Император 2025. Изначальные. Книга первая

Этот роман появился на свет, только благодаря моей любимой Елене, жене и лучшему другу! И конечно дочечкам Валерии, Юлии, Анастасии и маленькой Арине! Именно им, моим музам, посвящается этот роман!

Уважаемый читатель! Любые совпадения событий, имён и фамилий, схожесть характеров и поступков не более чем художественный вымысел и не имеет отношения к реальным людям.

Глава 1. Агей Нилович

Собирался я со всей серьезностью, стараясь ничего не забыть. В старом, много раз шитом-перешитом солдатском вещмешке уже лежал стандартный набор моих еженедельных путешествий. Резиновые калоши с самодельными завязками, фуфайка, оставшаяся от Агея Ниловича, запасные брезентовые штаны, вязаные носки, пять свечей, три коробка спичек, и один на самый крайний случай был обмотан красной изолентой. Панама – подарок папы, в очередной раз вернувшегося из Афганистана. Две упаковки сухого спирта по четыре кубика и перочинный нож с запасной бухтой шпагата были уложены в накладной карман сидора. Керосиновая лампа с полным бачком и два заранее заготовленных факела всегда лежали в моем зале пещеры. Они дополняли снаряжение.

Раньше этот зал был общим, моим и Агея Ниловича, но после его смерти, два месяца назад, которую я еще толком и не осознал, стал моим безраздельно. Так же, как и все спелеологическое оборудование, которое принадлежало ему, изучавшему пещеры по всему миру. В свои восемьдесят девять лет Агей Нилович решил успеть изучить еще одну, самую большую, пещеру в Крыму с семью этажами громадных и запутанных лабиринтов, высоченными залами, переходами и сифонами – Красную, или Кизил-Кобу. В привратном зале, как его называл Агей Нилович, было все, что необходимо для спелеолога-исследователя. И я один знал, где этот зал находится!

«Ну вроде все, только нужно еды взять и батарейки», – подумал, надевая тельняшку и свитер. Задумываться о последствиях своих поступков не хотелось. «Ну поругаются немного, конечно. Но про себя будут гордиться, – продолжал размышлять, – кто, кроме меня, сможет найти эту группу? Никто! Папа говорил, что с ними опытный офицер, воевавший в пещерах. Только это в Афганистане, а в Красной все значительно сложнее: она живая, как говорил Агей Нилович, – я даже махнул рукой в сердцах, ведя внутренний монолог, – а доктору наук нужно верить».

Осмотрел комнату в поисках чего-нибудь забытого второпях и, ничего не обнаружив, двинулся дальше, продолжая рассуждать. «Чего их понесло за длинный сифон – да еще и без снаряжения? Учения у них? Вот и пропадут там, если я не смогу до них добраться по обходным галереям, – думал, продолжая соображать, что взять с собой, – да и папа тоже говорит, что смысла разбирать завал, который образовался после вчерашнего землетрясения, нет. Обвалена не просто часть потолка, а целый этаж. Там хоть тротилом рви – еще год разбирать будут, а тридцать человек из разведывательного батальона бригады специального назначения, расквартированной аккурат в трех-четырех километрах от этой самой пещеры, просто умрут без еды».

Все это я обдумывал уже в который раз, а пока нагребал в вещевой мешок консервов, хлеба, взял несколько луковиц и, подумав, все же забрал шоколадку моей сестры Ирки. Она держала ее как неприкосновенный запас и предусмотрительно предупредила меня о количестве казней, которые применит к тому, кто захочет ее съесть. Ирки я не боялся, но обижать ее не хотелось, поэтому шоколадка спокойно лежала в холодильнике. Ну а сегодня она мне понадобилась и для дела, а не для вкусовых изысков. Мне предстояло идти на спасение людей, попавших под завал в пещере. Говорить об этом я никому не собирался. Решил написать записку маме и подсунуть ее в карман домашнего халата, чтобы она узнала обо всем только вечером и не помешала мне совершить задуманный поступок.

Агей Нилович постоянно говорил, что вся жизнь человека разделена на две стадии. Первая – когда он учится, готовится, постигает новое. А вторая – когда он совершает то, к чему готовился. Вот и я, узнав, что после землетрясения завалило людей, решил, что не зря судьба свела меня с Агеем Ниловичем, а потом я два года ходил с ним обследовать и описывать каждый колодец, зал, галерею, сифон этой удивительной громадной пещеры.

Ну и был, конечно, еще один повод, чтобы рискнуть. Ленка! Девочка из моего класса. Она в упор не видела толстого мальчика, который, если и проявлял себя как в школе, так только на концертах, да и то не очень. Три года музыкальной школы по классу гитары что не давали мне умения лихо спеть, подобрав мелодию на слух. Хотелось, но не моглось, а выступления с этюдами на экзаменах в музыкальной школе популярности не приносили. Да и сбивался я на таких мероприятиях чаще, чем в обычной жизни, уж потому просто, что после этого начиналась другая пытка – Леля.

Леля – мой одноклассник, сын прапорщика и признанный лидер среди задир. Почему он выбрал именно меня для оттачивания мастерства (а точнее, на роль груши для битья), я не знал, но практически каждый день испытывал на себе его измывательства, пинки и другие приемы унижения ближнего из обширного перечня Лели Генешвили.

Конечно, моя искренняя любовь к Ленке была главной темой для издевательств. Кстати, именно благодаря этому я и познакомился два года назад с Агеем Ниловичем.

Мне было семь лет. Я учился в первом классе. Шла третья четверть, и к нам в класс пришла Елена Толмаева. Ее родители не были военными, как у большинства одноклассников, да и сама она была далека от гарнизонной жизни.

Я влюбился с первого взгляда. И по своей глупости решил повторить какую-нибудь сцену из рыцарских романов, которыми зачитывался последние два года, как научился читать. Лучше бы продолжал сказки читать, как говорила моя старшая сестра – звезда старших классов, красивая, энергичная, – она всегда преуспевала во всем, за что бралась.

Ну я и повторил. Предложил Лене помочь донести ее портфель. Как только она с улыбкой передала его мне, из-за угла появился Леля с друзьями. Он, недолго думая, вырвал портфель и толкнул меня так, что я плюхнулся в лужу мутной жижи из подтаявшего снега.

Именно в этот момент, когда я, шмыгая носом, пытался не расплакаться от жалости к себе, несчастному, мне и посчастливилось познакомиться с Агеем Ниловичем. Ученый, доктор наук, историк и путешественник, он недавно приехал в наш поселок для завершающих аккордов жизни, как он сам это называл.

– Зачем мне хоромы в Москве, Растислав? – говаривал он мне. – Я привык к палатке и спальному мешку. Привыкать к мягким перинам на девяностом году жизни не намерен, а тебе не советую и вовсе.

Он просто подошел к луже и, хитро прищурившись, спросил:

– У меня к вам два вопроса, молодой человек. – Сделал многозначительную паузу. – Первый: вы не могли бы показать мне, где находится магазин спортивных товаров? Я только вчера приехал и не могу его найти.

Я смотрел на него обалдело и даже обернулся, чтобы убедиться, ко мне ли обращается этот подтянутый высокий человек с цепким и ироничным взглядом серых глаз, глядящих через старомодное пенсне. Голова была лысая, а седая бородка – заботливо ухоженная. На нем было коричневое пальто с меховым воротником, темно-бежевый костюм-тройка и белая сорочка с шейным платком. Для полноты образа не хватало только шляпы, но зато были блестящие ботинки, причем начищенные безупречно. Уж я, будучи сыном строевого офицера, в этом разбирался.

Вокруг никого не было. Я сглотнул слюну и, закивав, подтвердил, что, конечно, могу.

– И второй вопрос: вы не могли бы отвести меня к пещере Кимерийцев или Красной, как ее здесь зовут? Почему мне кажется, что вы точно знаете, где она.

Я знал. Папа часто брал меня с собой на водопад Су-Учхан рядом со входом в пещеру. Несмотря на мой изрядный жировой запас, я, не запыхавшись, бежал вслед за супертренированным бойцом – командиром батальона разведки – на самый карниз над водопадом. И каждый раз мы с папой там купались. Папа говорил, что у воды этого водопада особенная, сильная энергия.

Я снова кивнул пожилому мужчине, который стоял у края лужи, и начал вылезать из мутной жижи. Недолго раздумывая, он подтянул остро отглаженные брюки и вступил в лужу, помогая подняться. Рука была теплой и жесткой, как будто железной или каменной. Мы шли по улице, с меня текла вода, а он как будто и не замечал этого.

– Меня зовут Агей Нилович, – представился он. – Фамилия Скуратов. Я доктор исторических наук, академик и еще много всяких обзывалок. Сюда приехал изучать Красную, как у вас ее называют, пещеру. Давайте, молодой человек, сначала зайдем к вам домой, и вы переоденетесь, а уж потом я буду иметь честь воспользоваться вашими услугами гида.

Дома был папа. Агей Нилович остался разговаривать с ним на кухне, а я пошел переодеть мокрую школьную форму. На удивление папа не стал препятствовать нашему походу, а наоборот, заявил, что позвонит в музыкальную школу и предупредит о моем отсутствии на занятиях. Я был шокирован. Такое событие говорило о начавшемся вселенском потопе, ведь папа всегда так и заявлял, что ни при каких других обстоятельствах я не могу пропустить музыкалку.

Прошли два года. По два-три раза в неделю мы с Агеем Ниловичем проводили исследования в пещере, постепенно создавая в одном из залов рабочий склад, чтобы не таскать с собой множество оборудования – начиная с касок и шахтерских фонарей, заканчивая альпинистским и подводным снаряжением. Я учился.

Агей Нилович был уникальным человеком, и время, проведенное с ним, сказывалось на всем. Он даже праздники проводил в нашей семье и каждый раз дарил подарки, которые никто в гарнизоне позволить себе не мог. А когда папа или мама пытались отказаться, говорил:

– Виктор Александрович, Людмила Федоровна, свет мой, ну помилуйте меня, старика, единственное, что важно в жизни – это положительные эмоции. С собой в сыру-землю ничего ведь утащить не получится. Даже персональную пенсию. Уж разрешите мне считать вас своими близкими, раз судьба нас свела. Своих родных у меня нет. Было много любимых, а жены и детишек Господь не дал. После этих слов и папа, и мама, конечно, перестали сопротивляться и тоже старались, чтобы Агею Ниловичу у нас было комфортно.

Папа почти все время был в командировках. Понять, где он, можно было лишь по скупым сувенирам, которые он привозил. География командировок была обширна. От Афганистана до Африканского континента. Однажды папу сильно ранило, и его привезли в Москву. Мама ходила черная от горя. Агей Нилович, узнав об этом, ушел к себе домой, а вечером зашел на чай, договорился о завтрашнем выходе в пещеру со мной, а потом просто сказал маме:

– Виктора Александровича перевели в Кремлевскую больницу и уже сделали первую операцию. Мне пообещали, что он будет чувствовать себя лучше, чем до ранения. Через три недели поедете в санаторий. Путевки уже заказаны.

Так и случилось, причем, по словам мамы и папы, относились к ним в санатории так, как будто они по меньшей мере члены ЦК КПСС.

– Расть, привет. Ты куда собрался, с таким мешком? – спросила соседка по площадке. – Хочешь пирогов? Только из печки. С луком и яйцами. Твои любимые.

– Спасибо. Здравствуйте. Очень хочу. Можно с собой взять, а то тороплюсь? Решили с ребятами к старой кошаре сходить на плато. Родник почистить. Погода хорошая и суббота.

– Молодцы. Настоящие октябрята. Скоро и пионерами станете.

Она подала мне пять горячих пирожков.

– Ну доброго пути, туристы.

– Спасибо. И вам хорошего дня.

Путь до пещеры занял час. Я не собирался соваться к основному входу – там сейчас было не протолкнуться. Зашел одним из никому не известных входов на скальном карнизе, который вел сразу к галерее второго уровня. Для себя я уже представлял, как можно добраться до отдаленных залов первого уровня за вторым сквозным сифоном. По информации, которую я услышал, когда папа разговаривал по телефону с командиром бригады, последний раз группа выходила на связь по рации, пройдя сифон, а после этого произошло землетрясение, и сифон завалило нависавшей над ним галереей.

Оделся в непромокаемый костюм. Нацепил каску, привычно проверил шахтерский фонарь, сложил еще кое-какое оборудование в вещмешок, съел пирожок и пошел по знакомым галереям. До колодца, по которому я собирался спускаться на первый ярус, сейчас заваленный и не имевший прямых проходов, идти было прилично, а последний отрезок пришлось преодолеть и вообще ползком, привязав к ноге вещмешок, так как галерейка была узкой, и я там еле-еле пролезал.

Нашел я ее уже без Агея Ниловича, с месяц назад. Мы весь последний год пытались каким-нибудь образом пробиться к внутренним залам первого и второго уровней, в которых, по мнению Агея Ниловича, нас ждала разгадка тайн этой пещеры. Он вообще все время говорил о какой высшей цивилизации и множестве доказательств, что все исторические теории ошибочны. Но мне было интересно другое – ощущение первооткрывателя, а вовсе не какие там изначальные теории цивилизаций.

«А вот найти клад было бы очень неплохо, – думал я. И каждый раз, входя в новую аллею или террасу, мечтал: – Вот сейчас!»

До колодца добраться удалось, но на этом везение кончилось. Колодец был разрушен. Я привалился к стене, тяжело дыша. Зажег медную керосиновую лампу – счастливый талисман Агея Ниловича, как он ее называл, и просил при этом меня без нее ни при каких условиях в пещеру не ходить.

Нужно было понять тягу воздуха. Для этого использовалось хитрое приспособление на лампе, которое показывало проекцию отклоняющегося огня при открытии двух окошек на особой стенке. Тяга была, и сильная. Вслед этой тяге я и пополз. Раньше этой галереи здесь не было – я готов был спорить на что угодно. Видимо, землетрясение передвинуло громадный пласт и оголило новый проход. Сначала ход был узкий, и в двух местах мне пришлось расширять его кованым ледорубом, который был очень дорог Агею Ниловичу и достался мне по наследству.

Через час тяжелого продвижения я вывалился в большой зал, метров тридцать в длину и примерно столько же в ширину. Попытался сориентироваться, на каком ярусе нахожусь. По всем признакам это был третий-четвертый, а значит, нужно было идти вниз. Пути было всего два. Или вниз и назад, или вперед и вверх. В таких случаях Агей Нилович говорил: «Сядь и слушай Вселенную в себе, она обязательно подскажет».

Я посмотрел на часы, его же подарок. С тех пор как я начал движение по пещере, прошло пять часов с небольшим. Достал блокнот и карандаш. Нужно было записать все действия вплоть до каждого изменения наклона грунта и градусов поворота по компасу. Это я давно приучился делать и делал крайне внимательно после нескольких уроков, когда приходилось долго блуждать под пытливым взглядом Агея Ниловича, сопровождаемым его саркастичными комментариями: «Ну что же вы, батенька, такой безалаберный, придется целых два километра обратно ползти». Дописал, наскоро перекусил пирогами и решил начать с обследования зала, в котором находился.

Первое, что увидел на стенке, был большой иероглиф с двумя стрелками. Одна указывала на хорошо видный проход, а вторая вверх.

– Вот, видимо, то, что искал Агей Нилович. Эх, жаль, его больше нет рядом! – проговорил я в голос. – Нужно зарисовать, вдруг кому-нибудь будет интересно.

Проход был с ровным полом и стенками. Как будто его выпиливали в толще камня пилой. Через каждые сто метров на стенах были выдавлены – именно выдавлены, как будто прессом, – какие знаки-иероглифы, похожие на китайские или японские. Воздуха было много, и тяга все усиливалась. Ход шел и шел. Я наносил через каждые триста метров метку мелком на стене и рисовал чертежи с данными компаса и транспортира в блокноте. Через два километра пятьсот метров ход вывел меня к большому отверстию в гладкой стене.

– Ничего себе, – подумал я, посветив вверх и вниз. – Луч вообще ни во что не упирается. Сколько же там метров?

Кинул подходящий камень, который пришлось больше минуты отбивать ледорубом от угла. Засек время. Звук удара снизу пришел через 42 секунды. Я распустил репшнур – его у меня было пятьдесят метров. Надел альпинистскую беседку, причем не самодельную, а заводскую, импортную и удобную. Костылей у меня было всего десять, столько же и карабинов.

– Перецепляться придется на весу. Репшнура точно не хватит, – забивая первый костыль и цепляя к репе спусковое устройство, подумал я.

Спуск оказался сложным. Такого у меня еще не было, но два года постоянных тренировок все же сказались. Калоши были чуть великоваты и держали трещины плохо. Ошибся я все-таки с размером.

– Лучше бы свои старые взял, – с запозданием подумал я. – Хоть и порванные, а были лучше.

В первый раз, когда Агей Нилович только начал обучать меня альпинизму, я не мог понять, почему калоши должны быть на размер меньше. Только на втором-третьем подъеме понял: ступня, постоянно находясь в скрюченном состоянии, лучше цепляется за любую выемку, трещину. Ходить в такой обуви было невозможно, а вот лазить по стене в разы удобнее.

Формируя станции, перевешиваясь и метр за метром опускаясь вниз, я спустился только через полтора часа.

Судя по перепаду высот, я был ниже первого известного уровня на тридцать с лишним метров, но такого быть не могло. Я вылез в проход – близнец верхнего. С внешней стороны над слоем пыли был иероглиф и одна ступенька, указывающая на проход с ровными краями, явно рукотворная.

– Уж точно его сделали не киммерийцы, о которых так часто рассказывал мой покойный учитель и единственный настоящий друг, – подумал я. И от щемящего чувства одиночества захотелось взвыть. Как же не вовремя он умер – совсем ведь немного оставалось до главной разгадки!

Я уселся на пол и решил чуть отдохнуть. Ноги и руки дрожали так, что развязать горловину вещмешка удалось лишь с третьей попытки. Часы показывали, что уже наступил вечер. В пещере время движется по – разному. Иногда как курьерский поезд, а иногда – медленнее черепахи. Я пытался отвлечься от проблем с дальнейшим продвижением.

– Если этот этаж изолирован, то совсем скоро мне придется подниматься вверх, а это будет совсем не просто для моей физической подготовки, которой практически и нет, – думал я, жуя кусок хлеба с сыром и закусывая яблоком. – Да и водой здесь что не пахнет, везде мягкая и пушистая пыль. В той части пещеры, которую мы обследовали, ни разу такой не попадалось.

Долго раздумывать не было времени. Руки – ноги постепенно перестали трястись.

– Собрался быть героем – будь, – злясь на свою слабость, подумал я. – Осталось слезки пустить!

Накачав себя таким удачным образом, я зашагал по галерее. Через тысячу пятьсот метров вышел в большой природный зал. В его стенах под сводом виднелось множество ходов. Зал был нерукотворным, видимо, когда при большом землетрясении толщи над галереей продавили своды и образовался зал, который объединил другие ярусы с этим, рукотворным.

– Ночевать придется здесь, – решил я. – Заодно и обследую галерею, идущую дальше.

Вещи оставлять не стал. Еще одно правило, которое мне основательно вбил в голову Агей Нилович. Через триста метров открылся новый зал. Он был просто циклопических размеров и полностью рукотворный. Идеально конусный свод и гладкие, как будто отполированные стены не могли создать даже такие искусные зодчие, как вода и ветер. В центре зала на каменном постаменте с насечками через каждые тридцать сантиметров стоял столб высотой около двух метров. Издали в свете фонаря я принял его за обычный сталагмит, но, подойдя ближе, понял: ну уж нет! Что угодно, но не он. Столб был черно – серого цвета и выглядел как металлический. Трогать его я не стал – увидел еще кое-что, а точнее, кое-кого, но в прошлом. Рядом со странным столбом на коленях сидела полумумия – полускелет. Одежда на ней истлела, и единственное, что сохранилось на удивление хорошо, была сумка с ремнем из непонятного материала, покрытая толстым слоем пыли.

Страшно почему не было, но с каждой минутой, которую я проводил в этом зале, все больше и больше хотелось лечь и заснуть. Я зевнул и только собрался улечься подремать, как фонарь наткнулся на блестящий предмет на полу возле когтистых рук скелета. Едва соображая, я устало нагнулся и взял в руки поблескивающий камень величиной с женские часы – такие, как носила мама. Усталость как будто улетучилась.

– Что это такое? – подумал я со злостью. – Только спать собирался возле этой каменюки, а теперь хоть снова такой же путь по ощущениям пройду. Ну раз уж камень забрал, то и сумку позаимствую. Отмою, очищу, и в школу буду ходить, по размеру подойдет.

Оставаться в зале камня и скелета я ни за что бы не стал. Как только отвернулся, страх все же появился, да такой, что я вылетел в соседний зал за несколько секунд и там тихонько выдохнул воздух. От острых ощущений по спине лил липкий пот, хотя в пещере было совсем не жарко. После пяти – шести минут ожидания неизвестно чего – в одной руке фонарь, в другой ледоруб – я понял, что лучше отсюда поскорее убираться.

– Отдохнуть, а тем более поспать рядом со скелетом вряд ли удастся – думал, надевая беседку, калоши и хорошо закрепляя мешок за спиной. Размотал бухту с репшнуром и полез вверх осматривать проходы к галереям в надежде найти путь к плюсовым этажам – я точно находился ниже отметки земли на добрую сотню метров. Заснул только через два часа, когда достаточно удалился по галерее туда, где тяга становилась сильнее.

В постоянном поиске прошло двое суток, а точнее – сорок девять часов. Отчаяние уже почти накрыло, когда мне крупно повезло. После прохода по очередному узкому коридору я перелез через гору карстового щебня, и тусклый луч почти разрядившегося шахтерского фонаря высветил буквы, написанные мелом, – мою прошлогоднюю надпись со временем и датой прохода, углом поверхности и направлением. Я как бешеный пританцовывал возле стены, поглаживая шероховатую поверхность. Теперь я знал, куда идти, и точно знал, что, если солдаты и офицер моего папы живы, я их найду, и совсем скоро. Так и случилось.

Пройдя две длинных галереи и прошлепав по руслу реки Кизилкобинки, которая где-то на поверхности должна была образовать наш любимый с папой Су-Учхан, я несся как угорелый, стараясь как можно быстрее дойти до людей. От этого всепоглощающего желания я перестал думать даже о еде, которой оставалось мало и даже при жесткой экономии с трудом бы хватило на обратный путь.

На людей я вывалился буквально как снег на голову – сверху: поскользнулся резиновой подошвой сапог на горке с мокрыми голышами и кубарем скатился с семиметровой высоты по покатой траектории. Офицера, который подошел ко мне первым, я узнал. Звание у него было старший лейтенант, фамилия – Харлампиев. Папа как шутил, что у всех великих рукопашников такая фамилия и должна быть, ведь самбо создал тоже Харлампиев – Анатолий Аркадьевич, а этот был Владимиром Петровичем. Когда он меня узнал, его чуть не разбил паралич, а когда понял, что я самостоятельно и без разрешения пришел, заявил, что, если бы он мог, прямо сейчас бы меня высек. Было смешно и обидно одновременно.

– Так я, может, пойду, Владимир Петрович? – проговорил я. – Мама с папой волнуются, а я тут с вами болтаю, да еще и высечь могут.

Ответом было сначала гробовое молчание, а потом громовой хохот. Меня подхватили на руки, кинули в темноту вверх раз пять, а потом еще долго тискали, хлопали по плечам.

– Расти, – уже спокойно и вполне доброжелательно обратился старлей, – ты обратный путь найдешь? Понимаю, что говорю глупость, судя по твоему снаряжению, ты бывалый спелеолог, хоть и не приложу ума, как это случилось, расскажешь потом?

– Расскажу. Но пора идти. Я вас уже трое суток ищу. Продукты заканчиваются. Вы есть хотите?

– Хотим. Но пока не будем. Побережем твои запасы.

– Тогда могу выдать по барбариске каждому. У меня их сорок две штуки. Еще останется. И плитка шоколада есть. Но это крайняя мера. Если съедим, сестра меня с потрохами слопает. Я ее у нее спер.

– Расть. Друг. Да мы тебе этих шоколадок целый ящик купим, если выведешь нас, – сказал Харлампиев, и его весело поддержали все остальные. – А барбариски давай, – добавил он. – Они точно не помешают, глюкоза с фруктозой сил добавят.

При возвращении основной проблемой стали узкие лазы и проходы, по которым я протискивался с трудом, а основная часть взвода старшего лейтенанта Харлампиева не проходили по плечам. В ход шли все возможные средства: от моего ледоруба и ножа до пряжек солдатских ремней. К вечеру мы добрались до рукотворного колодца. Шахтерский фонарь у меня сел. Фонарик на батарейках тоже. Свечи старались палить экономно и пользовались только керосиновой лампой.

– Слушай, Растислав, – обратился ко мне Харлампиев, трогая стены колодца, – это же руками делалось. Ты что же, нашел археологический памятник и даже не заметил?

– Почему не заметил? Заметил и даже зарисовал все, что видел на стенах. За природным залом снова начинается галерея, а дальше конусообразный зал со столбом посередине и мертвец. Пополам мумия, пополам скелет. Правда я оттуда убежал. Страшно стало.

– Эх, времени нет полазить. Но мы с тобой теперь сюда обязательно вернемся. Договорились?

