе, где каждый палец краешком окунут в красное. И долго, долго смотрю в неизвестную красоту Ракель, непохожую на то, к чему привык я, отчетливую, но рассыпающуюся при проявлении смешливости, чтобы потом собраться в дружное соответствие одного всему. Смотрю на лукавый взгляд ее в сторону меня, возможно нарочитый и подготовленный для иного внимания, но прицельный настолько, что если выглянуть из-за светлой макушки ее, то сомнения исчезли бы.

И все это – в декорациях уходящего солнца. Оно – вопреки всему – по моему велению краем своим высунулось назад. В отсутствие движения сущее проявилось полной мерой.

Я глубоко вдохнул запах волос девушек – обе пахли прекрасно, но по-разному.

Двинулся между столов, задевая едва ли не каждый, потом вернулся, понюхал голову рослой официантки, встав на цыпочки. Она тоже пахла чудесно – собой, почти потерявшимся в рабочем пылу парфюмом, летучей усталостью. Припомнилась природа восприятия скрипов, что-то сродни относилось и к запахам.

А затем герои мои ожили. Едва я успел отойти, чтобы не вызвать удивления.

Хорхе встал, слегка качнув и стол и стул, правая рука его подхватила недопитый бокал с красной сангрией, застоявшийся у Жени-болгарина, при этом левая забыла о наличии в ее усилии шестиугольного стакана с рыжим чаем. Он вобрал всех в свое зрение, в тот же момент Евгенио ювелирно вынул из его левой руки виски и вложил туда бокал с остатками сангрии белой. Проделано это было так скоро, что пьяный Хорхе не заметил ничего, не успев глазами вовремя туда, где только что произошла маленькая афера. Весь его опрятный вид в очевидном хмелю был забавен, руки с сангриями покачивались, яростно-красная и белесо-белая жидкости дрожали в своих сосудах.

Солнце окончательно – второй раз – скрылось в воде. Люди – второй раз – захлопали, стрекот ладошек нарастал отовсюду и оказался заразен, наш стол вторил всем, уютное единение сформировалось мгновенно.

Не хлопал только Хорхе, гневно пытаясь осмыслить происходящее. Наш стол засмеялся, это сдетонировало смех вокруг. Все смеялись своему, но испанец перестал тонко чувствовать и обвел суровым взглядом людей за нашими спинами. Я узнал взгляд, который одинаков у мужчин вне зависимости от национальности, у мужчин, что не растеряли брутальность в наше странноватое время.

Евгенио тоже определился стремительно. Еще секунда – и мы вели утомленного Хорхе в туалет, он не сопротивлялся, видимо цепляясь за рассудок, мерцающий в голове, как лампочка в испорченном патроне.

– Да… Вот и напился. А солнце только-только спряталось, – наморщила нос и надула губы одновременно Ракель на школьном английском.

– Они это исправят, – пожала плечами Светлана, улыбаясь тому, как похожи мужчины, несмотря на иные данные происхождения.

– Его не исправить, – покачала головой Ракель, прекрасная в очередной грусти. – Он очень странный. Я часто рядом с ним, но он так устроен, что меня будто рядом и нет, вернее – могло и не быть. Все эти социальные драмы он проигрывает в одиночестве в своей голове, даже не поделится. Сегодня влюбится, поухаживает, а потом исчезнет, непонятно почему, оставит одну на какое-то время – так уже было. Потом влюбится завтра, но коротко! Будь у него побольше воображения, ему никто вообще не нужен был бы, сидел бы себе где-нибудь в нирване, а вокруг куча народу, точнее, вокруг никого, но в голове – целая вечеринка…

Светлана хохотнула, зачарованно погрузившись в липкую чернь идеально круглых глаз испанки своим миндалем.

– Многие верят, что все и так в голове. Что сидит каждый из нас в своем лесу, на камне под теплым летним дождиком, глаза закрыты, камень большой и теплый. На него даже можно лечь, настолько он большой. И мечтает, – (это был камень в мой огород), – о разных местах, где хорошо бы побывать, о людях, чтобы окружали. И все мерещится. Может, он тебе такой и нужен, поэтому ты его таким и воображаешь…

– Не-е-ет… – протянула Ракель. – Даже думать так не хочу. Это же скучно!

– Разве? – Светлана забавлялась. Она была старше, и ее отношение к Ракель формировалось как к младшей сестре. – А по мне – ничего занятнее нету, это же мир с твоим укладом, даже неприятности заказаны тобой, чтобы как раз скучно не было. И…

– Я пытаюсь посоветоваться, – укоризненно зарычала Ракель рокотом недовольного котенка, – а не отвлекаться на метафизику. Он пережил все это один и даже не поделился! Все проиграл в своей голове, полюбил, разочаровался, отсек, все – в несколько дней. Я даже не нужна ему была рядом, только как элемент психологической игры. – Неожиданное проявление ума испанки освежило Несусвету, и та стала ей нравиться. – И так несколько раз! – Глаза налились обидой, собеседница поежилась, рассудив, что месть за подобное бывает страшна. – А потом зовет меня опять, и я, обещавшая себе забыть навсегда, иду… – Вспыхнув огненно в гневе, Ракель вскочила, пальцы ее вспомнили о сумочке.

– Не уходи! – Светлана ловко поймала ее за свободную ладонь, та была холодной. – Останься! Хочу поговорить. Я могу узнать больше у них. Он расскажет Арсению наверняка, Арсений расскажет мне. Мы разберемся в ситуации. Нужно это сделать, иначе правильного решения не принять. Ты же понимаешь…

Ракель подрожала на смугловатых ногах и села.

Стул приятно скрипнул.

Объявилась троица, гораздо более серьезная и с твердой поступью, нежели когда уходила. Самый деловитым выглядел Хорхе.

– У этой дамы была отличная фигура, – причмокивал он, будучи почти трезвым. – Чуть подкачать ее, чтоб колебания в пространстве не дрожали, а обволакивали. Опять же нужно исходить из того, что ей далеко за сорок. С учетом этого она прекрасна…

– Мы обсуждаем даму, попавшуюся нам на пути, – смущенно пояснил Арсений любопытным взглядам. – Она взросла, при этом подтянута и хорошо одета.

– Даже более чем хорошо одета, – подметил Хорхе явно для слабого пола. – Она – молодец.

– Неразумно говорить об одних женщинах при других женщинах, мужчины, – полоснула их всех одним движением Несусвета, а это, несомненно, уже была она. – Это может спровоцировать их на диалоги о других мужчинах. – Ее стакан с виски незаметно опустел за это время.

Троица онемела.

Потом переглянулась внутри себя. Испанец глубокомысленно изрек, глядя на пустующий седьмой стул за нашим столом:

– Готов поклясться, этого стула здесь не было. Откуда он взялся? Или я забыл про кого-то?

Он перевел поблескивающий взгляд на спутницу Арсения.

– У вас замечательный темперамент, мне кажется, о вас можно обжечь руки.

– Наверняка, – сухо смерила его взглядом девушка.

– Любой суровый темперамент хорошо сочетается с танцполом. – Испанец изобразил па некоего танца, атмосфера разрядилась, и девушки тоже поспешили подняться. – Идем, это место теряет смысл, как только солнце зашло.

И в самом деле – знаменитое кафе уже наполовину опустело.

Появилось настроение длинно прогуляться до машины. Все высказались за прогулку вдоль набережной, уровень музыки по пришествии темноты возрос. Люд прибывал, многоголосая эксцентрика ширилась, овладевая целыми коллективами. Желая выпасть ненадолго из потока, мы уклонились от набережной в один из переулков. Штиль там тоже не был долог. Спустя минут десять из всех неподалеку разместившихся баров раздался протяжный вой, и на улицу высыпал разномастный разновозрастный народ с гримасами восторга на лицах. Рты что-то скандировали и многоголосо вопили. Появились испанские флаги, на улицу вынесли вино и сангрию.

– Испания выиграла чемпионат мира! – расшифровал Хорхе, соизмерив амплитуду радости своего народа. Лицо его вспыхнуло, он ревом мощных связок окатил улицу.

– О боже, какое счастье! – Ракель запрыгала, придерживая платье. – Хорхе! Хорхе, милый, как чудесно, какая радость! – Тонкие мускулы ее ног приятно заволновались.

