До края. Звёздный романс

Глава I

«Когда на склоне лет иссякнет жизнь моя

И, погасив свечу, опять отправлюсь я

В необозримый мир туманных превращений,

Когда мильоны новых поколений

Наполнят этот мир сверканием чудес

И довершат строение природы, —

Пускай мой бедный прах покроют эти воды,

Пусть приютит меня зелёный этот лес. Я не умру, мой друг. Дыханием цветов

Себя я в этом мире обнаружу.»

Николай Алексеевич Заболоцкий. «Завещание».

Вокруг собрались толстые жёлтые стены. Их тесные коридоры загоняли в самые тёмные уголки. Воздух, сгустившийся меж ними, давил мёртвым грузом, опускал к полу. А в окружающей тишине – только приглушённые разговоры вдали, совсем спокойные и беспристрастные, отчего накатывало ещё большее отчаяние, – здесь никто не придёт на помощь, здесь все чужие.

За окнами только пустынный двор, да и сами окна большей частью зашторены, – пропускают лишь тонкие полосы тусклого света. И длинные коридоры всегда молчат и чего-то ждут, словно сейчас из-за поворота выйдет некто страшный, услышав шаги нарушителя. Куда ни ступи, эхо будет ещё долго разноситься по зданию от каждого движения. И пусть не было видно, чтобы кто-то следил тут за порядком, долгое пребывание здесь дарило воображению невероятные ранее образы. Настенные часы, будто вылупленные глаза, мнили над некоторыми дверями; старомодные портреты на стенах оживали, жадно разглядывали помещения, но, казалось, совершенно не человеческими глазами: вправду оживи какой-нибудь портрет или памятник, именно так он, наверное, и смотрел бы – не мигая ни одним глазом.

Правая нога, прижатая к полу уже на протяжении нескольких минут, затекла. Да и остальное тело как бы окостенело без движения, – стены, как зыбучий песок, хотели затянуть внутрь себя. Такая судьба была совсем не желанна. Но и встать было очень трудно. Если человек встаёт, то, получается, затем ему нужно идти. Идти обратно в ту тесную аудиторию представлялось очень страшным испытанием. Первыми зашевелились зарытые в волосы пальцы. Одна рука взялась за другую. Костяшки, обтянутые влажной кожей с голубоватыми пятнами чернил, громко хрустнули, разрывая относительную тишину, и он замер в страхе. Боль быстро ушла, суставы больше не хрустели. От такого мелкого возбуждения он всё-таки решился идти. Спина легла на стену, и ноги после небольшого усилия подняли туловище. Рука не забыла подобрать с пола и книжку. Книжка достаточно маленькая, но оттого не менее толстая. В основном страницы её обжигали глаза девственными кремовыми листами. На первом листе, сразу под обложкой из кожи, на расчерченных строках были написаны имя и образовательное заведение. Почерк – ровный и твёрдый, словно писавший смертельно боялся отклониться от идеала хоть на одну чёрточку.

«Люк Тайвакурси

Первый метаграфический институт имени Озагона»

Он не открывал книжку-журнал. Он знал и про то, что на первой странице, и про то, что на последующих сорока семи, плотно заполненных записями. Знал досконально, как одержимый монах, способный прочесть любую молитву Ерору по первой же просьбе – когда и где угодно. И книга-то была не первой. Не считая черновых записей, не считая выученных на зубок толстых томов-учебников, свой личный журнал он знал наизусть, ибо переписывал его не один раз и будет ещё. Любая ошибка или неточность были неприемлемы. Записи обязаны были быть точнее королевских законов. Иначе автора в будущем ждала незавидная участь.

Закрепляя его на поясе с помощью ремешка, Люк глубоко вдыхал бедный воздух и выходил из-за поворота в коридор. Туннель со множеством кабинетов тянулся в разные стороны без видимого конца. Ровно уложенные друг к другу доски почти не скрипели, однако ступать по ним всё равно было страшно. Люку шестнадцать. Кажется, он давно должен был привыкнуть к атмосфере и порядкам института. Но он не был готов к тому положению, в котором ныне находился. Он не был тем человеком, на которого стоило столько возлагать. Опуская плечи вслед за руками в карманах, он шёл обратно, специально замедляя шаг. Глаза цеплялись за ручку каждой из дверей. Они все похожи, будто братья-близнецы, но при этом Люк точно знает свою. Даже не считая, он может вслепую достигнуть нужной двери, тактично постучать два раза и войти, вытянувшись на пороге в струнку. Меньшее, чего хотелось, так это закрывать глаза в этом коридоре. Вдруг и правда здесь ходит некто, который, улучив момент, точно нападёт на слепца.

Тихий стук по дереву. Лицо принимает нейтральное выражение. Руки вытягиваются вдоль бёдер. Пересекая порог, Люк кланяется в сторону кафедры, механическим движением закрывает дверь и отправляется к своему месту. Аудитория – комнатушка, наполненная запахом бумаги и табака учительской трубки. Тишина здесь соответствующая, так что громче сопения подростков только скрипучие перья. Когда все сидят, склонив головы каждый над своей бумажкой, не стесняясь своего роста, у кафедры стоит мрачный мужчина. Он не стар, однако глаза у него пожилые. Ему лет сорок, а в волосах, ближе к затылку, уже белеет седина. Трубка отложена в сторону, он смотрит на каждого из детей по очереди, но сейчас отвлекается на Люка. Он чувствует, как за его шагом следят, чтобы тот оставался ровным. Люк не обманывает ожиданий и садится на стул. На него больше не смотрят, и он облегчённо глотает.

После его прихода привычное затишье вернулось. Сидя за одиночной партой с прямой спиной и руками крест-накрест, Люк чувствовал себя совершенно лишним звеном. Он выполнил порученную работу первым и теперь ощущал мысленный взгляд укора и зависти от каждого сверстника. В аудитории часы были только в кармане у преподавателя – круглые золотые часы, как можно было угадать по выглядывающей оттуда цепочке. И тикали они тихо-тихо. Время уходило с неизвестной скоростью. Конечно, Люк видел часы в коридоре, так что знал, что сидеть тут они будут ещё минут двадцать. Однако когда эти минуты истекут, он не знал, не мог чувствовать.

Было слышно, как чьё-то перо скрипнуло громче остальных и замерло. Люк одновременно с учителем перевёл глаза на источник звука. Один из учеников встал и с листком в руках прошёл к кафедре. Поклонившись учителю головой, он протянул ему свои записи. Жилистые пальцы преподавателя аккуратно взяли их, а мальчик, не в силах сдержать трепет, стал смотреть на лицо учителя. Но то ничего не выражало, – даже глаза еле-еле двигались. Он как будто прочитал всё за десять секунд – все формулы, все знаки, все их перекрещения и разделения. После этого он поднял голову и отложил листок. Чуть наклонившись, мужчина потянул за ручку один из ящиков под своим столом. И скоро на свету сверкнул металлический предмет. Он был похож на зажигалку – на маленький стальной коробок, при открытии которого показались кремнёвое колёсико и прямо рядом с ним кусок минерала, на свету переливающийся всеми цветами радуги. Преподаватель протянул огниво ученику и отошёл от своего места. Мальчик же, ничего не понимая, беспрекословно взял устройство, и теперь вопросительно смотрел на учителя, когда тот и глаза не опускал.

– Извините…

– Ты уверен в правильности своей формулы? – перебил его учитель. – Уверен?

– Я не знаю, господин-мастер Юлмуус, – неуверенно ответил подросток.

– Зачем же ты пишешь о том, чего не знаешь, юный Лирой? – беспристрастно говорил учитель. – Знание – наша сила. Кто ты без знания?

– Слабый, – словно заученную мантру ответил ученик.

– Юный Лирой, ты приходишь ко мне с этой формулой, желая моей проверки. Ты хочешь, чтобы тебе сказали: «Всё верно, Лирой, отлично». Но почему-то ты не можешь сам себе это сказать и просто принести готовую формулу мне на стол. Я просил от вас готовую формулу в течение часа. Готовая формула – верная формула. Согласно моему заданию, принёс ты мне верную формулу?

Теперь всё внимание класса было невольно приковано к мастеру и ученику. Дети продолжали скрести по бумаге, чтобы сохранять иллюзию погружения в работу, но исподлобья наблюдали за интересным разговором. Только Люк мог открыто смотреть на это всё без стеснения. Его не брала гордость за то, что он был умнее этого Лироя, ничего приятного он не испытывал. Он думал, что ему очень жалко того и хочется помочь. Но он не может. Оставалось наблюдать за этим без способности что-либо сделать и изменить, как и всегда. Люк с твёрдым лицом и дрожащими глазами следил за Лироем с огнивом в руках, а позади него ещё два человека…

– Раз ты выполнил задание, то и формулу написал верно. Вот, я дал тебе огниво – пока что максимум, разрешённый каждому из вас в этом государстве. Твоя формула является бытовой, потому нет ничего запрещённого в том, что ты её проверишь, – продолжал свою речь преподаватель. – Ты же уверен в ней. Приходя сюда, каждый должен иметь формулу, в которой он уверен. Ты пишешь формулу не для проверки, юный Лирой, а для активации. Давай.

Только сейчас мальчик стал понимать. Только сейчас он ощутил дрожь в пальцах и коленях. Жар прокатился по телу пенистой волной. В его руках был инструмент – самый базовый, но оттого не менее опасный. Каждый из учеников знал, чем грозит неверное написание формулы. Не зря все они корпели над ними сорок минут без остановки. И никто из них всё равно не знал, что хоть кому-то из них дадут активировать свой труд. Было ли это в планах учителя или он сам это только что придумал – неизвестно. Сдавший свою работу практически в начале занятия Люк был поражён не меньше остальных. Сердца у всех забились, однако не так громко и часто, как у «юного Лироя». Он в последний раз молящим взглядом посмотрел на мастера и, не найдя никакого сочувствия, повернулся к бумаге. Они писали особыми чернилами, которые и вправду используются для профессиональной метаграфии. Палец боязливо лёг на колёсико зажигалки. Лирой подошёл ближе, словно подбираясь к спящему медведю, и поднёс вытянутую руку к бумаге. Левым кулаком он поспешно вытер с лица выступивший пот, чтобы ни одна капля не успела упасть. Для него пропал и класс, и уже не скрываемые учениками пугливые и при этом заинтересованные взгляды, и учитель с, казалось бы, совершенно отстранённым лицом. Вспотевший палец уже напрягся до предела. Минерал завис над тёмно-синей дорожкой чернил. Лирой глубоко вздохнул.

Щёлкнула металлическая крышка. Ученик спрятал огниво в сжатой ладони. Обернувшись к мастеру, он стыдливо выпалил:

– Прошу прощения, никак не могу, господин-мастер Юлмуус.

Преподаватель никак не изменился в лице. Он подошёл к Лирою, протянул руку и взял у того инструмент. Затем шагнул к столу, поднял журнал и расслабил шнурок на обложке.

– Юный Лирой, – мастер поднял из чернильницы перо и вытер о горлышко, – за сегодняшний урок ты получаешь оценку «неудовлетворительно», – имея на руках верную формулу ты не смог поверить в себя и активировать её. Пересдача на следующей неделе.

Твёрдой рукой он вывел в журнале ровный крест. Стоявший рядом в полном ошеломлении Лирой нервно прикусил губу. Он останавливал сам себя от справедливых возражений. Вероятно, он хотел спросить об оценке умника Люка, об изначально установленном задании, но сам понимал, что не мог и не имел права так поступать. Вся аудитория также замолчала, умолкли перья. Теперь каждый думал о том, что скоро каждому из них придётся дрожать над своим листком с осознанием того, что оплошность будет стоить им, возможно, способности учиться здесь дальше. Где-то в помещении раздался нервный смешок, однако его никто не услышал.

В институтском дворе повисла дрожащая тёплая тишина. Красный солнечный диск опускался за землю далеко за волнистыми лугами. Травяной ковёр уходил во все стороны, и только одна широкая дорога тянулась от ворот и до ближайшей станции. А с верхушки можно было рассмотреть крыши городских домов. Это были четыре здания, четыре белых камня, стоящие кругом. То, которое перед воротами, было сделано в виде арки. Другие же – совершенно одинаковые по виду, но не по функциям. Дальнее среднее являлось, конечно же, главным, имея первым и вторым своими этажами аудитории для занятий и лекций, вторым и третьим – жилые помещения для профессоров и последним – места их собраний, одно из, вероятно, самых важных мест во всём Нортфорте.

В этот час, нарушая уличную тишину, во двор выходили ученики средних курсов. Гуляли они всё ещё меж четырёх стен под взглядами десятков людей – большая свобода, на которую они могли надеяться. Люк вместе с ними спустился с крыльца, засунув руки в брюки. Вечерний ветерок приятно холодил лицо, да и воздух был намного свежее, чем в институте. Все разбивались по группам. За несколько лет каждый уже нашёл себе двух-трёх друзей. В учебное время не поговорить, а сейчас можно было обсудить всё наболевшее, пошутить, шёпотом перемыть кости учителей. Для Люка существовал лишь один друг – личный журнал.

Занятие с мастером Юлмуусом было давно закончено, и все ученики были целы, в отличие от Лироя, который, было видно, пребывал в невиданном бешенстве, которое еле-еле сдерживал. Он оказался жертвой учительского эксперимента, психологического воздействия на учеников. Никто, кроме него, больше не держал в руках огниво. Ему ничего не оставалось, не считая возмущённой жестикуляции и фильтрованных ругательств в компании товарищей.

Люк двинулся к центру двора, на пустую скамью. На постаменте из бетона там возвышался Он. Человек, тоже выполненный из камня, в два-три раза превышая рост обычного взрослого, смотрел на главные ворота. Насколько можно было судить по памятнику: ростом в жизни он был невысок; волосы коротки и темны, хотя камень этой черты и не отражал; лицо грубое, но не говорящее точно о национальности. Глаза изображённого человека были закрыты простой тряпкой. Каждый учащийся знал, что ближе к окончанию жизни великий Канон был слеп, и слеп по собственной воле. Под рукой, конечно, книга – как задумано архитектором, та самая книга «Основы метаграфии». Сам Люк перечитывал не раз это одновременно и произведение искусства, и научный труд, и летопись жизни В. Канона. И при взгляде на статую в голове всегда всплывали одни из самых первых строк: «Используй слово на благо своё, но благо своё не ставь выше чужого. Думай над словом с умом, а пиши душой». Где же, если не здесь, у ног основателя науки, учить текста? Люк уселся и, раскрыв журнал, тут же с головой утонул в нём. Глаза читали, а губы одновременно с этим повторяли записи. Никто уже не смотрел на него, – все привыкли к одинокому зубриле Тайвакурси. И он сам более ни на что не обращал внимание. На дороге показался экипаж.

Бричка легко прыгала по извилинам дороги. Под поднятый верх свет почти не попадал, оставляя пассажира, не считая ног, в тени. Знакомого кучера тянули за собой вожжи. Лошади тоже не отличались бодростью – тащили экипаж, натужно разбрасывая слюну. У ворот института они, естественно, остановились. Навстречу вышли трое – два солдата-сторожа и один последователь науки метаграфии. Последний тоже был в форме, но другой. Когда военные были в тёмно-синих жакетах при серебряных пуговицах, низких киверах, не говоря уже о винтовках, адепт метаграфии был облачён в так называемый мундир-крылатку с погонами старшего лейтенанта. Огнестрельного оружия при нём не было, зато журнал, ремни с печатями вокруг пояса и МСК не покидали его. Он встал поодаль от брички и, согласно инструкции, положил руки поверх цилиндров устройства. Солдаты быстро проверили и документы, и пропуск. Через полминуты экипаж оказался на территории института. Однако Люк смотрел в ту сторону только краем глаза. Его внимание больше занимало повторение материала.

Выйдя из тени, экипаж покинул высокий юноша. Было видно, что с этим местом он знаком, – взгляд его, серьёзный и деловой, ни за что не цеплялся. То ли поблагодарив, то ли поприветствовав сторожей, он широкими шагами направился сразу к главному зданию. Пусть он был худ, а засаленные волосы были уложены кое-как, он бы точно предстал красавцем в глазах других, если бы сейчас коллектив института не ограничивался мужским полом. Он прошёл мимо разрозненных групп учеников и остановился перед памятником. Сунув руки в карманы, он со скрытым восхищением в глазах посмотрел на застывшего Канона, словно мысленно общаясь с ним. Этим он оторвал от книги Люка. Тайвакурси поднял лицо и посмотрел на неизвестного человека. Пока взгляд его бессмысленно гулял по незнакомцу, тот заметил это и тоже посмотрел мальчику в глаза. Немного смутившись, Люк быстро вернул глаза в книгу. Постояв ещё немного, брюнет заговорил.

– Я новый профессор. Ты же из шестнадцатилеток? Разве не принято с профессором здороваться?

Люк тут же заволновался. Отложив открытый журнал, он встал, поклонился, извинился и представился. Незнакомец только кивнул с некой ухмылкой, несвойственной мастерам.

– Оливер Чинис. На самом деле, я выпускник прошлого года. Может, помнишь меня?

– Никак нет, господин-профессор. Прошу прощения.

– Тут не за что прощать. Ты что ли учишь здесь?