– Вернемся. Чего ж не вернуться? Только боюсь, что меня родители теперь под домашний арест посадят, если чего хуже не сделают, – взгрустнул я. – Не думал, что так долго буду вас искать. Землетрясение сильно нарушило переходы между этажами. И так случай помог. На этот колодец наткнулся.

– Расть, да ты чего? Ты ж нас спас! Мы без тебя умерли бы. Упросим мы комбата, чтобы тебя не наказывал. Точно тебе говорю. Мы тебе теперь по гроб жизни обязаны. Ведь от лютой смерти спасаешь.

– Да? Ну ладно. А то я уже совсем испереживался. Мама с папой там себе, наверное, места не находят. Особенно мама.

– Это да. Но поступок твой – поступок настоящего мужчины и воина! Отец тобой будет гордиться.

Подъем был еще сложней. Даже с учетом того, что репшнура у нас прибавилось на сто пятьдесят метров, которые брали с собой ребята из разведбата. Первым поднимался я. Сколько раз я зависал на станциях, которые сделал еще при спуске, и не счесть, а последние сто метров были как в бреду. Перевалившись через порог и откатившись от края колодца, я почти потерял сознание. Все тело ломило и трясло. Даже зубы стучали, как мне показалось. Но пришлось брать себя в руки. Снял беседку, калоши, закрепил за костыль репшнур, засунул все, что могло помочь подниматься, в освобожденный от вещей вещмешок. Завязал и сбросил вниз. Цепляться ему все равно было не за что. Сгреб все имущество в кучу, улегся. Безумно хотелось пить, а я, облегчив вес, с которым поднимался, сдуру оставил флягу с водой ребятам.

– Хочешь пить, – учил меня Агей Нилович, – найди небольшой голыш и положи его в рот. На некоторое время жажда отступит.

Так я и сделал. Нащупал желто – янтарный камень, который нашел возле столба и мумии в кармане ватника, обтер, как мог, и засунул в рот. И правда. Пить пока расхотелось. Зато спать хотелось так, что даже трясущиеся руки и ноги не мешали. Заснул, подложив под голову сумку, которую утащил из пещеры со столбом.

Если мне что и снилось, то я этого не запомнил. Разбудил меня один из солдат, наступив на ногу в темноте. От неожиданности он чуть не упал обратно в колодец.

– Ох ты ж мать! – чертыхнулся он. – Расти, твою ж дивизию! Я ж чуть от страха по великому не сходил, да еще и почти обратно улетел, а страховку уже отцепил. Вот бы хохма была. Сначала спас, а потом угробил, – хохотнул он нервно. – А вообще, думал, не долезу я, – невпопад добавил он.

– Так смотреть лучше нужно, куда ступаешь. Я же специально огрызок свечи вам оставлял: почувствовал карниз, остановись, засвети, а потом вылазь, – буркнул я, потирая ушибленную ногу.

На удивление – чувствовал я себя замечательно. Сколько шел подъем бойца? Максимум, сорок-пятьдесят минут. От силы час. То есть за час я умудрился выспаться и набраться сил. Поискал камень, который использовал как барбариску. Но его нигде не было. Укатиться он тоже никуда не мог.

– Проглотил я его, что ли? – бормотал я, ища вокруг.

– Расть, ты чего потерял? Кстати, меня Александром зовут. Сашей. Будем знакомы, – подал мне руку солдат.

– Растислав. Расти, – я ответил рукопожатием. – Пойду, начну проход восстанавливать. Нам еще много пройти придется. Как следующий вылезет, ты его здесь оставляй, а сам ко мне иди. Пятьсот семь шагов, держась за правую стену. Там провал в стене. Не промахнешься. Я начну расширять переход.

Следующие двадцать восемь часов мы шли к выходу. Я толком не спал, съел лишь кусочек шоколадки и барбариску, но усталости не чувствовал. Только какое непонятное возбуждение. Харлампиев удивленно посматривал, но молчал. В привратный зал мы вышли, нет, не вышли, а выползли в стоящей колом от толстого слоя пыли и камешков взвеси, смешанных с потом и пещерной влагой, одежде. Глаза непрерывно слезились. Кровавые мозоли давно были сорваны, а намотанные бинты были серыми с бурыми пятнами крови. Вид, отразившийся в небольшом зеркале, был прямо геройский! Через лоб у меня шла кривая царапина с подсохшей кровью. Я посмотрел на солдат и самого Харлампиева и заулыбался. В свете керосинового фонаря «Летучая мышь» все выглядели не лучше меня. Один из бойцов взвода вообще умудрился сломать ногу, оступившись и угодив ею в трещину.

Напившись воды, я упаковал сидор – так в простонародье с 1882 года называли солдатские вещмешки, опять же со слов всезнающего Агея Ниловича – и пошел на выход. На улице было холодно, дул леденящий ветер с гор. Стояла ясная ночь. Безмолвный горный пейзаж освещал холодный свет луны. И лишь со стороны центрального входа в пещеру был слышен гул техники, удары и грохот. По тропе до него было не больше километра с горки. Мы прошли это расстояние минут за двадцать: ребята, несущие парня со сломанной ногой, не могли быстро идти по узкой и каменистой дорожке.

Перед центральным входом в пещеру было разбито пять больших палаток, стояла пара-тройка тракторов, компрессоры. Подходы освещали несколько больших прожекторов, питавшихся электроэнергией от тарахтящих дизелей.

Харлампиев, выйдя в центр площадки, построил в две шеренги свой взвод, а сам пошел к палатке с надписью «Штаб». Я стоял в стороне и наблюдал, как из палатки выскочил мой отец. Пошарил взглядом вокруг и, увидев меня, исчез и возник рядом, во всяком случае, так мне показалось.

– Расть! – выдохнул он из себя. – Мы ж уже почти тебя похоронили с мамой! Как же тебе, балбес, не стыдно? Я не знаю, что с тобой сделаю! – сказал он, обнимая меня и попутно пытаясь ощупать, все ли конечности на месте.

Вокруг было тихо. Вся техника прекратила работу. На площадку прибывали и прибывали люди.

– Взвод, смирно! Равнение налево! – рявкнул голос Харлампиева. – Товарищ майор, второй взвод первой роты первого батальона в полном составе вышел из пещеры Красная, где был блокирован из-за обвала горной породы после произошедшего землетрясения, благодаря подвигу, совершенному воином Растиславом Викторовичем Гаврилевским, вашим сыном. Старший офицер отдела боевой подготовки бригады старший лейтенант Харлампиев. Взвод во главе со мной готов понести любое наказание вместо него или вместе с ним.

Повисла пауза. Я не сдержался и громко шмыгнул носом. По площадке громыхнул взрыв смеха, снимающий напряжение последних семи суток.

– Я вам устрою наказание. Такое наказание, что устанете и взвоете все. И взвод, и рота, и ты, старлей! Вот вы теперь и будете отвечать за его воспитание как воина, раз сами его таковым назвали. Вот с этого момента, – уже улыбаясь во весь рот, заявил папа. – А ты не лыбься! – повернулся он ко мне. – Я решение принял, а вот как ты маму будешь успокаивать с сестрой, я бы на твоем месте подумал. Очень серьезно подумал. Пойдем хоть позвоним домой, да и привести тебя в порядок нужно. В таком виде им тебя показывать нельзя. – И пошел в сторону палатки с нарисованным красной краской крестом над пологом входа.

Я посмотрел на Харлампиева. Тот подмигнул, мол, не бойся, мы рядом, и пошел вслед за отцом. Эх, и больно было отрывать бинты с рук! В медицинском пункте меня продержали больше часа.

В итоге я, в форме без знаков отличия, с подкатанными рукавами и штанинами, с перевязанными руками и головой, ехал на заднем сидении УАЗа, а за нами ехал УРАЛ с тентом, который вез взвод Харлампиева к нам домой для моральной поддержки во время моих извинений перед женщинами нашей семьи.

– Думай, какие слова скажешь, Расть. Их должно быть немного, но они должны быть правильными, любящими и успокаивающими, – повернувшись ко мне с переднего сидения поучал папа. – Мама с Ирой даже в церковь ходили. Представь, сколько они себе напридумывали за эти семь ночей! Учись успокаивать своих женщин, раз уж воином тебя другие воины назвали. Научись внушать уверенность, что вернешься к ним во что бы то ни стало, – и отвернулся, оставив меня наедине со своими мыслями.

Мама с Ирой стояли возле подъезда. Вокруг – высыпавшие из подъезда соседи. Кто даже вытирал слезы.

– Смотри, как тебя встречают, оркестра для полного счастья нет, – с сарказмом заявил папа.

– Угу… Чего им не спится? Спокойно бы зашли домой. Я бы извинился. И дело с концом. А тут целый спектакль.

– Балбес ты, Расть! Ты думаешь, мы одни за тебя переживали. Весь гарнизон переживал. По ночам не спал. Сколько женщин, ложась по ночам спать, просили у небесных покровителей, чтобы ты выжил и вернулся. Ладно. Научишься. Молод еще. Но, похоже, стержень все же есть. Будем его развивать. Идем наших женщин успокаивать.

Я так ничего и не сказал маме. Она просто порывисто меня обняла и застыла. Сбоку прижалась плачущая Ира, а уж потом папа нас всех обнял и тихо сказал: «Ну вот все и дома. Будет, Людочка, из нашего сына толк. Гордиться нужно. А поступок его завтра обсудим. Вечерком. Под нашу любимую шарлотку».

– Растик, – мама сглотнула слезу, – ты изменился за эту неделю. Что с головой, руками?

– Все хорошо, мам. Голова в порядке. Шрам, наверное, будет, а так даже не больно совсем. О сталактит поцарапался, а на руках просто мозоли сорвал. Их обработали уже. Даже несколько уколов сделали.

– Ну ладно. Похудел ты сильно. Пойдем, будем тебя откармливать. Попахивает от тебя нехорошо. Герой. Как в школу пойдешь?

– Как-нибудь пойду, мам. Писать пока не смогу. Буду запоминать. Да и дел много. Мне нужно забрать у Агея Ниловича в доме книги и разобрать их. Да и вещи, которые он мне оставил, тоже. Я же так этого до сих пор и не сделал.

– Гхм! – Послышалось со стороны, – Людмила Федоровна, Ирина Викторовна, – заговорил Харлампиев, – разрешите принести вам благодарность за сына и брата, спасшего мне и еще тридцати ребятам жизнь. Спасибо вам от нас и земной поклон, – и Харлампиев как по-старинному поклонился, коснувшись рукой в махе земли. То же повторили ребята из пещеры, стоящие чуть дальше.

Мама выпрямила спину легким движением плеч и головы превратившись из заботливой мамы в жену командира батальона спецназа ГРУ и потомственную дворянку княжеского рода, правда, об этом редко говорилось, а на мои вопросы всегда отвечали: «Станешь чуть старше, поговорим».

– Спасибо и вам, Владимир Петрович. За доброе слово и за то, что вернулись живы. Прошу вас завтра вечером к нам в гости. Все и расскажете. А ребятам мы завтра тоже пирогов испечем и направим. Пусть порадуются. Изголодались.

– Обязательно буду, Людмила Федоровна. Еще раз спасибо. – И уже обращаясь к папе: – Товарищ майор, разрешите убыть в расположение?

– Езжайте, Владимир Петрович. Ребят в баню и в столовую. Там ждут. Завтра утром должен быть подан подробный рапорт на имя командира бригады, в том числе с оценкой действий каждого бойца. Для всех завтра выходной. Для бойцов после санчасти – увольнение до 22:00. До завтра. Ну и рапорт перед тем, как комбригу подать, сначала мне покажите.

– Есть, товарищ майор! – ответил Харлампиев и, подмигнув мне, пошел к машине.

Мама вмиг переменилась, снова став любящей мамой, а не гордой, волевой женщиной. Я всегда удивлялся – как у нее это получается? В форме она не ходила, хоть и была так же, как папа, майором. Чем она занималась в здании возле штаба бригады без окон и с двумя большими спутниковыми антеннами на крыше, не обсуждалось.

Вообще мама была для меня полной загадкой. Я не помнил, чтобы она хоть раз повысила голос. Но, судя по уважению, которое проявляли все без исключения знакомые мне люди, она была каким серьезным начальником. Даже то, что она была полиглотом, говорящим на двенадцати базовых языках, накладывало на ее образ занавес таинственности. Хотя в облике ее никакой таинственности не было вовсе. Небольшого роста, тоненькая. Папа все время говорил, что талия у мамы умещается в обхвате его пальцев. Живые зеленые глаза и короткие русые волосы под каре, как у Мирей Матье. Лицо, по словам покойного Агея Ниловича, было достойной породы – когда лучшие воины выбирают лучших женщин из поколения в поколение, выкристализовывается канон, с которого потом пишут картины и ваяют скульптуры.

Такой же была и моя старшая сестра. Красавица, в которую была влюблена вся мужская половина старших классов, спортсменка, комсомолка и вообще звезда школы. А еще болтушка, каких не сыщешь, выдающая информацию со скоростью скорострельного пулемета.

Меня накормили, отмыли в ванной, заставили снять повязки, обработали какой мерзко воняющей мазью и уложили спать.

Следующим вечером был какой странный разговор, а не праздник. Вроде бы меня никто не ругал, но ощущение было, что меня препарируют. В итоге решили, что в музыкальную школу я ходить не прекращаю, но меня приписывают ко второму взводу первой роты. И с шести до двадцати я нахожусь в полном распоряжении ответственных за меня, в том числе и по учебе. Временем, которое я провожу вне занятий по боевой подготовке, была школа с восьми утра до тринадцати тридцати и музыкалка три раза в неделю вечером. Выходные – суббота и воскресенье, – если нет учений, по скользящему графику, так же, как и подразделение. Меня особо никто не спросил. Харлампиев заявил, что начнет заниматься со мной уже с завтрашнего дня, и руки не помешают. Пока ему руки не понадобятся.

– Готов, Расть, Великим Воином становиться? – обратился он ко мне.

Ну что же я мог ответить?

– Конечно, готов, – храбро проговорил я и, увидев зажегшийся огонек в глазах моего будущего учителя, засомневался. – Ну или почти готов, – добавил уже не так браво.

В школу нужно было идти только через неделю. Об этом мне сообщила мама следующим утром. А папа добавил, что у меня ровно тридцать минут, после чего я должен быть готов ехать с ним в бригаду. Харлампиев уже ждал.

Эх, как же я пожалел, что смалодушничал и не заявил в тот вечер, что хочу стать великим гитаристом или певцом, бардом, таким, как Владимир Высоцкий…

Неделя до школы прошла в сплошных муках. Действительно, руки мои никто не трогал. Зато ноги… тренажеры, бег, приседания и растяжка на специальных снарядах-блоках к вечеру доводили до состояния умопомрачительной усталости. Перед тем как папа забирал меня домой, мне делали массаж. Но это был не тот массаж, который в прошлом году делали мне в детском санатории, это была дополнительная пытка, добровольно-принудительная.

– Не пищи, воин. Это на пользу. Скоро научишься и сам будешь себе делать, а через месяц начнем еще иглы ставить, чтобы улучшить метаболизм.

Я мечтал о субботе – как о летних каникулах раньше. Утром, забрав сумку, которую притащил из пещеры и так ни разу не открыл за эту дикую неделю, я ушел в поселок, в дом, который снимал Агей Нилович. Половина дома, где он жил, была оплачена до конца этого года, и хозяйка заявила, что выполнит договор, поэтому я могу приходить и пользоваться вещами, раз уж покойный мне их оставил.

За время, что прошло после похорон, я ни разу не смог заставить себя прийти туда, где два года проводил так много времени. Сумка открылась легко и оказалась пустой, за исключением странного кожаного круглого подсумка. Открыл его, и оказалось, что это чехол для гибкого металлического приспособления длиной где метр двадцать. С одной его стороны была рукоять, а с противоположной – лезвие из черно-серого металла с прожилками длиной сантиметров пятнадцать. Я сидел в любимом кресле Агея Ниловича за письменным столом и осматривался.

На столе лежал развернувшийся с шелестом то ли нож, то ли кнут. Стопки книг были везде вокруг: на столе, на полу, на диване и даже на шкафу. Я выдвинул верхний из трех выдвижных ящиков. Поверх, видимо, очень дорогого письменного набора лежал конверт с вензелями в углах. Вверху было написано каллиграфическим с завитушками почерком Агея Ниловича: «Для Растислава, моего друга и соратника!»

У меня навернулись слезы. Стер их бинтом правой руки и положил незапечатанный конверт перед собой. Еще раз вытер слезы, достал из конверта лист вощеной бумаги и начал читать последнее послание от близкого мне человека, который стал для меня другом и учителем.

«Растислав, – писал он, – если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет. Это нормальный ход времени. Я благодарен Господу Богу и Высшим силам за то, что не прошел тогда мимо мальчика, сидевшего в луже с заплаканным лицом и прокушенной от обиды губой.

Ты уникальный! Я чувствую в тебе мощь и силу множества поколений твоих достойнейших предков! Я уверен, что тебя ждет великая судьба, а я редко в таких вещах ошибаюсь. От того, насколько ты будешь к ней готов, как физически, так и духовно, зависит все. Хочу, чтобы ты совершил то, ради чего пришел в этот мир, а тебя в нем давно ждут. Прочитай мой дневник, он лежит в нижнем ящике, он даст тебе понимание твоего предназначения. Все, что есть у меня, я завещал тебе. Пакет во втором ящике отнеси сразу же, как прочитаешь мое письмо, папе. Он знает, что нужно делать. Снаряжение для путешествий теперь твое. Содержи его в идеальном состоянии, как я учил, и оно прослужит тебе верой и правдой еще много лет. Я его собирал по крупицам долгие годы. Но это самое лучшее. Вместе с пакетом из второго ящика сразу же забери и отдай папе сумку из шкафа, который закрыт на ключ. Ключ лежит в третьей чашке чайного набора в серванте. Смотреть в сумку не нужно. Твой папа сам во всем разберется. Пожалуйста, не оставляй в доме после твоего первого прихода эти предметы, пакет с документами и сумку. Она тяжелая, но тебе по силам ее унести. За всем остальным приди в тот же день вместе с папой и мамой. Все, что есть в моем доме, даже мебель, – новое и куплено мной. Заберите себе. Все, что не заберете в первый же день твоего появления, пропадет зазря. Просто верь мне и сделай так.

Учись! Учись! Учись! Воспитывай свой дух и тело! Воспитывай волю и нравственность. Много-много читай. В книгах простая мудрость множества веков. Каждая книга – это новый мир. Открой для себя новые миры.

Помни, что, кем бы ты ни был, ты потомок Рюрика, а Рюрики – потомки Изначальных, о которых ты прочтешь в моем дневнике. Прощай, Растислав. Расти свою Великую Славу! Люби жизнь во всех ее проявлениях. Помни принципы, которые я тебе пытался привить.

Поклон родителям, мой привет и наилучшие пожелания твоей очаровательной сестре Ирине.

Твой – уже теперь навечно – А. Н. Скуратов.

P. S.: В пещере, которую мы с тобой обследовали, кроется начало разгадки Изначальных. По возможности не бросай поиски. Будь настойчив, и эта тайна тебе покорится. Будь счастлив, Расти».

Слезы текли у меня по щекам и капали на стол. Я сложил письмо и положил во внутренний карман куртки. Открыл второй ящик и достал увесистый картонный пакет, замотанный как бандероль. На одной из сторон было написано: «Для Гаврилевского Виктора Александровича». Нашел тряпку, вытер от пыли внутренности сумки из пещеры и положил туда пакет. Смотал и уложил непонятный предмет – то ли нож, то ли кнут – и засунул так же внутрь сумки. Место оставалось, и я положил туда письменные принадлежности из белого тяжелого металла. Их было шесть. Кроме этого, в кожаном футляре лежали три массивных перьевых ручки и пузырек с чернилами. Забрал сумку и, повесив себе на плечо, пошел в соседнюю комнату. Ключ нашелся там, где и должен был быть. В шкафу оказался кожаный саквояж весом, наверное, килограммов двадцать, а может, и больше. До папиной части я все это еле донес. Хорошо, что донести саквояж от КПП мне помог один из солдат.

В папином кабинете никого не было. Он пришел через полчаса, когда я уже собрался оставить все вещи и идти домой. Показал письмо Агея Ниловича, отдал папе пакет и саквояж, засобирался домой.

– Подожди, Расть, а что это у тебя за сумка странная такая?

– Я, пап, ее нашел в пещере. Возле мумии-скелета в зале со столбом. В ней ничего не было, либо истлело за столько лет. Я все вытряхнул, а вот это нет. Оно как будто новое, и сама сумка тоже.

– Ну ты даешь. Харлампиев же рассказывал про рукотворные коридоры и колодец с иероглифами. Было такое?

– Было, пап. У меня есть все зарисовки встречающихся иероглифов.

– А ты случайно не забрал сразу дневник Агея Ниловича?

– Нет. Мы же вернемся и заберем. Там много чего нужно забрать. Из кабинета во всяком случае. Какой смысл оставлять? Хозяйка все равно продаст все, а так – память об Агее Ниловиче.

– Хорошо. Давай так. Я сейчас вызову машину и маме позвоню. Может, она тоже захочет съездить, если сможет.

Мама смогла, заявив, что не способна отказаться от тех чудесных кухонных причиндалов, о которых я даже не подозревал и которые, по словам мамы, были ценны не стоимостью, а качеством и невозможностью даже попыток достать где-нибудь.

В доме покойного Агея Ниловича мама с присущей ей энергией занялась определением необходимости имеющихся там вещей. Мне было как не по себе. Но я понимал, что все, что оставлено нам и мы не заберем, достанется хозяйке дома, которая все продаст. Мама быстро нашла с ней общий язык и заверила, что мы сегодня освободим эту половину дома и она сможет ее снова сдавать. Кроме того, ей пообещали оставить новую кухонную мебель, даже со столом и стульями, которые она тут же утащила к себе, чтобы мы не передумали. Я носил книги в УАЗик, а мебель грузили в подъехавший УРАЛ солдаты из папиного батальона.

Расставлять мебель в нашей трехкомнатной пустой квартире было куда. Мы только полгода как переехали и пока во многом обходились минимумом. Мама говорила, что ерунду в новой квартире не потерпит и копила на самое лучшее. Книжные шкафы, стол и кресло достались мне вместе с большим кожаным диваном. Только к вечеру, вернувшись с тренировки у Харлампиева, я вспомнил о дневнике, который должен был прочитать.

В ящиках стола его не оказалось, но я не придал этому значения. Подумал, что папа забрал его, да и, если честно, было, о чем подумать. На тренировке я показал своему учителю находку из пещерной сумки. Сказать, что он потерял дар речи, – не сказать ничего.

– Растислав. Ты себе даже представить не можешь, что это. Это легендарный гибкий меч Избранных. Телохранителей китайских Императоров. Мой учитель провел в Китае, Тибете и Вьетнаме почти всю жизнь, изучая древние боевые искусства. У него было два таких новодельных меча. Он был амбидекстром – обоеруким бойцом. По его словам, настоящих клинков не сохранилось. Ан нет! Сохранился один, и лежал он в Крымской пещере. Ну вот мы и определились с видом оружия для тебя, а то мы с твоим отцом голову сломали, что выбрать за основу. Начнешь с одного, а вторую руку будем тебе ставить, когда сам ковать металл научишься. Ну это потом, а пока есть тебе, чем заняться и без клинков. Сначала освоишь кнут, бич, шест. Этого тебе на пару-тройку лет хватит.

Я сидел в кресле Агея Ниловича и рассматривал все еще забинтованные руки, витая где далеко. Пришел папа. Мама что говорила, но я особо не слушал. Просто фон.

– Расть, иди, снимем повязки с рук. На завтра оставим их открытыми, а в школу наклеим лейкопластыри, – сказала мама, появившись в дверном проеме.

Повязки сняли. Темно-коричневые раны были похожи на кору старого дерева и уже не казались страшными. Я рассказал папе о клинке. Он обрадовался и заявил: мне повезло, что со мной будет заниматься Харлампиев. Лучшего бойца он в своей жизни не видел, хоть и сам не промах. Про Харлампиева по гарнизону ходили легенды, и я это знал. Его направляли на самые опасные задания, особенно в Афганистан, в горы, и он всегда возвращался с выполненным заданием и без потерь в группе.

– Если кто и может из тебя сделать Настоящего Воина, так это он, – сказал папа. – Ладно, у меня есть объявление для семейного совета.

По семейной традиции мы все замолчали. По общей договоренности, каждый, кто хотел, чтобы его выслушали, не перебивая, должен был объявить, что хочет созвать семейный совет. В этом случае, пока он не выскажется полностью, перебить его никто не мог. В основном пользовались этим правом мы с сестрой, а папа вообще использовал его только перед длительными командировками в Афганистан или другие неспокойные места типа Анголы. И вот снова. Я аж поперхнулся на полуслове, собираясь спросить о дневнике Агея Ниловича.

– Итак, семья, я осмотрел пакет и сумку, которые для меня оставил Агей Нилович. В пакете было завещание, заверенное у нотариуса почти за полгода до его смерти. По нему все его имущество, а, как оказалось, его немало, – должно отойти Растиславу. Квартира в Москве, дача в Красногорске, дом на острове Сицилия, дом на острове Мальта, яхта, две машины. Но и это еще не все. В сумке, которую Расти притащил ко мне из дома, деньги. Много денег. Около трех сотен тысяч рублей и двухсот тысяч в чеках Внешсовбанка для покупок в специализированных магазинах. Я таких деньжищ сроду не видел, не то что держал. Вопрос: что мы будем делать со всем этим?