– … – Испанец выпустил еще один непереводимый вопль из нутра.

Кто-то окликнул его, и в наш полукруг вступили двое – носатый парень в джинсовом кривоногом костюме, с дизайнерской бородкой, и густо веснушчатая девушка в коротком едко-желтом платье, на ее плечах и руках сплетались ячейками зеленые рукава в крупное звено. Оба держали по бутылке вина.

Поддавшись инерции, стекло загуляло из одних рук в другие, лица новых друзей светились теплым ликованием:

– Мигель.

– Лаура.

Все вежливо заулыбались, все были рады друг другу.

– Вы куда? Где сегодня лучшая вечеринка? – по-испански продолжила девушка, покручивая пальцами похожий на рыжеватую кудрявую проволоку локон. – Вы знаете! Вы знаете!

– Мы второй день здесь, – зачарованно добавил парень по-английски, успев посмотреть на каждого. – Никого и ничего еще не знаем.

– Мы тебя перепутали, – вкрапилась его подруга, во все зубы улыбаясь. – С парнем, что познакомились вчера в аэропорту. – Это было сказано лично Хорхе.

– Да, его звали Хорхе, – добавил Мигель. – Веселый такой парень.

– Меня тоже зовут Хорхе, – улыбнулся Хорхе, допивая одно их вино коротким глотком. – Какое совпадение!

– Без машины? – одновременно с ним вставил Евгенио, вернувшись из норы ближайшего бара с бутылкой пива.

– Удивительно! – восхитилась Лаура, мило пытаясь кутаться в сетку рукавов, в смысле погоды абсолютно бесполезную.

Неожиданно закрапал дождь, он был скорый и пронзительный. Народ взвизгнул. Все шустро запрыгали по булыжной улице под ресторанные навесы и в берлоги теперь уже спокойных баров.

– А я слышал, что русские на снегу спят и дождем укрываются, – поддел меня Хорхе, заметив некомфортную дрожь, что встряхнула меня из-за сырости спины.

– Примерно так… – отозвался я. – Мы больше приучены к морозу, чем к сырости.

Дождь в пять минут омыл небо, на котором проступили яркие звезды и набухла полноценная луна. Ласковый шум его угнал мои мысли. На мгновение я переместился к образам прошлого, но затем ласковое прикосновение Светланы вернуло меня на землю.

– Ты где, дорогой? – Кипяток ее шепота глубоко оцарапал мое ухо.

– Мишки – неосознанные образы женской сексуальности, – вещал Хорхе, одновременно проверяя ладонью наличие дождя. – Все маленькие девочки любят мишек, они олицетворяют для них защиту. Ракель всегда обнимает меня во сне, как своего мишку. – Компания развеселилась от этого утверждения, а дождь в это время иссяк. Точно голосистая сороконожка, мы устремились в другой переулок, похожий на прежний, но хуже освещенный, ведущий дальше к необычному месту, которое, по сведениям Хорхе, странным образом не было известно любопытным туристам.

– Это скорее образы псевдосексуальности, – задумчиво сказала Лаура, затаившись в своих веснушках.

– Не скажите, – ввернул и я, запустив отражение своего голоса по переулку. – Многие уже большие девочки не засыпают без любимого медведя. Это не метафора. – Компания многоголосо заухала в подогретом смехе.

Перестук ног вывел компанию в узкий проулок, выложенный привычным булыжником, с будто нежилыми дверями то здесь, то там, что в темноте казались антрацитными.

Храбрящиеся смешки мерцали за спиной уверенно двигающегося вперед Хорхе. Вслед за переулком к стопам бросилась каменная крутая лестница вниз, густо поросшая по бокам зеленой растительностью, и привела она сквозь массивную арку в самый задний из задних двориков, вытянутый и поддерживаемый кронами пробковых дубов с группой непохожих друг на друга колонн, местами образующих крышу. ПросЫпавшись сквозь них, мы услышали приглушенную музыку и, подходя к ней, оказались подле высоченной массивной двери, усиленной металлическими врезками. Слева и права, под стать двери, высились две широкие витрины, подсвеченные изнутри ультрафиолетом. В каждой извивалась филигранным телом девушка с тяжелыми волосами до колен, почти не одетая, но с ансамблем цветных тканых кусочков, что вроде и не прятали ничего, а вместе с тем прикрывали.

Однако самое удивительное таилось в стекле, каждое из них уменьшало происходящее внутри витрины, благодаря чему танцующие фигуры выглядели невозможно миниатюрными. Это восхитило каждого, зрители разделились по сторонам, наслаждаясь уменьшенной пластикой, что в своей миниатюре виделась совершенной.

– Как называется это место? – зачарованно спросила Светлана.

Хорхе сказал что-то на испанском, Лаура попыталась перевести, в итоге получилось что-то вроде «Бар Баров».

Хорхе уверенно распахнул большую дверь, музыка усилилась, все еще не будучи громкой, пока полумрак втягивал молодые тела в свою вкрадчивую ласку.

Внутри оказалось не менее оригинально: барная стойка была сложена из множества неродственных предметов, что импульсом безумного разума укладывались общей беспорядочностью в аккуратный прямоугольник. Если всмотреться, замечались в композиции составными элементами ящики из-под вина и виски, старое радио, кирпичи, разбросанные там и тут, бочка, старинные часы с кукушкой, кукующие боком, древний телевизор, работавший, но показывающий только помехи, свертки, рулоны непонятно чего, фрагменты разрозненной мебели, даже мяч, стопки книг, коробки из-под экзотического чая прошлого века.

За седым барменом с широким смуглым красивым пожившим лицом в узкой квадратной нише располагался телевизор, чуть меньше того, что был элементом барной стойки, тоже показывавший рябь. Телевизоры вместе с тусклым освещением рождали от любого движения множество причудливых теней, выраставших из ниоткуда и уменьшавшихся в никуда.

Слева от барной стойки высился на кривых ногах массивный, антикварной заявки резной шкаф с веснушчатым зеркалом, резные двери которого периодически вздрагивали, многоголосо распахивались и удивляюще выпускали и впускали работников и посетителей.

Места для клиентов предлагались в виде чугунных ванн с выломанной стороной, с обилием подушек, чтобы создать подобие диванов. Столами назывались гигантские катушки из-под электрокабеля. Табуреты были сплошь разношерстные.

– И что же мы выпьем? – возбужденно раздула крылья веснушчатого носа Лаура, шлепаясь на один из табуретов.

– Я угощаю, – властно ответил Хорхе и начал тыкать пальцем. – Тебе – «Калипсо», – указал он пальцем на Светлану, – тебе – «Пожилого журналиста», – это был Арсений. – Тебе – «Поцелуй Барселоны». – Ракель опять ненадолго стала некрасивой. – И – «Негрони», – то был он сам, тяжелый палец воткнулся в собственную грудь. – А еще – капучино! – вскричал он, глядя на Евгенио, но тут же перефразировал: – «Белый русский» – ему. Я шучу! А им… «Барселону» тоже. – Приятная официантка, покачивающаяся на шпильках, зафиксировала сказанное глубокомысленным кивком и удалилась.

Музыка была электронной, но не сухой, со вступлением подогретого вокала. Все весело расселись.

Хорхе пытливо огляделся, пока вновь прибывшие завороженно вглядывались в шкаф.

– Смотри, парень заказал пиво, – в конце концов выдал он, глядя на шумную компанию поодаль. – И его друг. В этом месте, где по коктейльным рюмкам разливают счастье и концентрированное удовольствие, он настолько незамысловат, что заказал пиво! – Испанец не мог поверить тому, что видел. – Что за слепота?

– Может, он любит пиво? – осторожно сказал кто-то из девочек, испугавшись импульсивности и громких слов Хорхе. – Может, он немец?

– Я тоже люблю пиво, все любят пиво. Но ты в коктейль-баре, тут по углам смешивают восторг с истомой. Ты не можешь этого пропустить или ты не туда попал. Или ты не в себе. – Глаза Хорхе пугали широтой.

– У всех свое техно, – подумав, нарушил тишину Мигель. Лицо его покраснело от усилия, он старался улыбкой разрядить обстановку. – В разное время разные идеи кажутся удачными…

В воздухе запахло ароматной сигареткой, которую кто-то втихую закурил.