– Так точно.

Человек подошёл ближе. Его длинная тень упала на ученика, но теперь мастер видел написанное в журнале. После того, как он быстро осмотрел всё, его лицо приняло удовлетворённое выражение.

– Сейчас время отдыха, Тайвакурси. Ты не отдыхаешь?

– Мне не от чего отдыхать, – позволив себе покачать головой, ответил он.

– Легко учишься?

– Я быстро всё делаю.

– Я тоже был таким. И ещё некоторые. Это верный путь к профессорству, – без сарказма сказал Оливер.

– Д-да… – Люк не знал, благодарить за похвалу или бояться её.

– Ну покажешь мне свои успехи потом. На следующей неделе, – он снова обратил свой взор к памятнику, – буду читать лекцию о нём.

– Канон? – переспросил ученик. – Мы уже проходили его биографию.

– Думаю, не всё. Историю Канона надо связывать и с теоретической частью обучения. Ты всё услышишь на лекции.

Люку было нечего ответить. Он неуверенно поднял журнал и перелистнул страницу. Но сосредоточиться на чтении больше не получалось в присутствии Чиниса.

– Потом буду читать о Дэйви и Голиате, – продолжил молодой профессор.

– Это..?

– Да. От них пошли направления. Вот видишь – история правда интересная.

Люк только кивнул.

– У тебя есть родители? – внезапно спросил Оливер.

Немного обескураженный этим вопросом мальчик посмотрел перед собой, а затем коротко ответил:

– Есть.

– Это… это хорошо, – казалось, что в уме брюнет сказал совершенно противоположное.

Они ещё немного помолчали. Они и не обращали внимание друг на друга, но одновременно с этим чувствовали сильную неловкость в паузе. Люк не видел этого, но нижняя губа у профессора немного подрагивала. Какая-то фраза всё не могла выйти наружу, билась о стену, когда человек не давал ей волю. Оливер сделал шаг и наклонился, чтобы посмотреть на высеченную в камне пониже табличку с инициалами Канона и, конечно, осмысленной надписью. Теперь он был наиболее близок к ученику. Опустив голову, он сказал почти неслышно:

– Если они с тобой что-то делают, скажи. Не давай им волю властвовать над тобой. Главную роль играет только твоё желание.

Оливер развернулся и, не дав мальчику возможности ответить, пошёл к среднему зданию. Люк проводил его любопытным взглядом. Он как будто ощутил на секунду то, чего ему не хватало так долго. Поддержку. Минимальную и, возможно, корыстную, однако поддержку. Настроение поднялось впервые за эти года. Чуть приподняв уголки губ, Люк вернулся к книжке и перелистнул страницу. Он так и замер.

От отсутствия ветра становилось не по себе. Застывший воздух совсем не ощущался, даря иллюзию того, что можно было вот-вот задохнуться. К памятнику Канона приблизился ещё один человек. Люк никак не реагировал на него, ведь человек этот, стоя напротив мальчика, совсем не отбрасывал тени, – для лучей солнца его будто не было вовсе. Неизвестный призрак заглянул в журнал, после чего обернулся и обратился к кому-то второму.

– Я вижу, ты был здесь очень долго, раз в таких подробностях запомнил… институт, верно? – призрак обвёл длиннопалой рукой округу. – Скажи мне, Люк, я могу взять это? – его палец уткнулся в личный журнал. – Там скрыто много информации. Я даже представить не могу, какую ценность ты носил вот так при нашей первой встрече. Так бы я взял именно её, а не кулон.

Поодаль с опущенными плечами стоял каштановолосый юноша. Длинные волосы доходили до скул, редели ближе к шее, подбородок был небрит уже несколько дней. Сжав губы, он смотрел на себя маленького, сидящего на скамейке. Это точно был он. У него давно должно было перехватить дыхание, но Тайвакурси не дышал. Было невероятно трудно передвинуть взгляд от себя прошлого к нему – человеку, что привёл его сюда. Он выглядел не совсем так, как несколько минут назад у подножия лестницы. Он назвал себя «Эрик». Кепь и длинные волосы были ещё при нём, а вот на худое тело теперь была накинута простая деревенская рубаха, домотканые штаны доходили до икр, а босые ноги подминали под себя траву. Люк верно подумал, что этого человека надо бояться. Безумный блеск в зелёных глазах был всё ещё страшнее того, что происходило. Руки Тайвакурси не чувствовали МСК, ранее висящего на поясе. Однако он не чувствовал и раны в плече, которая до этого практически не переставала его беспокоить. Не смотря в глаза Эрику, он остановил взгляд на его изогнутом рту. «Он безумен или действительно рад? – спросил сам себя Люк. – Что не так с ним? Я не понимаю!»

– Не понимаю! – одновременно с мыслями, выпалил Люк. Он сначала сконфузился от этого, но решил продолжить. – Скажи, что это. Какого чёрта мы здесь? Это же я – я шестнадцати лет!

Не ощущая веса собственного тела, он упал на колени. Эмоции вырвались наружу, штукатурка осыпалась, оголив потрескавшееся стекло. Ухмылка не изменяла выражению Эрика. Он медленно опустил руку и беспрепятственно взял одними пальцами книгу из рук юного Люка. Тут оказалось, что мальчик не просто не обращал внимание на происходящее – он застыл, как на картине, став такой же скульптурой, как та, что стояла за его спиной. Поднеся журнал к лицу так плавно, как делают с драгоценными камнями, блондин открыл первую страницу после титульной. Изумруды глаз зажглись с новой силой, отразив в себе написанные на нортфортском слова. Это ничуть не смутило Эрика.

– Это прекрасно. Ты помнишь всё до последней буквы. Согласись, что воспоминания куда надёжнее бумажек. «Каждый человек, родившийся после меня, отныне имеет возможность стать мной. Раньше никогда не было такого. Новая ль ступень развития человечества или же Божественный промысел, – не мне об этом думать. Я понимаю, какая ответственность ложится на мои плечи. Я первопроходец в метаграфии, и мне учить всех тех, кто пойдёт за мной. Я проложу тропу, ровную и прямую, как луч Сатвиры», – с наигранным выражением прочёл он и, хитро прикрывая глаза, посмотрел на каменного человека. – Это он написал? В. Канон, да? А табличка стёрлась.

Он опустил глаза на надпись на постаменте. Буквы на ней перемешались без всякого смысла, – только возвышалось над бредовой надписью выверенное «Канон». Всё ещё ошарашенный Люк еле вслушивался в слова Эрика. Пусть он и хотел их понять, но не мог избавиться от шока и мурашек, колючими волнами бегающими туда-сюда. «Что это? – негромко повторял он без остановки. – Что это? Что это? Что это?» Не спеша, Эрик повернулся к каштановолосому, внимая его тираде.

– Ты так и не понял? Мы у тебя – в твоей памяти. Мы тут, Люк, а это значит, я смог.

Блондин сыто прикрыл глаза и запрокинул голову. Над ним в небе замерла птица, чьи крылья остановились, однако та продолжала немыслимо висеть в воздухе. Люк неосознанно тоже посмотрел туда. Это был чёрный ворон.

– Я абсолютно рад встретить тебя, – говорил Эрик, не открывая глаз. – Я получил знания, а теперь мне нужна свобода. Я должен оторваться от всех якорей. А ты мне больше ничего не поведаешь?

Узкие зрачки снова напали на Люка всё с той же хищностью, и он попытался смотреть сквозь них. Комок в горле не давал ответить. Ни врать, ни говорить правду он не собирался. Он уже точно не мог назвать всё вокруг сном. Это на самом деле и был сон, однако в этот сон пришёл реальный человек. И хоть это и было его, Люка, сновидение, прогнать чужого он не мог никак, – чего-то не хватало ему для этого.

– Даже если ты не скажешь, – с журналом в руках, блондин шагнул навстречу Тайвакурси, от чего тот весь съёжился, – в этом месте мысли буквально материальны. Давай, скажи мне, зачем вы пришли в Кодиматрис? – спокойствие и смешок в его голосе были совсем не к месту. – Скажи.

Протянутая рука легла на лохматую голову Люка. Тот не мог протестовать и замер, как животное под чьей-то гигантской тенью. Маленький Люк, памятник и институт внезапно стёрлись. Безумно хаотичная и непонятная картина пронеслась вокруг обоих юношей, а Тайвакурси ощутил как будто колющий удар в самый затылок изнутри. Всё остановилось. Высокая пшеница вперемешку со сваргой поднималась до плечей сидящего юноши. Он наконец ощутил ветер. Разогнавшийся в поле порыв ласкал открывшиеся перед ними луга. Зелёно-жёлтые ковры, чуть горбясь, расходились от одной стороны горизонта до другой, и ничего больше не было, не считая того, что ближе – проток неширокой реки и дерева над ним, молодой берёзы. Солнце было немного над краем земли, но нельзя было понять, вечер или утро сейчас, так как было светло, словно днём, а температура не ощущалось совсем. Синий небесный купол был самый настоящий. По нему плыла лишь одна разрозненная флотилия облаков, причём не прямо, а чуть заворачивая. Эрик отнял руку от головы Люка.

– Так ты не знаешь, – задумчиво произнёс он. – Ты пошёл на эту миссию, даже не зная – зачем.

Смотря вдоль полей, каштановолосый не отвечал ему. Его рука нервно сжимала растительность у ног. Грузно и резко с его уст сорвалось:

– Я умер?

По ушам ударил острый смешок. Блондин быстро прервал его и помахал журналом, выражая отрицание.

– Нет. Пока не умер.

Теперь уже не так сильно боясь, Люк поднял лицо к юноше в кепи. Он задал ещё один вопрос.

– Ты убьёшь меня?

– Скорее всего, – ответил улыбчивый Эрик. – Иначе ты меня можешь. Но не это главное. Ты прав – это была слишком большая ответственность для тебя. Все смерти, прошлые и будущие, лежат на плечах всех вас троих. Конечно, и я возьму на себя часть, – он любезно оскалился. – Однако за всё надо платить. Получаешь одно – лишаешься другого. Нет. Я соврал. От этого ничего не зависит. Да, я убью тебя, будь уверен.

Люк спокойно начал подниматься. Он снова осмелился посмотреть в эти глаза, узоры которых видел, как ни у кого другого, чётко. Каждый раз заглядывая в них он, казалось, проваливался, удерживаясь только за один край. И мысль, что выбраться уже не удастся, вставала на первое место. «Когда?» – этот вопрос Люк не успел задать.

Узкие стены часовни. Парящая в лучах света пыль. Через несколько ступеней вниз стоял он – Эрик. Одно действие, никаких сомнений, – он рванул ладонь. Он убьёт его и закончит миссию. Решимость взяла верх над страхом. Когда крышка прибора приоткрылась, раздалось шипение. Блестящий порошок мощной струёй вырвался наружу. Он делал это много раз. Руки уже сами работали в отрыве от сознания. Эрик оторвал пальцы от лица. Револьвер пришёл в движение. Стена часовни содрогнулась. Поднялся столб мелкого крошева. На мундир Эрика моросящим дождём опустились щепки. Стоящий выше него Люк Тайвакурси упал смертельно раненный. Последний тяжёлый вздох вырвался из грудной клетки. С тихим хрипом он умер, уставившись в потолок, где только что простиралось голубое небо, но так и не отпустив ручки приборов на поясе. Блондин опустил руку с револьвером и вернул его в кобуру. Раньше он предпочёл бы убить им сначала Люка, а не брата. Сейчас же его мысли прикрыла тёмная вуаль. Юноша поправил кепь за козырёк и взобрался наверх. Тело Люка лежало без движения. Оставалось только взять кое-что. И это не журнал. Забрав вещь, о которой было написано в журнале, Эрик исчез из часовни, исчез из города Навина. Он пошёл через поля. Он возвращался в Пекатум, но не домой.

Глава II

На дощатых стенах вальсировали тёплые огни. В них вытянулись тени с узкими головами и хвостами ниже пояса. Наги построились вдоль сложенных друг на друга бочек. Узкие зрачки переглядывались меж собой. Знакомые, встав рядом, тихо перешёптывались в преддверии начала. Здесь присутствовали и крупные рабочие из шахт с ярко-красной чешуёй, и множество фермеров с жёлтым окрасом, и пара зелёных нагайн со своим не то братом, не то отцом. Он выглядел больным, – его салатовые чешуйки покрывали неестественные серые пятна, которые он скрывал под рваной накидкой, выполняющей функцию плаща. Кто-то из собравшихся закурил, – его тут же прервали, толкнув в плечо. Нагу пришлось поспешно затушить цигарку и сунуть во внутренний карман. Но ожидание уже сулило закончиться. По доскам зацокали мелкие когти. Все обернулись к источнику звука и увидели выходящую из-за бочек бурую собаку. Не уделяя змеям внимания, она прошла вперёд, как горделивая принцесса, а уже за ней на свет появился ещё один наг. Снимая с головы шляпу, он внимательно смотрел на собравшихся. Его пончо поносилось, потеряло в и так не слишком ярких цветах. Глаза же горели только жарче. Кашир, уже отказавшийся от фамилии «Делмар», выполз на середину помещения, как на сцену театра, сжимая правой рукой сумку с бумагами. Являясь центром внимания, он старался сохранять серьёзное, невозмутимое выражение лица. Наги расступались перед ним, пропуская вперёд. Кто-то из фермеров поздоровался, и пастух ответил ему кивком. Встав возле табурета с зажжённым на нём фонарём, он устало дыхнул носом и ещё раз проверил собравшихся.

– Я вас~с приветс~ствую, – произнёс он. – По-моему, не хватает Норма. Где он?

Работяги молчаливо переглянулись. Наг, закуривший до этого, подал голос.

– Норм не с~смог, – хрипло прошипел он, – ему полож~жена порка – двадцать ударов. Это вс~сё его хос~сяин.

Глаза Кашира погрустнели, он опустил их вниз, на серые от полутьмы половицы. Все остальные ждали, что скажет наг. У всех зачесалась спина от перенесённой в прошлом той же самой боли. Зелёный фермер поёжился и как будто ощутил жгучие удары кнута по нездоровой чешуе.

– Ж~жаль. Я встречус~сь с~с ним вечером, – наконец сказал наг и запустил лапу в сумку. – А мы пока начнём.

В когтистых пальцах он сжал помятые листки. Бумага поблекла, но слова из синих чернил виднелись всё также чётко. Пусть написано было и неграмотно, и неровно, пастух смотрел на листы с отцовской любовью. Прежде, чем начать, он про себя перечитал начало. Раздвоенный язык лизнул рот, и Кашир заговорил.

– «Одна тыс~сяча трис~ста ш~шес~стьдес~сят пятый год. Нас~с пос~слали, ничего не говоря. Капитан молчал вс~сю дорогу, но при этом не курил, как делал перед каж~ждым боем. Я с~спраш~шивал с~сос~служ~живцев, но и они ничего не знали. А через час~с с~с небольш~шим мне приказали рас~стрелять детей.

Я никогда не относ~силс~ся к нагам, как к мус~сору. Они ведь работали по давнему трудовому договору. Но разве долж~жен я с~стрелять в них, в их детей, как в диких ж~животных?» – на очередных словах о детях одна из лингус прикрыла лицо руками. – «Командование называло это “подавлением бес~спорядков”. Таким ж~же бес~спорядком мож~жно назвать и мирный обед меня с~с моей с~семьёй. То, ш~што паре рабочих не нравитс~ся, когда их бьют ни за ш~што, морят голодом до с~смерти – это ес~стес~ственно. Почему из-за этого я долж~жен убивать их? Мирный протес~ст ещ~щё не убил ни одного человека, – он только тормозил работу каких-то ж~жадных предпринимателей. У них карманы от денег рвутс~ся, а когда нес~сколько нагов выходят на улицы, то с~сразу надо вызывать дейс~ствующ~щую армию? Я не мог. Ес~сли бы я ос~слуш~шался приказа, отдали бы под трибунал меня и признали бы предателем родины. Рас~стреляли бы меня. И теперь на моих руках кровь – кровь невинных детей и ж~женщ~щин. Пус~сть они и наги, они ж~же ж~живые разумные сущ~щества. Я так больш~ше не могу, я уйду из армии. Но это не отменит того факта, ш~што творит наш~ше правительс~ство. Ветер всё с~сметёт, с~снег похоронит, но ниш~што не будет забыто. Я плюю в лицо наш~шему императору в полном здравии и рас~судке.»

После короткой паузы наг опустил листок. Он многозначительно оглядел собравшихся. Лица тех тоже приняли траурное выражение, которое они прятали так долго. Ведь по большей части их тоску и тихий гнев вызывал не рассказ о детях, а правда, которую они не видели раньше. Это была злость на себя, за собственную слепоту абсолютно здоровых глаз.

– Вы теперь и с~сами прекрас~сно вс~сё знаете, братья, с~сёс~стры, – заговорил Кашир. – Но с~сегодня я хотел донес~сти до вас~с другое. Это, – он помахал бумагой в поднятой руке, – напис~сал человек. Повторяю: «человек». Я замечал, ш~што вы злитес~сь на них вс~сех. Но злитьс~ся надо лиш~шь на плохих людей, а ещ~щё – на с~себя. Уж~же многие года мы в рабс~стве. Мы пас~стухи, но нас~с с~самих пас~сут. Ес~сли не вымерли хорош~шие люди, то и у нас~с ес~сть ш~шанс ис~справить вс~сё. Нам нуж~жна их поддерж~жка и яс~сность наш~ших глаз.