– Мне ничего не нужно, – заявил я. – Того, что мне раньше оставил Агей Нилович, туристического снаряжения и книг, достаточно. Я и так буду помнить о нем всегда.

– Хорошо, Растислав. Твое предложение? Если уж ты взял слово первым, заканчивай свою речь. Предложение и обоснование.

– Предложение – передать все в географическое общество, в котором Агей Нилович занимал какой почетный пост. Пусть они организуют на эти деньги экспедицию. Обосновать я не знаю как, но чувствую, что это будет правильно.

– Принимается. Дальше Ира.

– Я не знаю про географическое общество. Но думаю, что мы должны отдать все в детские дома и дома престарелых. Сколько детей и стариков можно будет сделать счастливыми! Обосновывать нечего. Присваивать все это богатство считаю нечестным. Есть люди, которым это будет нужнее. Да и что нам делать с этими домами и яхтами?

– Так. Хорошо, Ира. Принято мнение, – прихлопнул папа по столу ладонью. – Мама, а ты чего скажешь? Смотрю, задумалась.

– Да, задумалась. И думаю, что часть денег действительно надо передать в детские дома, часть отдать в церковь и построить или восстановить Храм в память о настоящем Человеке. Часть денег потратить на нашу семью. Очень маленькую часть. Ни у меня, ни у Иры, да и ни у вас, мальчики, нет нормальной одежды. Ну и с обустройством квартиры необходимо закончить. Завтра после обеда и поедем. Все, что необходимо, купим. На оставшиеся деньги нужно совместно с партийным активом бригады построить памятник всем погибшим за Родину, а их у нас в бригаде множество. Да и семьям погибших помочь опять же не мешает через женсовет бригады.

Все остальное нужно посмотреть. Например, книги из библиотеки я бы забрала. И домой, и в гарнизонную библиотеку. Заграничные дома, уверена, нужно передать государству или сделать как предложил Расти. А вот то, что в Москве, оставить. Не просто так Агей Нилович Растиславу это оставил. Хотел бы передать в лучшие руки или на благотворительность – передал бы. Значит, были у него какие мысли и задумки на эту тему. Вот понять их – наша задача и обязанность.

– Понял. Наша мама, как всегда, мыслит рационально и без излишних эмоций. Я примерно так же думаю. Итак, голосуем? Или примем чье одно предложение?

– Пап, ну так вас с мамой уже двое. Чего уже голосовать. Да и я действительно поторопился. Я тоже хочу книги забрать. У меня теперь книжных шкафов аж три, а заполнен только один, да и то не полностью. Эти прочитаю, хотелось бы идти дальше.

– Ир, ты как?

– Я свое мнение, пап, высказала. И считаю, что оно правильное. Но посмотреть нужно. Вдруг там что еще есть? Может, Агей Нилович еще какое послание нам оставил.

– Ну что же, так и решим. Завтра едем за покупками, а с утра все остальное. С замполитом бригады поговорю и с особым отделом тоже не мешает пообщаться.

По поводу дневника я так и не спросил: снова забыл, закрутился, собираясь в школу. Утром, после зарядки со взводом, где я числился теперь старшим сыном полка, позавтракал на скорую руку и помчался, боясь опоздать. Форма почему болталась на мне как на вешалке. Пришлось надевать ремень, чтобы не потерять штаны, которые еще две недели назад с трудом на мне сходились.

Шрам на лбу уже был без корки и выглядел просто глубокой розовой рытвиной поперек лба от левого виска к правой брови. В фойе школы меня встречали. Висел огромный плакат, вещающий о моем героическом поступке. Тут же был и директор школы Семен Абрамович Ваховский, который преподавал у нас русскую литературу, многие учителя и даже старший лейтенант Харлампиев с ребятами из взвода.

Семен Абрамович толкнул речь, даже прочитал несколько строчек, из своего любимого Маяковского. Потом выступал Харлампиев. Я его особо не слушал, хотя, видно, он говорил что-то грустное: многие учителя смахивали слезу – это я заметил.

Я смотрел только на Ленку, и никто меня больше не интересовал. А она, улыбаясь, смотрела на меня. От ее взгляда вспотели и зачесались под пластырем ладошки. Закончился импровизированный митинг гимном, а после Семен Абрамович объявил, что первый урок будет уроком мужества. Проведут его военнослужащие, спасенные учеником нашей школы Растиславом Гаврилевским.

В классе меня снова ждал сюрприз. За моей партой, которую я раньше делил с Ромой Черненко, вроде бы как моим единственным приятелем в классе, сидела Ленка.

– Расть, – тихо попросила она, – можно, я буду сидеть с тобой? Ты не возражаешь?

– М-м-м-м… – промычал я в своей привычной манере все портить, а потом вспоминать, как надо было сказать или поступить, – ну-у-у-у, – протянул я.

– Нет, ты не подумай ничего. Если ты не хочешь, чтобы я с тобой сидела, – быстро проговорила она, – я пересяду, только я уже классной все сказала, и она согласилась.

– Я не против, – наконец, буркнул я, разозлившись на себя. – Вообще мне все равно, – продолжил я идиотничать и плюхнулся за парту.

У Ленки в глазах стояли слезы. Думаю, она не осталась бы сидеть со мной, если бы в этот момент в класс не вошел директор школы, наша классная руководительница Екатерина Николаевна Максимова и старший лейтенант Харлампиев в парадной форме с орденом Красной Звезды и двумя медалями «За отвагу» на груди. Но это были не все гости. Чуть погодя в класс вошел командир бригады полковник Савенков Артем Владимирович. А с ним мужчина с серьезным брюшком и неприятным взглядом.

– Садитесь, ребята, – сказал Семен Абрамович. – Сегодня необычный день для нашей школы. Мы проводим урок мужества не на примерах ВОВ или других войн, где наши воины героически защищали и защищают идеалы социализма и коммунистической идеи. Примером для нас сегодня является человек, который учится в вашем классе, все вы его знаете – это Растислав Гаврилевский, совершивший геройский поступок в мирное время: спасший тридцать одного человека из каменной ловушки после землетрясения.

Я стоял и чувствовал на себе только один взгляд – Ленки. Ради этого я и решил идти в пещеру, чего уж греха таить. Это потом я захотел спасти людей, а сначала было только желание доказать, что я тоже что могу.

Хотел было ляпнуть это в ответ на дифирамбы, которые мне пели, но, слава Богу, удержался. Ко мне подошел мужчина в костюме и с брюшком и, пожав руку, повесил на левую сторону груди какую медаль. Обдумывая участие Ленки в спасении ребят из пещеры, я пропустил несколько речей, в том числе этого серьезного дяди.

После вручения мне коробочки и удостоверения серьезный дядя и командир бригады, который тоже долго что говорил, а потом жал мне руку, боясь повредить мои сорванные мозоли, помахали рукой и вышли из класса. Мне, наконец, разрешили сесть и я, усевшись за парту, от ощущения, что рядом сидит Лена, чуть не свалился со стула. Поймал себя, восстановил равновесие и ушел в нирвану, обдумывая первую фразу, которую должен буду сказать ей после этого абсолютно ненужного урока. Фраза не придумывалась.

Владимир Петрович, видимо, в красках рассказывал про меня и про пещеру, потому что все девочки в классе рассматривали меня совсем по-другому. Да и мальчишки многие, за исключением галерки во главе с Лелей Генешвили, смотрели с неприкрытым уважением.

– Нужно было послушать, что говорили, – подумал я, как всегда, поздно, поднимаясь из-за парты после звонка и собираясь проводить Харлампиева.

– Растислав, жду вечером в спортзале, – громко сказал Владимир Петрович.

– А чего ему там делать? – поинтересовался громко с галерки Леля. – На гитаре брынькать?

– Генешвили, – грозно произнесла Екатерина Николаевна, – ну-ка, замолчи. Как тебе не стыдно?

– А чего стыдиться? – продолжил Леля. – Придумали какую ерунду, медаль еще дали этому толстяку. Да я в жизни не поверю, что все так было. Небось папаша его попросил кого сделать из его сыночка героя. Им, офицерам, все можно. Вот и подмазал – где надо и чего надо. Он же у него шишка. И мамаша тоже.

Я не помню, что было дальше и как я это сделал. Раньше Леля позволял себе оскорблять только меня, не переходя на родителей. Только я стоял возле второй парты – и уже стою возле последней, а Леля Генешвили лежит в груде завалившегося шкафа, который раньше стоял возле стены. Рядом возвышался старший лейтенант Харлампиев и странным голосом нараспев гортанно говорил:

– Медленно выпусти из себя воздух через зубы, освобождаясь от ярости. Расслабь кулаки, отпусти кровавый туман из глаз, пусть летит. Все. Дыши глубоко, Воин. Дыши и выдыхай через зубы.

Воздух с шипением выходил через стиснутые зубы.

– Владимир Петрович, что это? – хрипло спросил я. – Что со мной было?

– Это, братец, называется слияние с вихревым потоком, пока спонтанное и недолгое, но теперь уже достаточное для тебя. А для меня гордость, что я буду учить вихревика. Как же здорово! Сегодня Учителю позвоню, расскажу. Может, он сам приедет на тебя посмотреть.

– А с Лелей что? – спросил я растерянно.

– Да все в норме. Живой. Дышит. Зубов передних лишился. Ну и без сознания пока. Придет в себя, я еще с ним поговорю, а ты иди. Тебя ждет девочка, с которой ты сидел и млел весь урок, – улыбаясь, заявил он. – Да не бойся ты. Один в пещеру не боялся, и к девушке не бойся. Все хорошо будет.

Он приподнял шкаф одной рукой, а второй вытащил шевелящегося Лелю.

– Жив, чудище? Ну-ка, на меня посмотри. Не дай тебе Бог еще раз в офицерском слове усомниться. В следующий раз будешь иметь дело не с моим учеником, а со мной. И с отцом я твоим обязательно поговорю по поводу твоего воспитания. Готовь свой глупый зад к встрече с ремнем. Наслышан я, как ты по вечерам верещишь – как девчонка, – жестко и громко, чтобы все услышали, сказал Харлампиев. – Растислав, поручаю тебе этого чуду, проследи, чтобы вел себя хорошо, или можешь поучить его хорошим манерам чуть-чуть. Ему не помешает.

– Есть. Принял, – ответил я, как меня уже научили. – Есть обучить хорошим манерам, товарищ старший лейтенант.

Вечером, уставшие после посещения специализированного магазина «Белая Березка» в Симферополе и покупки всего, что только можно было представить, наевшиеся от пуза пиццы с разными начинками в старинной и единственной на весь город пиццерии, мы приехали домой. Возле подъезда стояла черная «Волга», а возле нее – мужчина с козлиной бородкой, одетый дорого и, на мой взгляд, строго. Он сделал несколько шагов в нашу сторону и, чуть приподняв шляпу правой рукой, заговорил с папой:

– Виктор Александрович Гаврилевский, я не ошибся?

– Здравствуйте. Вы не ошиблись. Это я.

– Можно мне с вами поговорить пару минут?

– Пожалуйста. Секунду, – и, обратившись ко мне: – Растислав, начинай носить тяжелое, что не сможешь, оставь – вместе перенесем.

Из тяжелого были стиральная машина и телевизор. Все остальное перенести я мог, тем более что вещи в двух больших чемоданах и двух сумках мама с Ириной понесли сами. Судя по их виду, они не доверили бы это богатство никому.

Папа разговаривал со странным вечерним визитером долго. Я перенес все, что мог, и подумывал попросить водителя буханки, в которой мы все это привезли, помочь отнести телевизор, когда папа позвал меня к себе.

– Расть. Это Вениамин Геннадьевич, коллега Агея Ниловича по географическому обществу. Он просит взглянуть на дневник, который тебе оставил Агей Нилович.

– Пап, а ты разве его не забрал? Я после переезда искал и подумал, что это ты взял, а потом закрутился и забыл спросить. Ну а сегодня, сам знаешь, не до того было.

– Нет, Расти, я не брал. Ты хорошо посмотри везде. Товарищ специально из Москвы прилетел. В этом дневнике сокрыто множество разгадок тайн, над которыми бьются уже долгое время ученые разных стран. Нельзя, чтобы дневник попал в другие руки. О том, что Агей Нилович жил здесь, оказывается, никто не знал. Все думали, что он или на острове Пасхи, или исследует гроты в Перу, а узнали о нем из статьи о тебе в «Комсомольской Правде». Там он дважды упоминался.

– Правда? Обо мне в «Комсомольской Правде»? Вот здорово! Почитал бы.

– Подожди, Расть, с «Комсомолкой». Вопрос серьезный. Вспоминай, когда ты последний раз видел дневник. Как он выглядит?

– Выглядит как толстая амбарная тетрадь в кожаной обложке. С внешней стороны выбит иероглиф по типу тех, что я видел в пещере. Видел я дневник перед тем, как уйти к тебе. Еще хотел сразу забрать, но он бы не уместился в сумку, и я решил забрать его вместе с книгами. А потом его не стало. Я перерыл весь стол и все шкафы. Говорю же – думал, ты забрал почитать.

– Растислав, Виктор Александрович, я чувствую, когда говорят правду. Вы не обманываете. Но мне бы хотелось поговорить со всеми, кто участвовал в переезде. Для начала с Людмилой Федоровной и Ириной Викторовной. Это необходимо сделать сегодня – ведь после всех бесед мне нужно будет позвонить в Москву, чтобы организовать поиск и не позволить вывезти столь ценные документы за пределы страны.

Поговорил с мамой и сестрой и, даже не прощаясь, сел на заднее сиденье «Волги» и уехал. Папа пожал плечами – дескать, одежка хороша, а манеры быдла и, подхватив коробку от телевизора, пошел домой, а стиральную машинку нам помог донести дядя Кирилл, сосед по площадке.

– Обустраиваетесь? Это хорошо. Рады мы за вас, Виктор Александрович. Расти, хоть медаль покажи! Первый раз вижу мальчишку, которому еще и десяти лет нет, а у него уже медаль «За Отвагу». Нонсенс. Тут о тебе и по «Первому каналу» в новостях рассказывали. Знаменитость.

– Ты, Кирилл, не развращай мне сына. Нечего ему вникать во всякие статьи да интервью. А медаль заслужил. Поступишь в Суворовское, будешь носить на форме, а пока к моим уберем.

– Да я что? Понимаю. Ну ладно. Там моя тесто замесила. Завтра пироги будут – приходите вечерком. Будем ждать.

– Нет уж. Завтра мы вас приглашаем, – вмешалась в разговор мама. – Будем мебель и покупки обмывать. Так что ждем завтра к девятнадцати.

– Ну что же. Будем. Обязательно будем. Но пироги – с нас. И наливочка – куда ж без нее? Спокойной ночи, соседи!

Дневник Агея Ниловича так и не нашелся. Мужик с бородкой и в шляпе приезжал еще три раза. Два из них – с какими чинами из КГБ. Опрашивали, осматривали нашу квартиру. Изъяли у меня записную книжечку, в которой были записи маршрута и зарисовки иероглифов, сумку из пещеры и гибкий клинок, который был у Харлампиева. Потом приехали еще раз какие люди из прокуратуры, ОБХСС, КГБ и под опись изъяли папку с документами на дома, квартиры, машины, яхту и деньги. Папу и маму заставили подписать какие документы, в том числе и о неразглашении, а про деньги и другое имущество посоветовали забыть. Последний из уходящих положил на стол пакет и, пристукнув по нему ладонью, сказал папе:

– Здесь сорок тысяч чеками. Можете потратить их на себя. Это компенсация за неудобства, которые вам принесла эта история. И премия вашему сыну за научные открытия в пещере. И еще совет: уже без шуток, Виктор Александрович, просто забудьте обо всем, что было связано с академиком Скуратовым. Это хорошо скажется на вашей карьере. Кстати, поздравляю с новым званием, подполковник. Завтра вам объявят об этом. И вашу жену тоже поздравьте с таким же званием. Прощайте.

Глава 2. Игнат Ипатович

Летом меня отправили на плато Каламбаир помогать одинокому пастуху, который жил в деревянном доме на опушке букового леса. Днем он пас стадо овец, а вечером разжигал горн в большой кузне и до поздней ночи отстукивал по наковальне молотками. Каждый из них имел свой особый голос и звучание, создававшие ритмичный мотив, который в моем сознании воскрешал мистические образы шаманов и ритуальных танцев. Мне нравилось слушать эту музыку в ночной тишине.

Разговаривал Игнат Ипатович – так звали пастуха – мало. Со мной в первую неделю сказал слов двадцать, да и то по большей части в первые дни, когда знакомил с громадными тибетскими овчарками черно-бурого окраса. Их было пять, три суки и два кобеля. Ростом они были мне почти до плеча, а в пасть могла бы спокойно войти голова ребенка. В пяти словах Игнат Ипатович объяснил, что я теперь свой, меня нужно охранять, а я буду их кормить.

Для сна мне определили место в овчарне под навесом на топчане, кинув на него овечью шкуру и валик из прессованной овечьей шерсти. Утром я, полусонный, брел в летнюю кухню и, просыпаясь на ходу, рубил приготовленное с вечера мясо на десять кусков, по два для каждой собаки Баскервилей. В первый день, когда я принес им куски мяса, каждый килограмма по полтора, и ведро запаренной каши с овощами, было ощущение, что они и меня съедят так же спокойно, как съели принесенную пищу. После трапезы я выгонял стадо, и оно медленно брело под контролем пяти громадных псов на яйлу.

Игнат Ипатович приезжал на лошади через пару часов и, осмотрев стадо сверху, спускался на землю, доставал книгу и читал. Вечером так же молча подтягивал седельные ремни, распутывал ноги своей кобылы, вскакивал в седло, осматривал стадо и возвращался домой. А я гнал стадо в кошару, наливал ведрами из родника воду в колоды из цельных бревен и шел на кухню. Там ел то, что стояло на столе под полотенцем, снова рубил мясо и нес собакам, прихватив и ведро с кашей.

Через месяц такой жизни я взвыл. Нет, трудно не было, было монотонно и скучно. Я скучал по маме с папой, по Ирке, по друзьям, которых теперь у меня было много и, главное, – по Лене, с которой у меня было связано в жизни все. В последний раз, когда мы виделись, я проводил ее домой из школы и рассказал, что лето проведу на плато, работая помощником пастуха. Она удивилась и, кажется, даже расстроилась.

– Может, ты сможешь приехать хоть на мой день рождения? – спросила она. – Все-таки, десять лет. Я бы хотела тебя видеть на празднике.

Я пообещал, что буду. И вот застрял на кошаре – Игнат Ипатович вчера уехал на своем «виллисе» времен ВОВ и до сих пор не вернулся. Связи не было. Мясо, замороженное для собак, я нашел. Кое-как разобрался, как запаривать кашу, а вот что поесть мне найти не сумел. Дом Игнат Ипатович закрывал, а в кухне еды для людей не было. Пришлось готовить из того, что было. Развел костер, нарезал тонкими ломтями мясо и, кое-как обжарив его, съел. Голод не тетка, еда показалась вкусной.

Был вечер. Костер я палил возле навеса, и запах жареного мяса дошел до вольера с овчарками. Одна из них, самая молодая, подошла ко мне и стала внимательно смотреть на жарящиеся куски. Вывалив длинный алый язык, она издала звук, который можно было принять за урчание.

– Хочешь? Сейчас я сниму, остужу и поделюсь с тобой.

В ответ прозвучал такой же звук, только помягче тоном. Собака подошла и уселась возле меня. Так мы и сидели у костра, глядя на огонь и отбрасывая две танцующие тени: я – пониже, собака возле меня – выше на голову.

– Большие вы все же. Очень. Даже страшные иногда, – обратился я к ней. Она повернула свою громадную голову ко мне и открыла пасть. – Ты как будто все понимаешь, что я говорю.

Я снял с костра скворчащий кусок мяса, отрезал половину и положил на деревянную дощечку.

– Пусть остынет. Потом ешь. А я еще поставлю. Что у меня такое ощущение, что и я, и ты еще захотим.

Так и случилось – я еще дважды резал мясо и делился им с собакой. Ночью она от меня так и не ушла: улеглась рядом, возле топчана, и так и уснула.

Утром, еще до подъема, приехал пастух – кузнец. Подошел ко мне, осмотрелся. Внимательно посмотрел на собаку и на меня.

– Выбрала. Тебя. Твоя, – сообщил он мне, показав на нее кнутом. – Сапа.

Сапа, услышав свою кличку, подскочила и уставилась не на Игната Ипатовича, а на меня. Он усмехнулся.

– Выбрала. Редкость, – заключил он. – Пойдем.

Игнат Ипатович привез письмо от родителей и от Харлампиева. В первом сообщалось, что через два дня они меня ждут дома, а во втором – что мне предстоит начать работать в кузне по вечерам, но это не снимает с меня обязанности полтора часа заниматься по той программе, которую Харлампиев определил. Кроме этого, Владимир Петрович сообщал, что сегодня уезжает на месяц в командировку и будет только в конце июля или в начале августа, а тогда обязательно проверит, отлынивал я от ежедневных тренировок или нет.

Сапа теперь ходила за мной все время по пятам и абсолютно отказывалась воспринимать запреты Игната Ипатовича. Мне пришлось забирать еду из летней кухни и есть на улице, периодически отдавая лучшие кусочки новоиспеченной поклоннице. Игнат Ипатович наблюдал за этой идиллией со стороны и, проходя мимо, бросил: «Учи. Умная».

Вечером меня в первый раз взяли в кузню. Выковывали топор. Я работал мехами. К молоту и тем более молоткам меня не допускали, а после проковки и закалки пастух-кузнец, выходя и вытирая руки о фартук, бросил: «Порядок».

На наведение порядка ушло не меньше часа, и к тренировке я приступил уже затемно. Мышцы, уставшие от работы с мехами, отдавали тягучей болью. Я стерпел и выполнил все, что было определено Харлампиевым.

Через день утром Игнат Ипатович подошел к кошаре, где, покормив собак, я уже собирался открывать ворота загона.

– Домой, – он махнул подбородком в сторону гарнизона, – к отцу, – и кинул на топчан полный рюкзак. – Сапу. Привяжи. Хорошо.

И ушел. Собаку я привязал в вольере. Долго объяснял ей, что мне нужно уйти, но я скоро вернусь. Гладил, и даже поцеловал, обнимая. Она пару раз меня лизнула и, вывалив язык, улеглась на землю.

«Иди уже. Возвращайся быстрее. Подожду», – как будто говорила мне собака всем своим видом.

Домой я дошел к шестнадцати. До назначенного времени празднования дня рождения Ленки оставалось два часа. Быстро вымылся. Надел новые джинсы Montana, которые на барахолке, по словам папы, стоили его зарплату, и цветную футболку. Достал новые носки и надел жутко дефицитные кроссовки Adidas. Подошел к зеркалу. Улыбнулся. На меня смотрел совсем другой Расти.

– Да, если вспомнить отражение полгода назад – небо и земля. Тогда была толстая медуза, а сейчас – нормальный парень почти десяти лет. «Пойдет», – сообщил я сам себе и услышал за спиной заливистый смех сестры.

– Ну Расть, насмешил. Да, ты хорош. Даже я бы в тебя влюбилась, будь я на месте твоей Ленки. Вы уже целовались?

– Ну Ир. Не говори ерунды, – вспыхнул я. – Больно надо! Это ты все время об этом только и думаешь.

– А ты не думаешь? Интересно, что ты там на своей кошаре забыл? Ой! Мама мне сказала тебе подарок для Аленки отдать. Чуть не забыла.

Подарком оказались солнцезащитные очки в твердом чехле. И я в очередной раз удостоверился, что моя мама – лучшая мама на свете.

– Ну все. Беги. А то опоздаешь, жених. Хоть сестру поцелуй. Соскучилась же. Балбес.

Я чмокнул ее в щеку. На ходу застегнул на руке электронные часы и, засунув в задний карман складной нож, выбежал на улицу. Там уже ждали Ромка Черненко и Максим Платов.

– Ну ты чего так долго, Расть? Опаздываем. Ого, ты загорел как негр! Как будто не на плато за овцами приглядываешь, а на пляже только и лежишь. Поедешь завтра на море? Папаша Ленкин дает автобус, и все, кто был у нее на дне рождения, могут поехать. Там даже на катере прогулка будет, – затараторил Макс.

– Не знаю еще. Я с родителями пока не обсуждал. Может, и получится.

– Ты хоть расскажи, что делаешь там? Правда, что пастух держит у себя собак – людоедов? И сам питается только сырым мясом? Мой старший брат рассказывал, – продолжал тараторить Макс.

– Собаки есть. Тибетские овчарки, их еще называют мастифами. Собаки к чужим лютые. Это правда. Я их кормлю. Хозяина они любят. Очень. Ни на шаг от него не отходят, если уж приняли.

Подумал о собаках и вздохнул: как там моя Сапа?

– Мясо мы все едим. Не один Игнат Ипатович. Макс, ты же вроде большой, а ерунду разносишь. Ладно. Пошли быстрее.