– Точно, – восхитилась сравнением Несусвета, розовощекая и улыбчивая. – Я тоже не понимаю людей с усами. Кошке усы, чтобы щупать пространство. Зачем люди отпускают усы, не пойму… По мне, они слепнут с усами. – Все засмеялись. – Опять же, кому-то из тысячи наверняка они идут. Другое дело – борода…

Ракель ухватилась за массивный подбородок Хорхе двумя тонкими руками и насильно отвернула его в сторону.

– Смотри лучше на меня! – гневно впрыснула она ему в рассудок. Испанец послушно успокоился, изобразив секундный сон на ее плече.

– Так хочется пить, – пожаловалась Лаура, крутя упрямые прядки. – Когда же принесут коктейли?

Точно услышав ее, строгая блондинка-официантка принесла воду в штофе с листиками бритвой нарезанного огурца внутри, пять высоких стаканов и орешки.

– Коктейли позже, – уверенно ответил Лауре Хорхе. Он опять потеребил верхнюю пуговицу на рубашке и оторвал ее. – Их делают долго, за этим как минимум интересно наблюдать. Долго, ювелирно, со множеством нюансов. А мы к этой красоте еще прикоснемся… сенсорными нервами. – Лицо его размягчилось, как пластилин, пуговица запоздало стукнулась об пол. – Не знаю, есть ли такие? – Он хихикнул. – Завидую каждому из нас. Необычное место… – Хорхе нагнулся, отыскал беглянку и положил в кармашек рубашки. – У всех моих рубашек оторваны верхние пуговицы, моя… э… я замучился их пришивать. Как избавиться от дурацкой привычки?

Каждый уловил сакральность мгновения, все бесшумно, но глубоко вздохнули, томясь сладким ожиданием, невинно переглядываясь и призывая на помощь терпение.

Захрустели орешки, воду выпили в минуту. Огуречный дух пощекотал вкусовые рецепторы неуловимостью, взбивая сладкую пену предвкушения.

– Чудесно, что таких мест много в наше время. Все уже было так или иначе, и умные люди стараются делать из старого новое, – восхитилась Лаура. – Чудесно, что все можно найти с помощью Интернета, что все сейчас как на ладони, захотел узнать – узнал легко. Захотел услышать – услышал. Как раньше люди жили без сотовых, без Интернета? Как они воплощали мечты, проекты? Пребывали в нигде… А сейчас мы в центре мира. Каждый. Своего маленького мира.

– Постучи по клавишам – и все, – одобрительно подытожила Ракель, постучав апельсиновым маникюром по лакированной столешнице необыкновенного стола.

– Как раньше? Библиотеки, каталоги, из уст в уста… – неуверенно предположил Арсений. – Мой дед жил на краю России, в Сибири, среди холодных гор, в собственном доме с удобствами на улице. Многие здесь и не слышали о подобном – это когда нет канализации, а есть яма во дворе. Зато там был волшебный чистый воздух, хотелось дышать полной грудью. У деда имелся прибор, он смотрел на луну. Вокруг него все было просто – дом в несколько комнат, выстроенный собственноручно на своей земле, огород с кустами вишни – мелкой, но удивительно вкусной…

– Дорогой… – попыталась что-то сказать Несусвета, но я свирепо взглянул на нее.

– На своей горе дед садился на лавку в своем огороде возле своего дома, дышал чистым воздухом, направлял в сторону луны замысловатый прибор и разглядывал кратеры. Смотрел долго и воодушевленно, смотрел сам и звал меня посмотреть. Я видел кратеры луны в раннем детстве. Мы видели другую планету. Мы с дедом. А вокруг нас все было таким простым. Удивительные места и без Интернета были всегда. У всех и у каждого. Кроме тех, кто искал их плохо.

– Кто искал их далеко от себя, – согласилась Ракель, переглянувшись со Светланой. – А не сидя на своем теплом камешке в своем безопасном лесу, куря свою сигарету, если тебе нравится курить.

– Как ты умна, – вперил в нее испытующий взгляд Хорхе, вертикальные полосы его рубашки задрожали мелко. – Прекрасная мысль! – Глаза испанца полыхнули, на секунду отразив телевизоры напротив. Строго, но коротко одетая девушка, более похожая на хостес, чем на официантку, появилась рядом с плоским подносом, полным радуг, сокрытых в разнообразных посудинах. Все отвлеклись друг от друга, замерев глазами на ее строгом черном маникюре, на одной руке он отражал всю компанию вместе со столом и коктейлями, что бесшумно спланировали на стол. На другой же руке не отражал ничего и был емко-глубоким.

Мне достался «Пожилой журналист» – крепкий, терпкий мужской коктейль с темным ромом в основе, свеженалитый, недавно и сильно смешанный, при огромном кубике льда, который часто, гулко и крупно кололся за барной стойкой, невольно привлекая к себе внимание.

Ракель боязливо схватилась за «Поцелуй Барселоны», где апельсиновый ликер надежно мешался с ромом и крупным куском льда, а нанесенная шоколадная пыль по высокому краю коктейльной рюмки, с шоколадной ликерной конфетой у основания венчала смесь. Этот коктейль начинался дорожкой шоколада, проложенной языком, потом делался глоток на шоколадное послевкусие, затем надо было чуть повертеть емкость в руке, чтобы проложить новую дорогу.

– Перфекто, – с придыханием отозвалась Ракель, сделав положенное дважды, глаза ее воспламенились удивлением. – Какая прелесть!

– Изумительно! – возбужденно вторила ей Светлана, притронувшаяся к «Калипсо», где на ромовую подушку положили ликер куантро, отжали и запустили лепестки мяты. Кисло-зеленый глоток перехватил разгоряченное дыхание, пощекотал невидимыми клубами обоняние и распахнул и без того широко открытые глаза еще шире.

Лаура и Мигель зачарованно облизывали коктейльные рюмки – каждый свою, томно вздыхали, ударялись губами эпизодически и не верили в происходящее, вид имея шальной и взбудораженный. Пальцы их накрепко сплелись под столом, дыхание стало шумным.

– «Негрони», – почти равнодушно сказал Хорхе, приняв в руки багряную субстанцию в классической посудине «Том Коллинз» и тут же глубоко сняв с нее пробу. – Лаконичный, мужской, но вся соль в послевкусии. Как правило, эта вода не сразу приходится по вкусу. Однако второй-третий прием приучает тебя глоток за глотком изучать остаточные явления, пытаться удержать ощущение и… попробовать опять. – Он жадно попробовал почти до дна.

– Замечательная штука! – Это был Евгенио, он чаще прислушивался, несомненно понимая каждого. Взгляд его изучал строгий образ хостес, что была уже подле бара, а губы обхватили край стеклянной лампадки, откуда болгарин тянул жидкость цвета кофе с молоком.

– Ты о чем? – млея от очередного глотка «Журналиста», спросил я. Коктейль был настроен так, что совесть любого из самых конченых воинов пера обязана была просыпаться или засыпать.

– Жизнь! – утвердил болгарин, сверкая в полумраке крапчатыми голубыми глазами.

– Без белья сходи куда-нибудь, – посоветовала Ракель Светлане. Сказано это было вполголоса, но втиснулось в случайно образовавшуюся паузу. Уши каждого напряглись, а рты замерли посреди беседы. – Когда идешь без белья, глаза горят иначе… – Хорхе, казалось, позабыл все слова, и в горле его пересохло, он вобрал в свое внимание собственную спутницу другими глазами. Та неукротимо разминулась с ним взорами и, поняв, что услышали все, вспыхнула, а потом рассмеялась, выпуская на волю самый свой удивительный контраст.

Светлана осеклась, но кровь, неутомимо бившаяся в проводах вен, раскачала ее, точно кораблик в шторм.

– Был эпизод в моей жизни… – Она лукаво стрельнула в мою сторону взглядом, но тут же потерялась для невербального общения.

Все это навело на мысли о сговоре двух участниц ради совместно заваренной мести.

– Поговорим о том, о чем не говорят, – загадочно спряталась лицом в свои волосы Лаура.

– Так можно дойти туда, куда не ходят, – сосредоточенно изрек Мигель, скребя бороду.