Фермеры и шахтёры закивали в согласии. На паре лиц показалась непривычная улыбка. Кашир видел это и был рад. Спустя эти годы у него получается. Он знал, что у него есть силы всё исправить. Он, конечно, не главный герой, но он рычаг, который поднимет за собой всех остальных. Рано или поздно должен был появиться некто, подобный ему. Теперь он не собирается бесцельно существовать. Он будет действовать и не только ради себя и своей семьи, но и ради всех.

Среди толпы поднялась неуверенная рука – зелёная нагайна, одна из сестёр, вопрошающе смотрела на пастуха. Кашир немного смутился, что его уже спрашивают разрешения задать вопрос. Он помотал головой и сказал:

– Говорите без с~стес~снения.

Лингус опустила лапу и сжалась после того, как на неё обратили взор остальные. По меркам нагов она была красива, но ей это не слишком нравилось. Она хотела быть серой мышью. На мгновение она даже передумала спрашивать, но ей на плечо положил руку крупный наг. Взгляд её отца, пусть и больного, внушал бóльшую уверенность. Она знала, что отец защита и опора – он поддержит.

– Грим Каш~шир… Ес~сли хорош~ших людей так много, как вы говорите, почему они ещ~щё не помогли нам?

Пастух спокойно ответил:

– Хорош~ших людей много. Вс~стретить их – больш~шая труднос~сть. Мы вс~се лиш~шены с~свободы. Я покинул с~своё ранчо и открыл для с~себя многое. Мне было дос~статочно познакомитьс~ся с одним хорош~шим человеком.

– Так таков план, Каш~шир? – выкрикнул ещё один наг – алый шахтёр. – С~сбеж~жать отс~сюда, ис~с Эвальгария?

– Мы не беж~жим, – вкрадчиво объяснил Кашир. – Мы идём. Мы долж~жны быть с~свободны в том, куда мы идём.

– Пойти? – неуверенно шепнул фермер. – Они нас~с не пус~стят, ты ж~же с~снаешь. Как ты донес~сёш~шь до людей то, что донёс~с до нас~с?

– Они хорош~шие люди – многие из них, – тоном, которому хотелось верить, сказал он. – Их-то мы и убедим. А с~сейчас я прош~шу вас~с вс~сё то же, что я говорю вам, говорить ваш~шим друзьям, братьям и с~сёс~страм.

Самый высокий наг, отец с дочерьми, поднял голову из-под тени капюшона. Его зычный грубый голос, перемешанный со сдержанной болью от болезни, был громче остальных.

– С~спас~сибо, Каш~шир. Мы поняли тебя и… я хотел бы ещ~щё поговорить с~с тобой.

– Да-да, – согласился пастух. – Вы мож~жете ещ~щё ос~статьс~ся. Я никого не гоню.

Отец, придерживая нагайн за плечи, подполз к Каширу. Остался ещё шахтёр. Желтоватый наг прошептал что-то вроде: «Я только выйду», затем выполз из погреба, доставая из кармана цигарку. А Кашир, убрав бумаги в сумку, обратил взгляд к подошедшему. Ему было неловко смотреть на его серые чешуйки, как будто он был виноват в их состоянии. К сожалению, Кашир не был врачом, чтобы помочь собрату. Но он был готов уделить ему внимание – помочь, выслушав.

– Так получилос~сь, ш~што мы работаем на реке… – начал он.

Морозный уличный воздух от погребного отличался только свежим привкусом. Однако и его худой наг отрёк, вставив между зубами вонючую самокрутку. Он выполз из дома на порог. Именно тут чаще всего Кашир проводил свои речи с тех пор, как прибыл в Эвальгарий. Естественно, у погреба и у дома был хозяин, но рабочие и слуги так редко его видели, что по приезде еле узнавали. Любой мог бы зайти в дом, представиться тем самым, и наги бы поверили. У фермера немного шалили нервы. Не зря он упомянул судьбу бедного Норма. Его спина была чиста, и более всего он боялся, что она скоро узнает горячий кнут. Кто знает – вдруг именно сейчас хозяин или его помощник решат проверить количество нагов в имении? Желтоватому хербасу так и хотелось сейчас сорваться с места и поползти обратно. Но он представлял в уме, как после этого из погреба посмотрят на него другие. Стать изгоем среди самых близких – худший исход. Он думал, сейчас он кончит эту цигарку, спустится вниз, проверит, что происходит, и в компании кого бы то ни было вернётся к своей работе. План был хорош, но что-то всё равно беспокоило его душу.

Топот доброго десятка сапог будил мокрую грязь дороги. Гвардейцы ухмылялись. На солнце, кроме оконных стёкол, блестело и железо их револьверов. Их зелёная форма напоминала солдатскую, но только издалека. Широкие золотистые ленты пересекали кители с отложным воротником. Каждый имел при себе фетровую шляпу без каких-либо знаков. Кто-то позволил себе накинуть поверх формы шарф или неброский палантин для тепла. Но возглавлял шествие человек, совершенно не похожий на гвардейца. Первым делом его выделял белый – цвет практически всей его одежды. От брюк до такой же широкополой шляпы он был белее снега, и, казалось, грязь в такую мокрую погоду его совсем не волновала. Под развевающимся на ходу плащом-крылаткой он носил столичный костюм с шейным платком. Длинные ноги перешагивали сразу по четыре фута, не сбавляя скорости. На него с любопытством смотрели не только жители, но и сами гвардейцы, сопровождающие человека. Плотной группой они приближались прямо к дому с погребом.

Бросив окурок в лужу, фермер соскользнул с крыльца. Только завидев гвардию, он понял, что это конец. Одно дело кнут хозяина, другое – свинцовая пуля. Он уже не думал ни о своей репутации среди нагов, ни о наказании. Он как можно быстрее двигался прочь от погреба, в который всю следующую неделю уж точно не вернётся. Благо, за ним не погнались. Сейчас фермер лишь говорил «спасибо» Богу за то, что люди не сильны в узнавании змеиного народа по лицам.

Резкий скрип ступенек крыльца не предвещал ничего благого для собравшихся внизу. Услышав это, тихо говорившие наги совсем замолчали. Их сузившиеся зрачки устремились к открытому люку, от которого спускалась лестница в подземелье. Сапоги людей не шагали – били по полу, как при марше. Заполонив погреб, они надменно смотрели на змей. Один из шахтёров поднял руки и торопливо принялся что-то объяснять. Вот только человеческий кулак быстро прервал его шипение. Гвардеец и не знал, как мог он навредить змее, – он только схватил чертыхнувшегося бедолагу и потащил вверх по лестнице.

– Не надо препятс~ствовать, братья, – предупредил всех Кашир с лёгким волнением в голосе, но остальные всё же его послушали.

Также быстрым жестом пастух приструнил открывшую зубастый рот собаку. Она могла бы защитить хозяина, но кто защитит бедное животное? Раз наг приказал, она послушалась и только тихо буркнула, когда её пихнул человек. Затем она просто следовала за всеми на выход.

Грубые руки в бурых перчатках хватали их и волокли одного за другим. Людей не заботили ни причитания нагайн, ни болезненные вздохи высокого лингус. Каширу оставалось бережливо прикрывать сумку, закрытую только на одну пуговицу. Его вынесли на свет последним. «Погребных» построили у входа в дом, пока не выводя за низкую изгородь. Гвардейцы встали и за спинами, и перед лицами нагов. Они были настолько расслаблены, что даже не думали держать руки возле револьверов. А чешуйчатым собратьям оставалось только переглядываться и ожидать, непонятно чего. Самый спокойный, Кашир, обратил внимание на, похоже, главного среди людей. Человек в белом широко расставил ноги и посмотрел на нагов не с презрением, а с глубоким наплевательством. Это немного злило пастуха. Всё же плохих людей он встречает слишком часто.

– Что, прегрим? – кинул молодой гвардеец. – Их отвести к хозяевам или к нам?

Человек в белом недобро глянул на того. В этот момент на его лице больше всего отразилось то наплевательство, с которым раньше, как показалось Каширу, тот смотрел только на змей. Черты лица у него были вытянутые, длинные скулы были похожи на старые шрамы, густые тёмные брови вместе со складками на лбу подчёркивали твёрдость выражения карих глаз. Почти незаметным движением человек поманил молодого к себе и резко опустил руку в белой перчатке тому на плечо, отчего тот вздрогнул.

– Я и так не просил вас идти за мной, – басисто произнёс он так, чтобы все слышали. – Отводить кого-то куда-то я не просил. Запомни, я тут не для этого.

Стальные пальцы освободили плечо, и человек в белом шагнул навстречу нагам. Соколиные глаза пробежались по всем без исключения. Было видно, что человека не волновали ни собрания в погребе, ни то, чем были покрыты мышцы этих существ: кожей или чешуёй. Расправив крылатку, он теперь держал руки в карманах. Ещё раз поразив взглядом каждого , он спросил:

– Вы, – кто из вас Кашир с ранчо Сервулуса, что на юге?

Вопрос потряс всех, но никто не отвечал. Наги-мужчины смотрели на человека даже с вызовом, надменно сжимая рты покрепче. Чем дольше продолжалось молчание, тем сильнее темнело лицо «белого». Однако пастух не видел смысла что-либо скрывать. Теперь он не был полность уверен в том, плохой ли это человек.

– Так кто?.. – второй и последний раз спросил он.

Кашир под испуганными этим движением взорами собратьев выполз вперёд и поднял руку в приветствии.

– Я Каш~шир, бывш~ший пас~стух.

Один из гвардейцев сзади хохотнул.

– Бывших не бывает, – вставил он. – Далеко ты, конечно, зашёл. Ничего себе! Это ж сколько там миль?

– Молчи, – остро прервал его «белый». – Так ты? Ну-у да, похож, – заключил он, изучив того с хвоста до головы.

Затем он щёлкнул пальцами и обвёл глазами других нагов. Те сразу сжались, предполагая свою судьбу. Гвардейцы же наоборот воспрянули духом, – потянули к рабочим руки, собираясь выполнять приказ.

– Они не нужны. Вы свободны, – последнее он сказал и змеям, и людям.

Опешили и те, и другие. Кашир посмотрел на собратьев и кротко кивнул. Они, сначала неуверенно, потом быстрее стали уползать в разные стороны, всё ещё взволнованно оглядываясь на пастуха. Только один задержался – серо-зелёный лингус. Без страха он приблизился к человеку в белом, возвышаясь над ним на две людские головы. Тот так же бесстрашно посмотрел на крепкого нага и повторил:

– Свободен. Слышишь, зелёный?

– Ес~сли ш~што будет с Каш~широм, мы придём за тобой, – грузно проговорил тот и, развернувшись, вернулся к дочерям.

Человек проводил широкую спину недовольным взглядом. Обернувшись к Каширу и гвардейцам, он хотел уже и последних послать подальше и погрубее, но те сами всё поняли и потопали прочь по дороге. Неизвестный и пастух остались наедине. Пёс встал у хвоста нага и пристально следил за человеком. Кашир не знал, что и подумать, и был готов принять любую судьбу, кроме очередного лишения свободы. Дело было даже не в том, что он давно не видел семью, – он понимал, что всё ещё недостаточно сделал для просвещения змеиного народа. Он был готов драться, убегать и при этом всегда возвращаться.

– Ты можешь звать меня Лакрис, – вымолвил «белый». – Я веду расследование и хочу спросить тебя как свидетеля.

– «С~свидетеля»? – не понял Кашир.

– Очевидца преступления, – устало пояснил Лакрис.

– Не помню, ш~што бы я видел какое-нибудь прес~ступление. Разве ш~што то, которое принято называть «трудовым договором» нагов и люд…

– Молчи. Не заговаривай мне зубы, – отчеканил человек. – Меня не заботит это, – он ненадолго вынул из кармана часы и проверил их. – Скажи мне, наг, ты знаешь Эрика из Пекатума?

– Эрика?

Это имя громким галопом ударило по ушам, возбуждая струны в голове. Кашир встречал только одного Эрика, и встреча эта была, без лишних слов, судьбоносной. Он не думал, что когда-нибудь ещё услышит об этом юноше или встретит. Но он очень бы хотел этого. К чему же этот человек в белом вспоминает Эрика? В таком случае говорить о чём-то было бы просто предательством Эрика со стороны Кашира. Он моргнул, прежде чем сказать.

– К с~сож~жалению, не знаю, о чём вы говорите.

– Не знаешь? – переспросил Лакрис, подаваясь вперёд и внимательно смотря в продолговатые зрачки.

– Да.

– Очень жаль. Я зря сюда приехал.

Сказав так и не прощаясь, человек развернулся, а за ним и его крылатка. Но в этот момент нагу обожгло сердце. Он часто думал об этом – о том, что забывает самое дорогое, что на самом деле есть в его жизни – и корил себя за это. Вскинув руку к детективу, он остановил его.

– Пос~стойте.

Тот встал спиной к нагу.

– Вы были на ранчо? Вы видели мою с~семью? Нагайна Кенна и мальчик, – моля глазами об ответе, спросил пастух.

– Может, – пожал плечами человек. – Они в порядке.

– Благодарю… – прошептал Кашир.

Детектив же снова обернулся. В его глазах вспыхнуло солнце, а рука в перчатке подозрительно спряталась за крылатку.

– Не ври мне, наг, – холодно произнёс он. – Кенна и твой сын не будут рады, если ты не вернёшся за ними. Ты видел Эрика. Так скажи: кто он?

Вопрос застыл в воздухе. Пастух и правда не мог ответить. Он ничего не знал об этом человеке, к своему несчастью. Он пожал плечами.

– Я ж~же с~сказал – не знаю. Я был с~с ним нес~сколько час~сов. Он так с~себя и назвал: «Эрик. Прос~сто Эрик».

– Что же такое… – процедил сквозь зубы Лакрис и вынул руку из-под плаща.

Больше ничего не сказав Каширу, он удалился окончательно. Его путь лежал вдоль улицы по направлению к мосту, что, проходя через реку, вёл уже к более высоким домами. Наг остался на сельской стороне, где деревянные дома имели каждый свои загоны, посевы, имели ту или иную ремесленную пристройку. Детектив, судя по походке, был обескуражен. Прохожие шарахались от него, боясь, что тот собьёт их и не заметит. Вот и мост позади.

Крыши домов становились выше, дорога – ровнее и шире. Приходилось тесно прижиматься к домам, чтобы давать дорогу кэбам или неповоротливым омнибусам, которым и так приходилось аккуратно лавировать в людском потоке. Шум города раздражал. Люди говорили, кричали. Они были справа, слева, на лошадях и на земле, на балконах снизу и сверху. Не всегда говорили они – говорили их руки. То кто-то ударит коня с характерным звуком, то звякнет монетой, постучит в дверь или её же сам откроет. Топали туфли. Лакрис опустил поля шляпы, скрываясь от всего этого, даже не волнуясь о том, что дороги не видно. Он восхищался высокими строениями, тем, как каждое из них выделяется среди прочих своими архитектурными причудами, восхищался транспортным разнообразием, продуманностью дорожной системы, которая не позволяла всему движению превратиться в хаос, восхищался лоском современных нарядов, различными уборами и платьями, однако… «Эти люди такого недостойны.» Да и думать об этом он практически не мог себе позволить. Разум кипел – и больше не от активной работы, а от злости, усталости. Он не мог отделаться от мыслей о расследовании. Они въелись в подкорку мозга. Даже ходьба мешала сосредоточиться. Он остановился на повороте и окликнул кэб. Закрытый экипаж как раз мог оградить его от городской суеты, дать большую возможность подумать. Мужичок на козлах весело поприветствовал «прегрима», но тот только сухо отозвался, дав понять кучеру, что разговорам места нет. Повозка двинулась по улице, а Лакрис, слепо уставившись в окно, тут же нырнул в себя. Надо было заново проштудировать накопившуюся информацию.

Вот уже несколько лет, как он занимался этим. Загадочный юноша, блондин, мелькающий то тут, то там. Это дело сразу показалось ему нечистым, однако он не мог и представить того, с чем столкнётся. Только получив материалы по делу и перечитав доклады свидетелей, он впервые почувствовал недоумение. Ему давали вырванные из контекста страницы, текста с закрашенными строками. Само их сопоставление было достойно детективного расследования. От него что-то скрывали – что-то слишком важное для дела. Но он понадеялся на себя и решил, что справится и с этим. Этого человека чаще всех замечал протоиерей Святой инквизиции, достопочтенный Висир Кассиопеи. По этим данным и по дальнейшим показаниям капитана Ллойда, выяснилось, что, то был новоиспечённый капрал по имени Эрик. И вот первая загадка: Эрик был признан мёртвым, расстрелянный как предатель родины у пролива Корбей. Допрос подполковника, отвечавшего за такое решение показал, что решение совсем не его, а исходило свыше. На запрос подробностей у генштаба Лакрису пришёл отказ. В любом случае у детектива были ещё зацепки. В конце того же года он прибыл в родной город Эрика и Ллойда. Пекатум он нашёл в обгоревших развалинах. Мать братьев мертва. Вся семья Эрика мертва, будто бы назло детективу. Опрашивая бывших горожан Пекатума, он наталкивается на некого Декстера, который уверяет его в том, что видел блондина, когда горел город. Но его показания ничем особым не подкреплены. Остаётся только один явный свидетель – лидер инквизиции. Однако Кассиопеи он находит совсем не в том состоянии, чтобы тот мог отвечать на вопросы. Инквизитор говорит, что больше не служит императору, расспросы о деятельности его подчинённых в те дни воспринимает, как оскорбление, – Лакрис был вынужден уйти ни с чем. Времени прошло достаточно, чтобы Эрик залёг на дно или сбежал за границу. Трудно подумать о том, что выходец из провинции способен на такое, но детектив всё-таки проверяет кодиматриские заставы. Отчёты говорят о полном спокойствии на границах.