Подниматься на плато было легко. За спиной болтался полупустой, но серьезный экспедиционный рюкзак, доставшийся от Агея Ниловича. В нем были сложены спальник, запасная одежда, большой керосиновый фонарь «Летучая мышь» и книги. Нужно было начать учиться. Книг я взял семь штук и договорился с папой и мамой, что через две недели они привезут мне еще. Кроме этого, я взял с собой нож и топор – и в помощь, и для отработки метательной техники, тем более что основной задачей на лето было отковать самому хотя бы пять-шесть метательных ножей и один нож особой формы под названием ботгадер, с полой внутри ручкой – для ношения в ней НАЗа. Лезвие у ножа должно было быть похоже на летучую мышь со скошенными крыльями. Рассказал мне об этом чуде Агей Нилович, который имел такой нож, да потерял где в джунглях Бразилии.

По дороге я то и дело мысленно уносился в минувшие два дня, которые прошли как одно мгновение. День рождения Лены принес мне опыт первого в моей жизни поцелуя, и именно поэтому я сейчас летел, а не шел, сопя и потея.

Они появились неожиданно уже перед выходом на плато из-за двух больших валунов. Их было шестеро. Седьмым был Леля Генешвили. Он стоял поодаль и исполнял роль наводчика или еще кого, но драться он точно не собирался. Ребята были не наши, видимо, из другого поселка, и я их не знал.

– Вот этот, что ли? – спросил у Лели белобрысый крепыш в тельняшке – видимо, самый старший.

– Этот, – ответил Леля. – Аккуратно, у него нож может быть.

– Ну мы его этим ножиком и почикаем, а тело свалим в карстовый провал на плато. С собаками не найдут.

Я лихорадочно соображал, что делать. Вниз бежать было опасно. Оступишься – и костей не соберешь. Достать из рюкзака нож и топор не успею. Только пробиваться на плато. Интересно, на чем они сюда добрались? Если на мопедах, то далеко я от них не убегу. Даже от велосипедов не убегу. Оставалось только драться. Скинул рюкзак на землю и молча продолжил рассматривать врагов. В том, что они враги, сомнений не было. Голова мгновенно очистилась от лишнего, даже Ленкин поцелуй вмиг забылся.

Судя по лицу белобрысого крепыша с белесыми, прозрачно – серыми дерзкими глазами, меня собирались если не убить, то покалечить точно. Откуда ни возьмись, в руках парня, который стоял ко мне ближе всех, появилась мотоциклетная цепь.

– Ну понятно, бить меня никто не собирается, похоже. На честные драки с цепями не ходят, – подумал я. – Эх, маму с Иркой жалко, плакать будут. Интересно, а Ленка? Будет плакать?

Я продолжил молча сдвигаться к большому валуну, к которому собирался стать спиной, чтобы хоть чуть-чуть обезопасить себя со спины.

– Эй, Сема! Ты чего, не видишь, куда он чешет молча? К булдыге. Отсеки его. Неча от нас прятаться. Щас мы тебя, молчаливого, на куски шинковать будем, – просипел их вожак, который у меня сразу получил прозвище – Камбала. В руке у него был нож с лезвием сантиметров двадцать пять. Такой мог насквозь меня проткнуть.

Глядя на этот нож, я и осознал, что такое липкий страх, сковывающий все тело. От ощущения текущего по спине пота стало противно и зябко.

– Смотри-ка, Лелик, твой герой совсем и не герой. Трусится аж весь. Иди ближе, не дрейфь. Сдулся он. Я таких знаю. Он уже проигрывает. Щас и ты его можешь попинать. Он тебе и ноги вылижет, чтоб не убили. И в штанишки скоро сходит.

Я чуть отвлекся на Лелю, который шел ко мне с улыбкой, знакомой по старым временам, когда не было ни одного дня, чтобы этот урод надо мной не поиздевался. Как ни странно, именно эта улыбка и вывела меня из состояния ступора. Видимо, он почувствовал в последний момент, что что не так с его жертвой, но сделать уже ничего не успел. Я прыгнул вперед, нанося удар в подбородок всем телом, перекувыркнулся вбок, перекатом ударил ногой под колено того самого Сему, к которому обращался Камбала. Послышался резкий хруст, это сломалась Семина нога, а его крик известил, что он этим крайне недоволен. Я снова занял позицию у камня, стоя к нему спиной и подобрал два валуна – по одному в каждую руку.

– Ого! Да ты совсем не прост, герой. Так ведь и мы не просты. Дрозд, тащи обрез. Зачем нам с этим стрекозлом возиться? Мы его и издалека нафаршируем дробью.

Дальше все было быстро. Сначала послышался утробный рык, потом истошный крик невидимого мне Дрозда. Крик удалялся быстро, но не прекращался. Потом возле меня материализовалась Сапа, на секунду прижалась головой к моему боку, а потом, выйдя чуть вперед, оскалилась, показав огромную пасть. Естественно, на этом все и закончилось. Все, кто мог бежать, бежали быстро, кто не мог – ползли. Один Леля лежал и никак не реагировал. Он был без сознания и, видимо, пока не собирался приходить в себя. Я подошел к нему, на всякий случай перевернул на бок – чтобы не захлебнулся, если у него сотрясение мозга и его вырвет.

– Сапа, собака моя! Откуда ты? Ты же меня спасла! Эти уроды собирались меня то ли убить, то ли покалечить.

Я наглаживал ее гриву и прижимался к довольной морде с большим влажным носом. Топот копыт известил о прибытии еще одного спасителя – Игната Ипатовича, а с ним и остальных четырех мастифов. Хотя и одной моей Сапы оказалось достаточно.

– Собрать, – кивнув, скомандовал Игнат Ипатович своим овчаркам.

Мы возвращались к кошаре в темноте. Собаки, как всегда, вели стадо, но в этом стаде бараны сегодня выглядели по-иному. Похожи они были на обгадившихся людей. Игнат Ипатович всего один раз взглянул на бредущих в окружении мастифов неудавшихся душегубов.

– Хуже баранов, – презрительно произнес он и отвернулся.

Среди баранов они и заночевали. Посреди ночи, видимо, кто из них попытался сбежать, а потом долго выл в загоне от страха или еще от чего – я проверять не стал. Сапа лежала рядом, да и вылезать из удобного спальника не хотелось. Утром Игнат Ипатович вручил мне поводья от своей кобылы и, кивнув на загон, сказал:

– Все бараны, – и ушел молча.

Ну все, так все. Я пошел кормить собак. Кобыла была терпеливая и спокойная, просто идеальная для первой практики самостоятельной верховой езды. В этот день я повел стадо на дальний выпас. Леля и его команда брели посередине стада, дико озираясь на мастифов и стараясь быть от них как можно дальше. Нужно отдать собакам должное, они на новых членов стада внимания вообще не обращали. Само собой, кормить их никто не собирался, а вода была в кошаре. Я взял с собой книгу «Овод» Войнича, которую мне давно рекомендовал прочитать Агей Нилович. А следующими должны были стать «Графиня фон Рудольштадт» и «Консуэло». Об этих книгах Скуратов говорил подолгу и с упоением.

Так шли дни. Я кормил новых членов стада один раз в день такой же кашей, как и собак, в таком же объеме, то есть – ведро на всех. Однажды утром к кошаре подъехал полицейский УАЗ.

– Растислав, – поздоровался поселковый участковый со мной за руку, – где тут у тебя те самые бараны, что с ножами и обрезами на людей кидаются?

– Да там, товарищ капитан, в загоне, – ответил я. – Только что еду им оставил. Вы их забирать будете?

– Да. Хватит им прохлаждаться. Две недели их ждем уже. Двое из них сядут. Есть за что. А остальных отправим исправляться. Правда еще не решили куда, но скоро решим. Проводишь? Больно уж собачки у Игната Ипатовича грозные. Как ты их не боишься?

Тут ко мне подбежала поевшая Сапа и с диким для участкового взрыкиванием запросилась поластиться, не забывая недобро посматривать на милиционера, предупреждая, что если тот тоже претендует на мое внимание, то пусть ищет себе кого другого, а я – ее человек.

– Сапа, прекрати. Лучше веди сюда бандитов. Давай, девочка. Веди их сюда.

Сапа внимательно посмотрела на меня, на милиционера, у которого от ее взгляда взмокла рубашка, на загон, где среди овец сидели человекообразные. Лизнула меня и потрусила к загону. Через минуту там кто завыл, а из ворот выскочил сначала Камбала, имя которого я так и не удосужился узнать, а за ним и все остальные.

– Товарищ капитан, товарищ капитан, спасите нас! – заверещал Камбала. – Спасите, нас мучают, собаками – людоедами травят!

– О, Синицын. Я тебя и ищу, а ты здесь прячешься. И тебя, Ищенко, тоже. А ну, руки за спину!

Он застегнул наручники на двоих и затолкал их в задний отсек УАЗа, а на остальных зыркнул строго.

– А с вами еще будем разбираться. Вам жизнь здесь еще раем покажется. Обещаю. А ну марш в машину! – прикрикнул он и, обращаясь ко мне, добавил: – Ну давай, герой. Не простой ты малец. Только жизнь началась, а уже приключение за приключением. Папе с мамой что-нибудь передать?

– Да, товарищ капитан. Передайте, чтобы они мне книг привезли. И подшипников, штук сорок – пятьдесят или побольше.

– Ну книги понятно, а подшипники зачем? – удивился милиционер.

– Как зачем? Там металл хороший.

– Так ты здесь не только подпаском работаешь у Игната Ипатовича? – еще больше удивился он, – а еще и по кузнечному делу помогаешь? Ну дела! Да уж. Точно ты не простой малец, раз такой человечище тебя принял. А ведь почитай восемь лет один живет, ни с кем не общается. С твоими родителями только, да еще с несколькими семьями. Ну и прилетают к нему периодически – непонятно кто, но важные, – тихо, как будто и не для меня, проговорил участковый. – Ну ладно, поехал я. Если будут нужны от тебя показания на этих, снова приеду. Родителям все передам. Бывай.

УАЗик уехал, увозя с собой первых в моей жизни реально плохих людей.

В эту ночь мне приснился странный сон. Я (а я точно знал, что это именно я) вылетал кувырком из какого черно-серого громадного космического корабля. Меня обтягивал черный, блестящий, будто лакированный, комбинезон, а на голове был шлем. На груди, животе, ногах и плечах были какие пористые накладки, а на поясе висели подсумки. Через плечо – сумка из пещеры. Я был без сознания и летел к нашей планете. Ее я четко рассмотрел во сне. Громада корабля удалялась. Мне было страшно и очень одиноко. Я был один среди звезд, кричал самому себе: «Очнись, ты же сгоришь, падая на Землю». Но во сне я не очнулся.

Встал рывком, так резко, что Сапа рядом подпрыгнула, вскочив сразу на все четыре лапы и вопросительно рыкнула. Сон был настолько реалистичным, что я готов был до мелочей рассказать, сколько шляпок-заклепок было в большом люке, через который я вывалился из корабля, да и понимание, что это именно космический корабль, было абсолютно четкое.

«Меньше нужно Беляева и Уэллса читать», – подумал я и погладил Сапу, молча ложась на спальник. Сон не шел, и я решил пока суд да дело навести порядок в кузне. С вечера я там не прибрался, так как Игнат Ипатович что делал часов до двух ночи, что было очень необычно. Во всяком случае на моей памяти за те два месяца, что я провел на плато во владениях пастуха-кузнеца, такого не случалось. В кузне был порядок, а под открытым окном на столе обдуваемый ночным горным ветром лежал клинок, похожий на тот, что был найден мной в пещере, а потом изъят КГБ.

– Ты чего не спишь? – послышался из-за спины голос Игната Ипатовича. – Любопытный.

– Да проснулся от странного сна, Игнат Ипатович, и решил порядок навести, раз уж не спится.

– Хорошо. Почувствовал. Переодевайся и разводи горн, только не брикетами. За кузней несколько мешков пережога стоит. Их принеси. Будем вместе доковывать, а потом зачерним. Пора тебя к делу допускать да учить. Раз чувствовать начал.

Я был немного не в себе. Во-первых, от множества слов, сказанных в одном разговоре, а во-вторых, от того, что меня, наконец, допустят к реальной ковке. Руки у меня так и чесались!

Как оказалось, со стадом можно было никуда не ходить. Овчарки отлично справлялись и сами. Сапа теперь ходила с ними, но по возвращению сидела возле кузни, не отходя. И в моменты, когда мы выходили на воздух облиться холодной водой из ведра или просто подышать и отдохнуть, пыталась излизать меня всего с ног до головы.

Сегодня Игнат Ипатович меня поразил. Он был удивительным, непревзойденным и умопомрачительным рассказчиком. Он мог говорить, не останавливаясь. Было такое впечатление, что это не он, а какой другой человек за два месяца проронил минимум слов и изъяснялся в основном жестами. О металлах, их обработке, сварке, вальцевании, выколотке, вариантах закалки, и воронении, нагреве, и обжиге, а также множестве тончайших нюансов, которые, по его мнению, я обязан был знать, кузнец говорил часами. К вечеру я так уматывался, что от одной только мысли о тренировке меня начинало мутить. Однако Игнат Ипатович следил за моими занятиями не менее серьезно, чем за жаром в горне или цветом раскаленной чушки или прутка.

– Как я в глаза твоим родителям буду смотреть и учителю? Скажут, совсем разбаловал нам Растислава. Я ж не могу. Так что иди охолонись, да и позанимайся. А уж потом будем вечерять. Мне тебя потом еще под молоточки уложить да растягивать, чтобы не застоялся. Молоточками назывался ударный массаж по тибетской, какой суперсекретной методике и, по правде сказать, чудесная штука, особенно в руках мастера, а именно им был Игнат Ипатович. Уже после массажа меня укладывали на деревянный полукруглый топчан и растягивали – как на дыбе. В момент, когда я уже и кричать не мог, оставляли растянутым на восемь-десять минут, постоянно втирая в суставы какую жирную мазь. Пахла она эвкалиптом, а состав не раскрывался.

– Не мой секрет, да и не нужно оно тебе. Все равно ты, Растислав, в травах пока толком не разбираешься. Вот осенью пойдем собирать и начну тебя учить помаленьку.

На вопросы, а зачем это мне, тоже звучало что типа: «Потом поймешь». Через пару дней я и спрашивать перестал. Что толку? Так незаметно пролетел еще месяц. Про день рождения, который прошел, я вспомнил через неделю. Родители с Ирой не приехали, вот я и забыл. А почему не приехали – я не понимал и уже к числу двадцатому начал серьезно переживать.

– Не переживай. Папа твой с мамой в командировке. Должны вернуться через два дня, тогда и приедут за тобой. Каникулы у тебя заканчиваются. Пора домой возвращаться. А ко мне, если захочешь, будешь прибегать по выходным. Захочешь? Я скучать по тебе, Расть, буду. Сапа тоже. Да и кузня – это же живое. Ты и сам знаешь. Манит она тебя. Все кузнецы – чародеи немного. Волшебство творят.

– Конечно, я буду к вам приходить, Игнат Ипатович. Еще бы с уроками справиться вовремя, да и вообще – если все хорошо будет. Четвертый класс был легким, пятый, говорят, будет сложнее.

– Не переживай, Расть. Все получится. А на твои каникулы пойдем в поход. За травами. Заодно я тебе много чудесного в горах покажу.

Мама с папой, действительно, приехали через два дня. О командировке не говорили, но выглядели уставшими. Папа прихрамывал, но это было не ранение, просто сильное растяжение. Все подарки ждали меня дома, но Игнат Ипатович настоял – сначала с ним повечерять, а уж потом домой ехать.

– Успеете еще засветло. Времени много. Я вон в беседке накрою. Там хорошо, да и Сапа посидит рядом с Расти. Чует, что хозяин ее уезжает. Тоскует уже.

Мама, абсолютно не боясь, подошла к собаке, присела и что заговорила ей в ухо, поглаживая. Я аж закашлялся.

– Ты не бойся, сын. Нашу маму ни одна собака не укусит. Связь у нее какая с ними.

– Расть, – обратилась мама ко мне, – приручил к себе, теперь будь добр – опекай. Ты в ответе за это красивейшее существо. Мы всегда в ответе за тех, кого приручаем. Запомни это на всю жизнь. Вот тебе, кстати, подтверждение верности одного из великих постулатов «Маленького Принца» Экзюпери, от которого ты все время отбрыкивался. А ведь в нем много мудрости, которую необходимо понять, взрослея, чтобы стать человеком.

– Мам. Прочитаю. Обещаю. Вот завтра и начну.

– Ну и хорошо, сын. Горжусь тобой. И все же еще раз напомню: ты в ответе за того, кого приручил. Не подведи такую любовь. Посмотри, как она на тебя смотрит. Все ведь понимает.

За ужином Игнат Ипатович проникновенно рассказывал про меня. Подарил мне вороненый клинок, такой же, как у меня забрали, и еще один передал папе для Харлампиева.

– Я их три месяца изготавливал, ваял, можно сказать. Хорошо получились. Ножны для них нужно у специалиста заказывать. Такие клинки в кустарные ножны не положишь. Ну а в сентябре Расти сам себе откует нож и метатели, как раз я металл подготовлю. На мой день рождения приезжайте – двадцать второго сентября. И, надеюсь, новый кузнец в этот день родится, если примет его кузня и позволит другие отковать.

Дома никого не было. Ира еще где гуляла, не зная ни о приезде родителей, ни о моем. Подарков мне надарили много, но все было одеждой. Самым главным подарком стали отремонтированные неизвестно где, так как никто из местных мастеров за них не брался, часы покойного Агея Ниловича, которые он отдал мне перед самой смертью, а они возьми и остановись. Было жаль – он несколько раз повторил, что хочет, чтобы я их носил, не снимая. И вот теперь массивные, с двумя циферблатами, фазами луны, датой и днем недели часы эти на серебряном ремне были у меня на руке.

– Нужно добавить одно из убранных звеньев на ремешок. Мы с мамой не ожидали, что ты так сильно вырастешь за лето. И повзрослеешь, – проговорил папа задумчиво. – Хорошо на тебя Игнат Ипатович подействовал. Судьба у него тяжелая, редко с кем сходится, а ты его даже разговорить сумел.

– Пап, а что у него случилось? Он так ни разу и не заговаривал об этом, а мне неудобно было спрашивать.

– Ну слушай. Был он ученым. Изучал тибетские этнокультуры. Прожил в монастыре пять лет. На Тибете есть такие монастыри – Шао-Линь. Потом вернулся в Москву. Преподавал в МГУ, защитил докторскую диссертацию и увлекся Афганистаном, а точнее – древними культурами на его территории. Было это лет пятнадцать назад. Никакой войны там еще и в помине не было. Поехал в Кабул. Там, в командировках по стране, познакомился с молодой девушкой. Она только заканчивала исторический факультет местного университета. Они полюбили друг друга. Поженились. Игнат Ипатович начал преподавать в Кабульском университете. У них родились двое деток. А в 1979 году его жена забеременела снова и не смогла поехать с ним на раскопки. Там он провел почти полгода, а когда вернулся в Кабул, не нашел ни детей, ни жены дома. Их выкрали.

В декабре началась война. Он искал семью по всему Афганистану, обезумев от горя. В итоге попал в рабство к одному полевому командиру. Мы его отбили у духов в восьмидесятом. Он все время молчал. Моя группа его и отбила. Привезла с собой. Он побродил – побродил по поселку, потом пришел ко мне с просьбой разрешить ему иногда приходить, проведывать меня. Вот так мы до сих пор и общаемся, а теперь он с тобой заговорил. Отпускает, видимо, тоска. К нему часто прилетают и приходят серьезные ученые и монахи из Тибета. Говорят, что сам далай-лама с ним дружит и переписывается, но я точно не знаю. Ну вот так вкратце.

Глава 3. Ленка

Год пролетал быстро в круговерти учебы, тренировок с ребятами из выведенного из пещеры взвода и уже капитаном Харлампиевым, еженедельных походах на плато к кошаре и деревянному срубу с кузней, где жил Игнат Ипатович с пятью собаками и кобылой. Мне некогда было замечать, как пролетали месяцы.

Первое откованное мною на день рождения Игната Ипатовича оружие – маленький, всего 26-сантиметровый нож – и поход за травами в горы на осенних каникулах – вот что больше всего запомнилось за осень.

Зима прошла еще незаметнее, хоть и не без происшествий. Сперва я учился ходить на лыжах, а потом и бегать. Важных событий было два. Одно из них – самое яркое за все десять лет моей жизни. Ленка, видно, устав, что я не уделяю ей должного внимания и даже пропускаю ставшие традиционными провожания домой, сначала обижалась на меня почти весь декабрь. И даже попросила пересадить ее. А потом, перед самым Новым годом, сама предложила дружить по – настоящему и дать клятву, что будем вместе навсегда. Я был счастлив и, конечно, согласился. А когда озвучил это на семейном совете, получил от Ирки подзатыльник и увидел раздосадованное лицо мамы. Папа только хмыкнул и заметил:

– Ты уверен, Расти, что уровень твоих чувств соответствует такой клятве?

– Ты так и не прочитал «Маленького Принца», Расть. А ведь обещал, – с сожалением добавила мама. – Ведь я тебе говорила, что мы навечно в ответе за тех, кого приручаем. Сапу ты приручил, не подумав, что будет с ней, если мы, к примеру, переедем. Мы же военные. Это может случиться в любой момент. А теперь Лена. Она хорошая. Я не спорю. И ты давно питаешь к ней добрые чувства, но чем могут закончиться эти ваши клятвы? Завтра папу и меня переведут куда-нибудь на Север или Дальний Восток – и что? Она ни с кем не сможет дружить? И ты тоже? Это же глупость – опутывать себя такими клятвами. Этим ты обрекаешь и ее, и себя на страдания и в итоге на нарушение клятвы одним из вас. Думай. Больше ничего не скажу. Жду от тебя взвешенных решений, Расти.

– Так вы и не сказали, мам, пап. Можно мне будет пойти к Лене на Новый год? Ее родители приглашают. Там не только я буду, еще и другие дети.

– Пусть идет, Люд. Иришка со своими одноклассниками будет. Ну и мы дома не планировали оставаться. В Доме офицеров бал. А на следующий день отпразднуем дома, – помог папа. – Растут дети. Говорил тебе, давай еще одного родим.

Мама только махнула рукой и ушла в спальню. Я так и не понял, разрешили мне идти или нет, но готовиться начал. В первую очередь нужно было повторить песни, которые я уже пел и играл, и выучить несколько новых. По плану, который озвучила Лена, мы должны были сначала поехать на Ангарский перевал, нарядить там елку и прямо на улице встретить Новый год. А потом ехать к ним домой и продолжать праздновать. Папа у нее был уже каким большим начальником в Симферополе и курировал кооперативное движение в области. Все это я узнал со слов Ромки Черненко, который, как всегда, знал все и обо всех. Причем сообщил он эту новость с придыханием, сопроводив фразой, что это в разы круче, чем даже командир дивизии, а, может быть, и корпуса. Перед самым праздником нам позвонили из «Березки» и сообщили, что «Волга 3102», которую мы заказывали, пришла и можно ее забрать. Это был подарок к новому, 1989 году. Мы с папой были готовы пешком идти за ней, но не понадобилось. Папин зампотех приехал за нами, и мы всей семьей покатили покупать первый в нашей жизни автомобиль, да еще какой!

– Эх, спасибо тебе, Агей Нилович! – задумчиво произнес папа. – Сколько хорошего сделал человек для нашей семьи, а что мы? После праздников нужно поехать памятник ему заказать. Деньги есть. Как раз снег сойдет – и установим.

Машина была – чудо. Нам предложили выбрать из восьми машин, но мама сразу подошла к белой и уже не отходила.

– Если эту будете брать, дамочка, придется доплачивать. Она под заказ шла. Экспортный вариант. У нее даже динамиков четыре штуки. И кассетный магнитофон уже установлен. И еще много всего. А тот, кто заказывал, отказался. Шишка какая.

– А сколько доплатить? – спросил папа.

– Доплата – пятьсот чеков. А если хотите коврики и все, что положено к ней, то мне лично еще двести – и тогда она ваша.

– Мы заплатим, Витя, – заявила мама. – Мне нужна только эта машина. Другие не обсуждаются.

– Нужна – значит, нужна, – улыбаясь, ответил папа.

Обратно ехали с музыкой, еще и сами пели. Возле нашего подъезда стояла Ленка со своим папой Владимиром Ильичом. Мы поздоровались.

– Поздравляю с покупкой, – весело поприветствовал нас Владимир Ильич. – Мы тут с Еленой ездили за подарками и решили заскочить. Как нехорошо получается, Растислав у нас на празднике будет, а вы – нет. Вот, приехали и вас пригласить. Уж не откажите, пожалуйста. И командир ваш будет. Когда дети дружат, и родители начинают чаще общаться. Да и пригляд за ними нужен, чтобы не нашалили, – засмеялся он.

– Ну папа, что ты такое говоришь, – менторским тоном возмутилась Лена, видимо, повторяя за своей мамой. – И мама просила, – обратилась она к моим родителям. – Мы на санках будем кататься, а папа салют обещал. Даже сани с бубенчиками будут. Пожалуйста.

Мои родители переглянулись.

– Спасибо за приглашение, мы будем, – ответил папа. – Может, чем нужно помочь?

– Нет, нет, нет, – замахал руками Владимир Ильич, – ничего не нужно. Ждем вас в 16:30 у нас. Выезжаем на заказном транспорте, чтобы можно было шампанского выпить. Ну и одеться нужно тепло, для пикника зимнего. А уж когда вернемся в час тридцать, тогда переоденемся для праздничного стола. Мы вас с нетерпением ждем!