Коктейльные рюмки опустели, лишившись и жидкости, и конфеты, и шоколадной пыли, только остатки льда догорали в стекле.

«…одиночество льда…»

– Ага, и целовать туда, куда обычно не целуют, – прыснул Хорхе в остатки своего «Негрони», слегка его разбрызгав.

– Глупо! – фыркнула Ракель, демонстративно смерив Хорхе взглядом, а затем отерла плечо, хотя на него не попало ни капли.

– Да, – согласился Хорхе миролюбиво, помогая ей отирать чистое плечо. – Чаще всего смешна именно глупость. – И замешал в свою мимику нечто дурашливое, игнорируя провокации.

– Я тоже заметила, – бросилась срезать угол Несусвета. – «Глупо» и «смешно» часто идут рука об руку.

– Еще со времен Чарли Чаплина, – высказался и я, ранее думавший о том же.

– Я в туалет, – поставил точку Хорхе и попытался поймать ладошку Ракель, но она увернулась, сделав это так, точно он сам промахнулся. Проводить в шкаф дрожащий силуэт испанца молча собрался его болгарский друг.

Потом все так же попарно сходили в шкаф, где, если поискать, были отдельные кабинки, и крохотные раковины смуглого металла, и фаянсовые табуреты, облитые цветной краской, и куски ароматного мыла, и ворсистые полотенца, и мелкие полочки отчетливой прозрачности.

Когда я вернулся, опять приморозив высокую алкогольную волну, что медленно, но верно начала расти над головой еще в офисе общительного испанца, готовясь когда-нибудь рухнуть на крепкие плечи, то услышал:

– Я точечный приобретатель, – разболтался посвежевший Хорхе, захватив эфир. – Прихожу, чтобы купить что-то определенное, знаю, за чем прихожу, и всегда вижу почти сразу, за чем пришел. Мой шопинг – пятнадцать минут.

Разговорились все.

Каждому хотелось поведать свое. Беседа пылала так, что Лаура уронила сетчатые плечи на пол и не заметила этого. Веснушки задорно прыгали по крылышкам ее носа, а Мигель истрепал свою бородку, жарко рассказывая о жизни в Барселоне. Несусвета забавлялась с подолом платья, перебрасывая его слева направо, тыкая почти каждого едва заточенными шпильками, а я больше кивал всем, допивая третий коктейль, с которыми непозволительно было повториться, так как каждый из них уникален. Хорхе поддерживал любую тему, иногда, не в силах собрать фразы воедино, он перебивал, но никто не обижался. Волосы его сбились вперед, показав наметившуюся лысину, запонки опять исчезли. Ракель намеренно не замечала его. Женя подхватывал то, что понимал из бесед, языки смешивались, недосказанность была не про сегодняшний вечер. Цвета поплыли, тоже смешиваясь, сторонняя компания, пившая пиво, случайно попробовав коктейли, эволюционировала на глазах. Мы перестали коситься на них, и добро заполнило славный «Бар Баров» до краев.

– Я полюбил «Негрони» не сразу, раза с третьего, – клокотал Хорхе в мое уже раненное им ухо. – Он так понравился, что захотелось узнать состав, научиться его делать. Потом я разочаровался. Когда знаешь, из чего состоит волшебный вкус или послевкусие его, магия пропадает. Сам знаешь… – Он орал мне в ухо, опахивая его пламенем в десятки градусов. – Нет изюминки… Все становится просто, понятно. И банально. Так везде и во всем. Даже с женщинами… Неправильно погружаться во все слишком глубоко, тогда становится неинтересно, мы осознаем, что все сложное – просто. Смешай простое с простым, и появится сложное… Вот! – Он тряхнул головой, собираясь с мыслями, и опять неуверенной походкой уклонился в шкаф, притянув за собой Евгенио. Напоследок испанец сказал: – Хороший пример этого – набор музыкальных нот!

– …ужасно! – громче, чем обычно или нужно, вещала Лаура. – Нарезанный микс адовой попсы растерзал мои уши. И это «Pacha», заведение, о котором я так много слышала? Которое принадлежит Питу Тонгу. И куда – послушайте! – смотрит этот Пит Тонг? Это же провал провалов! – Странным образом территория карих глаз ее разрасталась, занимая все больше места на продолговатом лице.

– Милая, – обнимал Мигель ее за плечи. – Ты была в плохом настроении. Оно все и определило. Еда в тот день тоже была невкусной, вода грязной, а люди – глупыми…

– Люди делятся на тех, кто вначале перчит и солит еду, а затем пробует, другие – сперва пробуют, а потом солят и перчат, – лепетал на русском женский голос, забывшись, а далее пытался перевести. – Так говорил мой преподаватель философии в институте… Кто из вас кто?

– Я сперва пробую, – отозвался я, сосредоточив чувства в коктейльной рюмке, откуда лилось в меня ледяное снаружи и горячее внутри волшебство.

– Я сперва перчу-солю, – оформили секундное мое пробуждение несколько голосов на испанском.

– Я только перчу, – сказал Евгенио, победоносно оглядевшись. – Но сперва пробую.

– Солю или перчу – это как да и нет. У кого-то только да, у кого-то только нет, а кто-то весь набор – и да и нет. А главное тут, конечно, – пробую. Но – до или после? То есть поняв настоящий вкус или сразу его изменив… Тот же преподаватель говорил, что норма – самая обобщенная форма патологии, – вещал мятный голос. – А здесь – что норма?

– Главное в искусстве делать коктейли – тщательно замаскировать алкоголь. Чтобы ты пил симфонию, а градусную нотку не чувствовал. Чтобы ты пьянел, а от чего – не понимал. Прекрасная женщина рядом в такой момент… – это говорил вернувшийся Хорхе. Сквозь вялое сопротивление он грубо прижал к себе Ракель и обращался только к ней с вполне смежной темой. – Не этот ли миг назовется совершенным? А не похоже ли это на женщин самих? Пьешь радугу, а градусную нотку до определенного момента не чувствуешь. Потом – на! И влюблен!

– Моя очередь снести тебе голову, – выкручиваясь из объятий, предупредила Ракель. Лицо ее было злым, отчего казалось поразительно красивым. Это в который раз заставило меня выглянуть из коктейльной рюмки. – Знаешь, как мы видим жизнь на самом деле? Так, как мы сами рисуем ее в голове, притом чужой. Когда мы вместе являемся объектами одной эмоциональной вселенной, я смотрю на все, что нас окружает, из твоих глаз. Так же как ты видишь все из моих. И чувствуешь… Вкус твоего коктейля сейчас такой прекрасный потому, что мой привкус почти пресный. Знаешь почему?

– Подожди… – попытался собраться с мыслями Хорхе. – Что за ерунда?! Тогда бы я сейчас на языке чувствовал твой напиток, а ты мой… Разве нет?

– Необязательно, – с вызовом выпалила Ракель ему в лицо. – Это лишь при верхних уровнях биполярной связи. На низших каждый слышит свое, но органами чувств другого, если есть, конечно, связь.

– А если нет? – вникал испанец, погрузившись в неповоротливую задумчивость.

– Тогда каждый слышит свое, – заключила Ракель и жутковато улыбнулась. – Тогда неудивительно, что мне пресно. Что-то изменилось во мне… к тебе… совсем недавно… – Она отвернулась к Несусвете, продемонстрировав Хорхе две чудесные живые лопатки, шагнувшие друг к другу, отчего испанцу показалось, будто закрылась неведомая двустворчатая дверь, больно прищемив ту самую биполярную связь.

– Valkiria! – охнул испанец.

– Как-то все сложно! – хмурясь, объявил Мигель. – Мне кажется все проще, мы сами все усложняем. От скуки, быть может… – Он оглядел каждого, ища поддержки.

– И кроме того, вы меня не спутали! – воскликнул вдруг Хорхе, пытаясь отвлечься от психоделической очереди Ракель. – Тот самый Хорхе из аэропорта и есть я.

– Я говорила… – выдохнула Лаура.

– Только без кепки и тренировочного костюма. – Испанец подмигнул каждому разным глазом. – И без солнцезащитных очков.

– А не засиделись ли мы? – поигрывая плечами, вопросила Несусвета, сумев уложить вопрос поверх всех бесед.