Лакрис в тупике. Ему всё же нужно то, что скрывают от него заказчики. Пока он ждёт ответов от приближённых императора, ему буквально приходится начать другое параллельное расследование по поводу рода занятий инквизиции. Копая под такую влиятельную организацию, он сильно рискует. И он узнаёт смешные вещи: все деньги, всё оборудование и, как ни странно, всё оружие, имеющиеся у церкви, идёт на призрачную борьбу с «колдунами». Как он читал в книгах, охота на ведьм добрые лет четыреста назад окончилась массовыми убийствами красавиц, алхимиков, поэтов и нагов-шаманов. Чем сейчас занималась инквизиция, кроме утверждения статуса, было непонятно. И несмотря на такую абсурдность, всё равно многое было засекречено, и даже высокое положение Лакриса не давало возможности докопаться до правды.

Ему отвечают представители императора. Они дают новую информацию, но такую размытую, что та больше путает, чем помогает. Он дни и ночи перечитывает свои собственные систематизированные записи, хронику событий тех дней. Пробелы, везде пробелы. Их больше, чем рек в Кодиматрисе, и некому их заполнить. Пассивный поиск возможного местонахождения Эрика также безутешно тщетен. Детектив думает, что ему придётся отправиться в Нортфорт. Его уже не пугает тот масштаб, который охватывает расследование. Он не собирается отступать, несмотря на ставки. Раньше никто не мог даже приблизиться к его уровню. Дела были для него рутиной. Ему поручали найти человека – он находил. Ему поручали убить его – он убивал. Это напоминало то, с какой машинальностью фермер косит свой посев каждый год, не встречая никаких трудностей. Появившийся из-под земли камень он выкопает. Нежелательно выросшее дерево – выкорчевает. Плохую погоду он переждет и пойдёт на сенокос через день. Но никогда урожай не будет доставать собственный серп и тупить косу фермеру. Иногда в ночном или пьяном бреду детектив «заканчивал» расследование, убеждая себя в том, что Эрика придумали, что Пекатум сгорел сам, что купец Картер сам утопился, а Висир Кассиопеи просто надул императора и всю его свиту.

В один день уполномоченные люди детектива приносят ему новый отчёт с заставы. Его содержание пугает и одновременно с тем радует Лакриса, который с дня на день собирался проникать в Нортфорт. Он прибывает на место. На пограничном пункте все мертвы. Трудно представить, что за кровавая баня произошла. Патрули, глотая пену, рыщут возле, ища врагов, вторгшихся в Кодиматрис. Старший офицерский состав уже говорит о готовности к войне. Один только Лакрис спокойно ходит меж мёртвых солдат, зная, что те сами перестреляли друг друга. Детектива всегда отличало его особое видение, непохожее на другие. Он замечал то, на что другие и глаз не клали. При первом же визите на заставу он понял, что тут была междоусобная разборка. Конечно, ум у Лакриса был блестящий, но и это никак не приближало его к загадке «человека в кепи». Было даже не очевидно, что застава с ним связана. Детектив продолжал вгрызаться зубами во всё, что мог. И не прогадал. В конце предыдущего года от привилегированных друзей он узнаёт ещё один случай, похожий на прошлый. В тюрьме Эдем произошла перестрелка местных стражников. Что это значило – было совершенно непонятно. Пустая информация без причины или результата. Оттуда явно должен был кто-то сбежать, – рассуждал Лакрис. Два беглеца: один, сбежавший совсем не из тюрьмы, да и в другое время, второй – никто. Буквально «никто», ибо стражники о нём не знали, император же не спешил с ответом. Снова стена тормозит расследование. Лакрис боролся уже не с одним скрывающимся преступником, который и преступление непонятно какое совершил, – он расследовал тайну целого государства, которому всю жизнь служил верой и правдой. И окромя тучи деталей, он не видел ещё кое-чего – важнейшей причины всего происходящего. Он впервые искал иголку не в стоге сена, не в заросшем поле, а на дне глубокого моря, чьи бурные потоки метают иголку от одного края к другому…

Кэб вздрогнул, ударяя пассажира лбом о стекло. Детектив вернулся в реальность и поправил съехавшую шляпу. За окном всё так же был город, всё та же толпа текла по дороге.

– Приехали, прегрим, – прозвучал сверху голос кучера. – Сто десять раг, пожалуйста.

Выходя из повозки, Лакрис вынул из кармана кошелёк и расплатился с мужичком. Кэб встал прямо перед входом на постоялый двор. У калитки стояла пара жильцов, вышедших на перекур. Со стороны самого здания раздавались гневные крики хозяйки. Попытавшись абстрагироваться от лишних звуков, детектив направился в дом. Прямо с порога его встречала кошка – чёрно-серая гладкая самка глядела на постояльца, как на чужого, хотя тот жил здесь уже два дня. Когда Лакрис ступил на ступеньку, животное только больше растеклось по доске, потягивая лапки. Вздохнув в уме, он постарался аккуратно переступить её и сразу от входной двери свернул на лестницу. Но не успел он подняться, как его окликнули.

– Прегрим Лагал!

Звенящий голос хозяйки вообще не вызывал у детектива желания обернуться. Он только чуть повернул голову, всё ещё смотря в дощатую стену.

– Прегрим Лагал, пойдёмте с нами отобедаете. Там вино красненькое и плов свежий…

– Нет, у меня дела, – возразил он.

– Ах, ну извините. Но предложение будет в силе ещё час. Удачи вам, – помахала хозяйка ему в спину.

– Да… Сколько времени? – напоследок спросил Лакрис.

– Шес… шестнадцать часов. А что?

Лагал только хмыкнул и продолжил подъём по лестнице. Местный двор был далеко не уровня Лакриса. Он мог занять место и ближе к центру, мог поселиться в мотеле за тысячи две раг, которые у него были, однако такой уж был характер у детектива, – он не любил делить жильё, да и просто помещение, с людьми того же положения. Нельзя сказать, что ночёвка здесь, пусть и одни сутки, сильно привлекала его, однако тут в любом случае было комфортнее, чем в богатом спальном зале при служанке нагайне, что озабоченно трётся у дверей, прислушиваясь к каждому шороху в надежде угодить постояльцу за лишние чаевые.

Здесь комната у Лагала была хоть и скромная, но приличная. Для недолгого срока он и сам многого не требовал. Длинная кровать не мешала спать, в отличие от городских пьяниц. Мелкий столик идеально подходил для его вечерних записей и чтения. Даже свечка для этого дела имелась в комнате. Правда, была одна вещь, которая искренне удивляла детектива – в комнате в такой холод всё ещё выживали летучие мошки. И не просто выживали, а возвращались каждый раз, когда человек убивал хоть одну. И количество их было неизменно. Под столом стоял деревянный баул, закрытый, естественно, на замок, ключ от которого всегда был при Лагале. Этот баул был не просто дорожной кладью, – в нём хранились секреты государственного уровня, потому допустить его пропажу детектив никак не мог. А даже если бы та произошла, вору ничего бы и не досталось. Им в любом случае пришлось бы ломать чемодан, ведь замок был не простой, а кодовый: четыре колёсика с гравировкой из цифр только в определённом положении, одном из десяти тысяч, открывали доступ к содержимому. И если попытаться грубо сломать баул, да так, чтобы не повредить бумаги внутри, то ловкий трюк оставит воров с носом – ампула с горючей жидкостью, которую подложил туда Лакрис.

Сейчас он, зайдя и заперев дверь, поднял чемодан. Четыре цифры встали в ряд, механизм щёлкнул и открыл баул. Выбрав пару листов, Лагал выложил их на стол, закрыв чемодан снова. Надо было привести мысли в порядок, в очередной раз взглянуть на картину издалека. Эрик… он виделся с Каширом. И что дальше? Представив у себя в голове карту Кодиматриса, детектив провёл на ней воображаемый маршрут от пролива Корбей до ранчо Сервулуса. Где-то там недалеко стояла и старая крепость – Орлан. Лакрис знал, что инквизиция была там, как и Эрик, по сообщениям протоиерея. Но что там было – этого он так и не понял. На месте только развалины. Он видел, что многие развалины свежие, что нечто произошедшее там пытались скрыть.

Он гневно ударил по столешнице. Его правда трудно вывести из себя, но последние полгода-год он был весь на нервах. Он до сих пор не мог признать, что так много времени потратил впустую. Его репутация профессионала трещала по швам. Либо он подошёл к делу не с того конца, либо оно и правда было неразрешимой задачей. Когда вам дают гвозди и молоток, трудно построить дом, не имея под рукой ни одного бревна. Раньше на изречения других людей, сомневающихся в раскрытии тех или иных дел, Лагал повторял: «За свою жизнь я делал столько невозможных вещей, что потерял суть понятия "вероятность"». Сейчас же он обесценивал самого себя прошлого. Если бы ему сейчас кто-то сказал подобное, он убил бы наглеца на месте. Вера в свои силы ушла. Он сомневался, что этот Эрик являлся человеком, чтобы провернуть такое. А может быть, и не в Эрике дело? Стоит ли за этим кто-то ещё? Тайная организация, мировое правительство, Боги? Слабые умом люди приходят именно к таким объяснениям. Лагал не хотел считать себя слабым. «Я найду тебя! – говорил он у себя в уме. – Нельзя быть выше людей! Мы все грязь, а уж в грязи-то я разбираюсь!»

Меньше чем через час детектива нельзя было найти в своей комнате. Он ушёл с постоялого двора и не вернулся даже к ночи. Его разум был усыплён, а руки заняты постоянно сменяющими друг друга рюмками. Он сидел в каком-то совсем не приличном пабе, среди ненавистных ему людей, опустошая кошелёк и бутылки. Когда ноги перестали держать тело, а руки – монеты, он оказался на улице. Ночной Эвальгарий слепил огнями и шумел редкими повозками. Облака, словно куполом, накрывали небо над городом, оставляя жителей лицом к лицу с себе подобными. Обыватели прятались в домах, когда вся чернь выползала наружу. На улицах затевали драки, из которых разве что одну за ночь заставали патрульные гвардейцы. Детектив без шляпы, без плаща, сверкая револьверами в наплечных кобурах, шатался по неизвестной дороге меж закрытых дверей ремесленных лавок и магазинчиков. Его диковатые глаза гуляли в разные стороны. С губ капала спиртовая слюна. Он искал его. Искал Эрика. За тем углом, за той стеной, под тенью узкого переулка, за фонарным столбом. «Увижу – застрелю…» Если бы он встретил хоть одного кодиматриского солдата в приметной кепи, определённо убил бы. В ту ночь местным ворам тоже повезло обойти детектива стороной. Около двух часов разум Лакриса перестал воспринимать происходящее. С первыми лучами солнца он нашёл себя сидящим у фонтана на главной площади. Какой-то бездомный, закутанный во всё подряд, пройдя мимо, молча покачал головой, но только заметив мрачный взгляд очнувшегося Лагала, рванул прочь.

Поймать сон утром под топот толпы, что высыпалась на улицы на работу, и солнцем, режущим окна, было настоящим подвигом. Но Лагалу стоило пожалеть о таком героическом поступке, – в дрёме его снова настигли кошмары прошлого. Веки судорожно дрожали от беспорядочного движения глаз. Кулаки сжимали одеяло, чуть ли не разрывая на куски. В снах перед ним вставали непроглядные ночи, окаймлённые лианами деревьев. Вдали сверкали и грохотали выстрелы. Под ногами скользили пласты грязи после проливного дождя. Сжимая в руке топор, он пробирался через эту мокрую геенну, зная о смерти на каждом шагу. В хаотичной какофонии он мог различить шорохи ещё не заметивших его врагов. Сжимая древко оружия покрепче, он ровным осторожным шагом двигался вперёд, перенося всю ярость и злость в руки. «Они всегда тут. Они дьяволы, которых нужно убивать прежде, чем они признают чужого в тебе.» Каждая молния, пылающая в небе, служила сигнальным огнём. В доли секунды, за которые она освещала лес, нельзя было выдать себя, но надо было потратить это время, чтобы усмотреть в окружении человеческие силуэты. «Они тут», – сообщало сознание, и при очередной канонаде ружейных затворов ноги бросали тело вперёд. Он прыгал в тень, не видя никого, но уже зная, где его цель. Занесённый над головой топор достигал мяса врага до того, как тот начинал кричать. Шея, череп, рёбра – только эти места существовали для его лезвия. А после – очередная молния, что освещала замерший мёртвый ужас и глаза, кричащие в пустоту. Лакрис вскрикнул и проснулся.

На потолке лежали тени от оконной рамы. Время было дневное. Пора. Забрав баул и дорожный мешок, детектив наконец покинул постоялый двор. Плаща и шляпы дорогой ткани больше нет, но Лакрис не привык жалеть о материальном. Денег у него хватает, времени… – время уходило бесповоротно. Радовало только то, что на одиннадцатичасовой паровоз он успел. Железный змей обдал стоящих на платформе воздушной волной, качнув детектива с сумками. Сегодня ему снова надо быть в столице. И неизвестно, какова будет реакция представителей императора. Вероятно, его отстранят, может, даже предадут суду. Однако Лагалу правда было всё равно. Он почти признал поражение. Поражение, которое он перенесёт, Лакрис никогда не забудет. Пистолет в кобуре заряжен на весь барабан, – ему же хватит только одного патрона.

Ступив в вагон, он, не разбираясь, занял крайнее место. Через несколько минут машину качнуло, и дымящий локомотив потянул за собой весь состав. Лагал не слышал стук колёс или громкого гудка. Его бессодержательный взгляд не замечал и проносящиеся за окном деревенские дома, речные русла, далёкие гряды голых деревьев. Тонкий снег покрыл землю, рельсы и теперь взлетал из-под стальных колёс, оседая капельками на окне. Перед Лакрисом заняли места двое джентльменов в приличных костюмах. У них началась дружеская беседа, которую детектив услышал только с середины.

– …допускать. Пусть гвардия разбирается, честное слово.

– А я думаю, сегодня-то почему? Почему сегодня? День особенный что ли? Праздник?

– Нет праздников, – махнул рукой другой. – Даже этот… День Змея – только в следующем месяце.

Джентльмен почесал бороду и в ответ только неопределённо хмыкнул. Его же товарищ продолжил:

– Мы их слишком избаловали. Нага надо бить хотя бы раз в неделю, чтобы не забывал…

– Бить что же – просто так?

– Профилактика!

– Я вас прошу – это уже какой-то разбой.

– Разбой будет, если вот эти все их собрания на площадях не остановить!

– Может быть. Что у них там в мозгах повернулось-то? Жили всё время, как подобает, и вот напасть какая. Может, их бандит какой-нибудь подговорил?

– Наверняка, мой друг. Наверняка.

Лакрис перестал слушать разговор и направил глаза на уходящий за горизонт Эвальгарий, как раз представший во всей красе на железнодорожном повороте. После его исчезновения в вагон пролился яркий солнечный свет, и детектив отвернулся, сосредоточив свои мысли на запачканных носках его туфель. Но долго его сознание не могло пустовать. Даже сейчас к нему спиной поворачивался светловолосый юноша в солдатской кепи. «Уйди. Уйди нахер», – шипел Лагал сквозь зубы. А юноша оставался там, почти на расстоянии вытянутой руки, но всё ещё недостижимый, как небесная звезда, до которой не долетит ни одна пуля.

***

За окном гулял прохладный ветер, разнося мелкий мусор и куски украшений, которые не успели снять с последнего праздника. Лагал не смотрел в окно – опять. Он не притронулся и к еде, что аккуратно сервировали для него. Молочный чай остыл, ложка лежала так долго в двухслойном пудинге, что успела утонуть. Видя мрачное выражение его лица, Лагала никто не трогал, никто даже не смотрел на него. Подперев рукой подбородок, он бесцельно смотрел на спинку стула напротив. Именно из таких двухместных столов состоял ресторан на обоих этажах. Он точно задумывался как место для важных встреч, – конечно, здесь могли встречаться и близкие друзья, и деловые партнёры, и просто те, что хотели посидеть в одиночестве и могли себе это позволить. А вот явление сюда в паре с дамой на свидание считалось дурным тоном.