Они уехали на своем шикарном, хоть и подержанном мерседесе, который им привезли из Германии какими правдами и неправдами. А папа удивленно смотрел вслед и покачивал головой.

– Интересно, зачем мы им понадобились, а, Люд? Ну не из-за детских же любовей они чужих людей в свой круг вводят?

– Посмотрим. Сама пока не пойму, но с удовольствием с ними пообщаюсь. А завтра придется снова ехать в «Березку» и покупать подарки. Одно дело, когда Расти шел один, а другое дело – всей семьей. Думаю, что общество там соберется серьезное. Кооператоры. Только вот слухи нехорошие про папу Елены ходят. С бандитами, говорят, дружбу водит. Хотя, может, и врут, конечно.

В предновогодний день мы с мамой и Ирой с утра съездили к открытию магазина «Березка», где купили на чеки подарки. Алениной маме – духи «Шанель» и французскую шаль, папе – ручку «Паркер» и блокнот в кожаном переплете, Алене – сухие французские духи и кожаную сумочку – подо всякие девчоночьи прибамбасы. Кроме того, накупили разных напитков, еды и сладостей, но это уже домой и по заданию папы, три фонарика, две бутылки дорогущего коньяка «Наполеон» в красивых коробках.

– Один с собой возьмем, а второй себе оставим, – сказала мама, прибавив к этому набору бутылку французского шампанского и подмигнув Ире.

Еще мы купили нам с мамой зимние болоньевые брюки и куртки.

– Жалко денег, а тем более – чеков на покупку в «Березке», но на барахолке этого просто не купишь. Еще тебе, папе и мне нужны теплые кожаные перчатки, – сказала мама.

Людей было много. На большой поляне накрыли столы. Жарился шашлык на мангалах, а на костре готовился баран на вертеле. По поводу напитков мы зря волновались. Все присутствующие, похоже, отоваривались в этом же магазине. Ничего советского на столах не было. Постоянно приезжали какие важные люди. Были и генералы, и адмиралы. Я в этом бедламе не участвовал: с самого приезда сразу попал в оруженосцы к Лене. Детей было немного. Но все они были такими же важными – не меньше, чем их родители. В первую очередь сообщали, кто у них папы и мамы, и поджимали губы, когда слышали, что мой папа комбат в бригаде спецназа. В итоге я озверел и, сославшись на желание поесть, ушел к костру. Родители мои, в отличие от меня, чувствовали себя совершенно комфортно. Из нашей бригады больше никого не было, комбриг обещал приехать в гости после торжественных поздравлений личного состава.

Среди разряженных теток мама выглядела шикарно. Папа возвышался над всеми, уверенно что рассказывал, и его слушали – с важным видом, но внимательно.

– Хочешь мяса? – предложил мне человек в мохнатой шапке и тулупе, готовивший барана на вертеле.

– Да, если можно, – ответил я. – Он уже готов?

– Воину разве важно? Главное – чтобы горячий был, – засмеялся он, срезая несколько увесистых пластов с корочкой и заматывая их в тонкий самодельный лаваш. – Ты держись подальше от вон тех бандитов. Они что нехорошее задумали. Я тебя узнал. Это ты из пещеры людей вывел. Молодец. Воин. Здесь мало хороших людей. Гнилые все. Вот, держи. И отцу своему скажи, чтобы подальше держался от них. Чую я, что нехорошее задумали.

Нехорошее случилось во время новогоднего фейерверка. Мы с папой стояли, а мама сидела на теплой подстилке и наслаждалась вкусным шашлыком. На столе был включен большой телевизор, и генеральный секретарь Михаил Сергеевич Горбачев что вещал из него. Я давно наблюдал за теми пятью жуликами, на которых указал мне шашлычник. Папа тоже заинтересовался ими, как только я ему рассказал о разговоре возле костра.

– Готов, Расть? – тихо спросил папа.

– Готов, – не очень уверенно ответил я. – А у них точно оружие?

– Да, я в таких вещах не ошибаюсь, да и мама твоя тоже. Она мне об этом сказала еще до того, как ты подошел. И по лицам, дерганым движениям видно – они что задумали. Люди, приехавшие отдыхать, так себя не ведут. Скорее всего, будут кидать гранаты, а потом стрелять. Еще раз повторю – на гранаты внимания не обращай. Твоя задача – отметать ножи. Целься в лица, в левый или правый глаз. На тренировках ты это делал множество раз. Плохо, что у тебя всего четыре метателя. Столовый, пятый, не сбалансирован. Ладно. Уж как получится. Дыши ровно. Отстранись от окружающего и наблюдай. Начинаешь метать, как только скажу: «Бой».

Команда прозвучала через двадцать секунд после того, как закончили бить куранты и начался фейерверк. Краем глаза я видел, как в мою сторону направилась Ленка, отбросив руки какого парня. На вид он был старше нас и пытался ее обнять. Именно в этот момент все и началось. Я увидел три кругляша и папу, метнувшего в эти кругляши какие диски, в итоге оказавшиеся алюминиевыми мисками. Кругляши, встретившись с мисками в полете, улетели за бугор в овраг, и там хлопками рванули, разбрасывая в стороны снег и мерзлую землю с камнями. Пятерка бандитов в это время доставала из-под объемных кожаных плащей АКСУ. Я начал метать ножи в тот момент, когда первый, который не бросал гранату, уже передернул затвор и начал поднимать автомат. Между нами было около десяти метров – на тренировках с этой дистанции я попадал в трехкопеечную монету из любого положения. Но то тренировки, а тут живой человек…

Первый нож вошел бандиту в горло. Он успел выпустить очередь длиной в половину магазина, но вбок и в землю. Второму я попал точно в правую глазницу, третьему тоже, а вот в четвертого промахнулся, и, если бы не папа, метнувший столовый нож и попавший в цель, нас бы скосило очередью. Последний бандит заметался. Уж что там у него произошло с автоматом, не знаю, но передернуть затворную раму он не смог. Я краем уха услышал мамин голос: «Я сама, страхуй», – и увидел метнувшуюся в сторону бандита тень. На все ушло не более пятнадцати секунд. Кто истошно кричал, кто звал на помощь, видимо, все-таки были раненые.

Папа быстро навел порядок командирским рыком. Двум раненым оказали помощь, нескольких женщин, похлестав по щекам, напоили коньяком. Все удивленно поглядывали на нас, особенно после того, как сходили посмотреть на воронки от трех гранат за земляным валом.

Быстро приехали несколько нарядов милиции. Оказывается, среди генералов был заместитель начальника областного УВД. Он и организовал все так, что нас никуда не повезли, а, быстро опросив, уехали, увозя трупы и пятого живого бандита.

Вечер продолжился, но уже совсем не весело. Мы с Ленкой сидели возле костра, прижавшись друг к другу боками и держась за руки.

– Представляешь, что бы было, если бы не ты и твои родители? Нас бы всех убили.

– Не знаю, Лен. Но точно было бы нехорошо.

– А ты когда-нибудь целовался по-настоящему, Расть? – вдруг спросила она.

– Нет, – честно ответил я.

– Вон уже все собираются ехать. Пойдем? – после паузы произнесла она и поднялась на ноги. – А ты снова герой. Даже все пацаны – задаваки сказали, что я правильный выбор сделала между тобой и Владом. Ну это тот взрослый парень, который меня все за руку хватал.

Я только пожал плечами. Самое интересное, что я ничего не чувствовал. Уничтожил бандитов и все. У меня не было никаких эмоций. Совсем. Будто мух прихлопнул…

За праздничным столом собрались уже не все. Примерно половина. Из детей тоже остались немногие. Сначала нас хотели разместить отдельно, а потом все же решили, что можно поместиться всем вместе. Половина тостов за столом были за нас с папой. Мама счастливо улыбалась. У нее уже были назначены встречи почти со всеми, с кем она общалась, и она четко представляла, что и с кем будет обсуждать. На вопрос папы, зачем это нужно, она спокойно ответила: «Для расширения кругозора».

– Да и нам с тобой пора в академию поступать. Войска из Афганистана выведут. И начнут отправлять в Африку. Не хочу, чтобы ты там с лихорадкой мучился.

– Ну и как ты себе это представляешь? Мы в академию, а дети?

– А дети у нас взрослые. Ира в мединститут. И Растик пусть здесь учится. Есть кому за ним присматривать. И Игнат Ипатович, и соседи, и Харлампиев. В общем, хватит по горам да джунглям бегать. Пора уже остепениться. Вот об этом я и поговорю с женой командира Симферопольского корпуса. Она пообещала меня познакомить с их друзьями из Генерального штаба.

Мы с Леной пошли к ней в комнату смотреть подарки и процеловались до утра. Я даже не понял, как услышал, что в дверь стучатся, а потом не помнил, как дошел с родителями домой. Дома, уже увидев мамино понимающее лицо, осознал, что все всё поняли, и покрылся пунцовым цветом, как мне казалось, даже на пятках.

– Всегда помни о моих словах: ты в ответе за тех, кого приручаешь, – спокойно сказала мама. – С Новым годом тебя, родной! Иди спи. Вечером все будем обсуждать.

Учебный год я закончил на отлично. Лена тоже. Больше мы так и не целовались, но отношения стали близкими, да и уроки в основном мы теперь делали вместе. Она хорошо разбиралась в математических дисциплинах, а я в гуманитарных, и вместе мы разбирались на отлично во всем.

На лето у нас были свои планы, но их без сожаления разрушили родители. Она уезжала в «Артек» в конце мая на сорок пять дней, а потом еще на тридцать – в пионерский лагерь в Болгарии и вернуться должна была только к середине августа. Мои родители поступили в Академию Советской Армии на специальный факультет, который выпускал разведчиков. А я с двадцать шестого мая ушел жить к Игнату Ипатовичу, чтобы заниматься там кузнечным искусством и изучать лечебные травы, составы различных снадобий и настоек. Сапа была счастлива. Ни на шаг от меня не отходила. И использовала каждую возможность облизать мне лицо своим огромным шершавыми языком.

Весь прошедший год я пять дней в неделю по вечерам занимался с Харлампиевым, а на лето получил задание работать самостоятельно.

В июне Игнат Ипатович начал со мной заниматься по системе шаолиньских монахов, объединив задания Харлампиева со своей тренировкой.

– Не помешает тебе моя учеба. Только толка добавит, – заявил он в первый день. И с этого момента я занимался под его руководством по четыре часа в день. Потом мы шли в кузню, а вечером, сидя в беседке, разбирали и смешивали растолченные растения и обсуждали все, до чего доходил разговор. Больше всего меня, само собой, интересовала история, а в этом Игнату Ипатовичу уступил бы даже Агей Нилович. Он в первую очередь был путешественником, а уж потом – историком.

Однажды мы обсуждали разные культуры, и я спросил об Изначальных. Игнат Ипатович внимательно посмотрел на меня, будто пытаясь понять, насколько я серьезен. Кивнул.

– Я, будучи далеко не классическим историком, конечно же, интересовался этой темой, особенно когда был в командировках в Тибете, Китае, Японии, Вьетнаме. Но получить хоть какие подтверждения мне удалось лишь в Афганистане. Более самобытных и закрытых племен я не встречал. У пуштунов все просто кричит об их принадлежности к богоизбранному народу. Столько артефактов, сколько у них, я не видел ни разу. Кстати, гибкие клинки из звездного металла, такого же, как ты нашел в пещере, я видел у них. Есть среди них и двурукие бойцы с этими клинками. В каждом этносе существуют сказания, легенды и другие доказательства существования на Земле расы с высочайшим развитием. У многих сохранились рисунки и статуи людей со звезд. Именно они играли роль Изначального Божества, а потом наделяли божественными силами более низших, а сами устранялись. Множество тысячелетий это было естественно, а потом стало мешать управляющим кланам.

– Если наши боги не самые главные, то это подрывает устои и веру, считали они. Всегда можно сказать: «Ты не главный Бог – есть те, кто тебя назначил». Именно это заставило управленческую верхушку сделать так, что постепенно об этом стали забывать. Я утрирую, конечно, но не сильно, – улыбнулся Игнат Ипатович. – Потом пришла эра христианства. Ватикан два тысячелетия одной из главных своих задач считал уничтожение и сокрытие доказательств существования Изначальных. И не только Ватикан. Византия, а потом и мы тоже занимались тем же. Быстрое изъятие всего, что ты нашел, активный поиск выкраденного дневника Скуратова, даже лишение абсолютно законного наследства – и то говорит, что любую информационную цепочку прерывают. Ты в пещере когда был последний раз?

– Да с того раза и не был. С папой сходили в привратный зал, где у нас с Агеем Ниловичем хранились вещи, чтобы не таскать. Как туда добраться, только я знал – мы и забрали все. Альпинистское снаряжение, фонари, снаряжение для прохода через сифоны, ну и так, по мелочи, и в гараж отнесли. Папу особенно попросили до проведения экспедиции по исследованию находок меня в пещеру не пускать. Ну я и не ходил, раз попросили.

– А между тем в пещеру за полтора года, прошедшие после твоей находки, так никто и не пошел. И если мы с тобой, к примеру, завтра туда пойдем, а мы пойдем, – серьезно заявил он, – то я почти гарантирую, что там все проходы на нижние уровни взорваны так, что хоть закопайся, а не попадешь. Официально это будет называться «зона повышенной сейсмической опасности».

На следующее утро мы действительно сходили к пещере. Все известные мне входы были завалены, а возле центрального появилась сторожка, где странный мужчина рассказывал, что пока туда ходить опасно, но скоро здесь появится целый туристический благоустроенный и безопасный участок, куда можно будет ходить с проводником. На мой вопрос, где будет проходить участок и по каким зонам пещеры, он не ответил, зато начал интересоваться, откуда мы, как зовут. Игнат Ипатович представился моим дедушкой, обозвав Саньком, а себя представил, как Петра Васильевича, отставного военного из Севастополя. На том и расстались.

– Ну что, прав я был, Расть. Это глобальная, общемировая система по сокрытию реальной исторической правды, то есть кривда. А они реально существовали. Может, и сейчас существуют, кто их знает. Для меня это уже не станет целью в жизни, а вот для тебя – да. Ради такой разгадки стоит жить. Да и Скуратов определил тебе дорогу. Дорога Рюрика – это дорога Воина, Охранителя и Созидателя. Но воинская стезя – главная. Видимо, без воинской стези невозможно разгадать эту многотысячелетнюю загадку, – задумчиво проговорил он.

– И что же мне делать? Для разгадки тайны? Мне же всего одиннадцатый год. Уже, правда, почти одиннадцать, – поправился я.

– Учиться, Расти. Постигать. Быть лучшим во всем. Становиться воином. Получать максимальное количество компетенций и знаний, они потом помогут в жизни – она у тебя точно простой не будет. Ну и главное, оставаться независимо ни от чего Человеком. Это запомни. Это тебе мой наказ. Запомни это раз и навсегда. Ты не вправе нарушать свои личные моральные правила. Свое моральное право.

– А что за правила? У меня их и нет, правил.

– Будут, Расть. Одно ты уже можешь себе записать – всегда оставаться Человеком.

– Ну тогда два, Игнат Ипатович, – улыбаясь, погладил я Сапу. – Я в ответе за тех, кого приручил.

– Правильно. У Экзюпери много можно почерпнуть. Эх, жаль, погиб за штурвалом в сорок четвертом. Много бы еще написал достойного, летчик-писатель, – отвлекся он. – Вот и пиши свои правила. Всю жизнь пиши. Тогда все получится. И Изначальных найдешь. И потомком Рюриков станешь, раз уж в тебе его кровь угадывается. Скуратов ведь совсем не простым человеком был. Ведуном был. Ведал он то, что другие не понимали. Да и прожил на удивление долго. Вот как ты думаешь, сколько ему было лет?

– Ну когда мы познакомились, было восемьдесят девять, он сам так говорил, а умер в девяносто один. Я точно знаю.

– А вот у меня другая информация. Мой товарищ занимался историей Тибета, он и сейчас там живет. Так вот он, по идее, ровесник Агея Ниловича, ан нет. Он заявляет, что был его учеником еще до революции и Скуратов уже был пожилым, хоть и активным мужчиной. И фото показывал. Я сравнил с вашими специально. Один в один совпадают. Так. Мы живем в мире, о котором толком ничего не знаем. Вот разобраться в этом и стоит жизни.

Родители приехали в конце августа. Привезли грустную новость. Они переезжают в Москву в Академию на учебу, а мы с сестрой, которая только поступила в Симферопольский мединститут, пока этот год оставались жить в Крыму в надежде, что папе с мамой выделят квартиру и можно будет переехать. Когда мы с Ирой и соседями провожали их, я плакал. Тихо, стараясь никому не показать, но слезы катились, и я ничего с этим поделать не мог.

Дни мчались по накатанной колее. Тренировки, учеба, субботние и воскресные посиделки у Игната Ипатовича на кошаре. На Новый год меня опять пригласили домой к Лене, но я не смог – полетел к родителям в Москву.

Москва мне пришлась по душе. Мне нравилось в ней все. Даже какая особая – с натянутым нервом – суета. Люди все время куда бежали, но не праздно, а по делам. А еще я обалдел от запаха истории и причастности к ней. В общем, это была столица, а столицы, по словам Игната Ипатовича, строились только в местах силы, чтобы питать энергией государей и правителей. Вот и я, видимо, почувствовал эту энергию и отдался ей.

В день я посещал три, а то и четыре музея, и все равно было мало. Мы с мамой сходили в Большой Театр аж два раза, а еще, простояв огромную очередь, посетили Мавзолей. Но мне стало жалко человека, которого не похоронили, а выставили на всеобщее обозрение. Да и по ощущениям там было плохо. Поэтому я, не останавливаясь, постарался быстрее проскочить и оказаться на морозном воздухе.

– Расть, хоть погрелись бы. Ты куда ускакал?

– Мам, да не мог я там находиться. Мне там дышать было нечем, – серьезно ответил я. – Энергетика там такая. Мертвая.

– А-а-а, ну ладно. Пойдем тогда туда, где дышится хорошо и пирожные есть. Надеюсь, там энергетика тебе подойдет, – лукаво заметила мама и, обняв, поцеловала в бровь, когда-то рассеченную и поэтому всегда целуемую мамой, чтобы не было больно. У меня снова защемило в груди – как перед очень, очень долгой разлукой.

– Ты чего, Расть. Плачешь? Что случилось?

– Да нет, ничего, мам. Все хорошо. Это от ветра.

Она посмотрела внимательно, так, как умела смотреть только моя мама.

– А, ну ладно. Пошли. Покажу тебе, где тут лучшие пирожные и торт «Птичье молоко». Папа приедет туда же, и вместе пойдем в кинотеатр на Новом Арбате. Согласен?

– Конечно, мам. С вами хоть куда! – я снова прижался к ней и почему отчетливо ощутил, что это последние разы, когда я могу так сделать.

Я мотнул головой, отгоняя от себя эти мысли.

Улетать не хотелось. Мне понравилась Москва и нравилось быть с родителями. Идя к самолету в аэропорту «Шереметьево», я хотел выть от безысходности. Мысли о том, что я вижу родителей в последний раз, не покидали.

В Симферополе было тепло. После Москвы с ее минус двадцатью и снегопадом, из-за которого несколько раз отменяли вылет ТУ-154, на полуострове казалось, что такого и быть не может. Ира встречала меня в джинсах, рубашке и кофте. Даже трава была зеленой.

– Раздевайся, Расть, быстрее, упреешь, – смеялась она. – Пойдем, телеграмму дадим, что ты долетел. Родители переживают небось.

Мы дали телеграмму и, усевшись в троллейбус, двинулись домой. Иришка всю дорогу выспрашивала про Москву и со вздохом сетовала, что из-за сессии не смогла слетать со мной.

– Вот было бы здорово там жить, да, Расть? Представляешь? Я бы в Первом или Втором меде училась.

– Да, Ириш. Было бы круто. Я по маме с папой скучаю. И семейных советов мне не хватает. И вообще, – я шмыгнул носом, – у меня плохие предчувствия.

В оставшиеся два дня зимних каникул я пропадал у Игната Ипатовича, а вечерами – у Ленки дома.

Началась учеба. Мне все легче и легче давалось все, что мы изучали. Я заметил за собой новую особенность. Откуда ни возьмись появилась просто фотографическая память. Все, что я прочитывал, мог пересказать почти слово в слово. Готовить уроки практически не было смысла, и постепенно наши совместные с Леной подготовки домашнего задания сошли на нет.

Весенние каникулы начались на даче Лениных родителей под Ай-Петри со стороны Ялты. Вечером мы гуляли по набережной. Все было отлично – и вечер, и настроение, но с того момента, как я вышел из машины возле гостиницы «Ореанда», меня не покидало ощущение постоянно следящего и полного ненависти взгляда. Бывает такое. Ни с чего вдруг по затылку пробегают холодные мурашки, и волосы на макушке встают.

Я пытался избавиться от глупого ощущения, но безрезультатно. Осматривался, стараясь разглядеть хоть кого-нибудь, но тщетно. Только один раз в толпе возле очередного барда, играющего на гитаре, мелькнул подспудно знакомый образ, но как раз его тут быть не могло.

Он сидел где-то далеко и еще долго не должен быть выйти, хотя лицо, а особенно наглый жесткий взгляд были похожи. Но был он почему-то не белобрысым, а шатеном. В этот момент Лена потянула меня к картинам, и я плюнул на ощущения, тем более что картины меня тоже увлекали, да и она начала задавать вопросы: «Что с тобой?»

Ночевали на даче. Долго сидели в беседке и смотрели на плещущийся в мангале огонь. Владимир Ильич с мамой Лены ушли спать, строго погрозив пальцем: «Глупостями всякими не заниматься».

Где уж там, как только они скрылись в доме, Ленка перелезла ко мне на колени и заявила: «Раньше, согласно твоей любимой истории, девушки в двенадцать лет уже выходили замуж, а в пятнадцать рожали детей. Кстати, все мои подруги рассказывают, не скрывая, что они уже спали с парнями, правда, постарше их. А мы не то что не спали, еще толком и не целовались, и еще я решила, что теперь буду Аленой. Папа пообещал даже в свидетельстве о рождении изменить имя. Зови меня так, ладно?»

Я молча кивнул. Да и что говорить, когда от переживания горло перехватило.

– Ну Расть. Не сиди ты как истукан. Обними меня хоть.

Я погладил ее по спине.

– Да не здесь. Ну грудь мне погладь, а лучше поцелуй. Или нет. Пойдем ко мне в комнату. Я стащила у родителей из секретного места видеокассету, а видик еще с утра стоит в комнате. Я тебе кое-что покажу.

– Так ты к этому готовилась, хитрая, – расслабился я. – Ну хоть посмотрю, как нужно, а то, со слов других пацанов, выходило уж совсем все коряво и некрасиво.

Мы устроились смотреть видик на полу перед телевизором. Звук был почти выключен. Кассета была немецкой, и там показывали такое, что я впал в полный ступор. И не только от самого действа, но и от сравнения физических параметров. По сравнению с действующими лицами на экране я был лилипутом, да и все, кого я видел из мужчин в гарнизонной бане по субботам, тоже.

– Расть, – шепотом заговорила Алена, – ну чего ты сидишь с открытым ртом. Голых женщин, что ли, не видел?

Я кивнул. На самом деле, я несколько раз видел голую Ирку и маму, но это было совсем другое. Алена подсела ближе и скинула с себя футболку, оставшись в одном бюстгальтере. Развернулась ко мне спиной.

– Поможешь расстегнуть?

Утром Лена, то есть теперь Алена, вела себя так, как будто ничего не произошло, хоть особо ничего такого и не было, но мне было не по себе. После завтрака мы собрались ехать домой. Как только сели на заднее сиденье, она спокойно положила мне руку на колено и стала поглаживать, а сама в это время рассказывала родителям, сидящим впереди, про подругу Лику, которая влюбилась в Талькова и везде носит медальон с его фото. Как я удержался, чтобы не вскрикивать, когда она периодически впивалась ногтями мне в ногу, даже объяснить не смогу.

– Я теперь знаю, как нужно тренировать тебя и как лучше делать мне, – шепнула она, – приедем, покажу. Я ночью попробовала. Все получилось.

Перед перевалом она убрала руку и краем губ улыбнулась, мол, пока тебе хватит. Но так подумал только я. По приезду она потащила меня к себе в комнату якобы позаниматься английским. Владимир Ильич уехал сразу по делам, а Аленкина мама пошла на кухню со словами: «Обед в четырнадцать, а пока позанимайтесь, конечно, если Растислава сестра не потеряет».

– Мам. Ира до вечера в институте, так что Расти спокойно может побыть у нас. Правда, Расть?

Я промычал что-то невразумительное, пытаясь скрыть пунцовое лицо. В комнате Аленка быстро разделась, как будто вообще не стесняясь, чего было не сказать про меня. Все, что было потом, я бы не пересказал и под гипнозом. От неловкости и стеснения, хотелось сбежать, но в то же самое время, хотелось быть рядом.

– Понял, как нужно? – тихо спросила она через минуту. – Попробуешь? А потом я попробую с тобой кое-что новое.

Домой добрался уже затемно. На кухонном столе была записка от Иры, в которой говорилось о том, что сегодня и завтра она дома не появится – будет ночевать в общежитии у подруги и готовиться к экзаменам. Меня это ничуть не расстроило – я с самого утра собирался к Игнату Ипатовичу на старую кошару. С вечера собрал рюкзак и завалился спать.