В тот момент пространство изменилось, плавно перейдя из категории времени, постоянно обращающегося в прошлое, в категорию, когда единица времени возникает, но не сразу окрашивается в черно-белые тона, а тянется еще недолго, без разрыва переходя в следующую единицу. Отчего тебе перестает мерещиться отрывчатость происходящего, все начинает казаться единовременным и долгим, происходящим в постоянном сейчас. При этом все твое измерение пропитывает осмысленность. Какими бы пустыми делами ты ни занимался в тот момент, в такие мгновения все имеет смысл и замысловато по своей сути. О подобных секундах ты никогда не жалеешь.

Мысль Несусветы втискивается в разум каждого, перекраивая настроение, подкидывая вверх корзины с ворохом желаний, настроений и несказанных фраз.

Последние глотки коктейлей летят навстречу засушливым горлам. Одномоментно раздается сухой щелчок в воздухе, который слышит только Арсений, – то сменившаяся в рамках одного формата музыка приносит новую волну энергичных ощущений. Всем и каждому становится скучно.

Евгенио вскакивает, приглашая всех следовать его примеру. Кто-то начинает двигаться к выходу, но болгарин машет ему руками.

– В шкаф, друзья! Нам только в шкаф! – он поддерживает под руку хмельного Хорхе, прилагающего немало усилий, чтобы стоять прямо.

Веселой толпой мы вламываемся в шкафный полумрак, в чуть подсвеченном коридоре за ним едва разминувшись с официантом. Вдоль старых зеленых обоев с неявным узором шумно идем мимо двух узких дверей в туалет, мимо распашных створок в кухню, пока не упираемся в еще один шкаф. Он оклеен теми же обоями, что и стены, а потому разглядеть его можно, только подойдя вплотную. Евгенио уверенно распахивает две узкие, но толстые дверцы и шагает дальше, заведя нас сквозь старый шкаф в еще один коридор – уже просто кирпичный, с бетонным полом, по изгибу которого мы, наступая друг другу на ноги, проталкиваемся до щитовой, на металлической крышке которой висят соответствующие предупреждения вплоть до черепа с костями.

Болгарин, не сбавляя темпа, уверенными быстрыми манипуляциями расслабляет дверь щитовой так, что мы дружно оказываемся на каменной лестнице с узкими ступенями, что, сдавленная высоченными стенами, ведет нас вверх до самого их потолка. Там становится уже совсем темно, зато явственно различаются увесистые басы, проникающие в наши уши откуда-то из застенка. Евгенио колдует с препятствием в конце ступеней, щелкают дверные замки, и ультрафиолет лукаво заглядывает в наши лица.

Для танцующих наше явление почти незаметно. Мы оказываемся на струганом, лакированном в темное упругом полу, что вибрирует, подбрасывая чуть вверх массы нарядного люда. Танцпол охвачен длинной светящейся стойкой бара. Оттуда передаются в толпу залпы жидких алкогольных снадобий, усиливающих человеческие радости, будоражащие микст химических элементов в умах, облегчающих погружение в экстаз, расслабляющих тела, отчего они начинают виться во всевозможных петлях, впадая в древнюю ритуальность неистового танца.

Род земной здесь делится на широкие улыбки, томные взгляды, почти профессиональные па и яркие куски тканей. Чуть влажная кожа глянцево блестит, загар контрастирует на фоне молочных плеч, яркие ногти педикюра мелькают юркими колибри среди неживой кожи, в которую обуты прочие ноги.

Зал во всем своем человеческом и предметном разнообразии мерцает вязко, с промежутками. Цветные зайчики носятся по толпе, прыгая по плечам, спинам и лицам циркулирующей массы. Электрическая розга из-под пальцев бесноватого диджея, взвиваясь над толпой, расщепляется на множество хвостов, которые плодят еще большее множество, протягивает безумную толпу по всему податливому телу, передавая электричество в каждую мышцу, заставляя ее выгнуться, толкнуть остальные – и вот посыпались неудержимым потоком развеселые коленца, и остановиться невозможно, и устоять нет сил.

Женщины подчеркнуто красивы, алкоголь, тьма и неон дорисовывают лица, проявляя черты чьих-то неповторимых образов. Танцуют все пламенно и искрометно, моноаминовое варево, кажется, выплеснулось из многочисленных разумов и заразило каждого, грустных лиц или нетанцующих тел нет. Широкий зал простирается далеко, дальних стен не видно, справа – простирающийся далеко бар, за которым суетятся люди, вооруженные шейкерами. Слева – стеклянная стена с геометрическими вырезами для прохода на просторный балкон, заставленный пестрыми диванами, где так же плотно от человеческих тел и так же задорно люди творят свой неповторимый стиль. Там же очаровательно свежо от дыхания Средиземного моря, с нотками ароматных кальянных курений. Если вглядеться в темноту с высоких перил, внизу, дальше густой растительности, местами можно разобрать ночную жизнь, неспешную рябь и ласковый шепот волн.

Музыка, точно плоский камешек, ухает вниз и прыгает по водной глади, по отражающимся в воде звездам, в сторону мерцающих на другом берегу огоньков.

– Как называется это место? – докрикивается до меня Несусвета, подпрыгивая от возбуждения.

– «Hound club», – отвечает Евгенио, после того как я безуспешно пытаюсь доораться до уже пляшущего Хорхе. – Но каждый год по-разному…

В переходах, как выясняется, мы потеряли Мигеля и Лауру. Отыскать двери, в которые мы вошли, непросто, особенно когда ты уже возле бара, а рядом трясут без устали твой замысловатый коктейль в шесть ингредиентов. Иногда в толпе поодаль мелькает старинный резной шкаф, подпирающий стену плоского серебристого кирпича. Он нем и высок, и визуально важен настолько, что нетрудно понять: это не просто шкаф. Все пляшут, мы невольно заражаемся динамикой – тело начинает переступать с ноги на ногу, руки взлетают, вплетаясь в пылкое действо, бедра захватывает колебательный импульс. Хорхе к тому времени справляется с кренящимся телом и, опытно направив его в музыку, через уши и фрикции вдруг обретает устойчивость. Краснополосая его рубашка факелом вспыхивает в толпе, он одновременно удерживает и коктейль, и Ракель, будто это символы власти. Спутница его тоже мечет себя в хаотичную спираль, полную переплетений рук, движений ног, игр пальцев на невидимом и ускользающем рояле, короткое платье выглядит на ней нарисованным. Я замечаю на испанце другие запонки: отчетливо мужская и женская фигуры сплелись, в единении участвует нота, причем фигуры – серебряные, а нота – черная.

Ищу глазами Несусвету и вижу ее рядом, в полном неистовстве, когда волосы начинают жить отдельной жизнью, черными волнистыми прядями разбегаясь во все стороны и незаметно прикасаясь ко всем деталям окружения. Белое с фиолетовым платье оживает в неоновом свете и начинает оптические игры с каждым задержавшимся взглядом, а таких немало. Некоторые из них она опытно ловит, подпитывая прорезиненное женское эго, в тот момент зрачки ее расширяются, обдавая любопытного мощной волной притяжения, которую неумолимо гашу я, неулыбчиво переминающийся с ноги на ногу рядом. Пять пар наших глаз, включая цвет небесной синевы Евгенио, рисуют отрывчатую дружескую геометрию переглядов, настроение пульсирует, оно словно приобретает форму, распахнув грудь и перехватив дыхание.

В тот момент происходит смена диджея, вслед бесноватому кудрявому испанцу является бледный немец с крашеной головой и серыми кусками ледяных глаз. Он начинает с неконтрастно вяловатой музыки, от которой в зале рождается массовый вздох. Ритуальность, общность движения и восторга пропадают.

– Что за дела? – вскрикивает Несусвета, растеряв гипноволны, от которых вокруг нашей танцевальной воронки закрутились несколько разнонаправленных, как в часовом механизме, групповых шестеренок побольше.

– Играет для себя, – фыркает Ракель, остановившись, отчего с дымом и скрипом наше маленькое сообщество замирает, пользуясь паузой, прикладывается к коктейлям, а далее позволяет оттеснить себя в сторону балкона теми, кого не смущает вдруг подчеркнутый вокал, пронзительно народившийся среди битов и басов.