Лакрис ждал уже довольно долго. Он мог посмотреть на часы, но почему-то этого не делал. То ли он решил дать себе свободу от времени, то ли за этим стояла немного другая, более глубокая причина. По приезде в Грандерфил он успел сменить свой неполный и испачканный костюм на такой же белый, – его личный портной сразу предоставил готовое платье и даже подарил новую шляпу с соколиным пером. Оставив её и пальто при входе, он сидел в одной рубашке с жилеткой и шейном платке. Ему не нравилось, как стесняли тело слои тёплой одежды. Он снял и перчатки, – пальцы левой руки стягивали скатерть.

Пока в зале не появился Джонатан Стасиз, пальцы не изменяли своего положения. Он быстро нашёл белеющего среди однообразных костюмов детектива и быстрым шагом подошёл к столу. Джонатан Стасиз был у императора на хорошем счету. На улицах он не расставался с охраной, да и ходил по ним редко. Его работа просто не позволяла тратить время на фланирование и другие прелести столичной жизни. Это был именно тот человек, у которого на часах перед каждой минутной отметкой могло быть написано важное дело, а сон у него был невероятно точен уже лет десять. Он тепло относился к Лакрису, ведь раньше имел дружеские связи с его отцом. Конечно, последнее он не мог освещать официально, зато некогда он помог Лагалу, и сейчас продолжал немного помогать, будучи наслышанным о его подвигах в Анимии. Ныне он, как ему было совсем не свойственно, был взволнован, тороплив и даже мокр, несмотря на морозную погоду. Присев к детективу, он сразу, не мешкая, перешёл к разговору.

– Прости, конечно, но я на иголках. Мартирис с меня шкуру сдерёт, да и вообще со всех! И это не касается твоего… – он сделал удивлённую паузу, заметив непривычно убитое состояние Лагала. – Ты всё ещё ничего не нашёл?

Лакрис устало вздохнул и наконец удостоил министра взглядом. В нём сразу читалось всё, что чувствовал детектив, пока говорил следующее:

– Я много всего нашёл. Но смысла это никакого не имеет.

– Послушай, – Стасиз нервно потёр переносицу. – Сейчас – я понимаю твоё состояние – но ты должен немного отложить Эрика в сторону. Нет, мы не сдаёмся. Ты не сдаёшься, я надеюсь. Однако есть дело поважнее на данный момент. Пока оно не решится, мы все в опасности. Я не говорю про то, что за себя волнуюсь, друг. Тут речь идёт о судьбе страны. Впрочем, подписания снова связывают мне язык. Для тебя новая работа. И возможно, не знаю, я сам так уже запутался в твоей документации… возможно, это как-то связано и с Эриком, как ты предполагаешь.

– Что? – не выдерживая разглагольства, напрямую спросил детектив.

– Помнишь же тот случай в Эдеме?

– Прошлый год…

– «Прошлый год» – это чудо, что ещё ничего не случилось! Ну как «не случилось»… Император готов всех заменить, когда нашей вины в этом нет, – делаем всё возможное. Тот пленник просто испарился.

– Мне хоть его имя дадут?

– Д-да. Позже. Займись им, прошу. Прости меня за прямолинейность, но без успехов и там, и там император не будет тобой доволен… Я рекомендовал тебя, зная твой профессионализм… и сейчас не сомневаюсь! Но, видно, это дело слишком уж сложно.

Внезапный удар по столу всколыхнул чай, фарфор задребезжал, перебивая Стасиза. В глазах Лагала наконец зажёгся огонь.

– «Сложно»? И что? – его рот злобно согнулся. – Я доведу его до конца, будь уверен. Даже через этого пленника.

Заметив то, что он привлёк внимание немногочисленной массы посетителей, он понизил тон и, замолчав, откинулся на стул. Тут из ниоткуда появился официант. Бархатным тоном он спросил:

– Прегрим Стасиз, вам что-нибудь подать?

– Уйди, – коротким взмахом ладони тот прогнал официанта и перегнулся через стол, став поближе к Лакрису. – Хорошо. Я скажу ему, хоть это и опасно для моей жизни. Я старею, Лагал, а ты ещё молод. Тебе есть куда стремиться. Не подведи страну.

– Когда я подводил?

– Когда спустишься, мои люди дадут тебе материалы. Важность документов ты сам понимаешь. И на этот раз… сроки жёсткие. Найди этого человека живым. И с него правда ни один волосок не должен упасть. Понимаешь? Ни один – буквально. Я тебя прошу.

Несмотря на небольшую абсурдность данной просьбы, по лицу детектива было видно, что он понял. Отодвинувшись назад, министр облегчённо вздохнул – похоже, впервые за несколько дней – и, не спрашивая, взял и отпил из кружки чай. Помолчав недолго, он вновь подал голос.

– Это серьёзно, Лагал. Я тебе вверяю серьёзное дело. Тут два исхода: либо конец концов, либо начало начал. Удачи. И помни, – он строго посмотрел на Лакриса, – это другая война.

– Спасибо, Джон, – бросил детектив, поднявшись со стула.

Заказ был уже оплачен, так что он беспрепятственно покинул зал и спустился по лестнице. На душе лежал камень, и к нему прибавился второй. Уронить их было просто. Нести сколько необходимо – сложно. Но Лагал и не думал о трудности своего занятия. Работа переросла в жизнь. Без работы не стало бы его. Выбор был сделан много лет назад. Последствия этого выбора всецело его заслуга. Но молча принять их детектив не мог. Пока есть дорога и ноги – подчинять собственное движение можно. И он подчинит.

Глава III

Коннор пропустил закат. Мирно дремля под полями шляпы, он чувствовал только вибрацию скачущих по камням колёс дормеза. Его никто не будил, он проснулся сам, хотя и не сразу понял, что, собственно, проснулся. Дорога спускалась немного вниз. Её совсем чуть-чуть запорошило, – из-под облаков падал лёгкий снег, такой типичный для Нортфорта. И ветра почти не было. Погода была как раз для романтичных прогулок, особенно вкупе с этим рыжеватым светом, мерцающим в отдалённых окнах. Однако Коннор был один, в данный момент один, но сердце знало, что это ненадолго. Он убрал шляпу с лица и подтянул ноги. В салоне дормеза было так пусто. Казалось, он ехал в целой комнате на колёсах. На сидении рядом была только закрытая рапира, по пути упавшая на бок. На самом деле, Коннор никогда не любил ездить вот так – на дорогой повозке, как настоящий маркиз. Его не воспитывали человеком, тянущимся к роскоши. Последнее время только она тянулась к нему. Будь он на коне, наверное, было бы повеселее. Но пора было привыкать к новой жизни. Совсем скоро он переступит вполне видимую черту и окажется в новом для себя обществе. Лет семь назад он и не представил бы себе такой картины, даже отверг бы. Он далеко не такой человек, которого играет сейчас. «Женщины могут любить нежно, но жизнь они меняют очень грубо», – заметил он про себя.

А впереди к экипажу сквозь заснеженное поле приближался белый, как седина, широкий, как скала, княжеский особняк. В нескольких окнах горел тот самый рыжий свет, который привлекал ещё с дороги. Три этажа подпирали строгие колонны. К тому же фасад держали громоздкие, в два человеческих роста, волны. Коннор ещё не знал, что только вблизи можно познать всю их искусность, увидев выточенные автором на гребнях волн миниатюрные кораблики, несмотря на всё, ровно стоящие под парусами. В том же морском стиле была выполнена шапка окружающего особняк забора, изображая возбуждённую водную гладь. Ворота за ним сторожило двое слуг, которые, только заметив дормез, уже распахнули их. Экипаж неспешно проехал внутрь. Коннор внимательно разглядывал внутренний двор, поворачиваясь то к одному окну, то к другому. Раньше поражавший своей свежестью сад забросало снегом, но и это не лишило его красоты. Блестящие своими новыми платьями деревья и кустарники извивались вдоль стен особняка. Кое-где над ними вставали фонари, сейчас как будто специально зажжённые для гостя. Без их света он бы и не оценил местного сада.

Экипаж выехал на середину двора, и кучер поскорее развернул лошадей. Четвёрка стала топтаться на месте, поглядывая всё в сторону конюшен. Коннор ещё сидел. Почему-то именно сейчас до него добралось волнение. Он нервно мял кожу перчаток. Особняк навис над ним, как девятый вал, намереваясь потопить. Но разве он когда-то боялся быть потопленным? Нет. Здесь его будущее. Пора было перестать во всех и вся видеть врагов. Коннор схватился за рапиру и отворил дверцу. Холодный воздух начал нагло колоть кожу. Легко спрыгнув наземь, Коннор перекинул через плечо ножны и уверенно устремился к дорожке ступеней, на вершине которых его уже кто-то встречал. Быстро взобравшись, он наконец увидел одного из жильцов особняка. Аластора Люмоса отличал тот лоск, с которым художники изображают на портретах королевских персон, генералов и их детей. Не будь Аластор вполне себе объёмным человеком, Коннор так бы и подумал, что встретился лицом к лицу с картиной. Своему возрасту он очень соответствовал, – каждый уважающий себя мужчина в расцвете сил, при этом воспитанный в обществе консервативном, будет пытаться походить на старших. Люмос мог бы похвастаться юным лицом, если бы не скрывал его за ровными усами и остроконечной бородкой. Глаза он щурил словно намеренно, чтобы добавить себе морщин. Строгий костюм не вызывал вопросов, но при этом не давал ответов. Раньше Коннору казалось странным, что дворяне носят такие костюмы даже в собственных домах, но он уже привыкал. Аластор протянул гостю руку, одновременно поднимая к вершине лестницы и приветствуя крепкой хваткой.

– Безмерно рад видеть вас, господин Солумсин – и ещё больше вашу шпагу, – было легко догадаться, что он весело улыбнулся под усами.

Сойдя с последней ступени, Коннор поклонился, сняв шляпу и не отпуская руку Люмоса. Из-за ушей упали чёрные кудри, которые юноша поспешил поправить. Аластор оказался ниже его, к чему он не привык. Коннор имел такой особенный рост, что ничем не выделялся в мужском обществе, а на девушек привык смотреть с той же высоты. Можно подумать, что превосходство над человеком по росту придаст ему уверенности, однако Аластор даже внешне был таким крепким и твёрдым, что Коннор и думать о подобном забыл.

– Приятно познакомиться, господин Люмос. Для меня большая честь. И благодарю за приём.

Слова эти Коннор заранее повторял ещё с начала поездки. Было бы неудобно опростоволоситься перед семьёй Люмос прямо на пороге дома. Он хотел быть с ними на одной волне – точнее ему приходилось это делать. Нужда вела его к желанному. Аластор, безмолвно приглашая за собой, уже развернулся к дверям, которые держал дворецкий, гордо вытянувшись по струнке. Пройдя мимо того, Коннор захотел сказать «спасибо», но внутренне предостерёг себя. «У них так не принято. Не стоит казаться им слишком вычурным.» Пока он думал, слуга успел подойти и принять у него шляпу с верхней одеждой. Рапиру он, конечно, не отдал, а на замешательство дворецкого Люмос только смирно кивнул. Аластор провёл Коннора через высоченные двери в не менее высокий коридор. Гость с нескрываемым упоением смотрел по сторонам. По стенам были скромно развешаны огромные картины. Несведущий в политике или истории Коннор мог только догадываться о том, что эти люди принадлежали к Люмос десятки, а то и сотни лет назад. По этим картинам можно было проследить нить всего рода. Сначала леди, бароны в разных позах, в разных местах. Кто-то читал книгу, кто-то театрально обмахивался веером, а кто-то самым заурядным образом смотрел в глаза художнику. И вот что интересно – ни на одной картине не забыли изобразить солнце или его часть. То лучик пробивался через окно и очень заметно ложился на лицо Люмосу, то представитель рода стоял прямо на улице в неестественно солнечный день. Когда он и Аластор прошли большую часть коридора, причём довольно быстрым шагом, Коннор обратил внимание на последний портрет, точнее на пустую золочёную рамку пока без обитателя. Догадываясь о любопытстве гостя, Аластор подал голос.

– Вы, верно, не знаете. Отец Феникс скончался дня четыре назад. Сегодня были похороны.

Солумсин мгновенно вспотел и нервно сжал кулаки. Он-то точно не ожидал, что застанет семью в такой недобрый час. Сейчас ему оставалось только корить себя за то, что до сих пор не взял в привычку читать газеты в городе, не говоря уже о более частом общении со светскими людьми.

– Прошу прощения, господин Люмос, – юноша встал, и к нему обернулся Аластор. – Мне очень жаль вашего отца и всех вас. Простите, что я не был…

– Нет-нет, всё отлично, мой друг, – поправил его Люмос. – Только не смейте думать о том, чтобы покинуть нас. Отец, конечно, великая потеря для нас, но… но… Знаете, он долго болел. Мы, ухаживая за ним два года правда, извините за прямолинейность, давно признали его мёртвым. А что уж говорить про бред. Я думаю, Феникс Люмос умер ещё раньше, когда его мозг решил, что человеку не свойственно ходить, а князю нечего управлять народом. Пойдёмте дальше.

Он двинулся вперёд, не оставляя Коннору выбора. Тот вздохнул с облегчением и тоже пошёл. Однако его не оставляли мысли по этому поводу. «Не знаю, что и думать. Аластор – старший ребёнок нынешнего поколения Люмос. Старая княгиня теперь без мужа вряд ли будет править или делать это долго. Следующий претендент на титул князя – это Аластор. И почему это наталкивает меня на мысли о непростой смерти его отца? – но тут же юноша одёрнул себя. – И какой мне смысл об этом думать, опять искать себе врагов? Не все же аристократы плохие люди… Я ещё не так много видел и знаю, чтобы делать такие поспешные выводы.» Аластор как будто дал гостю время подумать, а когда тот закончил, завёл уже свою беседу. Тем временем они входили в гостиную.

– Мне говорили, вы состояли на обучении у князя Акселерата. Но было это давно.

– Так точно, – с налётом мрачности сказал Коннор.

– Он умер года четыре назад. Тогда вы уже закончили у него учиться?

Юноша был рад только одному – что Люмос старший пока был к нему спиной. Он прошёл к высокому комоду, в котором, видимо, располагался бар, а гость пока встал на середине гостиной. Мимолётно оглядывая богато убранное помещение, он отвечал:

– Да. К сожалению, последние дни жизни князя я не застал. Как и все, я не знаю даже точную причину смерти, – с полным спокойствием в голосе соврал Коннор.

– Вот как.

Развернувшийся с бутылкой и двумя бокалами в руках Аластор проницательно посмотрел на юношу и спросил, какое вино тот предпочитает. Следуя ответу, он налил белое и поднёс два полных бокала к маленькому столику, окружённому полукругом креслами и диваном.

– Вы садитесь, господин Солумсин. У нас не такие строгие законы в доме, чтобы и шаг бояться сделать, хе. Особенно после кончины отца. Присаживайтесь куда вам угодно.

– Спасибо, – гость опустился в невероятно мягкое кресло, а Аластор сел на другое напротив.

– Если уж и князь, и учитель ваш ушли в мир иной, – говорил он, протягивая бокал, – то не лучше ли поговорить о людях живых? – получив лёгкий кивок со стороны собеседника, Люмос продолжил. – Если у вас есть подозрения, я, лично я, не имею, право, никаких претензий к вашей сердечной любви с Дэнизой. Вот отец – вам повезло его не застать – он нехорошо отзывался о рыцарях, это я помню. Но я не вижу в этом вещи постыдной или неприемлемой. Рыцари – это же одна из самых древних каст Нортфорта, вы согласитесь? – сделав короткую паузу, он отпил. – И любой рыцарь со своим кодексом чести уж куда благороднее какого-нибудь солдата! Я не берусь говорить о вашей чести, – не знаю я. Но думаю, вы со мной согласитесь.

– Это так, – согласно закивал Коннор, а в уме заметил: «Кодекс… все его знают, но мало кто понимает…».

– Я не хочу мучить вас вопросами о вашем родстве. Я правда понимаю, что вы ничего-то и не знаете. И что? Это неважно. Право крови – очень сильная вещь, однако человек, добившийся того же без всякой крови намного ценнее. Я так считаю.

Прикладываясь к бокалу, Люмос продолжал смотреть на гостя сквозь округлое стекло. Когда он щурил глаза, их было меньше видно, был менее заметен тот елейный взгляд, с огромным интересом сверлящий юношу. У Аластора была своя особая система оценивания людей. Он никогда её не разрабатывал, – она сама пришла к нему в детстве. Возможно, всё оттого, что пухлый мальчик очень любил есть и из-за постоянного угощения за дорогим столом привык иметь высокие стандарты. Каждого человека Аластор описывал в виде какого-либо блюда, в котором отражались бы черты личности. Он вспоминал это блюдо – какое оно на вкус, как полезно, как ценно в приготовлении, будет ли он в будущем это блюдо есть и не заболит ли от того у него чего-нибудь. Глядя на пригожее лицо Коннора, на то, как неудобно ему сидеть в костюме и в кресле, как он глазами проверяет, правильно ли он держит бокал, Люмос мог сказать лишь одно… В молодом рыцаре он видел ни что иное, как жаренного изюбра. В этих краях найти оленя не так трудно, как и приготовить. Однако мало кому хочется есть такое блюдо, когда под рукой есть своё имение с откормленными барашками или свиньями. Для мяса оленя особенно важно приготовить соус. Аластор досконально запоминал практически любые рецепты. Для соуса необходимы были лук, стебель петрушки, для остроты – чеснок, имбирь и перец. Налив немного лимонного сока, нужно было растолочь всё вместе с заморским маслом. Не всем приходится по душе сильно острое мясо оленя, зато истинные повара говорят, что без неё нельзя, – острая пища в угоду любому мужчине: она не только очищает его организм, но и бодрит его, даря желание и энергию вершить дела. Затем приправленный изюбр жарится на сильном огне. Самое хорошее мясо – прошедшее жаркое пекло и при этом не успевшее пригореть. Соус из зелени тоже проходит крещение огнём на одной сковороде с мясом. На соку оленины до золотой корочки жарится лук. После прожарки мясо ещё и тушится с овощами. Подаётся блюдо вместе с хрустящим хлебом. Вид кроваво-красных кусков оленины выделяется на столе больше всего. Аластор считал, что это блюдо, хоть и вкусно, но хорошо лишь тогда, когда оно редко. Убедившись в оценке рыцаря, он налил себе ещё вина и хотел предложил гостю. Коннор почти ничего не выпил из бокала. Как Аластор и думал, тот точно не был похож на оленину с вином.