Снился мне сон. Я находился в каком-то металлическом громадном ангаре. В нем стояли странные летательные аппараты. Человек в черном комбинезоне с белой шевелюрой и длинными старомодными бакенбардами обращался ко мне и еще двоим людям, если их так можно было назвать. Цвет кожи у них был серым, а волосы медными.

– Итак, ты, стажер, заявил, что имеешь высший уровень компетенций по пилотированию штурмовиков?

– Так точно, – ответил я, – и не только их. Я способен управлять всеми летательными аппаратами – от сверхлегких до тяжелых крейсеров класса «А».

– Что ты слушаешь этого лгуна, Бахт? Не понимаю. Ни один разумный такого не умеет. Разве что Изначальные, но он точно не Изначальный. Выкинь его за борт и дело с концом, – заявил один из серых.

– Думаю, что так я и сделаю. Но сначала проверим. А ты, – он сделал паузу, – заткнись. Что-то ты рано решил начать давать мне советы. Смотри, чтобы самому не прогуляться к мусорному шлюзу. Смотри мне. А ты, – обратился беловолосый ко мне, – марш к имитатору. Посмотрим, что ты умеешь. Бой со мной. До смерти машины. Условно. И не дай тебе Всевышний меня обмануть.

Сон оборвался. Но забытье осталось. В этом забытье мне виделся кордон Игната Ипатовича в огне. Лежащая возле кошары мертвая Сапа – моя собака – и стоящий возле кухни Игнат Ипатович, с ненавистью смотрящий на подходящих к нему людей с оружием. Один из них поднял укороченный АКСУ со сложенным прикладом. Щербато улыбнулся. И выпустил очередь по тому месту, где только что стоял хозяин кордона на кошаре. В том месте его уже не было. Зато он был среди этих людей. Он разрубал их пополам гибким клинком. Я теперь точно знал, как выглядит бой с гибким клинком отряда телохранителей Китайских Императоров. Точнее, это не бой. Это кровавое убийство одним мастером множества людей. После того, как все закончилось и врагов не осталось, Игнат Ипатович сел у кузни, положил на колени руки вверх ладонями с лежащим на них гибким клинком и застыл.

Проснулся я резко. Мысль была одна. Мне необходимо на кордон к старой кошаре. Срочно. Я прикинул, что даже бегом доберусь до места через два с половиной часа. Нужна машина. На часах было 5:35, и Харлампиева, о котором я подумал в первую очередь, можно было найти в спортзале, где он, как правило, тренировался с пяти до семи утра.

Рассказывать долго не пришлось. Два УАЗа и Урал, накрытый полутентом, выскочили, разгоняясь по грунтовой дороге в сторону плато, через каких-то пять-шесть минут.

Меня снедало предчувствие чего-то очень плохого. Не было даже сомнений в правильности подъема взвода по тревоге. Напротив, была твердая уверенность, что я прав. Урал отстал, а УАЗы неслись в лучах восходящего над скалами Северного Демерджи солнца.

– Расть. Заезжаем тихо или быстро? – уточнил Владимир Петрович на подъезде.

– Смысла уже нет. Чувствую, – ответил я и засопел. – Похоже, я опоздал.

Дом горел. Огонь постепенно подбирался к сараю, конюшне, кузне. В живых никого не оказалось. Игнат Ипатович дорого продал свою жизнь и уничтожил двенадцать врагов. Сам он сидел на коленях возле кузни, закрыв глаза и даже не завалившись ни влево, ни вправо.

– Расть, – проговорил Харлампиев, – он мертв. Четыре пули в грудь и две в живот. Как он бился с ними? Удивлен и поражен. Воин. Уважаю. Вечная память Игнату Ипатовичу. Пошел я.

– Вечная память, – повторил я и пошел к кошаре, где должна была лежать Сапа. Теперь я точно знал, что моя собака мертва. Сапа лежала возле навеса, где я обычно ночевал. Что со мной случилось после того, как издали увидел Сапу мертвой, вспомнить не получалось, как ни старался. Выпал у меня из памяти оставшийся день. Помню, что сел рядом с мертвой Сапой и просто горько завыл. Как потом попал домой – не помнил. Как разделся и лег спать – тоже.

Проснулся лишь к обеду следующего дня и обнаружил хозяйничавшего на кухне Владимира Петровича.

– Привет, Растислав. Садись за стол. Буду тебя кормить. Вчера пришлось тебе три дозы успокоительного вколоть, уж больно страшно ты выл.

– Уже все. Не переживайте, – тихо сказал я. – Больше не буду.

Глава 4. «Победоносец»

Сон снился снова… Я вижу, как падает человек. Я точно знаю, кто этот человек. Это я. Вижу, как беспорядочно вращаюсь, пытаясь судорожно вздохнуть, но ничего не получается. Я держу в руках какую-то дубинку в виде палицы стального цвета. В этот раз я успеваю запомнить звезды, нет, не звезды, а Звезды. Рисунок их незнаком. Уверен. Я падаю на голубую планету, ее видно все лучше и лучше. Странно, что я вообще падаю, ведь в космосе нет притяжения. Падение длится долго. Дышать нечем. Глаза закрыты. Но вдруг на дубинке-палице загорается огонек сначала красного цвета, через секунду желтого, потом зеленый, и, видимо, получив какую-то команду, система внутри шлема наполняется кислородом, судя по широко открытому рту под прозрачным забралом черного обтягивающего костюма. И вдруг я вижу, как человек в скафандре резко открывает заплывшие от гематом глаза. И просыпаюсь.

Фух! Не проспал. Будильник показывает 7:05. Волной сбрасываю себя с кровати. Звонкий шлепок по будильнику, чтоб не успел заверещать. Папа с мамой привезли его мне из Москвы год назад, когда приезжали в отпуск летом. Они уже два года как учились в Академии Советской Армии на спецфакультете. А мы с сестрой живем там же – в гарнизоне, где расквартирована наша бригада спецназ ГРУ ГШ СССР, в которой служили папа и мама. Папа – командиром батальона, а мама – начальником отдела радиоразведки в штабе бригады, во всяком случае так я думал, хоть и недоумевал, почему у мамы такое же звание, как и у папы.

После резкого скачка с кровати и ярких разборок с ковбоем-будильником, который не успел заверещать, как иерихонский осел, я впрыгнул в штаны тренировочного костюма, правда, так их назвать уже было нельзя – так, портянка, которая когда-то была штанами белого цвета. Привыкал я к старым вещам и не мог с ними расставаться, тем более что штаны-тряпки все же закрывали часть того, что должны были закрыть.

Пока слетал с третьего этажа, перепрыгивая через три, а то и четыре ступеньки, подумал, что не мешало бы постирать штаны и залатать особо одиозные дыры. Ирку просить бесполезно. Один ответ и одна угроза: «Тебе уже тринадцать лет, ты уже взрослый, – и добавит еще: – Маме расскажу – вот она тебя к себе заберет». Вот же зараза! Знает, чем взять за кадык и не отпускать.

Зарядкой я занимался с папиным бывшим батальоном. Ничего нового. Пробежка в конце строя. Всего-то три километра по горной местности. Базовая полоса препятствий для частей спецаза и чуть силовой и дыхательной нагрузки. Все. Им ведь дальше по распорядку, а у меня каникулы. Еще чуть порастягивался. Прогнал базовые ката и комплексы из школы Шаолинь, Годзарю, Винчун, Ушу и армейского РБ и поскакал домой. На наручных командирских часах – часы, которые мне завещал Агей Нилович, я хранил совместно со всеми своими реликвиями, – было 8:30. Чуть размялся.

Сегодня было еще два мероприятия. Тренировка у Петровича в одиннадцать. Владимир Петрович, а точнее уже начальник боевой подготовки бригады Владимир Петрович Харлампиев, не создатель самбо, но очень крутой Воин, да и вообще крутой. В Афгане он три ордена Красной звезды получил и две медали «За отвагу», а эти награды просто так не получают. Тренировка обещала быть, как всегда, за гранью моих возможностей. Ножи, гибкий меч и посох. А-а-а-а, три часа издевательств над собой! А потом в 16:00 занятия по английскому у Анны Ивановны, маминой лучшей подруги, которая работала в штабе, где прежде работала мама.

Принял контрастный душ. Уже по-другому, не как четыре года назад, поплескался в еле холодной и чуть горячей воде, а вполне реальный – до покраснения и посинения кожи. Кто бы сказал тогда, что я стану таким? Все-таки спасибо Леле Генешвили за то, что тогда толстой грушей меня назвал при моей первой любви, Аленке. Так бы и сейчас ходил пухлым добрым мальчишкой с гитарой и потертым портфелем и не догадывался бы, что это Аленка влюблена в меня с того самого момента, как только пришла к нам в школу. И влюбилась она в меня, когда услышала, как я рассказывал про музыку и про то, что разучивал песни Высоцкого и Цоя в музыкальной школе. Да, это было не совсем типично для сына командира батальона спецназа ГРУ.

Нужно было быстро поесть, прочитать записку от сестры и бежать. Ира уехала на прыжки в ДОСААФ еще в четыре. Завтрак оказался на редкость разнообразным. Яблоко, помидор, огурец и два сваренных со вчерашнего вечера яйца. Чай я себе и сам сделаю и бутерброды со сгущенкой тоже – так, видимо, подумала сестра-зануда. Она пользовалась тем, что старше меня на шесть лет. И считала, что самая умная на свете, так как закончила школу с золотой медалью и учится в мединституте. А еще она увлекается альпинизмом, парашютным спортом, уже напрыгала двадцать прыжков и классно играет на фортепиано.

Моя непрекращающаяся битва с ее ухажерами была постоянной темой для обсуждения с мамой по телефону. Я в этой битве побеждал со счетом три к одному и гордился этим. С последним, собственно, завтра в мой тринадцатый день рождения я и собирался разобраться серьезно. Все было готово для этого. Я целую неделю вел себя с ним прилично, ожидая кульминации за праздничным ужином. Сначала он должен был выпить компот со снотворным, а потом было два варианта: либо минеральная вода, либо чай, но оба варианта со слабительным. А потом я планировал наблюдать свой триумф.

Внешне Вадик был хорош. Высокий, широкоплечий, голубоглазый, какой-то там великий спортсмен и лидер третьего курса все того же мединститута, но он был гражданским. И это сразу же его опускало на уровень ниже нашего. Но и это было не все. Он посмел неуважительно говорить о наших родителях. Обсуждать отсутствие заграничной машины, дома, импортного телевизора и видика, да еще много чего он Ирке объяснял. Он считал, что все военные – нищеброды, тупые, не способные ни к чему дельному человеки. Больше всего меня возмутило, что моя Ирка в ответ ничего не сказала. Просто промолчала. И именно поэтому мы с ней уже две недели не разговаривали и общались записками.

Звонок в дверь прозвучал резко. Кто это, интересно, так рано? За дверью оказалась почтальон Мария Тимофеевна. Сколько ее помню, она всегда была какая-то кругленькая, улыбающаяся и совсем не менялась. Все люди меняются – прически, одежда, цвет волос, настроение. А она нет. Когда-то я задал маме вопрос о ней. Мама вздохнула и сказала, что у Марии Тимофеевны редкий внутренний стержень. В одной из командировок в Афганистане в самом начале войны ее муж, командир роты, вместе с группой пропал без вести. Это было в восемьдесят первом. Она каждый день ходила к штабу и ждала, ждала. Высохла. Думали – помрет. А потом вдруг увидели ее с почтальонской сумкой. Она всем говорила, что ее муж жив и обязательно вернется. И теперь она будет первой сообщать всем о радостных событиях. Вот так и работает уже столько лет почтальоном и ждет вестей от пропавшего мужа.

– Телеграмма тебе, Растик, – сказала Мария Тимофеевна, улыбаясь. – Сестры нет дома?

– Нет. Она на прыжки в город уехала. Еще рано утром.

– А-а-а, ну ладно. Тогда расписывайся.

Я взял бланк. Расписался и забрал телеграмму. Она была от папы. Пробежал глазами текст и ошалело посмотрел на Марию Тимофеевну.

– Я сегодня вечером в Москву полечу. День рождения буду в Москве с родителями праздновать.

– О-о-о, как тебе повезло! – поддержала Мария Тимофеевна и разулыбалась. – Ну будь здоров и привет отцу с мамой передавай.

Дверь закрылась. А я так и остался стоять с телеграммой в руках, с открытым ртом и постепенно растягивающейся глупо-счастливой улыбкой. Чего стою-то? Тренировка через час – есть время собрать вещи. Собственно, мне много и не нужно. В сумку трусы, майки, пару футболок, одни штаны в запас, фонарик и швейцарский нож – подарок папы на прошлый день рождения. Два сюрикена из выкованных лично почти четыре года назад – в специальные гнезда. И нож-метатель – тоже в специальное гнездо. Кепку-бейсболку – мою гордость с эмблемой «Топ Ган» – сверху. Все. Собрался.

В телеграмме написано, что билет меня ждет в аэропорту. Касса № 2. Наверное, воинские кассы. Так, свидетельство о рождении нужно не забыть. Главное, чтобы Ирка вернулась до моего отъезда. «Эх, не получится операцию с Вадиком провернуть, – думал я, несясь в спортзал бригады. – Ну ничего. Вернусь – еще круче придумаю».

Тренировка прошла легко. Владимир Петрович не зверствовал. Параллельно с нами занимались бойцы из только пришедшего пополнения. У них занятия вел старший лейтенант Васев (Вася). Небольшого роста, жилистый, с белесым ежиком волос, он шепелявил и поэтому сперва казался совсем не опасным. Ан нет! Опытный взгляд сразу видел набитые мозоли на кентах и плавную, перетекающую манеру двигаться.

Видимо, бойцы из нового пополнения этого не знали. Я стандартно тянулся после тренировки в углу зала. А Вася, то есть Васев, ходил перед строем из двух шеренг и объяснял молодым парням, которые были на голову выше его, что такое рукопашный бой спецназа ГРУ ГШ.

Больше всего балагурили в строю бойцы из второй шеренги. И, похоже, на мою тему, а также на тему практически одинакового со мной по росту Васева. Молодежь даже не подозревала, как близко от них сейчас ходит глубокий нокдаун или увечье. Но Васев не обращал внимания на непочтительное отношение. Спокойно закончил свой рассказ, окинул взглядом строй. Выбрал особо едко улыбающегося и жестикулирующего бойца, и поманил его к себе пальцем. Тот не понял.

– Иди сюда, девочка, – сказал Васев, продолжая подзывать пальцем, дожидаясь, пока тот выйдет из строя. – Фамилия, боец.

После нескольких секунд замешательства тот что-то промямлил.

– Я не услышал.

Я отвлекся, увидев, что в зал входит Петрович.

– Чего разлеживаемся? – спросил он, тут же сопроводив вопрос толчком боккэна, который держал в руках. – Вот так.

Только что стоял от меня в пятнадцати метрах, а уже стоит в боевой стойке и тычет мне в лоб. Ну не совсем в лоб. Не такой уж я беспомощный. Перекатом ушел с линии атаки, по ходу схватил свой боккэн и провел связку с обманным движением в пах, выцеливая правое колено. В том месте, где оно было, я его не нашел. Поискал бы, если б мне кто-нибудь времени дал. Замечтался и получил все же рукоятью боккэна по лбу. Перехватил боккэн в правую руку. Выпрямился и поклонился. Он кивнул.

– Растислав. Годы тебе твержу: воин всегда готов к бою, всегда, где бы он ни был, что бы он ни делал. Воин всегда готов отразить нападение. Пятьсот бросков сюрикенов, сто бросков метателей и окончим тренировку.

Вы когда-нибудь бросали с десяти метров в цель пятьсот раз сюрикен и сто раз метатель? Нет? Попробуйте. Каждая серия – десять сюрикенов и метателей. Столько, сколько у тебя на поясе и в перевязи. Пробежка к мишени и снова. Притормозишь – пожалеешь. А мне еще в Москву лететь.

Закончил метать. Поработал с одним и двумя боккэнами – это уже чтобы внутренний страх перед нагрузкой совсем заткнулся, получил раз двадцать по болевым точкам, легкие щелчки посохом от Петровича за ошибки и на этом закончил. Петрович с Васевым переговаривались и улыбались, глядя в сторону молодых бойцов, которые в кучке что-то обсуждали.

Пока Васев им что-то говорил, Петрович поманил меня пальцем.

– Будешь сегодня спаринговать на максимально скоростном уровне.

– С кем, Учитель?

– А вот с этими девочками, надо же с них платьица снимать.

Я молчал. Нет, я вот уже три года как спаринговал с бойцами роты разведки и далеко не всегда с отрицательным результатом. Но вот так, с двадцатью взрослыми парнями, самый маленький из которых выше меня на голову и тяжелее на тридцать килограммов? Это сложно. А ведь мне вечером в Москву лететь, и хочется туда попасть не на носилках и в бинтах.

Из мыслей о бедном мне и тяжкой судьбе меня вывел грохот смеха. Нет, не смеха – ржача. Ржали бойцы из группы Васева. И хотя их было всего на одного меньше, тот, которого в самом начале вызвал Васев из строя, по итогу общения ладненько так прикорнул, изображая из себя то ли спящую рыбу, то ли бревнышко, и вообще не шевелился за пределами татами.

Учитель кинул мне боккэны и направил к центру татами. Продолжая себя жалеть, я все же наблюдал за противником, который уже стоял и ждал, когда я подойду. Да уж, жалкое зрелище. Здоровый, реально здоровый бугай рыжего окраса поигрывал мышцами и улыбался. Тут меня пробрало на злость. Хоть и знаю, что нельзя.

«Чем больше злишься и не держишь баланс осознания боя, тем вероятнее проиграешь», – подумал и начал в темпе прогонять дыхательную практику по стабилизации эмоционального фона.

– Итак, бойцы, – заговорил Васев, – хоть вы еще и не заслужили этого звания. Для того чтобы вступить в рукопашный бой, боец спецназа должен потерять на поле боя автомат, пистолет, нож, поясной ремень, лопатку, каску и еще множество убивающих предметов. Найти ровную площадку, на которой бродит такое же расхлябанное тело врага, и вступить с ним в жестокую схватку. Будем считать, что с вами это произошло. Но вам не повезло, и вы встретили не расхлябанное тело, а сына бывшего командира нашего разведбата. Давайте проверим, на что вы способны, – закончил он.

Правила, которые озвучил Петрович, а по совместительству мой Учитель, пытатель и просто человеконенавистник, были просты: кто первый падает на татами, тот проиграл. Участникам выдаются боккэны, учебные мечи, которыми они могут пользоваться по своему усмотрению.

И тут же прозвучал резкий свисток. Рыжий тупо бросился ко мне, видимо, искренне веря, что сможет меня найти на рельсах своего рыжего бронепоезда, но не так все было просто. Я спокойно ушел от атаки, заплел его ножищи и крутанул вихревой круг, даже не воспользовавшись боккэнами. Бум. Тупой звук громко известил меня о том, что бронепоезд сошел с рельс и лежит. Добивать я не стал, дабы не нарушить дыхание.

В основном все бои закончились так же. Я старался никого особо не обижать и не делать больно. Один то ли осетин, то ли грузин так зло вращал глазами, что я от ужаса мягко скользнул во второй внутренний круг и двумя тычками в солнечное сплетение и в подбородок еле-еле остановил у него быстро развивающуюся проблему с глазными нервами или с вестибулярным аппаратом, а может, и со всем вместе.

Если честно, то больше ничего интересного не было. Петрович и Васев хитро переглянулись, и потом оба кивнули мне.

– Отцу передавай привет. А это тебе подарок, раз завтра не увидимся. С Днем рождения. – Петрович протянул мне скрученный клинок с длинным многоколенчатым лезвием из вороненого металла.

Гибкий клинок был сложен в изготовлении и использовался адептами тайного общества убийц в Китае, а значительно раньше – избранной тысячей телохранителей Императора Поднебесной. Я тренировался с подобными, но этот был просто шедевр. Петрович сместил пластину на рукояти и махнул прямо от себя. Клинок с шелестом распрямился. В длину он был чуть длиннее стандартного боккэна. Создавалось впечатление, что он мерцает. Клинок завораживал, как кончик языка у змеи. Он был способен рубить и колоть. Научиться держать баланс было невероятно трудно, но можно, зная секретную технику.

– Приедешь – начнем тренировать в обоеруком варианте. Этому клинку более шестисот лет. Свое имя он тебе сам подскажет. Для того, чтобы тебе его сегодня подарить, собирался большой совет носителей этого искусства и принимал решение, достоин ты или нет. Приняли. Надеюсь на тебя и уверен, что не подведешь. А это тебе для него специальный аксессуар, – он развернул сверток, и я увидел обычные штаны серого цвета. С карманами, нашитыми в области бедер и икр. Ткань была легкой, но какой-то излишне жесткой.

– Спецткань. Опытный образец. Еле достали для тебя. Не промокает, прямой огонь держит до пяти минут. Не рвется. И в правом шве сделаны ножны для твоего клинка. Владей с честью этим достойным мечом.

Я схватил клинок, штаны и ошарашенно пролепетал: «Спасибо, дядя Володя!»

На этом все разошлись, и я остался в зале один. Чуть успокоился. Нашел ножны, которые были настолько хорошо замаскированы строчками швов, что совершенно не ощущались. Вставил туда клинок. Переоделся и пошел домой. Нужно было поторопиться, чтобы успеть на английский, а потом написать записку Ирке и ехать в аэропорт.

Рейс был в 23:00. В аэропорт я решил приехать за два часа и погулять там. С английского вернулся рано, и время до отъезда еще было. Анна Ивановна тоже подарила мне подарок. Кожаный ремень с кармашками, как у ковбоев. Кармашки были заполнены конфетами, и я решил их не трогать до аэропорта.

Пообещав передать привет родителям, я распрощался и решил заскочить к своему другу Ромке, чтоб от него позвонить Аленке. Но Ромки дома не было. Они с отцом уехали на стрельбище. Ромкин отец был заместителем командира бригады. К своим тринадцати годам Ромка стрелял из всего, что только стреляет, причем очень недурно. Я написал ему записку. Посетовав, что не успел похвастаться клинком, ремнем и штанами, побрел домой.

Делать было нечего. До Аленки не дозвонился. Никто не брал трубку. И я, весь в расстроенных чувствах и в мыслях о несправедливости мира, пригреб домой.

Есть не хотелось, хотя обычно после тренировки я готов был быка стрескать и еще на поросенка засматривался бы. Шучу. Ни разу не ел поросенка. Но по фильму «Иван Васильевич меняет профессию» знал, как он выглядит.

Написал короткую записку Ирке. Так, мол, и так. Телеграмма – аэропорт – Москва; приеду – расскажу, как мы с мамой и папой повеселились. Злой на нее. Не до сантиментов.

Забросил в сумку мыльно-рыльные и задумался – сколько брать денег? Решил взять на все про все двадцать рублей. Из копилки вытащил то, что сумел, не разбивая, – еще семь рублей пятнадцать копеек и решил, что хватит. Слышал, что самый дорогой билет стоит рублей восемнадцать. Закинул сумку на плечо. Дверь закрыл, а ключ положил под коврик.

Приключение начиналось. Но настроение было какое-то не под стать событию. В Москву я уже летал. Один. На новогодние праздники. Поэтому особой новизны не было. Что-то мешало и грызло под ложечкой. Состояние было как будто на тебя накатывает тяжелая, влажная, холодная туча на плато.

Сел в троллейбус «Ялта – аэропорт». Даже в окно не было желания смотреть. На небе не было ни облачка, и солнце заливало ярким светом горы, леса и долины. Но внутренняя туча не проходила. Наоборот, разбухала и давила. Это потом я узнал, что такое состояние бывает перед опасностью. И каждый Воин знает, что в таком случае делать: остановиться, осмотреться и ждать опасности. Готовиться!

А я попытался отвлечься. Достал плеер с кассетой «Кино» и постарался улететь в музыку. От «Скованных одной цепью» стало еще неприятнее. Достал из кармана на ремне конфету. Съел. Стало как будто легче. Так и съел все восемь конфет из восьми карманчиков. Кинул взгляд на часы – подарок папы. 19:47. Время было и на мороженое, и на поглазеть.

Вообще люблю наблюдать за людьми. Как будто проживаешь вместе с ними мгновение, прикасаешься к их жизни и ненадолго становишься ее частью.

Первым делом – билет. Я не совсем представлял, как подойду и попрошу билет в этой кассе № 2, но все оказалось просто. Подошел. Спросил. Мол, мне нужно выкупить билет до Москвы на фамилию Гаврилевский. Девушка, какая-то невзрачная, с волосами как пакля, зыркнула, натянуто улыбнулась и ответила: конечно, пожалуйста.

– Вот твой билет – за него уже заплачено.

Я удивился, но не настолько, чтобы спрашивать, кем заплачено. Решил, что папа как-то оплатил билет. Да и мороженого хотелось. До посадки я то и дело жевал мороженое с малиновым вареньем и шоколадом, закусывая двумя пирожными «Картошка» и запивая бутылкой «Байкала», стараясь понять, почему еда в аэропорту всегда такая вкусная.

Самолет, обычный ТУ-154, был заполнен на треть. Люди заходили, рассаживались и как-то сразу затихали: кто-то пытался заснуть, а кто-то и засыпал. Недолго порулив, самолет чуть приостановился на торце взлетно-посадочной полосы и, разогнавшись, оторвался от земли. В момент, когда убиралось шасси, просел, но, добавив сил движкам, начал быстро набирать высоту и одновременно резко накренился влево.