На балконе я неожиданно замечаю собравшуюся над всем этим открытым пространством высокую волну, странно замершую на высших точках, мерцающую и растущую с каждым новым глотком из коктейльной рюмки. Новость увлекает меня, я вглядываюсь, обнаруживая на волне отражение звездного неба, проглядывающего сквозь ее прозрачную сущность. Пытаюсь обратить внимание Несусветы, но она не видит волны. Взгляд ее не теряет своей вопросительности, хотя она честно следит за моим указательным пальцем.

Потом мы начинаем обсуждать иностранцев, разные пары, милые в непохожести или, напротив, дополняющие друг друга.

Хорхе с Ракель исчезают, вместо них прорисовываются в массе Мигель и Лаура, но они с трудом узнают нас – их психики необъезженными лошадьми несутся далеко впереди неуспевающих за прытью тел.

Музыка начинает налаживаться, вокал уходит в фон. Отчетливо и емко проступают электронные пассажи, от которых тела сами по себе принимаются создавать незримые полотна веселья и эротики.

– Это уже ближе к тому, что я люблю. Хаус посуше… – признается Несусвета пересохшим ртом. Она отчетливо красива, но уже другой, безумной демонической красотой, в которой с трудом различается прежняя Светлана. – А этим па научил меня папа, – шутит она вслед понятной только нам шуткой. Наши новые друзья едва ли вслушиваются в друг друга, не говоря уже о нас.

Мы смеемся.

Запах мятного яблока щекочет ноздри, где-то запыхал сладковатым дымом стройный кальян.

В пределах широко распахнутых глаз освобождается пестрый, как одежда итальянцев, только что оттуда снявшихся, диван, в который мы с Несусветой тут же ввинчиваемся. Наши испанцы остаются плясать в самой горячей точке балконного пространства, где кипучей частицей общей энергии в осколки разбивается в диком плясе неутомимый Евгенио, соединяя народные мотивы с европейским кичем.

– Что с ним? – риторически вопрошаю я, улыбаясь и барабаня пальцами по толстому стеклу, вживленному в кованый скелет стола.

– Сейчас уже ничего, – лукаво отвечает хмельная спутница. – Но он накопил в своей крови достаточно, чтобы теперь просто видеть и не участвовать. Или участвовать – по желанию.

Мы ненадолго замираем без движения в шквальном вареве человеческих тел, напротив нас освобождается диван от тяжелых ягодиц латиноамериканских студенток. Мгновение – и там оказываются приободрившийся Хорхе и вечно сердитая на него Ракель. Руки обоих заняты тяжелыми коктейльными снарядами, заговорщически они передают два лишних в наш адрес, после чего мы дружно и разом приканчиваем натужно вопящую жажду.

– Как вы? – спрашивает Хорхе, подмигивая каждому из нас соответствующим глазом.

Музыка набирает новую высоту ярости и ошпаривающих звуков.

– Шикарно! – кричит Несусвета, обжигая мое неосторожно порхающее рядом ухо. – Просто блеск!

– Давайте танцевать! – вторит ей в той же тональности Ракель и поднимается.

Мы с Хорхе переглядываемся, но остаемся, желая недолго сохранить иную скорость, нежели общий ритм. Таращимся по сторонам, потягивая коктейли, многозначительно переглядываемся, сфокусировавшись на объекте, который восхищает нас синхронно. Немое общение продолжается несколько минут, сказано очень много, хотя со стороны кажется, что мы сосредоточенно молчим и лишь водим глазами туда-сюда.

Я делюсь с Хорхе старыми размышлениями, предлагая отвлечься от чужих частей тела.

– Это все ментальные вирусы. Один зевнул – и все зевнули, один начал орать – все заорали. И здесь массовый вирус, вирус толпы. Их родственник – вирус агрессии, самый липкий и отвратительный. Когда в толпе растворяются личности всех… – я распахнул руки, насколько возможно, – воспаряет одна языческая болезненная личность толпы. Вирус танца – самый прекрасный из этой категории – начал плясать один, скоро все закружились в неистовстве… – Мысль в этот момент теряет свою дорогу, наталкивается на другую, вызывает переполох и клубы дыма.

Я замолкаю с открытым ртом.

– Добрая ярость, – кивает мне понимающе Хорхе, едва ли услышавший даже половину. – Я тоже думал об этом не раз.

Мы допиваем коктейли, ставим пустое стекло на стол и, не сговариваясь, поднимаемся на ноги. Я чувствую в контрасте с недавним покоем, что движения ног неверны и тело заносит, подобную размашистость замечаю и за Хорхе.

Ищу знакомые цвета тканей, в которых опознаю Несусвету, Евгенио, Ракель и Мигеля с Лаурой, настойчиво продолжаю продираться к ним сквозь сгустившуюся толпу, течением которой их давно отнесло прилично в сторону.

Слышу шум откуда-то сверху, запрокидываю голову и понимаю, что подросшая, мощная и массивная волна сорвалась с неведомых цепей, на которых, поскрипывая, раньше висела, и всем своим яростным просторным туловищем несется, чтобы упасть мне на голову. Не успеваю вскрикнуть, как она обрушивается стотонной глыбой, сбивая меня с ног, подхватывает сильными руками вод и швыряет сквозь толпу, между платьев и голых ног, где под мелькание колибри-педикюров я, промокший до нитки, останавливаюсь в полете и течении только тогда, когда с размаху врезаюсь в подсвеченную змею продолговатого бара.

– Один «Негрони», – хриплю я, пытаясь встать. У меня получается.

С важным влажным видом переминаюсь с ноги на ногу, уложив локти на сырую поверхность барной стойки, терпеливо жду. Вдруг замечаю, что реальность меркнет.

Музыка звучит, но уже в темноте, спустя минуту я с усилием распахиваю глаза.

Музыка исчезает.

Вижу свой номер, себя, размазанного по кровати, и Светлану, приютившуюся на самом углу ее, спиной ко мне, зато с одеялом.

Время опять становится утекающим сквозь пальцы.

Она мирно спала, а я, по всей видимости, только проснулся. Вселенская жажда схватила меня за горло и протащила до холодильника, где крохотная бутылка ледяного пива ознаменовала самое что ни на есть счастье. Я бесшумно влил ее в раненый организм, отставил пустое зеленое стекло и, обернувшись, встретился с настороженным взглядом спутницы.

– Что вчера было? – спросил я виновато. – Во сколько мы вернулись? – Головная боль с великой протяженностью крыльев проснулась в затылке.

– Ага… память пропала? – хрипловато спросила она, потягиваясь, морщась и стараясь не встречаться взглядом с окном, полным дневного солнца.

Мне подумалось, что мы оба явились, едва дыша, – задернуть шторы не было сил ни у кого.

– Память пропала. Бог с ней, главное – правильно делать все без нее, а так зачем она? – заумничал я, настраиваясь попранной личностью на уверенный лад.

– А все ли правильно делал? – выбили из-под меня пол.

– Хм… Надеюсь.

– В какой-то момент проснулся Аркадий, стал независим и нацелен внутрь себя. Продолжать? – Хрипотца исчезла, Светлана нагая выскользнула из-под одеяла и, прячась частично в густые волосы, схватилась за бутылку воды.

– Продолжай! – В трусах я почувствовал себя еще более голым, чем она.

Когда просыпался Аркадий, Арсений обычно терял контроль, уходя в тень, которую отбрасывал этот неуправляемый исполин, полный громких речей, долгих плясок и необъяснимых наутро затей.

– Иногда не узнавал меня. Общался с незнакомыми женщинами. Иностранками, одна страшнее другой, но тебя это не смущало. Ты видел что-то свое там и вообще – вокруг… Еще? – Вода неудержимо, но бесшумно провалилась внутрь ее.

– Давай! – Я посмотрел пристально ей в глаза, пытаясь понять, не игра ли это.

– Пытался показать мне какую-то несуществующую волну, – продолжила она, широко улыбаясь. – Говорил, что она связана с количеством алкоголя в тебе и что чем-то пока заморожена, но скоро действие заморозки пройдет, и она обрушится на тебя, сокрушив с ног. И пил коктейли – много и часто. – Она прошлепала мимо мелкими шагами, пытаясь собраться с мыслями и обнаружить вчерашний предметный мир.