– Хочу вас спросить, господин Солумсин, последние годы вы занимались только рыцарством? – в отстранённо-заинтересованной манере спросил он.

– Смотря что вы подразумеваете под «рыцарством», – ответил Коннор. – Я не из тех, кто носит это имя, но при этом только сидит за круглым столом и хвалится своим положением.

– Вот как, – Люмос задумчиво качал бокал. – Рыцари же, не сочтите за грубость – наёмники?

– Наёмники – это подражатели рыцарей, – юноша не выпил ни капли, но подобные разговоры зажигали в его душе пламя. – Я делаю то, что считаю справедливым, а не за что получаю большие деньги.

– И я это уважаю, – Люмос величественно поднял бокал.

За дверью прозвучали ровные шаги. Коннор оглянулся, однако не успел заметить, кто это был. Аластор улыбнулся и пояснил:

– Это лакей. Не беспокойтесь, Дэниза скоро будет. Только семнадцать часов, – посмотрел он на напольные часы рядом с комодом. – Вероятно, её он и пошёл встречать.

– Хорошо, – вздохнул гость.

Ему было неудобно задавать вопросы о чём-либо, он не чувствовал себя важным в этой комнате, – он самому себе казался ребёнком, вокруг которого все вертятся. Хотя быть таким ребёнком ему не посчастливилось. Он уже давно не был ребёнком, о чём часто жалел.

– К вопросу о рыцарстве, мой друг, – снова заговорил Люмос старший, – вы когда-нибудь убивали?

Коннор резко поднял глаза, не ожидая, что сегодня в этом доме хоть кто-то спросит о таком. Он не видел, чтобы аристократ его боялся или боялся за кого-то ещё. Рапира спокойно висела на поясе, опускаясь с кресла на пол. Сюда рыцарь принёс её не как оружие, а как печать и символ бремени. Не долго думая, он утвердительно кивнул.

– Да. Я это делал. И не только защищаясь.

– Неважно. Не вижу разницы между защитой и нападением – это всё одна монета, – спокойно ответил Аластор.

Не успел Солумсин продолжить, как в коридоре раздались новые шаги. Осыпанный снегом с головы до плечей в дверях возник молодой человек, недоросль, с лицом красным и злым. Он не снял пальто или закрученный в петлю шарф. Чувствовалось, что за слоем одежды скрывается худенькое тело. При виде вошедшего, Аластор одними глазами выразил усталое разочарование. «Окрошка», – произнёс он в уме. Недоросль двинулся через всю гостиную, казалось, не замечая сидящих, к бару. От него через всю комнату веяло морозом и табаком. Пока он шёл, Коннор успел лучше разглядеть незнакомца. Молодому человеку было лет восемнадцать. Он не унаследовал красоту своего рода, зато каждое его движение источало дикую энергию. Цветом, сосновой коры, его волосы походили на волосы Аластора. Они не были аккуратно причёсаны, и зубчатая чёлка падала на один глаз. У комода он, естественно, достал закрытую бутылку, похоже, с пивом и начал мучить пробку.

– Брат, прошу, не позорься перед гостем. Разденься и поздоровайся. Поздороваться лучше сначала, – подал голос Люмос старший.

Развернувшись, молодой человек сверкнул глазами в Аластора и в Коннора, а потом отпустил бутылку, засунув в карман пальто. Секундная угрюмость на лице сменилась одиозной нервозностью.

– Всё гостей принимать изволишь, Ал? Уж в праздности равного тебе и не найти! Давай, гони меня отсюда, коль не желаешь видеть! – свою речь он сопровождал размашистыми жестами.

Аластор покачал головой, сохраняя серьёзное и спокойное выражение.

– Простите брата, он пьян. Как всегда… Рей! Это господин Солумсин – жених твоей сестры.

– Уж радость-то какая! – саркастично крикнул он, а сам пригляделся к гостю. – Что, правда? Рыцарь?

Похоже было, злость его по отношению к Солумсину утихла. Он прошагал к его креслу и небрежно, одновременно с тем крепко пожал руку. Кожа у него была обветрена, а ногти длинны.

– Хоть что-то приятное, Коннор, – произнёс Рей и вновь мрачно посмотрел в сторону брата. – Я разденусь, так уж и быть, но лишь потому, что ты меня разозлил, Ал! Мне жарко от злости, понимаешь?

– Тебя разозлить, что на муравья наступить, – прикрыл глаза старший.

– Ещё не хочешь оскорбить? Меня! Уж муравьи-то тут мы все без исключения, – он почему-то уткнул в Аластора палец.

– Иди-иди, – ответил тот, махнув рукой. – Переодевайся и можешь возвращаться.

Рей злобно дыхнул носом и, отпустив наконец, руку рыцаря, унёсся за двери. В такой ситуации ни духу, ни времени что-либо сказать Коннору не хватило. Он лишь поймал многозначительный взгляд Аластора, который осушил бокал. Он немного погрустнел, и рыцарю захотелось как-то утешить герцога. Однако как – на ум не приходило. Он сделал маленький глоток вина.

– Не принимайте близко к сердцу, мой друг, – сказал Люмос. – Это не просто последнее время, – наш Рей уже как год страдает бесовщиной. Такой возраст, сами понимаете. Я, признаться, не вижу в нём своего родственника, такой он отличный от нас. Но зато Рей не обделён талантом. Я бы гордился им, не топи он талант на дне бутылке.

Так говоря, Аластор поднялся с кресла и махнул кому-то у двери. Сразу же в помещение вошёл слуга и взял из рук господина пустой бокал. Солумсин задумчиво уставился в пол.

– Я прошу меня простить. Я имею некоторые дела в кабинете. После похорон, знаете, бумажной работы не убавилось, а матушка устаёт сильно. Я вернусь, наверное, как будет Дэниза, а пока вынужден оставить вас с братом. Если он будет обижать, гоните его, не стесняясь грубых слов, – не то в шутку, не то серьёзно посоветовал Аластор. – Но думаю, развлечь он вас сможет. И да, следите, чтобы он не разорил наш бар! – показал он, обращаясь и к Коннору, и к лакею.

Гость встал и лёгким поклоном проводил старшего Люмоса за дверь. В тот же момент там раздалась ещё одна тирада возмущённого Рея, – похоже, тот столкнулся с братом. Короткая перепалка закончилась, по всей видимости, снисходительством старшего, так что пылающий Рей вошёл в гостиную и направился к столу, всё ещё держа бутылку пива. Открыв её, он упал на середину дивана и посмотрел с вызовом на Коннора. Тот лишь фальшиво улыбнулся.

– Он явно вас утомил, ага, – кивнул младший в сторону двери. – Это он умеет, важная шишка!

– Ваш брат умный человек, – возразил рыцарь. – С ним приятно говорить.

– Не надо! – помахал рукой Рей. – Глуп, как пробка. Не видит дальше своих идиотских усов. Я не могу иногда думать, что родился в таком доме. Но это к тому же отлично! Не увидь я контраст, не смог бы в полной мере всё понять. Ему тоже стоит для разнообразия покопаться в дерьме, а не в бумагах! Жду-жду, когда и его, и всех ему подобных настигнет карма – и не в словах, а в деле. Материальная и непоколебимая карма!

– О чём же вы говорите? – подался вперёд Коннор.

– Я говорю – Аластор, отец, мать, наши сливки Нортфорта, считают все, что знают и имеют право определять, что правильно, что неправильно! И подумать не могут, что есть что-то, в чём ошибаются они. Не признают ошибок и не видят своего же лицемерия. Ведь нет в мире ничего правильного. Кто такое определяет? Бог?! Нет Бога, как и всего сущего, о чём догадываться могут люди. Посмотрите, посмотрите! – поднимая к губам бутылку, Рей вознёс руку, указывая в широкое неприкрытое окно, где над садом и белой пустошью тянулось ночное небо. – Что за небом? Что за космосом? Мы уж точно не те, кому дана способность видеть правдивые стороны этого мира.

Солумсин сложил руки на груди, наблюдая, как Люмос младший поглощает хмельной напиток. Быстро обдумав его слова, юноша хмыкнул. Этот человек был, похоже, густой консистенцией всего молодого поколения, к которому Коннор, как ни странно, себя не относил. Спорить с максималистом – себе дороже, однако молодой рыцарь не мог молчать. Он знал слишком много людей, которые молчали, и знал, чем это заканчивалось.

– Всё же человек не может жить без правильного и неправильного. Каждый сам для себя это определяет, ведь так? – вкрадчиво сказал он.

Рей резко обернулся. Уголки губ опустились вниз, однако было видно, что они улыбаются. Широко распахнутые глаза уже говорили с Коннором, рту оставалось только поспевать.

– Вы рыцарь – у вас такие понятия. У каждого свой мир, свои понятия. Но каждый не один! Встреча двух людей сулит пересечением их понятий. И тогда… рождается насилие. Вражда, войны – всё исходит отсюда. И можем ли мы это прекратить?

– Какие сложные у вас вопросы, – заломил пальцы Коннор. – Неужто вы один решили отвечать за мир?

– А кто? А кто?! Каждый, кто говорит себе такое – «Я один и мир?» – обречён никогда ничего не делать. Так ни к чему мы никогда не придём! На то человеку и дана воля, чтобы думать за мир, который, понятное дело, разума не имеет.

– Ну как же, – пожал плечами молодой рыцарь. – В чём-то я с вами согласен. Но вы ведь сами говорите, что не дано людям понять весь мир, – заметил он.

– Да! – незамедлительно выпалил собеседник. – Не говорите о правильном и о видении мира, как о чём-то общем. Мы сами строим мир вокруг себя своими убеждениями. Хоть мы будем верить каждому человеку, хоть соединим все их понятия вместе – мира реального мы не получим. А потому остаётся верить одному лишь себе, ведь жизнь-то, жизнь – я один её живу и ни с кем делиться не собираюсь.

– Вы, похоже, не влюблялись, – улыбнулся Солумсин.

– Может, и так. И я об этом не жалею. Взгляд не затуманенный чувствами, не захваченный законами – самый объективный. Для меня, естественно.

– Так почему вы пьёте? – спросил Коннор, смотря, как последние капли пива исчезают за губами недоросля.

– Я пью не от желания сбежать из мира. Нет-нет! – Рей поставил бутылку на стол и, поднявшись, направился к бару. – Спирт действует и на голову, знаете ли. Я умру раньше других, но с осознанием того, что знал эту жизнь! А не как наш отец. Ужасный человек, глупый и невежественный. Хорошо, что он умер.

В руках Рея оказался ещё один сосуд с пивом. Он выдернул пробку и, встав на середину гостиной, прильнул к горлышку, словно актёр эстрады. Пальцами свободной руки он нервно теребил карман. Возможно, он не мог стоять на месте, пока не говорил. Солумсин уже хотел подать голос и перевести тему разговора в другое русло. Но он, как всегда, не был главным действующим лицом в этой комнате. Парадом командовал младший Люмос.

– Разве неверно то, что люди не хотят осознавать этой жизни? Просто напросто боятся, – продолжал тот, возвращаясь к дивану, к которому так и не дошёл. – Мир не принимает их, а они его. Я не говорю, что только интеллигенция – дешёвый кусок бумаги с громкими словами. Простой же народ совсем без надписи. Пока человечество всё не начнёт осознавать свою жизнь, мир будет продолжать слабеть. Сильные люди ведут за собой прогресс!

– Я не пойму, – перебил его Коннор, – так в чём же ваша цель?

– Хочу, чтобы они поняли это! Хочу, чтобы слабых не осталось, чтобы были только сильные. Вы сильный, рыцарь. Я сильный. Я знаю ещё немного сильных людей, которые однако в одиночку не могут противостоять тупоголовой толпе.

– И что же… что же вы делаете для своей цели? – развёл руками Коннор.

После его слов, Рей прокашлялся. Рука с бутылкой больше не приближалась ко рту. Он тряхнул руками, поправляя манжеты. Сделав глубокий вдох, он начал, уже как будто обращаясь не к Коннору, а к невидимой зале за ним.

– Царя потомок слабовольный,

Вскрывая веки после сна,

Взгляд свой больной и недовольный

Он обратил подальше от окна.

Мимо народной тьмы у стен

Дворца, что злата ярче светит.

Плевал на зов он перемен,

Народный глас едва ли он заметит.

Корона давит на виски

И опускает ниже веки.

Мозгами бывшие куски

Не делают добра калеке.

Так мудрость за года просрав,

Страну разрушил неразумно.

Средь заболоченных канав

Осталась та на век безумна.

Лицо поэта выражало твёрдую злость, которая не вырывается наружу неконтролируемым потоком, а тяжело давит своей монолитностью. Одна рука с бутылкой то и дело поднималась выше головы во время речи, плеская напиток внутри. Даже ноги не могли стоять на месте, – шаг вправо, шаг влево, и по окончанию прочтения Рей оказался уже у самого стола, перед которым сидел забывшийся рыцарь. Последние слова покинули губы поэта. Руки опустились. Казавшийся дрожащим воздух успокоился. Он смочил горло и вернулся на диван, считая, что доказал гостю всё. Тот сидел, нервно перебирая пальцы. Он выглядел очень странно теперь, как будто через маску вежливости на свет сквозь трещину начала проглядывать другая, более раскрепощённая личность Коннора.

– Неплохо, признаю, неплохо, – не сразу прокомментировал он. – Однако… я не пойму. Вы княжеский наследник…

– Я? Не-е-ет, – протянул Рей. – Я княжеская крыса. Крыса на самом деле-то отличное животное. И отличное только с точки зрения крысы! А говоря о строках… у меня есть ещё. Не только про королей, не только про людей.

Расцепив руки, Солумсин попытался устроиться более свободно в кресле, но ладонь невольно всё-таки подпёрла подбородок. Выбив короткую дробь пальцами по подлокотнику, он приоткрыл рот.

– Послушайте, – вещал Рей. – День ото дня луна-блудница, всё бродит…

– Господин Люмос, – прервал его тут Коннор, одновременно приподняв ладонь. – Я… извините. Я говорю не о вашем положении, – поэт только изогнул спину и стал скептически смотреть на гостя. – Пусть не здесь, но беря в счёт весь Нортфорт, – вы не думаете, чем могут обернуться ваши стихи, если услышат их соседние князья?

Он поднял действительно взволнованный взгляд на Рея. Он был напуган и одновременно в нём играла инфантильная радость, которую он еле скрывал. Сейчас он притворялся, несознательно пытался надавить на младшего Люмоса и потешить себя. Оказывается, в этом человеке всё же были черты, привлекающие внимание рыцаря. Он хотел убедиться в том, что луч света, исходящий от Рея, не был каким-нибудь отражением.

– Хах! – поэт хитро усмехнулся. – Я больше всего желаю увидеть их лица, когда они это услышат. Я пишу откровенно оттого, что это эффективнейшим образом воздействует на читателя. Я желаю сыграть на струнах его души безумный мажор и порвать ко всем грёбанным чертям! Хоть меня повесят, хоть сожгут – не это ли доказательство победы?! – раскинув руки в обе стороны, он снова встал, как будто диван был покрыт раскалёнными углями, и сидеть он долго не мог. – Торжество мысли в её материализации! Будь то злость, радость, грусть, любовь, бе-зу-ми-е – такова цель, таков путь.

Коннор вздохнул, но волнение не покинуло его. Его страх был больше не за поэта, а за его сестру. Её тоже могли коснуться последствия таких дерзких сочинений Рея. Не мог он противиться творчеству недоросля, но и не мог допустить того, чем оно обернётся. Ответственность в этом вопросе ложилась и на его плечи. Пока он молчал и думал, Рей победоносно смотрел на рыцаря свысока.

– Ну, что? Знаете же, что я прав, так ведь? Нечего и возражать! – запрокинул он голову.

Пустая бутылка стукнула о столешницу, ознаменовав жирную точку в этом споре. Поднявшийся с места неугомонный Люмос обошёл стол неровной походкой и снова направился к бару. Со стороны дверей вдруг послышался предостерегающий кашель лакея. Он переступил порог и, сложив руки за спиной, исподлобья глянул на Рея.