Через одно кресло от меня сидел странный дед. Он то ли дремал, то ли молился. Глаза его были закрыты. На лысой голове – тюбетейка, а вся одежда – и рубашка, и мятый пиджак – у него топорщилась.

– Ну и ладно. Конечно, лучше, чтобы я сидел у окна, но и в проходе неплохо. Скоро Москва. И мама с папой.

Как только загорелось табло, разрешавшее расстегнуть ремни, я полез за сумкой. Подумал, что с плеером время пролетит быстрее. Но не успел я раскрыть сумку, как прозвучал выстрел. Это был именно выстрел. Девушка-стюардесса упала, а на ее месте появился бородатый мужик с автоматом. Тут же заголосили несколько людей. Какие-то мужчина и женщина направили пистолеты в сторону голосящих, и раздалось еще несколько выстрелов. Крик прервался.

– Самолет захвачен и будет следовать в Афганистан, – прозвучал спокойный картавый голос по внутренней связи.

В нашем салоне остались двое с пистолетами, стрелявшие в людей. Все произошло так быстро, что я все еще находился в состоянии поиска плеера и наушников в сумке, а руки автоматически начали подбирать средства защиты. Даже не понимая, что делаю, я нащупал сюрикены и метатель. В правую сюрикены между пальцев. Кидать придется кистью от груди, а метатель – в левую. Эх, мне бы посмотреть в этот момент на деда! Но я не посмотрел.

Как во сне, я метнул один сюрикен, затем второй, отметил взглядом, что попал точно туда, куда целился, в горло одному и второй. Повернулся и без замаха отправил в полет метательный нож. Мужик с бородой и автоматом то ли почувствовал, то ли услышал что-то и начал поворачиваться. Но с девяти метров, которые нас разделяли (он стоял лицом ко второму салону, а ко мне спиной), я бы не промахнулся и в темноте на звук. Учили все же четыре года. Стало совсем тихо.

Яркая боль – вспышка в районе затылка, и все. Удивленно раскрытые глаза женщины с соседнего ряда – это последнее, что я запомнил. Дальше была чернота.

Проснулся я от жажды. Нет, не от того, что хочется пить. А от ощущения, что начинаешь задыхаться, потому что распухший язык скоро заполнит все пространство во рту. Руки скованы сзади, и я их не особо чувствую. Ноги тоже связаны, причем и в щиколотках, и в коленках. От щиколоток идет удавка к шее. Шевельнулся – затягивается. Я тоже такие схемы обездвиживания знаю. Попробовал накопить слюну чтоб хоть чуть-чуть протолкнуть в глотку влаги. Нет, слюны не было. Попробовал открыть глаза. Не открываются.

Рядом разговаривают – вроде по-арабски. Хлопнула дверь. Ко мне подошли, пнули в живот. И еще раз. Боль где-то внутри, но какая! Я даже не понял, что это было. У меня ж повышенный болевой порог. Так постоянно говорил мой учитель Харлампиев. Не похоже на то. Как будто что-то во мне колючее шевелится и разрывает внутренности. Потом я услышал верещащий голос с истерическими нотками. Колющая боль внутри остановилась, но ощущение инородного и холодного внутри меня не пропало. Потом что-то кольнуло в шею и все.

Что-то мне совсем было плохо. Мысли ползали в черепной коробке как осы в меде. Попробовал шевелиться. Стало еще хуже. Пробую открыть глаза. Правый чуть разлепился. Даже что-то различает через муть. Левый не видит. Или выбили, или заплыл так, что не открывается. На шее что-то жесткое и тяжелое. Руки связаны с этим жестким напрямую. Это колода, вот что это – приходит мысль и ускользает вместе с сознанием. Меня чем-то облили. Я это ощутил. Потом пришла вонь. Воняет помоями и фекалиями. На улице светло. Приоткрыл еще раз правый глаз. Тяжелая колода. В нее продеты мои руки и голова. Я лежу. И ног от поясницы не ощущаю. Их нет. Снова выключилось сознание.

Реальность вернулась махом от боли в районе позвоночника. Как будто туда вошел шип. А может, так и есть. Напротив, в позе лотоса сидел китаец и смотрел в мой правый открытый глаз. Видимо, галлюцинация, раз молчит. Снова боль в позвоночнике. Снова теряю сознание. Так день, ночь, день, ночь. Приехал бородатый седой мужик. Судя по тому, как вокруг него все вертятся, – начальник. Подошел ко мне. Посмотрел. Что-то сказал китайцу. Тот кивнул. Потом замахнулся ногой. Взрыв в голове – и снова ничего не чувствую.

Пришел в себя снова от вспышки боли в позвоночнике, отдававшей колоколом в голову. Открываю уже привычно правый глаз и не могу. Чувствую шероховатую поверхность бинта, намазанного чем-то холодным и жирным. Колодок нет. И солнца нет. Судя по эху – пещера или большой подвал.

– Лежи и не шевелись. Будем тебя лечить, а потом посмотрим, что с тобой дальше делать.

Это было по-русски. Но ответить я не могу. Вся голова замотана. Ощущение, как будто все тело обложено кусками холодного мяса и обмотано простыней. Шевелиться не могу, хоть и пробую. Снова улетаю в небытие.

Сколько времени прошло с момента моего последнего пробуждения – не знаю. Но то, что мне лучше, знаю точно. У меня есть ноги. Я их чувствую. И они болят. Очень сильно болят, а значит, они есть. То же самое я чувствовал четыре года назад, в первые месяцы тренировок с учителем, когда в конце каждой тренировки не мог даже шевельнуться.

Повязок на глазах уже не было. Открывая глаза, почувствовал резкую, как вспышка, боль. Как будто разорвал по живому веки. Белый потолок, стены из камня. Непонятный флаг, висящий на стене. В голове при попытке движения взрыв острой боли. Где я? Точно не в СССР. Китаец. Человек, говорящий по-русски, – бородатый мужик с крючковатым носом в белой рубахе, шароварах и смешной грязно-серой шапке…

Неужели Афганистан? Говорил же тот террорист в самолете про Афганистан. «Уже мертвый террорист», – злорадно подумал я. «Ох, и влетит мне от папы», – запоздалая мысль. И ни одной – о том, что недавно убил трех человек. Вообще. Не люди это. Так и буду дальше думать.

В дверь вошел мужчина, даже, скорее, дед. Но дед громадный. Как дуб. И идет, как будто переваливается с одного толстого корня на другой. Серая шапка волос, седая борода. Черные глаза – как угли. Одет в белую рубаху, шаровары заправлены в сапоги. Взгляд деда уперся в меня. Аж до часотки захотелось спрятаться – все равно куда. Взгляд этого деда как будто разорвал какую-то внутреннюю преграду.

«Не хочу! – кричало все внутри меня. – И вообще – хочу домой!»

Холодный и жесткий взгляд как будто прорывал давно копившуюся плотину отчаяния и страха. Связки выдали непонятный звук. То ли хрип, то ли писк. Губы от этого разлепились. Во рту появился соленый вкус крови. Я его почувствовал, и вал, захлестывающий сознание, остановился. Так со мной всегда бывало и раньше. Жалеешь себя, бедного, жалеешь, а чуть кровь почувствовал – как чистой и ледяной водой окатывает. Только своя кровь. Чужая так не действует.

Попытался облизать губы. Фу! Губ нет. Одна сплошная корка. А дед все наблюдает. Ни один мускул не шевельнется. Как маска. Я читал, что в Японии, Китае и даже в Венеции делали маски из человеческих лиц, так что отлепить их без желания носящего человека невозможно.

О чем я думаю…

– Вставай, смердишь сильно, – сказал дед.

«Как же вставать? – подумал я. – Шевельнуться не могу».

Попробовать подтянуть колено. А-а-а… Все тот же скрипучий хрип известил меня, что делать этого не стоит. Закрыл глаза. Шиплю. Пошипеть не удалось. Меня ухватил острыми клыками большой экскаватор и поволок куда-то. От резкого рывка в голове заревела сирена, но быстро замолкла. Потому что сознания нет – сирены нет. Сколько меня тащил этот дикий дуб-экскаватор, я узнал потом, но очнулся от того, что захлебывался ледяной водой, а зубы стучали от озноба, который пробирал все тело. Зубы стучали везде. В голове, в животе, в ногах…

Удалось сфокусировать взгляд. Устроился так, чтобы вода не заливалась в рот, а обтекала лицо и толкала в затылок. От этого ощущения стало лучше и моему сплошному синяку – голове. Так бы лежал и лежал, а потом заснул и уже бы не просыпался. Махом решил бы проблему. Перестало бы все болеть. Очень хотелось спать. Глаза стали самопроизвольно закрываться. И тут снова дикий дуб-экскаватор ухватил меня за плечи и выкинул на галечный пятак.

Прошло пять, десять или тридцать минут, и я потихоньку начал приходить в себя. Правый глаз открылся. Левый открывался, но щелочкой и слезился так, что я все равно ничего не видел. Чуть огляделся. Горная речка. Серо-белые валуны. С одной стороны скала, уходящая вверх так, что не видно, где она переходит в плато. Альпинисты бы невзлюбили эту скалу. Отрицательный угол метров до ста, а может быть, и больше. Я лежал на покатом берегу, покрытом слоем пыли, с крапинками коричнево-серых кустов. Белая пыль была везде. На растениях, камнях, скале, и даже вода была какого-то мутного белого цвета.

Ощущение постепенного возвращения к реальности накатило холодной волной. Ныло все. Но я точно мог двигать всеми конечностями, и, похоже, кроме ребер у меня ничего не было сломано. Ребра я и раньше ломал, когда дважды падал с тарзанки. Ощущения были похожие. Глубоко вздохнуть не могу. Дышу короткими вздохами. Чувствую, что на мне ничего нет. Вообще ничего. Я посмотрел на деда-дуба. Да, монументальный человек. Квадратный. Ростом, наверное, под два метра. Громадные покатые плечи, руки как мои бедра – с маленькими пальчиками на широченной ладони. Почувствовав мой взгляд на себе, он плавно сместил туловище и, точно рентгеном, осмотрел меня.

Кивнул, как будто своим мыслям, мотнул головой. Рассматривать этот жест можно было только в одном варианте. Идти за ним. Поднявшись и утвердившись в вертикальном положении, я понял, что все возможно, если сильно бояться. А я по какой-то абсолютно непонятной причине боялся. Боялся этих серо-белых скал. Этой холодной белой воды в горной речке. Деда-дуба с серой шапкой волос на голове, седой бородой и глазами-льдинами, что просвечивали меня насквозь. А еще больше я боялся понять, что это не сон.

Для себя я решил, что буду считать все это сном, а потом, когда захочу, раз – и проснусь. На вопрос, почему я до сих пор не проснулся, у меня ответа не было, и я не стал продолжать эту мысль.

«Когда надо будет, проснусь. И все, точка», – решил я для себя снова. Так говорил Петрович, мой учитель, когда не хотел говорить или обсуждать что-либо дальше.

«Как же я, голый-то пойду?» – промелькнула мысль.

Но пошел. Идти за фигурой деда-дуба пришлось далеко. Однако то ли молодой организм не мог долго находиться в состоянии «болен», то ли меня все же подлечили, но чем дольше я шел, тем легче мне становилось. Шли километров пять. Странная мысль пришла по ходу ковыляния босиком по грунтовой дороге: я подумал, что нелегко было меня нести на руках к речке деду-дубу.

Наконец, из-за поворота стали слышны звуки селения, и я увидел, куда попал. Начало долины в окружении горных массивов со сверкающими снежными верхушками вызывало если не восхищение, то уважение к древним громадам, которые видели еще самого Александра Македонского.

«Почему Македонского? – спросил я себя и сам же ответил: – Потому что это точно Афганистан», – и чуть не взвыл. Проснулся.

Горное селение было большим. Одно- и двухэтажные дома вполне обычного вида. Блюдца спутниковых антенн и оконные кондиционеры. Бросался в глаза двухэтажный дом с плоской крышей и примыкающим к нему минаретом. Огороженый высокой стеной из дикого камня с гладкой и практически без зазоров кладкой. Это было самое большое строение в селении.

Дед-дуб скрылся в проеме кованой калитки, и я не стал дожидаться особого приглашения, вошел тоже. Ого-го, аж выдохнул! Мощенный мраморными плитами внутренний двор, несколько фонтанов, расположенных каскадом, зелень. Где-то далеко, в глубине дворовых построек, гудел электрогенератор. И было пусто. Ни единой души. Нет, кто-то все же был. Скрипнула дверь метрах в двадцати от места, где я стоял, и на порожек вышел мальчишка, судя по одежде, – а она была, по моим последующим наблюдениям, вся одинаковая. Мужчины носили длинные белые или бело-серые рубахи поверх штанов более темного цвета. Штаны были заправлены либо в сапоги, либо в берцы.

Мальчишка стоял, не двигаясь, внимательно меня разглядывая. Причем настолько внимательно, что мне стало не по себе, и я прикрылся руками, насколько мог, двинувшись в его сторону. Не успел я дойти, как он развернулся и пошел в глубину строения. Проход был сквозным, и мы вышли на задний двор, пошли наискосок к дальнему правому углу.

«О-о-о, так вот где я сидел в колодках», – подумал, проходя мимо. Квадратная двухметровая яма с нечистотами и посреди столб. На нем висели те самые колодки, которые были на мне. Я запнулся от мерзости воспоминаний и врезался голым пальцем в торчащий из земли камень. Зашипел и пошел дальше за мелькающим уже далеко мальчиком.

«Дал бы ему лет десять-двенадцать, – прикинул я его возраст. – Почти ровесники».

Быстро темнело. Вообще в горах обычно быстро и резко темнеет. Особенно в долинах. Солнце только светило, и вдруг как будто его выключили, и сразу стало ощутимо холоднее.

«Думаю, что ночью даже могут быть заморозки», – продолжил анализировать я и, увидев, куда шмыгнул мой проводник, пригибаясь, вошел в полуземлянку-полудом.

На самом деле, все оказалось не так плохо. Каменный пол, ступеньки, ведущие вниз. Средних размеров комната. Очаг, ковры на небольшом возвышении, большой шкаф с какими-то книгами в половину длинной стены, стол и два маленьких стульчика, явно самодельные – больше ничего не было.

Я не понял, а куда подевался дедодуб? Мальчик все так же молча закрыл дверь на массивный засов, подойдя к шкафу, открыл платяное отделение и вошел в него. Я последовал за ним.

– Ну ничего себе!

В шкафу была фальшивая стенка, а с обратной стороны – вполне благоустроенное жилище. То ли подземная река за многие столетия пробила такой большой зал, а потом ушла в другое русло, то ли изначально это была просторная полость в горе, но выглядело помещение солидно. В глубине была сложена русская печь. Настоящая. Я такую видел в Горьком у бабушки с дедушкой, когда ездил к ним зимой с мамой и папой незадолго до их смерти. И даже горшки были похожими. Там же, рядом, стоял самодельный стол с шестью резными стульями и посудный шкаф, тоже самодельный.

Вообще, вся мебель, и, похоже, вся посуда были сделаны своими руками, но мастерски и даже изысканно. В разных концах пещеры были видны кровати, столы, шкафы, отгороженные от общего пространства затейливыми ширмами. Пол был частично каменный, частично песчаный – возле протекающего по пещере родника или подземной речки. И что удивительно – было совсем не сыро.

Свод у пещеры был куполом. Начинался метров с четырех, а заканчивался на высоте восемь-десять метров. И вообще, несмотря на то что я был голым и успел на улице чуть продрогнуть, было тепло. В пещере оказалось три человека. Мальчик, дед-дуб и то ли китаец, то ли кореец, а может быть, вообще вьетнамец – невысокого роста, сухопарый, но, что сразу бросалось в глаза по выверенным и плавным движениям, Боец.

Последний подошел ко мне, ростом он оказался чуть менее 170 сантиметров, то есть даже чуть ниже меня, с бритой наголо головой и очень подвижными темными глазами. Брови седые и кустистые, как будто специально выбритые для создания идеальных загогулин в виде перевернутой латинской буквы «V». Сухопарый, как будто высохший, он казался древним.

Это ощущение сразу пропало, как только я услышал его голос. Голос был молодым. Китаец хорошо говорил на английском, а я неплохо его понимал. Все же впрок пошли мои занятия с маминой коллегой. Меня посадили за стол. Мальчик принес миску с овощным рагу и большими сочными кусками мяса, а рядом положил деревянную ложку. Порция была как на семью из четырех человек. А к ней еще полагалась лепешка, настолько ароматная, что я, кроме еды, думать ни о чем больше не мог, рот заполнился слюной так, что я чуть было не поперхнулся.

Быстро начать есть мне не дали. Китаец сказал, что есть я должен по одной ложке в минуту. И мальчик, которого, как оказалось, звали Лян, будет переворачивать песочные часы, чтоб я мог понимать, когда эта минута заканчивается. А еще мне приказали именно приказным тоном, не допускающим возражений, сидеть и слушать. От того, что я узнал, можно было сойти с ума или еще что-нибудь сделать нехорошее.

Оказалось, я находился в Гнезде «Черных Аистов», карательного отряда моджахедов, на границе Афганистана с Пакистаном. В этом месте учили будущих воинов этого отряда, еще в этом секретном поселении находился штаб данного отряда и маковый перерабатывающий цех, производящий наркотик – опиум. В поселении постоянно проживало около четырехсот человек, а периодически приезжало до одной тысячи – на праздники и на ритуальный выпуск «Черных Аистов» из школы подготовки.

В школе обучалось почти триста человек, а учеба длилась два года. За это время они должны были стать неустрашимыми воинами, ненавидящими всех, кроме своих братьев, «Черных Аистов». Школа заканчивалась экзаменами по арабскому языку, истории ислама, тактике, огневой и физической подготовке и еще многими другими предметам. Самым главным экзаменом было знание Священной книги – Корана – и ее толкования.

Завершалось все зловещим и кровавым испытанием – пыткой рабов с последующим снятием кожи с еще живых людей. Если раб умирал при пытках или при снятии кожи, то считалось, что тот, кто это допустил, не достоин быть в священном сообществе воинов ислама и не угоден Аллаху. Ему выкалывали глаза, вырывали язык, отрубали пальцы, чтобы не мог рассказать, написать и привести в Гнездо никого чужого.

– Здесь же, по разговорам и слухам, они хранят свои богатства, – добавил дед-дуб. – Ну а ты приготовлен как подарок внуку полевого командира этого отряда, который учится первый год. Именно тебя будет пытать любимый внук Исмаил-хана – Арслан, – добавил он.

– Конечно, ты об этом не должен знать. Ты раб. В твои обязанности входит смиренно убирать выгребную яму, в которой ты сидел в колодках, очищать овчарню и возить воду с реки рабам в зиндан, подземную тюрьму. Им не разрешено пить из источника и колодцев. Поэтому сколько ты им привезешь воды, столько они и выпьют. Ближняя точка для набора воды от зиндана находится почти в пяти километрах. Ходить ты будешь голым, с ошейником и набедренной повязкой. Босиком летом и зимой, – продолжил рассказывать китаец. – Спать будешь в комнате за пещерой на коврике. И смиренно ждать, когда Арслан выполнит с твоим телом то, что должен. Наша задача сделать так, чтобы ты выдержал все пытки и удивил всех живучестью после того, как тебя посадят на кол, а еще лучше, если ты доживешь до момента, когда Арслан, сидя на коне, накинет на тебя, сидящего на колу, но еще живого, аркан, сдернув тебя оттуда, утянет в горы и сбросит в пропасть. Такое было всего один раз в 1983 году. Офицер-десантник из шурави, как-то дожил до того момента, когда его скинули в пропасть.

– Вот такая у тебя должна быть недолгая, но яркая и насыщенная событиями жизнь. А мы тебе ее еще усложним, – с жесткой улыбкой сказал снова вмешавшийся дед-дуб. – Александр Всеволодович Морозов, воин для тебя, честный кузнец и ювелирных дел мастер, а также плотник-краснодеревщик, – представился он. – Хватит пугать паренька, Боджинг. Видишь, не сомлел он от твоего красочного рассказа о своей судьбе и героической кончине. Смотри, как за ложку ухватился и сосредоточенно жует, а мордочка вся красная. Это о чем говорит?

– Знаю, Саша, знаю! – ответил китаец деду-дубу.

– Говорит это о том, что парень – боец, – продолжил дед-дуб, похоже не для китайца-вьетнамца, а для меня. – Небось уже думает, как сбежать. Или еще чего удумать. И злится на себя, и на тебя, и вообще на всех. Ты уже знаки на груди у него видел? Они просто так из ниоткуда взяться не могли. Значит, ничего не закончено.

– Это я тебе, парень, говорю – сказал он, обращаясь снова ко мне, отвернувшись от китайца. – То, что сказано, правда, и ты будешь готовиться к этому дню максимально прилежно. Днем – выполняя положенное, а ночью – выполняя то, что скажем тебе мы с дедушкой Боджингом. Он тебе больше прапрадедушка, но это опустим. Да и я тоже уже девятый десяток разменял. Поэтому ты ешь и про себя, и про родителей по чуть-чуть рассказывай.

Я вкратце рассказал про себя, маму и папу – здесь мне пришлось много уточнять и более подробно рассказывать о гарнизоне, людях, которых знал, событиях, происходивших со мной в детстве и в доме на плато у кузнеца-пастуха, про тренировки и обучение. Особенно дотошно расспрашивали про ритуал, когда мне выжгли два рисунка на груди. Это произошло после того удивительного случая в кузне у Игната Ипатовича, когда я выковал себе нож-ботгадер особой формы и потерял счет времени, а подмастерьем все двое суток у меня был сам кузнец.

Как оказалось, мне удалось получить особый рисунок на клинке, который назывался рунным, и именно после этого Игнат Ипатович выжег мне два клейма с пятикопеечную монету на груди специальными клеймами. Тогда я этого не почувствовал – потерял сознание, как только стукнул, правя край клинка в последний раз.

После этого страшного и зловещего для меня разговора мне, поевшему и разморенному едой и трепом, выпившему специального, по словам китайца, отвара для лучшей работы желудка, сказали идти в дальний конец пещеры за кухню и хорошенько выспаться. Но прежде искупаться и пройти необходимые процедуры для восстановления сил и здоровья.

За большой пещерой, в которой мы были, находился природный бассейн с теплой водой примерно три на три метра. Я залез в него и, провалявшись минут шесть, практически заснул. Но поспать мне снова не дали. Боджинг позвал меня и, жестом указав на странный стол с подставкой со всякими склянками и предметами, сказал ложиться.

Меня пристегнули так, что я не мог пошевелиться.

– Закрой глаза и расслабься. Дыши глубоко, волной, знаешь, как это?

Я угукнул.

– Жди, когда услышишь музыку, все равно какую. Но ты ее обязательно услышишь.

После этого меня натерли каким-то маслом, которое вкусно пахло розой, и начали втыкать иглы. С акупунктурой я был знаком, и меня не пугало начало постановки системы начиная с пальцев рук, а вот длиннющие иглы, вставляемые в ноздри, лоб и глаза – да, глаза! – впечатлили не на шутку. Я попытался дернуться, но не смог. Пристегнутое накрепко тело налилось тяжестью, двигаться не хотелось, а сквозь туман в голове запел Виктор Цой.

Сколько я лежал, не могу сказать, все время летал где-то. Но когда я почувствовал, что ремни ослабли, и встал со стола, состояние, было такое, как будто я проспал часов двенадцать. Хотелось есть, и, если бы был жареный слон, – обглодал бы до косточки.

– Все, иди поешь. На столе стоит чугунок. А потом – спать. Завтра первый день. Подъем в четыре утра.

В пещере уже везде был приглушен свет. Я дошел до скрытого шкафа-двери, вышел в комнату, отведенную мне для сна и, упав на коврик, мгновенно заснул. Если мне что-то и снилось, то ничего не запомнилось. Растущий организм отсекал ненужную информацию. Подъем был короткий. Я почувствовал, что кто-то трогает меня за плечо, и тут же открыл глаза. Встал. Рядом стоял внук деда Боджинга, Лян, именно так его представили вчера. Он потребовал подчиняться его словам так, как будто это говорит сам китаец.

Первый из множества одинаковых дней начался большой горячей лепешкой, куском мяса, по величине не уступающим лепешке, и литровой кружкой козьего молока. Потом Лян дал мне надеть небольшой передник-трусы из грубой ткани серого цвета и кожаный ошейник раба. Он взял миску с чем-то вроде клейстера, намазал мне ступни и ноги до колен. Масса была прозрачной, но быстро застывала, образуя невидимую эластичную корку. Ощущение было такое, как будто надел невидимый носок, и Лян объяснил, что рабам обувь носить запрещено, как и одежду, поэтому придется в зависимости от погоды мазаться этим гелем. Он защитит от холода и острых камней.

Я быстро дожевал лепешку с мясом, допил молоко – они оказались удивительно вкусными – и пошел за Ляном. Он должен был сегодня показать, что и в какой последовательности нужно делать и как себя вести. Пока мы шли за ведрами, он начал меня инструктировать.