– Волна… – Я отвел глаза и почувствовал, как кровь прилила к ушам.

– В следующий раз могу и обидеться, имей в виду! – В итоге Светлана спряталась за шкафной дверцей, шумно выбирая что-то в предметный мир сегодня, так как обрывки вчерашнего не поддавались идентификации.

– Прости… – Я не нашел ничего лучше, как ввернуть слово-код. – Опять же – некрасивость субъектов моего внешнего общения вчера дает понять исключительную жажду общения. И только…

– Потом в какой-то момент тебя действительно точно смыло, взгляд помутился, танцевать стал, как глухой. Я почти без сопротивления увезла тебя, – уже агрессивно орудуя расческой, лукаво выглянула моя спутница.

– А Хорхе? – Я поспешил ретироваться в ванную, чтобы привести себя в порядок и обдумать перспективу возможных последствий, будущих намеков, вопросов и ответов.

– Их с Ракель смыло еще раньше. Евгенио за нами приглядывал и потом отвез в отель.

– Какие были на Хорхе последние запонки? – спросил я уже в дверную щель ванной.

– Спиральки, – подумав чуть, отозвалась Светлана, изобразив бессмысленный взгляд и покрутив по кругу указательным пальцем.

Я прикрыл белую дверь, щелкнул замком, придирчиво оглядел припухшее лицо, взял станок для бритья, но потом отложил, поморщился от ударов тока в затылочной части головы и полез под живительные струи воды.

Я пытался вспомнить события прошлой ночи с того момента, как волна сорвалась и размазала меня о действительность. Но кроме мельтешения пустых картин, перемешанных с утренним сном, где отражались кусками «Hound club» и смутные фигуры без определенных лиц, припомнить ничего не смог.

Минут через пятнадцать с чистой головой и смытым чувством вины мне уже гораздо бодрее шлепалось по плитке номера. Зазвонил телефон, дрожащая рука подняла трубку и боязливое ухо услышало нарочито бодрый голос Хорхе:

– Это Хорхе… – Он простуженно шмыгал носом. – Как здоровье?

– Прислушиваюсь к себе, – ответил я, отметив обеденное время на часах в номере.

– Вы готовы? Давно проснулись? – Из мира вокруг испанца доносились многочисленные голоса.

– Светлана в ванной, я только собрался… – На задворках сознания проступил голод.

– Прекрасно! – констатировал Хорхе. – Я в лобби. Приходи в бар, пусть она соберется спокойно.

Идея была настолько прекрасной, что ровно через минуту я был внизу, нашел испанца греющимся на солнышке за круглым белым столиком на тротуаре. Он облачился в вытертые добела джинсы и белую рубашку, рукава были закатаны, а верхняя пуговица еще имела пристанище. Мы поздоровались за руку. Я грузно сел на стул рядом.

– Как вы продолжили? – спросил Хорхе.

Я пожал плечами и произнес:

– Отлично.

– Консуэлла ночью впала в редкую даже для нее бесноватость, – грустно доложил он. – Ее безумие заразно, особенно если ты не спал и явился под покровом ночи и пьянства. Тогда все, о чем она кричит, ты тоже начинаешь видеть. Сегодня я не с вами, одним словом… Хотя порой мне кажется, что это женский театр в отместку за мои загулы. Опять же – он чертовски реалистичен! – Испанец вздохнул, внутренний мир его был явно не под стать внешнему сейчас. – Пришлось обшить комнату Андреа специальным материалом, чтобы он мог спокойно спать. Хорошо, что это нечасто. Своего рода проверка на настоящую любовь…

– А любовь – настоящая? – остро ткнул я его в висок, видный моему взгляду.

– На этот вопрос я ответил давно и неоднократно, – уверенно отозвался Хорхе, – себе и не только себе.

– Почему же тогда Ракель? – прищурился я, покачиваясь на кованом скелете винтажного стула.

– Такой я. Все – разные. Мне просто скучно, наверное. Через других женщин я понимаю, что люблю только Консуэллу. Но убедиться иным способом не могу. Я несчастлив, ведя банальную семейную жизнь. – Ответов было много зараз. Похоже, Хорхе не раз пытался объяснить себе заявленный нюанс и не всегда делал это одинаково.

Я промолчал.

– Пока я усмирял мою любовь, разволновался и до утра почти не мог уснуть, – с болезненным взглядом поведал Хорхе. – А когда уснул, мне приснился страшный сон. Даже не страшный, скорее неприятный. Я видел людей, накрытых стаканом. Они не выглядели счастливыми. И не могли оттуда выбраться – никак.

– А я – людей, запертых в кристаллах, – изумленно вытаращился я на испанца. – Этой же ночью. Во сне я пытался положить в кофе сахар, потом увидел, что в каждом его кристалле заперта тьма народная. И происходило все в чудесном и демоническом одновременно «Hound club».

– То же самое со стаканом. Я не сразу понял, что это огромный стакан, а в нем куча народу. – Хорхе приспустил очки, мы подержались глазами. – Я пытался разглядеть их лица – и не мог. Страшнее всего найти себя там, за стеклом, разглядеть свое лицо. – Он сглотнул. – Не помню – нашел я его там или нет… А если бы нашел? Как бы я помог себе выбраться? Стакан большой, очень большой…

– Или в сахаре… – задумавшись о своем, отозвался я. – Тоже не помню. Но выбираться надо здесь, иногда это проще. Хотя во сне возможно все, надо только во сне же поверить в это и сделать. Это сложнее всего.

– Две сангрии, – подал знак испанец мелькнувшему рядом официанту. – Лучше кувшин. Красную, конечно. И меню, пожалуйста. Мне кажется, если реально там, реально тут, и наоборот… Сообщающиеся сосуды сознания и подсознания.

– Да, непросто понять, что тебе нужно, – попытался я поддержать Хорхе, сменив тему и уже начав скучать по его обычной зубастой улыбке.

– Понять, что тебе нужно, можно, лишь продравшись сквозь ворох того, что не нужно, – изрек испанец, спрятавшись в очки. – Часто на это уходят годы, здоровье и целые люди. – Словно прочтя мои мысли, испанец улыбнулся мне, но вкупе с последними словами улыбка больше напоминала зловещую гримасу. Затылок опять пискнул, предвещая недоброе.

Припомнились сегодняшние густые волосы Светланы, дверца шкафа, ванная комната, очки Хорхе, одежда в принципе, рассказ Чехова «Человек в футляре», и я подумал, что люди бесконечно куда-то или во что-то прячутся.

– Консуэлла красивее Ракель, на мой взгляд. Прости, если не мое дело, – осекся я, потягиваясь на стуле, облитом солнцем.

– Красота красоте рознь. Иногда не сразу заметишь, какая красота была рядом. Она вообще странная – красота, может быть, где угодно, – расплывчато отозвался испанец. – И в ком угодно. Я много знал и видел странной красоты. Незаметной вначале и вездесущей в конце. И наоборот.

Подле нас материализовался призрачный официант средних лет, он был так бледен и подошел так незаметно, что, обнаружив его, мы одновременно вздрогнули и не смогли ответить на вопрос – давно ли он тут стоит. Черный фартук его был повязан наоборот, утомленные глаза слезились, подрагивающие руки выгрузили на стол картонные карты меню. Он открыл рот, видимо здороваясь, слов мы не услышали.

– Так лучше, когда кому-то хуже, чем тебе, – проводил официанта длинным взглядом Хорхе.

Мы помолчали, смакуя названия на куске картона, пытаясь наполнять их смыслом и воображая наличие на столе. Под молчание принесли кровавую сангрию, ее цветное пятно вселило надежду и даже робкую радость. Неуверенно мы заказали мясо, а хотелось выбрать что-нибудь другое. Несусвете попросили рыбу. Скоропалительно разлив, оросили глотки поспешными глотками сладкого вина.

– Жизнь налаживается, – изрек я, выпив быстро один бокал и еще быстрее налив второй.

Сангрия была ледяной, лед нежно постукивал по стеклянным бортам, а фруктовая цветная жижица плавно ползала по прозрачному дну. Я заметил, что роскошно тепло, солнце перестало быть назойливым, захотелось весело болтать о пустяках.

– Я думал, испанцы пьют кофе по утрам. Вообще европейцы.