– На этом всё, господин Люмос, – твёрдо сказал он.

– Эй-эй! – повернулся к нему тот. – Ты и мой слуга, не забывай.

– Извините, господин. Аластору Люмосу я служу больше чем вам, – всё также уверенно говорил лакей.

– Дурак! – вспылил Рей и всё равно пошёл.

Подняв голову, и Солумсин возразил.

– Правда, не стоит. Не пейте пока больше. Ради меня, – попросил он.

Лицо Люмоса младшего побагровело. Его руки ударили по брючным швам. Голос опять приблизился к высокому тону.

– Вот как! Не понимаете. Я могу прямо сейчас покинуть дом, вернуться в город, коли хотите, чтобы ветер заморозил меня смертельно! Но там пить мне никто мешать не станет!

– Вы же сами говорили – вы сильный человек, – надавил гость. – В ваших же силах держать в узде желания.

Рей смолчал, хмуро смотря на рыцаря. Левое веко непроизвольно дёрнулось, но только один раз. Волна прошла по его лицу, сняв злость, как слой прибрежного песка, и, как будто успокоившийся, поэт опять обрушился на диван. Вслед за тем и лакей покинул комнату, больше не видя причин для беспокойства. Рей молчал, и Коннор молчал. Выглядело так, словно оба обиделись друг на друга. Однако Люмос не мог выносить этого долго. Пересев поближе к креслу гостя, он заговорил с новой силой.

– Солумсин, скажи как человек видавший Нортфорт больше моего – скоро война?

– Война?

Юный рыцарь удивлённо воззрился на собеседника. Тот спрашивал без доли иронии, без какой бы то ни было шутки, будто бы намедни прочитал об этом в газете. Разведя ладони, Коннор не нашёл ничего конкретного для ответа.

– Какие войны? В стране мир. С Кодиматрисом мир. Не вижу причин для войны.

– Вот как? Да бросьте. Я ощущаю это всем нутром, – схватился он за грудь. – Я на прошлой неделе, как гулял, видел двух лисиц. У нас много лесов, но гулял я совершенно далеко от леса. Я смотрел, как эти лисицы бежали – причём, бежали они в сторону границы. Когда это вы видели, чтобы наши, нортфортские лисицы, наш символ, бежали к врагам, испуганно оглядываясь?!

– Не видел, но и не скажу, что это особенный знак. Вы верите в приметы?

– Нет! Но верю в то, что война будет. Вы слышали о такой идее, как «идеальная книга»? – заметив незнание в глазах рыцаря, Рей только больше оскалился. – «Идеальная книга» – та, где записано всё. Всё – буквально. В ней вы увидите, прочьтёте, где и как по началу Маравника взрастут первые цветы. В ней про каждое животное, человека, нага. Смотрите…

Поэт вынул из кармана коробок, а из него – спичку. Сжимая ту меж указательным и большим пальцами, он поднял руку повыше и посмотрел в глаза гостю.

– Я отпущу и что? Упадёт, ведь так? – он продемонстрировал верность своих слов. – В какой-то мере это можно назвать предвидением будущего. Мы знаем правила и законы, по которым всё работает. А эта книга, «идеальная», хранит их все. Книга, знающая всё о мире. Будь у человека такая книга, он бы и судьбу свою знал, и прошлое до рождения, и будущее после смерти! Понятное дело, такая книга невозможна, но мир-то, мир – он не книга, но относительно себя он идеален в той же мере. Понимаете?! Так получается, каждая полноценная часть этого мира, каждая его шестерня едина с прошлым, настоящим и будущим. Об этом я вам и толкую – лисы те знают, зачем идут отсюда, ибо вскоре жизни здесь не будет. Война – вот, что лишает страну жизни.

– Это интересная теория, но и не факт, что правильная. Как вы и говорили… – заметил Коннор. – Вы фаталист?

– Я?! Да я не в той мере всезнающ, чтобы признавать или не признавать существование судьбы, – всплеснул руками поэт.

– По теории о вашей книге, фатализм как раз-таки реален.

– Книга предвидит хаос, но хаос – не фатализм! – вскрикнул Рей.

– Если хаос можно предсказать… – начал рыцарь.

– …то это уже на хаос вовсе! – стройно перебил его недоросль.

Коннор сделал непонимающее выражение лица. Поджав губы, он тряхнул головой, словно заставляя мозги работать.

– Да уж… Вы вели разговор к этому парадоксу? Я теперь уже совсем не понимаю, верите ли вы собственным словам.

– Я повторюсь! Я не тот, кто определяет правильные и неправильные стороны. Я открыт для всего и всё это отрицаю сам же. В этом главная мудрость! Я знаю, как неправдоподобно звучит предвидение войны, но посмотрим!

– Я бы не хотел быть тем человеком, что не знает, где сидит – на стуле или на пне.

– А я не тот, кто хочет верить в стул, когда сижу на натуральном пне! – опять повысил голос Рей, бесцеремонно брызжа слюной.

– А я думаю, что пьянице без разницы, где сидеть.

Голос прозвучал вне разговора Солумсина и Люмоса. Музыкальная речь заставила обоих умолкнуть, словно слушателей в опере. Они сначала не поняли, а потом дружно посмотрели на источник звука. Вероятно, они сами уже знали, кого стоит ожидать в дверях. Но, несмотря на это, лицо Коннора всё равно растеклось в удивлённой радости. На нём вспыхнула улыбка, шире которой ещё не видели в этом доме. Руки возбуждённо вцепились в обитые кожей подлокотники, когда ноги уже поднимали рыцаря в воздух. На этот раз порог пересекла утончённая ножка, скрытая под тканью ослепительно красного платья. Был ли день или ночь, был ли он под крышей или на улице, даже ожесточённый разговор с пьяным поэтом юноша вмиг забыл. Глаза были поражены видом, а сердце треснуло от чувств. Платье овило талию и гордые плечи, оставляя белёсые руки и шею. Следя за музыкальными пальцами, что стягивали друг с друга атлас кружевных перчаток, глаза не могли утерпеть наконец напасть на вершину сего преподобного величия – лицо свежести молодой зелени с вьющимися вокруг головы волосами, словно лепестки розы. Каждый видел это лицо по-своему – кто недостойно боялся, кто жадно ему завидовал, кто покорно уважал, а Коннор горел к нему самой жаркой любовью, что знал. И там же его взгляд встречали лазурные минералы, выточенные мастерами из мастеров очи синеющей глубины моря, чарующей бесконечности безоблачных небес. Она тоже не могла удержаться от улыбки, – она блеснула светом вечно падающей звезды. Глаза лобызнули Коннора и неохотно оторвались.

Справившись с перчатками, руки отдали их лакею подле. Освободившиеся пальцы, нежные, как хрусталь, ровные, как у статуи, поправили выпавшие из причёски завитки. Дэниза томно вздохнула и прошла в комнату дальше. После одного шажка невысокой туфельки, она взлетела и вспорхнула к юноше. Он машинально протянул руки, ловя невесомое тело в свои объятия. Пьянящий запах цветника ударил в нос, когда её голова припала к плечу рыцаря. Одну руку он аккуратно положил на лопатки, другой приобнял талию. Пара замерла красочной картиной, даже не дыша друг на друга. Словно они не виделись несколько лет, они прижимались друг к другу, обмениваясь теплом. Пламя в камине будто уменьшилось, а свет настольных свечей куда-то пропал. Коннор первым осмелился набрать воздух, но заговорить он не успел, – опередила его Дэниза.

– Мой дорогой рыцарь, вы всё-таки пришли, – кокетливо-вежливый голос рассмешил Коннора.

– Ну я не мог не прийти. Ты знаешь, – ответил он.

Девушка, нежась щекой о твидовый костюм юноши, приподняла лицо и глянула на брата. Рей, отведя взгляд, потирал пальцы, ожидая окончания сцены. Задорным речам о войнах и книгах пока пришёл конец. Он умерил пыл, оставив всё внутри.

– Опять бугуртишь, братишка, – весело сказала Дэниза и обратилась к жениху. – Син. Он явно тебя утомил, ага.

Поэт тут же пронзительно глянул на сестру. Нахмурив брови, он сдержанно выпалил:

– И когда меня воспримут всерьёз?! Знаешь, сестра, я всё запоминаю. И это, уж точно, когда-нибудь тебе откликнется.

– Ну-да, сочини про меня мерзкий стишок, – сказала Дэниза и поднялась с плеча кавалера.

Теперь они видели себя достаточно близко. Он смотрит в её лицо, видит в её глазах своё же отражение, – в его глазах её отражение. Зеркала бесконечности – лишь они способны показать их чувства в данный момент. Дотрагиваясь пальцем до плеча Дэнизы, рыцарь спрашивает:

– Ты замёрзла?

– Уже согрелась.

– Устала?

– Брось ты! – звонко хохоча, она развернулась, не забирая у него своей ручки. – Подайте нам чаю. А то скоро брат споит моего жениха! – бросила она лакею, который тут же отправился выполнять порученное.

С неспадающей белой улыбкой она вернулась к Коннору и обратилась уже к обоим мужчинам.

– Пойдёмте в столовую. Нам обязательно нужно поговорить за десертом.

– Он вкусный? – с интересом спросил Солумсин.

– А как же.

Кавалер прислонил доверенную ему ладошку к губам и легко поцеловал женские пальцы. Люмос только хихикнула и играючи попыталась вернуть руку.

– И правда, вкусно, – констатировал юноша, не отпуская её.

– Шутник! – сказав так, Дэниза полетела к дверям, увлекая за собой Коннора, крикнув Рею, чтобы и тот шёл с ними.

Поэт горделиво вздохнул, потирая шею. Его, казалось, прогнали со сцены. Свет погас, оркестр замолчал и зал безвозвратно опустел. Он ещё раз в надежде на себя самого поглядел в сторону свободного бара. Но всё же гостиную он покинул с пустыми руками. Он безрезультатно поправил волосы и стал нагонять молодую пару, оказавшуюся уже в столовой, где под освещением только-только зажжённых свеч тянулся от одних дверей до других сосновый стол. Справа огроменные окна поражали видом на ночной белый сад, слева трещали дрова в камине, шурша огненной листвой.

Дэниза беззаботно уселась во главе. Всё не сводя с неё глаз, даже не обращая внимание на красоту за окном, рыцарь присел рядом же. Рей не спешил. Он стал задумчиво мерить помещение короткими шагами. Не оценив его марша, сестра, ловко облокотившись на руки, наклонилась в сторону Коннора. Мгновение она созерцала его силуэт на фоне сада, а потом быстро заговорила.

– Знаешь, Син, жалко тебя не было на этому балу.

– Не с кем было танцевать? – приподнял бровь Коннор, далёкий от танцев, как рыба от гор.

– Нет-нет. Там всё было просто ужасно скучно.

– А что за бал?

– Да обычный, выходной, где я, «конечно», должна быть.

– Одна что ли?

– Ну-у… – протянула она, переводя многозначительный взгляд на Рея. – Про него и говорить не буду. Старший мой брат совсем в работе. Маму здоровье подводит. Так и получается, что я отдуваюсь за всю семью.

– Возьми тогда меня в следующий раз, – загорелся рыцарь.

– Тебя? Прекрасно! Ловлю на слове, – мигнула Дэниза.

Внезапно они замолчали. Разговор прервал резкий и звонкий звук, который после перерос в протяжное завывание. Коннор поднял глаза. Звуки просачивались через потолок. Это было на втором этаже. Музыка, что напоминала звучание клинка, неотрывно скользящего по камню. Клинка из воды, точащего несокрушимую скалу из тонкого фарфора. Одинокая скрипка взвывала и падала на низкие частоты. Поток музыки ни на секунду не прекращался. Словно молния замерла в моменте, продолжая сотрясать воздух, но не пропадая, световой цепью тяня друг к другу небо и землю.

– Ал… – почему-то разочарованно покачал головой поэт.

Рыцарь перевёл несведущий взгляд на Дэнизу. Та ещё несколько секунд вслушивалась в натужное рыдание инструмента. Мелодия была стара, как свет. Коннор точно её слышал, но буквально пару раз. Были куда более достойные произведения, которые любили заказывать господы. Люмос повернулась к нему с некой тоской на лице.

– Аластор любит играть? – неудивлённо спросил юноша.

– Любит слушать, – возразила Дэниза. – Есть у него такая причуда. Как он говорит?..

– «Музыка – закладки жизни», – напомнил Рей.

– Ага. У него есть свой скрипач – выходец из княжества Мандо. Ал взял его ещё совсем подростком. И вот заставил выучить столько мелодий, ой… Бедный мальчик. Но он виртуоз, да и очень воспитан. Ал важные события приписывает к той или иной композиции. А чтобы напомнить себе чувства в те моменты, говорит играть мальчику то то, то другое.

– А это тогда к чему? – снова посмотрел вверх Коннор, будто мог увидеть скрипача сквозь половицы.

В этот момент музыка плавно перешла в зловещий марш. Музыкант то и дело бил по струнам. Темп нарастал, заставляя возникнуть в уме образ королевской гвардии, бодро шагающей по столичным улицам.

– Кто ж знает! Вкус брата умом не понять, футом не измерить, – вставил Рей.

– Он очень давно играет эту, но когда начал, я помню очень хорошо. Рей тогда маленький был, не помнит ничего, – младший поднял на неё недоброе лицо и встретился с тонкой улыбкой. – А я помню. Он тогда пришёл очень поздно домой и сказал мальчику играть то, что он никогда не играл. Тот заиграл, а Ал его постоянно перебивал, говорил начать другое. В конце концов ему пришлось вспомнить эту, совсем забытую композицию. Я уж и не помню…

– Прелюдие пьесы «Крис Ли, в башне усопший», – сказал поэт, нервно потирая пальцы. – Пьеса для стариков, которые и так её..!

– Да-да, – резко оборвала его сестра. – И представляешь, Син, он, кроме неё, ничего и не играет! Я его спрашивала, родители спрашивали, а он сказать не может. Сколько уже… Год пятый скоро будет, как он слушает только её и только тогда, когда работает в кабинете.

– Излюбленная фраза, – фыркнул Рей.

– Он говорил только пару раз, как выпил. Кстати, с тех пор он меньше пьёт! Он говорил про эту странную встречу, которую, видимо, не хочет забывать, однако я ничего из ряда вон в ней и не вижу.

Под непрерывный минор плачущей скрипки Дэниза начала рассказ – не свой, а старшего брата. Попивая принесённый лакеем чай, Коннор внимательно слушал, хотя больше он отвлекался на лицо красавицы, подмечая, как движутся губы, как жестикулируют пальчики. Иногда он даже не слышал комментарии, которые вставлял Рей.

***

Вечер подозрительно знойный был, скажу я вам. Я был не прочь охладить горло, да и в этот день, выходной, вы знаете, мы с друзьями встречаемся у «Доктора Эда» – в пабе. И шахматный клуб там же. Садимся с джентльменами, по стопке выпиваем и за играми следим, пока не наша очередь. Друг с другом играть уже скучно, – с незнакомыми поигрываем, чтоб потом похвастаться немного. Тогда пришли в паб, я помню, Роджер из… Простите, забыл. По лошадям которые. Роджер и Гарри Вокрис – они умелые шахматисты, я их видел, но с ними не играл. Выпив и днём, и там, не думал я, что стоит за ними гнаться, но кое-что меня потом отрезвило.

Играли четыре стола. Как всегда у правого зрителей больше, а мы с джентльменами и так со стойки всё видели. Партии быстрые, несерьёзные. Я только посмеивался, глядя, как худо ходят работяги. У них ни опыта, ни гибкости мозгов. Потом друг мой, Пьер, вышел. Выиграл легко, вернулся. Предложили выпить ещё по стопке. Тяну стакан ко рту, а вижу вот что…

К столу, не правому, конечно, выходит новичок. Человек молодой совсем, зелёный. И не только зелёный, как вы подумали, – деталь в его костюме безвкусном очень примечательная была. Не знаю я, чего молодому народу хочется, – им только дай, выкинут какую-нибудь причуду. На голове у него – кепка, форма кодиматрийская. Я, признаться, не выпил стакан, а джентльменам указал. Бармен подошёл, спросили мы его, а он ответил, что, мол, при входе у этого молодого человека тоже интересовались, что же это у него за кепь, зачем надел такую, не шпион ли он, а то и недобрый ли шутник. Бармен говорит, что человек ответил: «Сувенир, трофей. С какого-то там сражения мне передали».

– Странно это, – говорю я, а сам смотрю за ним.

Молодой человек – блондин, надо сказать – садится с нашим завсегдатаем, конюхом. Игрок он ни рыба, ни мясо, но новичкам фору не даёт. Отвлёкшись от правого стола, мы все вместе смотрели за ним. Ходят обычно. Конюх расслабился немножко, закурил. А блондин странный, и не только по кепке, а потому что смотрит на конюха, ни глазом не моргая, будто тот сделал ему что-то худо. Играют быстро – конюх наш окружает, не то атакующего, не то защищающегося молодца. Я-то вижу, что конюх сделать пытается, какую ловушку придумал, а этот блондин как будто тоже. В последний момент всю расстановку сломал, начал методично все вражеские фигуры выводить. Бармен мне ещё подливает, я говорю:

– Не надо.

Я на бедность не жалуюсь, но сэкономить люблю. Так вот, шла партия не помню, сколько ходов, но по времени – минут двадцать, вероятно. Блондин побеждает. Ну, думаю, это, конечно, хорошо, однако не продержится он перед следующими. За столик к нему садится Гарри Вокрис. Не знаю, почему он, – видимо, решил проучить новичка или скука на него напала. Фигуры поставили, играют. И на этого блондин смотрит, как бык на тряпку. Дебюты у обоих хороши, что странно. Не видел я, чтобы Гарри кому-то давал возможность так начинать. А он и правда нападает очень уж странно. Открывает слона, слона теряет. На десятом ходу короля уже в угол прячет. Вроде бы не пьян. Чувствую, что даже я бы в такой игре не оплошал. Фигура за фигурой, и Гарри в проигрыше!

Друзья мои берут стопку, а я не могу. Думаю, что шутку какую учудили местные шахматисты. И следующим за стол к молодому садится тот самый Роджер. Я, мы знаем, какой хороший он игрок. К нему за стол садятся, не чтобы фигуры двигать, а чтобы виски погонять. Если уж сам Роджер к кому-то садится, бедолаге тогда точно конец. По-серьёзному он играет, только когда другой, Вокрис то есть, с ним садится, и играют они по дружбе, особенно не напрягаясь. И вот эти двое, Роджер и молодец, сделали дебюты и сидят друг напротив друга, будто с первых же секунд какая сложная задачка напала на разум Роджера. Думает так, что слышно, как извилины скрипят. Блондин ещё фигуру двигает, коня. Роджер всё сидит. Уже ползала замерло, следя за игрой, которая так-то совсем безынтересная. Сидит наш шахматист минуту, две и тут встаёт, жмёт руку молодцу, говорит уважительно «сдаюсь» и вон из паба! Мы с друзьями переглянулись. Ну я, ясное дело, кинулся вслед за Роджером. Выбегаю, а нет его. Только скорый кэб вдоль по улице едет. Ничего не осталось мне, кроме как голову почесать и вернуться. А меня все ждут, что короля на приём. Говорят, мол: «Давай, наследник наш, покажи уже этому новичку». Я пожимаю плечами, иду к столу, ну а душа во мне ноет. Какое-то шестое чувство говорит мне – не идти туда, не играть с этим незнакомцем. Но я всё же сажусь. Глаз не поднимая, возвращаю фигуры на места и объявляю начало. Молодец пешку выдвигает вперёд и тут говорит, тихо-тихо, словно ненароком: «Как сестра твоя, как брат, господин Люмос?» Это для меня и неудивительно. Кто про меня не знает? Да даже такой приезжий будет ведать, кто я и что у меня с семьёй. Пока хожу, отвечаю размыто, от игры стараюсь не отвлекаться. И тут он говорит мне, чтобы не ходил я на белую клеточку – «на белой клеточке съедят тебя и мат поставят очень проблемный». Я призадумался, понял, что вероятность такого исхода весьма имеется. Поднимаю удивлённые глаза на молодца, – он, видимо, побольше и меня, и Роджера знает. Правда, что ли, мастер шахмат?

Вдруг он мне высказывает вещь очень неожиданную. Слово в слово запомнил я: «Ваш отец-князь, думаете, совсем плох?». Тут уж я опешил. Мы никому не говорили, что у отца Феникса болезнь развивается. Об этом только лишь в семье знают, да пара докторов доверенных. Я гляжу по сторонам, боясь, что кто-то услышит, а блондин продолжает пургу гнать, спрашивая всё больше. Я совсем опешил, душа у меня впервые в жизни, можно сказать, в пятки ушла. Я извинился, поднялся и, как и Роджер, быстрым шагом на улицу. Не помню, где я там бродил, как успокаивался – настолько страх меня поразил. Но когда вернулся, молодца уже и след простыл. Я с друзьями ещё выпил для успокоения. Выяснения же на следующий день ничего не дали. Никто про незнакомца не знал, видели его только посетители «Доктора Эда». У меня до сих пор этот случай из головы не выходит, особенно после болезненной смерти отца. А музыка… не спрашивайте про музыку. Она тут не причём…

Глава IV

Ветер, словно старый конь титанических размеров, нёсся над водой. Под его копытами океан пенился, расходился, крупные складки неслись друг за другом и ударялись о камни. Потоки ветра крепчали, жестоко морозили, а спрятаться было негде. Вокруг только он – безграничный солёный сироп. Снизу – неизмеримая глубина, сверху – ещё более бескрайнее небо. Облака пепельных оттенков накатывались друг на друга и бежали к берегу. За ними поспевали синие тучи. Иногда, когда ветер чуть-чуть стихал, а волны не так сильно били о камни, до ушей доносился этот треск рассекаемого световым разрядом воздуха. Гроза бушевала за много миль отсюда. Однако мили для океана – ничто. Может, человеку это расстояние кажется огромным, – в этом месте обитает не человек, а стихия. Ныне эта стихия пребывала в состоянии войны. Небо билось с водой, вода билась с землёй. Море встречало пламя небосвода. Классическое противостояние в божественных масштабах. Пусть оно и было далеко, что-то инстинктивно сжималось внутри. Цепенели руки, ноги, и не от холода, а от живого пейзажа перед глазами.

Лодка жалко качалась на волнах. Она была мелкой щепкой в этом хаосе и давно должна была быть унесена за горизонт, поднята на волну, разорвана в пыль. Всё так, если бы она не держалась на мокром канате, натянутом меж двух скал, глядящих из-под воды. Одна высокая, другая меньше, но обе то и дело уходили вниз, под штормовые волны. Канат неистово качался, метая лодку туда-сюда. Единственный человек на ней спрятался под двумя плащами – оба мокрые насквозь. Удивительно было смотреть, как при каждом новом толчке он остаётся невозмутимо сидеть на месте. Вода окатывала судёнышко, наклоняла до края, подбрасывала, как игрушку. И всё равно – человек сидел. По его левую руку тянулась сапфировая гладь, по правую – тоже, но доходя лишь до скал, которые, несмотря на свой знаменитый рост, отсюда выглядели прибрежной галькой. Человек поминутно приподнимал голову, подставляя нос ветровому хладу, и осматривал ещё один миниатюрный образ вдалеке. Протяжённый мыс был уже за границей. Когда скалистые вершины Копигорна входили в состав Кодиматриской Империи, этот мыс, омываемый Алым морем, принадлежал Нортфорту. Прямо от него в воде тянулся, сейчас сильно размытый, галоклин, как раз и обозначающий границу моря с северным зверем – Инсмутским океаном. Пока что ни одно из пространств «хищных вод», а именно Инсмут и Бьорн, не было чётко подчинено какой бы то ни было стране. Особенно в такую погоду, когда древняя стихия напоминает о своём могуществе и заставляет жителей земли дрожать перед огромной мощью океана. Момент опасный, но идеальный.

Человек сощурился и убедился в том, что зрение его не обмануло. Под нещадно сгибаемыми парусами из-за мыса показалась маленькая, будто водомерка, шхуна. Она уже складывала свои белёсые крылья, матросы брались за вёсла. Корабль на фоне волн выглядел уже не так жалко. Его борта гордо встречали водяные удары. Заострённый нос уверенно рассекал гладь, приближаясь к привязанной к скалам лодке. Человек на ней склонился в три погибели. На дне его судна лежала кожаная сумка, уже, безусловно, мокрая после всех испытаний океана. Он открыл и проверил её, после чего оставил закрытой лишь на одну единственную пуговицу. Спрятав руки снова под плащ, человек стал покорно ждать.

Боцман хрипло кричал, подгоняя матросов, которые били по воде вёслами. Несколько младших офицеров собрались на верхней палубе. Придерживая низкие кивера, они с корабельного носа внимательно смотрели на качающуюся лодку. Все вместе они, закутанные в шинели, прячущие носы в меховых воротниках, были почти неотличимы. Лишь поодаль стоял старый бородатый полковник, опираясь на заряженный Шарпс, и всё думал – закурить или нет.

Со стороны мостика, скрипя досками и сапогами, прошёлся молодой сержант – именно это означали погоны на рукаве, выглядывающем из-под крылатки. Прикрываясь рукой от ветра и брюзгливо щурясь, он остановился рядом со старшим офицером. Усики на смуглом лице юнца были совершенно не к месту. Волосы были так коротки, что даже не реагировали на ветер. Сержант носил на портупее поверх мундира пять металлических печатей круглой формы.

– Что, нельзя было выйти в лучшую погоду? – кинул он полковнику.

Тот сверил сержанта недовольным взглядом.

– Метаписец… Это лучшая погода, когда ни нам, ни Ему нечего опасаться. И ты здесь, не чтобы задавать вопросы. Здесь ты только солдат.

Лицо сержанта загорелось озлобленным румянцем. Он по привычке опустил руки на портупею, но полковник и не посмотрел на него. Он задумчиво разглядывал еле заметный галоклин, следил, как уменьшается расстояние между шхуной и мелкими скалами.

– Спускайте челнок! – выкрикнул он. – Якорь!

Ответственные матросы бросились к правому борту. Старший офицер не обращал внимания на них. Разглядывая лодку впереди, смотря на эти тучи, всё ближе подплывающие к ним, он не мог избавиться от мысли, что добром этот день не закончится. Он был на этом судне чуть ли не единственным, кто имел представление о сути встречи на спорной территории. В той лодке находился информатор – человек, который предоставлял Нортфорту, а в частности Институту, информацию об «объекте», или посол этого самого информатора. И в прошлом году миссия трёх метамастеров была с треском провалена. Подозрения не могли не касаться информатора. Хотя он изначально сообщил Нортфорту интересные подробности о планах императора, обе его наводки привели агентов Института в ловушку. Это было тревожно.

Убедившись в том, что посол на чёлне благополучно спущен на воду, полковник передвинулся к другому борту, а метаписцу, что ходил за ним, как собачий хвост, сказал:

– Бери свои железки и следи за ними.

– «Ними»? – переспросил тот.

– За ними обоими.

Выдохнув и потянув замёрзшие на ветру руки, сержант снял с ремешка две печати. Инструменты, благодаря стальным петлям, были надеты на костяшки, на манер кастетов. На внешней стороне были выдавлены чёткие графемы с плотно стоящими знаками и буквами. В левую руку он также взял металлический коробок – зажигалку немаленького размера. В бороздах графем поблёскивало какое-то неизвестное вещество, которое метаписец поспешно спрятал от моросящего дождя, перевернув печати вниз. Он хмуро смотрел, как чёлн приближается к скалам. Руки в кожаных перчатках чесались от желания уже что-нибудь сделать. «Как же бесят эти солдаты. А меня даже и не спрашивали, хочу ли я с ними работать! Простые неотёсанные дураки, которым и податься некуда, – приговаривал он про себя. – Только и умеют, что пальцем куда надо давить! Ни грамотности, ни ума нет. А неоправданного высокомерия – сполна», – он ещё раз покосился на бородатого офицера, но смолчав, вернул своё внимание к морю.

Волны ломали вёсла и воротили нос то вправо, то влево от верного маршрута. Какие-то десятки футов от штормового прелюдия превратились в водяной ад. Посол еле сдерживал себя, чтобы не повернуть обратно. Он был человеком с немалой силой духа, но море в такой момент, похоже, обладало не меньшей волей. А он был в таком игрушечном судне. Если он попадёт в воду, вряд ли уже его кто-то спасёт, – волны проглотят его и не подавятся. Это страшно. Доплыв до крайнего каменного выступа, посол сразу схватился за верёвку, натянутую человеком из Кодиматриса. Плевать было, насколько жалко он выглядит. Мышцы рук скрипели, а он, сжав зубы, перебирая верёвку, толкал челнок вперёд. Наконец нос ударился о борт судёнышка информатора. Тот подал свободную верёвку и подождал, пока нортфортец укрепится на месте. В конце концов тот, стерев с лица пот и воду, повернулся к информатору.

– Щука, у нас много вопросов, – сказал он немного громче чем обычно, перекрикивая ветер.

– Подождёте. Заяц, встаньте и поднимите плащ.

Нортфортец повиновался. Повернулся спиной и аккуратно, чтобы другой видел, достал из-за пояса револьвер. Информатор, спокойно пронаблюдав за этим, ещё раз изучил все складки одежды посла и крикнул:

– Бросьте пистолет в воду!

– Что? – не понял Заяц.

– Бросьте в воду!

– Я не буду бросать пистолет. Но и вам не дам. Я могу положить его на тот конец лодки.

– Кладите! Медленно, – согласился Щука.

Нортфортец встал боком, присел и откинул револьвер к корме, после чего вновь сел на сидение. Оба человека подозрительно посмотрели друг на друга. И Заяц продолжил.

– В прошлом году ваши наводки оказались неверными. Корабль в проливе Корбей был пустышкой. В крепости Орлан была засада. Как вы это объясните?

Сложивший руки в замок Щука не выдавал никаких признаков изменения настроения. Это настораживало. Как будто тот заранее знал и вопросы, и свои ответы. Он немного помолчал, то ли обдумывая свою речь, то ли выдерживая нарочную паузу.

– О планах узнала императорская разведка. Я не успел вам сообщить, ведь узнал только после назначенного для миссии срока.

– Что?! – вскрикнул нортфортец. – И после этого вы нас вот так встречаете? Здесь ловушка? Или вы предлагаете нам сделку от имени императора Кодиматриса? В любом случае вас ожидает смерть, понимаете? Раз вы больше не можете приносить нам пользу, мы избавимся…

– Стоп. Я не договорил, – прервал его Щука. – У меня есть вариант новой сделки.

– О чём вы говорите?!

– Сделка: вы сдаётесь нам в плен и остаётесь живы.

Лодки в очередной раз тряхнуло. Щука поднял лицо из-под капюшона, смотря на собеседника глазами, что говорили: «никаких компромиссов». Посол не мог поверить ушам. Он думал, что ему показалось сказанное от шума волн. Но нескольких секунд хватило, чтобы мозг признал всё происходящее за правду. Он взволнованно раскинул руки.

– Да что вы такое несёте? Вы не в том положении, чтобы угрожать.

– Я не в том положении? – изогнул бровь кодиматрисец.

Внезапно он уронил руку под плащ, и снизу она появилась, уже сжимая серебристый Миротворец. Одним дулом он отбросил верх сумки, демонстрируя её содержимое. Не успевшему ничего сделать Зайцу осталось только опустить взгляд на это.

– Что это? – потеряв агрессивный тон, спросил посол.

– Думаю, вы и сами догадываетесь.

– Откуда у вас это?

– Я жду одобрения сделки.

Палец информатора на курке чуть дрожал – это Заяц видел ясно. Однако это пугало ещё больше. Переговоры с человеком в таком состоянии не могли проходить согласно привычным манерам. Сейчас он один был за это ответственен.

На корабле забегали взбудораженные офицеры. Среди них только полковник сохранял неподвижное положение, а сержант рядом вертелся из стороны в сторону, крича громче всех.

– Он подал сигнал – что-то не так! Раскинутые руки. Сигнал потенциальной опасности! Полковник, что делать?!

– Заткнись, – безэмоционально пробурчал старик.

Грубо остановив кого-то из бегущих прикладом своей винтовки, полковник приказал.

– Дай трубу.

Через короткую подзорную трубу он мог во всех деталях наблюдать скалы и лодки между ними. На первый взгляд ничего опасного не происходило, хотя полковник и не мог слышать разговора людей. К тому же револьвер кодиматрисца был скрыт от его глаз под длинным плащом, накрывшим колено. Старик неясно хмыкнул и опустил руку от лица.

– Что там? Дайте мне, – приняв трубу, метаписец уставился туда же.

Он тоже ничего не увидел. Если посол даёт условный знак об опасности, он должен отойти, чтобы не попасть под удар. Однако как он отойдёт, если опасность исходит от информатора из Кодиматриса? Сержант уже определился с тем, что жизнь их посла в этом случае мало что значит. Любой жест от него в докладе он будет трактовать, как соглашение на атаку. Всё же провалить эту операцию из-за своего бездействия сержант никак не хотел. Ему нужно было доказать свою пригодность в бою. Он не собирался вечно быть на побегушках у офицеров званиями выше – не в этой жизни. В глубине души он даже желал, чтобы всё пошло не так, и последний знак со стороны Зайца мог это подтвердить. «Не бойся, Лирой, – говорил он сам себе. – Ты далеко. Ты единственный тут, кто силён. Ты докажешь им!»

«От холода» у Зайца задрожали пальцы, что он попытался скрыть, спрятав их в кулаки. Сидеть и трястись – пустая трата времени. Однако он не был уверен в том, что делать. Происходящее не просто не вписывалось в как всегда проработанный план, а даже для его понимания было непостижимо. Сейчас он смотрел на выглядывающий из сумки гранённый, будто из стекла, камень, отражающий общую синеву неба и океана. Сверху на камень смотрел ствол заряженного Миротворца. «Создан метаграфией, несомненно, – рассуждал про себя посол, замечая отрывочные отражения ровных букв в стенках камня. – Но у Кодиматриса нет метаграфии! Я не могу сказать, что делает этот камень, но, видимо, он среагирует на выстрел.»