– Это больше итальянцы, – благодушно улыбнулся мне Хорхе. Он выпрямился на стуле, казалось, в нем ожил и натянулся позвоночник. – И французы. Испанцы тоже, если надо на работу. Мне на работу только послезавтра, посему пока – сангрия мой утренний напиток. Вот Консуэлла пьет кофе всегда. Ракель по утрам и в обед после еды…

– Светлана легко мешает кофе с чем угодно, включая алкоголь, – вставил я реплику.

Тут объявилась она, в коротком платье цвета жженого сахара со свободными от него плечами и спиной, с тяжелыми свежевымытыми волосами, с легким макияжем, с большой, но неуверенной улыбкой. Ноги она обула в почти незаметные на стопах босоножки.

– Всем привет! – делано пыталась выглядеть она веселой.

Хорхе встал, прислонился своей щекой к ее.

Мы вытребовали срочный третий бокал, в который незамедлительно плеснули.

Светлана прикрыла глаза и мелко отпила, смакуя удовольствие.

– В чем секрет? – тут же огласила она, улыбка ее перестала кривиться, а налилась искренностью и цветом. – Что за состав? Что знают испанцы и чего не знают другие, когда делают сангрию? – У этой темы не было конца до момента постижения той самой тайны.

– Секрет… – Хорхе основательно подумал. – Думаю, секрет – в отсутствие секрета. И состав – в отсутствии состава. Каждый делает ее по-своему, но все экспериментируют. Притом всю жизнь. Общее – вино, фрукты и сахар. Далее – все, на что хватит фантазии. Кто-то доливает short коньяку, кто-то смешивает два разных вина, кто-то кладет больше фруктов, кто-то их лучше толчет, кто-то сыплет специи, кто-то еще что-то. Вне Испании все делают по рецепту. А тут у каждого свой рецепт, своя последовательность.

Светлана прицелилась в него указательным пальцем, давая понять, что поняла.

Прорисовался официант, выгружая белый хлеб, желтое масло и коричневые оливки.

– Что мы делаем сегодня? – энергично смерила нас взглядом она, как только последний ушел.

– Я сегодня примерен, – отозвался Хорхе, вздохнув нарочито. – Но у вас есть Евгенио, он уже едет. Я попросил его кое о чем, так что все прекрасно! – Он подмигнул нам обоим одновременно. – Успеем перекусить, а потом – по острову. Вечером я вас покину, а Евгенио покажет еще что-нибудь занятное.

– Я бы передохнул, – подал я голос, звонко чокнувшись с друзьями. – Повалялся бы на солнце, рано бы спать лег. Набрался бы сил. Завтра вечером домой…

– Не-е-ет! – Несусвета проснулась неожиданно и непримиримо. Глаза стали чужими, голос похолодел так, что я ощутил мурашки. – Нам уезжать завтра, а мы что – спать ляжем?

– Не ляжем? – вгляделся я в нее, точно в первый раз.

– Пожалуйста, нет! – распахнула она глаза в неотступной просьбе. Я понял, что придется на специальном станке из эмоциональной глины лепить компромисс. – Можем недолго, до середины ночи. Я первый раз тут. Ты тоже? Неужели мы будем вести себя как пенсионеры?

Напротив нас скрипнули тормоза, опустилось стекло, и большая улыбка Евгенио освободилась из салона, полного хауса. Он пританцовывал макушкой головы, голубые лазеры глаз били во все стороны.

– Доброе утро! – вскричал он. – Уходили из ресторана, не заплатив? – Машина была другой, синий, точно море, седан.

Шутка привлекла всеобщее внимание, Женя запарковался чуть дальше и, вернувшись, рухнул на винтажный стул.

– Морского черта, – отправил он восвояси официанта, что уже не открывал глаз. – Какого черта? На пляж! – как данность подвел он черту. – Много солнца, много моря, много песка. Только пляж!

– Какой пляж? – ободрилась занятая политической грустью Светлана.

– Самый лучший! – изрек Женя важно, вытягивая из портсигара смуглую сигарилку. – «Calla Bassa». – Он с неподдельным наслаждением закурил.

– Лучший, с точки зрения русских и болгар, – пошутил Хорхе. – Испанцы любят больше пляжи Ферментеры. – Он скупо смаковал еще первую сангрию, но с каждым глотком лицо его разглаживалось. – Потому что там нет инфраструктуры, нет лежаков, лежишь на песке. Есть пара рыбных ресторанов. Вообще мало сервиса, зато больше жизни. – Он задумался. – Где много сервиса – там мало жизни, где много жизни – там мало сервиса.

Мы засмеялись. Настроение приняло акупунктуру солнца, сангрии, середины дня, коллективного индуцирования и предвкушения.

Время ускорилось. Сонный официант вдруг заставил наш маленький столик большими тарелками. Аппетит вспыхнул, точно хворост, и сжег все, что было принесено, включая хлеб, оливки и масло. Затем мы расправились с еще одним кувшином уже белого сладкого вина.

– Ты не ешь оливки, – приметила Светлана, узким взглядом пощипывая мою млеющую добродушность. – Еще скажи – не любишь…

– Не люблю, – пожал я плечами, чувствуя подвох.

– Давно? – Мне начало мерещиться, что происходит незаметная смена власти, замаскированная под бытовые мелочи и праздные разговоры.

– Всегда, – тоже прищурился я в ее сторону. – С детства.

– Эти – другие, – с расстановкой процедила моя спутница сквозь зубы. – И ты уже не тот и вкусы не те. Попробуй! – почти приказала она, двумя пальцами выловив большую коричневую оливку из оставшихся пяти. – Только одну, ради меня! – Она зашла с черного входа, заприметив негативную активность с парадного.

Я послушно выполнил ее просьбу. Потом съел оставшиеся. Попросил еще и съел их. Они были совершенны, очаровательно кислили множественным соцветием глубокого вкуса, маниакально хотелось есть еще и еще.

– Супер! – отозвался я на ее вопросительный взгляд.

– Знаю… – глубокомысленно ввернула она.

Я понимал скрытые мотивы, и они слегка раздражали. Но в настоящий момент я был беспредельно благодарен ей за новое возвращение к старому, когда опыт не повторился, а, напротив, констатировал ошибку прошлого. Или недостаточную развитость тогда, или узость возможных примеров и сравнений того времени восприятия, или просто не лучший из возможных вариантов попыток.

Вспомнились подобные примеры собственного усложнения в области вкуса: артишоки и кабачки, баклажаны и чеснок, горчица и аджика, супы в принципе.

– Никогда не говори: «Не люблю», – прицелилась в меня пальцем Светлана и весело расхохоталась.

Мы трое поддержали ее широкими улыбками и добродушными переглядами.

Всплыло стеклянное дно в наших бокалах, а Женя коротко напомнил:

– Пляж…

Шатко и разом мы начали подниматься на ноги.

Слегка взбодрившийся официант подлетел с оборудованием для кредитных карт, поманипулировал кнопками, и чек заскрипел в пластмассовых внутренностях.

Уши Хорхе вздрогнули:

– Черт, так вот что это за звук! Его используют этим летом в своих миксах все диджеи. Это точно он, я слышал его сегодня ночью. И прошлой. Как я раньше не понял, что это? Как не догадался? – Он странновато уставился на нас, не давая понять – шутит или нет.

Мы со Светланой переглянулись.

Евгенио в тот момент ушел за машиной.

– Молодежь любит «Бора-Бора», – через хохот вещал дальше Хорхе с амбициями гида, выходя на наклоненную тесную улицу, туго заставленную припаркованными автомобилями. – Там с утра до ночи и с ночи до утра развеселая музыка, недалеко аэропорт и самолеты взлетают, с пляжа они смотрятся крупно и здорово. Это классно фотографировать. Там постоянно пляшут… – Он дрогнул телом в замысловатом па.

– Поедем туда! – звонко перебила его Света.

– Мы поедем на «Calla Bassa», – добродушно, но непреклонно улыбнулся ей Хорхе. – Доверься Евгенио, он знает, что лучше. Там менее агрессивная музыка, но при этом это всамделишный хаус. Его играет Seda, ему под шестьдесят. Там чище море, вода бирюзовей. Это ли не важно? Это ли не нужно?