– Что бы ни происходило, ни в коем случае не смотри туда. Видишь любого человека без рабского ошейника – смотришь в землю и быстро обходишь его как можно дальше. Лучше вообще избегать с встречаться кем-либо. С рабами не разговаривать. Услышат – того раба убьют, а тебя посадят на цепь в выгребной яме. Заканчивать работу должен к заходу солнца. Как только стемнеет, выходить за пределы сарая, где живешь, запрещено.

За то, чтобы я не убежал, своей жизнью отвечали дедушка Боджинг и дед-дуб Александр. До полудня я чистил ту самую выгребную яму, в которой, как рассказал Лян, я провел две недели с дырой от колючей проволоки в боку. Сначала я вытаскивал все из нее ведрами, а потом промывал ее чистой водой до тех пор, пока камни не очистились от налета. Пару раз приходили тетки, одетые в паранджу, и выливали ведра с отходами, норовя попасть в меня зловонной массой. Мне приходилось чуть смещаться, но все равно часть отходов попадала на тело, отчего они радостно каркали на своем языке. Я терпел. И вообще, как сказал дед Александр: «Хочешь выжить здесь и вернуться домой, терпи». Я и терпел, потому что домой я хотел так, что зубы скрипели.

После того как очистил яму, Лян сказал, что теперь я должен взять арбу с бочкой и тащить ее к речке. Из реки ведром набрать в бочку воды и тащить ее к зиндану. Там вылить в колоду перед входом и снова идти набирать, и так пока хватит сил.

Легко было сказать! Арба на двух больших деревянных колесах была более-менее легкой, а бочка оказалась литров на триста. Я даже не представлял, как потащу ее с моим ростом 170 сантиметров и весом чуть более 55 килограммов, а теперь уже и того меньше. Для своего возраста я был неплохо физически развит, но не для того, чтобы умудриться поднять такой вес. Все это я сказал Ляну, но он твердил: «Так сказал дедушка».

Набрав в речке бочку, я попробовал ее сдвинуть. Арба стояла намертво и даже не собиралась шевелиться. Поупиравшись в нее со всех сторон, я решил слить половину воды и попробовать снова. Арба пошевелилась, но тащить ее в горку по каменистой дороге я и подумать не мог. Слил еще воды.

«Вроде теперь получится», – подумал и потащил.

Удавалось протащить десять, редко двадцать метров, и надо было останавливаться, чтобы отдохнуть и отдышаться. Мышцы ног дрожали. Спина не разгибалась и ныла тягучей, вязкой болью, а солнце постепенно шло к закату. Уже два или три часа я тащил эту арбу. Ступни и пальцы ног, несмотря на защитный гель, были сбиты в кровь. Пот тек ручьем по спине и груди. В полном отупении я делал шаг, дышал, переносил весь вес на другую ногу и делал рывок. Наконец я увидел окончание подъема, а за ним было поселение.

Когда арба перевалила взгорок, она стала толкать меня, норовя переехать через мое измученное тело, скатиться вниз и сбросить с себя ненавистную бочку. Уж не знаю как, но мне удалось спуститься без разрушения арбы и вылитой бочки. Я посмотрел на солнце. Оно почти скрылось за отрогами ущелья, и через двадцать минут в долину должна была прийти ночь. А это для меня была верная смерть.

«В выгребной яме еще как-то жить можно, а вот с пулей в голове не получится», – пронеслось в голове. По этому поводу мне и Лян, и дедушка сказали однозначно: «Увидят часовые после захода солнца – пристрелят, не задумываясь, а уж потом будут разбираться, кто ты и зачем ходил в темноте». Это правило касалось всех рабов в поселении и выполнялось неукоснительно.

Я дотащил арбу последние двести метров по прямой дороге до большой каменной колоды, из каких обычно поят скот, и, не глядя на железные решетки, которыми были закрыты ямы с людьми, начал таскать из бочки воду выливая ее в колоду с идущими сквозь решетки трубами. Вычерпав все, я понял, что вода в колоде покрывает дно лишь на пару сантиметров и до труб не достает, но обдумывать этот факт не стал. Нужно было еще дотащить арбу до загородки, где она стояла, и срочно бежать в землянку-сарай. Я успел. В сарае горела керосиновая лампа. Лян меня ждал. Он запер дверь на щеколду и повел в пещеру. Дедушки, принявшие домашний вид, ожидали моего появления.

Когда я вымылся, оказалось, что запах никуда не девается. Он проник уже, казалось, везде, и так будет всегда. Дед-дуб поморщил нос, но ничего не сказал, только кинул внимательный взгляд на деда Боджинга, но тот даже глазом не повел. Кивнул на стол и жестом показал – ешь.

Большой казанок мяса с кашей и две лепешки исчезли у меня в брюхе за пятнадцать ударов сердца. Большая кружка молока тоже была проглочена махом. Я бы и саму кружку сжевал, будь она съедобной. Обвел голодным взглядом стол и понял, что добавки не будет. Посмотрел на сидящего напротив дедушку.

– Хватит пока. У тебя еще много дел. Пойдем, я приведу тебя в порядок и начнем.

Меня снова положили на стол. Привязали, обмазали маслом, не обращая внимания на раны на ступнях.

– Какой ты нежный, – только приговаривал дедушка Боджинг и аккуратно массировал пульсирующие мышцы. От этого массажа все тело расслабилось, а в местах, где он давил на какие-то специальные точки, вспыхивала резкая боль, которая тут же проходила. После получасового массажа снова последовал сеанс акупунктуры. Когда я пришел в себя, то был готов снова взяться за арбу с бочкой, если бы потребовалось, и притащить ее хоть дважды. Силы переполняли!

– Пойдем, – сказал дедушка Боджинг и повел меня в темный угол пещеры. Оказалось, что там находится проход в соседнюю пещеру. Войдя, я долго озирался, но ничего не мог рассмотреть в темноте. Под ногами чувствовался какой-то липкий песок или мелкий-мелкий гравий. Но я уже не так болезненно реагировал, когда что-либо впивалось мне в ступни.

– Твоя задача – добежать до конца этого тоннеля и принести из выемки над естественной ванной, то, что там будет лежать.

– Хм… А, как я его увижу и вообще, как дойду до конца в такой темноте?

– Твои боги тебе помогут или не помогут. Посмотрим. И будь осторожен – через два часа с небольшим, пространство пещеры начнет заполняться водой из горячих вулканических пазух. Ты можешь утонуть или задохнуться от газов, идущих вместе с водой на поверхность. Иди и помни об этом. Убери из головы любые мысли, верь в себя, и все должно получиться. Ну а если нет, и мы в тебе ошиблись, то так тому и быть, – добавил он. – Все лучше, чем ожидать пыток и умирать долго и мучительно. Хотя я бы выбрал все же пытку, – буркнул он. – А когда вернешься, я отвечу на все твои вопросы, – уже громче закончил Боджинг и легко скользнул к еле видимому проходу.

Я остался один. Пещера жила своей жизнью. Я это слышал и чувствовал. Чтобы перенастроить зрение, нужно сильно зажмуриться несколько раз подряд. Так я и сделал. После этого появилась возможность хоть как-то различать темное и светлое и на ощупь убедиться: то, что темнее, – это препятствия в виде валунов или каменных наростов сверху и снизу – сталактитов и сталагмитов. Надо же. Еще вспоминается что-то из моей прошлой жизни…

И тут меня снова накрыло. От безысходности скрутило болью все тело. Все, что я старательно заталкивал в глубь сознания, прорывалось через плотину и приносило ощущение безнадеги. Я завыл. Слезы текли из глаз и тут же высыхали. Долго я так выл или нет – не определить. Мне казалось, что это происходило целую вечность. Время как будто остановилось. Но через боль, обручем сковавшую голову, тело и душу, через переставшее биться сердце, пришла мысль: борись. Борись и, возможно, победишь.

Эта мысль ширилась, вытесняя боль и отчаяние, принося облегчение и ярость. Белую, холодную ярость. Обруч распался. Сердце застучало в висках, как колокол. И я пошел.

«Я найду эту ванну. Я принесу им то, что будет лежать возле природного колодца. Я буду ждать, когда стану готов, и сбегу из этой долины. Доберусь до посольства СССР, вернусь домой, и никто меня не остановит», – просто орал мой внутренний голос.

Я шел, считая шаги, как когда-то исследуя Красную. Несколько раз ноги проваливались в теплую глину, а голова ударялась о каменные наросты. Я шипел, но знал, что это не страшно. Я все равно сбегу отсюда и вернусь домой, к сестре, маме, папе, Аленке, друзьям – домой. На три тысячи восьмисотом шаге я почувствовал – дальше дороги нет. Что-то булькало в двух шагах впереди меня и запах был не из приятных. Чуть приблизившись, я ощутил под ногами пузырящуюся зловонными газами воду. Самое интересное – я видел. Видел желтый камень, лежащий на небольшом карнизе над природной ванной в виде прямоугольного колодца. Забрав камень, я чуть было не уронил его от неожиданной тяжести. Весил он килограммов десять. Но долго размышлять над этим не смог.

Пузыри из колодца пошли без остановки, появлялось ощущение давления снизу. Дабы не попасть под водяной – да еще и горячий, судя по идущему пару, душ, я развернулся спиной к жаркому колодцу, поудобнее ухватил тяжелый, неудобный камень и потрусил в ту сторону, откуда пришел. С каждым шагом становилось жутко. Очень уж не хотелось попасть под выброс вонючего газа и горячей воды. Пришлось ускориться, но и это, похоже, не помогало – вода, пар и газ меня догоняли. Повезло мне только в одном. Я преодолел уже 3047 шагов и различал не только сгустки темных и светлых пятен, но и очертания. Когда я почувствовал первый выброс, а за ним – стремительно бегущую по полу воду, мне пришлось еще больше ускориться. Легкие разрывались. Дыхания не хватало. Хорошо, что я не сбился со счета. 3728, 3729, 3730…

Я несся и чувствовал, что под ногами течет горячая вода. Считаю шаги… И где же проход? Его не было. Я поднялся выше, чтоб не обваривать ноги. Горячая вода доставала до щиколоток и быстро прибывала. Ошпаренные ноги разрывались от жгучей боли. Ощущение было такое, как будто кожа вместе с мясом слезает и идти приходится оголенными костями. Я поднимался все выше и выше. Дышать от серного запаха было невозможно. Я пытался нащупать проход, но не мог. Воды становилось все больше. Вот она покрыла каменную глыбу, в которую я уперся, когда начал идти в сторону колодца. Значит, проход чуть дальше. Где я ошибся в счете? Еще 10, 11 шагов по небольшому карнизу, и я нащупал проход, буквально вываливаясь в такую родную, такую желанную для меня пещеру. Фу-у-у-ух! Выдохнул. Получилось. Но зачем? Я же мог обвариться там. Задержись я хоть на минуту – и все. Аж зло пробрало, выталкивая все остальные мысли.

«Пойду и спрошу у этих странных стариков. Зачем все это?» – думал я, пытаясь унять боль в обожженных ногах, выдавливая ее ментальным посылом, как учил Харлампиев. – «Почему просто не помочь мне сбежать, а еще лучше сбежать вместе со мной? Зачем они сидят здесь, причем, видимо, уже давно?»

Все эти и многие другие вопросы крутились у меня в голове, пока я не вышел из-за ширмы, укрывающей умывальную теплую ванну из какого-то темно-пепельного гладкого камня.

За празднично накрытом столом сидели оба деда в странных одеждах, а Лян, одетый в белые штаны и рубашку из ткани, похожей на шелк, стоял столбиком, смотря перед собой. Пуговицы на его рубашке были снизу доверху застегнуты так, что стоячий воротник закрывал всю шею. На ногах были кожаные мягкие туфли рыжего цвета.

Лян стоял возле печи и вел себя странно, как будто кол проглотил. Оба деда были одеты в длинные белые рубахи с неизвестными мне рунами по стоячим воротникам и подпоясаны широкими наборными поясами. Штаны, похожие на шаровары, были синие и, видимо, тоже шелковые. На поясах у обоих дедов с каждого боку в черных ножнах с черными же рукоятями висели длинные кинжалы. В навершие каждого кинжала был вставлен камень своего цвета.

«Красный, похожий на рубин, зеленый, напоминающий изумруд, синий с голубым – явно сапфир, а желтый – видимо, топаз или янтарь», – про себя озвучил я, вспоминая уроки Агея Ниловича.

По краям рун на ножнах сверкали в свете свечей камни, похожие на брил лианты. «Ого-го!» – подумал я, забыв закрыть рот от удивления.

– Садись, Ученик Воина, мы ждали тебя сорок лет – сказал дед-дуб Александр Всеволодович и поклонился мне. – Я твой новый учитель на этом пути. Отныне зови меня Сруб. А для меня ты Ученик до тех пор, пока я не поведаю тебе то, что должен.

Челюсть у меня опустилась еще ниже. Я так и стоял с открытым ртом.

– Садись, Ученик Воина, мы ждали тебя долгих сорок лет, – повторил, как формулу из какого-то ритуала, дедушка Боджинг и поклонился. – Я твой новый учитель на этом пути. Отныне зови меня Смотритель или Учитель Бо.

Я плюхнулся на стул и замер, переваривая услышанное. Оказывается, меня ждали. Да еще и так долго. Как они могли знать за двадцать семь лет до моего рождения, что я здесь появлюсь? Бред! Я тихонько ущипнул себя за руку. Вот же ж! Больно. Чуть не зашипел. Александр Всеволодович, он же Сруб, заливисто заухал в голос, видимо ему было смешно.

– Говорил я тебе, Боджингушка. Гони железку, как обещал.

Боджинг, он же Смотритель или Учитель Бо, улыбаясь, полез под стол и передвинул к Срубу часы с цепочкой. На крышке удалось разглядеть сову, держащую в одной лапе меч, а в другой – шар. Выполнена работа была настолько филигранно, что можно было разглядеть каждую черточку на перьях.

– Нравятся? – спросил меня Сруб. – Бери, дарю.

Я ошалело посмотрел на него, на массивные часы, по всей видимости, серебряные, на деда Боджинга – Смотрителя. Тот кивал и улыбался.

– Бери, бери. Все равно собирался тебе их подарить. Они изготовлены в мастерских Фаберже для императорского дома из цельного самородка платины. Ни к одному императору не попали. Об истории этих часов можно написать книгу. Сначала часы «Победоносец» предназначались для Его Императорского Величества Александра III, но так и не попали к нему. Потом должны были достаться Николаю II и снова не дошли до получателя. После, их хотели подарить английскому королю из дома «Саксен-Кобург-Гота», сыну английской Императрицы Виктории – Эдуарду VII. Но и тогда часы не захотели идти и показать победу рыцаря над драконом. Появилась легенда. Кому часы, дойдя до цифры двенадцать, будут показывать картину победы рыцаря в алом плаще над золотым драконом, тому быть Великим Императором. До того, как эти часы попали к Боджингу и заняли на полке артефактов свое место, они еще несколько раз бывали в руках власть имущих. Но ни разу не захотели показать эту сцену. Боджинг утверждает, что их привозили из логова Ананербе даже Гитлеру и за деньги, большие деньги, давали на сутки Муссолини. Но никому они не подчинились. Смотрителю верить в этом можно. Он ведь и работал там с тридцать восьмого по сорок четвертый год, в этой самой Ананербе. А потом забрал, что хотел, и ушел. Сколько его искали… Личным врагом у фюрера числился, так ведь, Боджингушка?

– Так, так, – закивал дед-Смотритель.

– Это ж сколько ему лет-то, интересно? – подумал я вслух и поперхнулся. – Может, и нельзя задавать таких вопросов? – снова вслух… Да, что ж со мной такое, обалдел я, что ли?

– Скоро 121 год будет, Ученик – сказал дедушка Боджинг, – Скоро. А вопросы задавай. Я ж тебе перед испытанием сказал, что отвечу на все твои вопросы, если вернешься.

– Александр Всеволодович, а вам сколько лет? – спросил я невпопад.

– Так почитай, я на пять лет помладше Боджинга – 106 мне минуло.

– А кто вы, откуда, и почему ждете кого-то сорок лет? Здесь, в пещере живете? И что такое Ананербе?

– Стоп, – сказал Александр, – так мы все вопросы не упомним, – заулыбался он. – Ты, Боджинг, может, чаек предложишь? А я начну рассказывать помаленьку. Родился я в Москве, в семье потомственных военных высокого дворянского чина в 1885 году, при правлении Его Императорского Величества Александра III. Служить начал Императору Николаю II. В 1921 из Севастополя, раненым, меня увезли в Стамбул, а потом я перебрался в Париж. Там меня нашли люди Мальтийского Ордена и предложили познакомиться с Великим Магистром Гелеаццо фон Туд унд Гогенштейном. Это было в двадцать четвертом. Мне было предложено, как потомственному поручику Великого Приорства, восстанавливать деятельность Великого Приорства Российского.

– Вообще, – сделал паузу и, увидев, что я не перебиваю вопросом, продолжил, – что ты знаешь о Мальтийском Ордене, а если быть точным – об Ордене Госпитальеров? – спросил у меня Александр Всеволодович.

– Ничего не знаю, – честно ответил я, теребя тяжелую цепочку часов, лежащих на столе.

– Эх, молодежь! Учить вас и не переучить. А ведь между тем, это величайший и самый древний рыцарский и военный Орден в мире, влияющий на политику, экономику, монархические династии, революции, а потом и демократическую обманку власти во все времена. Ладно, быстро и кратко расскажу.

Я слушал внимательно, стараясь запомнить каждое слово, чувствуя, что моя судьба как-то напрямую связана с этим рассказом.

– Суверенный Иерусалимский военно-монашеский Орден Госпитальеров имени Святого Иоанна, Родоса и Мальты, – продолжил дед Сруб, – был основан в 1080 году от Рождества Христова. Последние 150 лет он является и государством, которым руководит Князь и Великий Магистр. В первом крестовом походе был создан амальфийский госпиталь для заботы о неимущих, больных и раненых в Святой Земле. После 1099 года амальфийский госпиталь превратился в религиозно-военный орден. Рыцари Ордена охраняли и защищали Святую Землю. Когда же ее захватили мусульмане, Орден перебрался на Родос, а после падения Родоса в 1522 году начал действовать с Мальты.

После захвата Наполеоном Мальты Российский Император Павел I, единственный из монархов Европы, предоставил рыцарям убежище в Санкт-Петербурге, не побоявшись Великого Корсиканца. Предательство тогдашнего Великого Магистра Фердинанда фон Гомпеш, рыцари Ордена посчитали оскорблением. Они объявили, что Фердинанд фон Гомпеш низложен, а Император Павел I был избран новым Великим Магистром. Решение Ордена было утверждено Папой Римским. В 1802 году Пажеский корпус был расширен до военной Академии, основанной на идеалах ордена Святого Иоанна. До самой революции она растила военную элиту государства. Так или иначе, все великие люди девятнадцатого века в России принадлежали к этому Ордену. А Императоры Павел I и Александр I были Великими Магистрами, протекторами. Николай Иванович Салтыков был поручиком Великого Магистра.

После Русского периода Орден вернулся в новую штаб-квартиру в Риме. А уже к 1880 году вернулся в свой замок на Мальте.

В 1905 году я закончил именно эту Академию и был потомственным рыцарем Ордена Святого Иоанна Иерусалимского, поручиком, обязанностью которого было созидать во благо, по завету еще первого Русского Великого Магистра Павла I. Именно поэтому мне предложили озаботиться созданием Приорства. Я и еще четырнадцать потомков рыцарей Госпитальеров восстановили Великое Приорство Российское и признали над собой власть Великого князя Александра Михайловича, а потом князя Андрея Владимировича и приняли название «Приорат Дация». Ну и хватит тебе пока для понимания, – закончил он свой рассказ. – Если захочешь узнать больше, книг у нас много, читай и познавай.

– Боджинг. Дашь ты чаю нам сегодня или совсем высохнуть придется? – жалостливо и с улыбкой проговорил Александр Всеволодович. И, дождавшись чуть ли не литровой чаши, сказал мне: – Ты, вот что, ешь и слушай. Нам много тебе еще всего рассказать нужно.

Подошел Дед Боджинг, он принес две большие кружки с отваром каких-то трав с запахом гвоздики. «Папа тоже любил добавлять в чай гвоздику», – мелькнула у меня мысль. Я ухватился за пирожок, лежавший сверху кучки на большой сине-белой тарелке.

– У-у-у! С мясом.

Так, треская пирожки, запивая их кисло-сладким отваром из неизвестных мне вкусных трав, я продолжил слушать.

– При вскрытии дальних штолен мальтийского замка в 1890 году, – продолжил дед Сруб, – была найдена небольшая библиотека, состоящая из тридцати кожаных книг. Там же были найдены четыре кинжала из неизвестного сплава, который резал все и никогда не тупился. Все эти находки забрал себе Великий Магистр Джованни Батиста Чески а Санта Кроче. Через месяц из десяти человек, участвовавших во вскрытии хранилища, которое оставили предшественники, осталось четверо, считая и самого Великого Магистра. Что случилось с каждым из погибших и умерших, рассказывать не буду, не особо важно. Позже тайным изысканием был выявлен возраст книг: две тысячи лет и более. А кинжалы оценить не удалось ни одним известным на сегодняшний день способом.

Все оставшиеся в живых Братья были ознакомлены с текстами книг и дали Великую клятву хранить тайну, сокрытую в этих книгах. Они стали называться «Хранящие». В разное время количество «Хранящих» менялось, но число рыцарей-Хранящих никогда не превышало сорока. Нижние штольни были замурованы. И на данный момент, кроме тридцати двух рыцарей-Хранящих, об этом никто не знает. Мы с Боджингом – одни из них.

Кроме того, мы Ожидающие. В одной из последних книг, которые ты обязательно прочтешь в переписанном по памяти виде, было написано, что через сорок лет после того, как человеческой расой впервые будут отправлены живые существа в чертоги космоса, в мир придет Светлый Воин. Он принесет единство обездоленным людям Голубой планеты и Мирам, хранящим веру и честь. В книге было описано множество примет этого Воина. И мы вызвались перед посвященными Братьями стать Ожидающими.

Также в книгах было сказано, что «в год, когда падет Империя, смотрящая на Запад и Восток, в стране, которую эта Империя не завоевала за десять лет, в начале великой долины, на скале которой стоит Охранитель рубежей с башней, произойдет то, чего ждете, и придет тот, кого ожидаете».

Был описан и процесс определения этого Воина. Сказано, что пришедший не по своей воле, а по злой, муж, встретивший тринадцатое лето, но уже убивший врагов рода своего, должен, надев ошейник раба, погрузиться в пучину нечистот и смириться в гордыне, принести воду жаждущим братьям своим, войдя в черный тоннель, увидеть свет в непроглядной тьме, взять дар горы из сердца Земли цвета солнца и увидеть воина, убивающего Солнечного Дракона.

Мы искали такое место последние тридцать семь лет, не понимая, где же может совпасть все предначертанное. И тем более не понимали, что это за страна такая, из которой должен прийти Воин. После долгих поисков мы нашли это место и осели в ожидании. Очень трудном ожидании, Ученик. Цена ошибки казалась громадна для будущего нашего мира и всей планеты.

Сложилось по внешним признакам все только позавчера, двадцать первого августа. СССР больше нет. И хотя какая-то власть осталась, Империя рухнула. А это место мы нашли три года назад, узнав, что здесь проходил когда-то Александр Македонский со своим войском и повелел на утесе горы поставить крепость с башней из камня, назвав ее «Охранитель». По преданиям, именно в этой крепости его заливали медом, уже мертвого, чтобы довести домой тело из Индии. Кстати, он так же, как и многие потом, не смог покорить народы, которые здесь жили.

– И да, просто запомни: мед – лучший консервант из всех существующих, способный храниться веками – сказал Боджинг, вмешавшись в рассказ.

– Ну вот я и ответил на все твои вопросы – сказал Александр Всеволодович. – Боджинг расскажет о себе позже. Уже поздно, а нам нужно подготовиться к завтрашнему дню. Завтра ты должен сыграть роль раба, которого истязают, но не могут сломить. Что бы ни случилось, ты должен вытерпеть все.

Утро началось тревожно. Это было видно и по задумчивым глазам Александра Всеволодовича, и по настороженному взгляду дедушки Боджинга. Лян вообще молчал как немой, только метался под взглядами обоих. Одеты все были в обычную одежду и даже какую-то более старую и грязную. Все были босы. Меня после подъема напоили отваром. На этот раз совсем не вкусным.

– Этот отвар притупляет боль – сказал Боджинг. – Ложись, Лян намажет тебя защитным раствором.

Я лег, и Лян начал наносить на меня уже испробованную прозрачную жидкость. После того, как раствор просох, Александр Всеволодович окинул меня взглядом, как статую, и начал рисовать на мне увечья. Когда он закончил и дал мне посмотреть в зеркало, я обомлел. Один глаз был закрыт, вокруг него растекался огромный кровоподтек. Нос, после того как в него вставили круглые фильтры, увеличился и был похож на смятую ударами картошку темно-фиолетового цвета с засохшими полосками крови и грязи. Губы-лепешки были в струпьях и ранах, огромный синяк покрывал грудь и поясницу, ступни все в коросте и грязи. Отойдя на пару шагов и посмотрев на меня, как на шедевр кисти Рембрандта, Александр Всеволодович изрек:

– Д-а-а-а, красавец! Мог бы зарабатывать больше всех нищих возле Лувра в Париже, да и в других местах был бы своим.

– Все, идите. Лян поможет намазать тебя отходами в выгребной яме. Стой. Куда? Ошейник!

Боджинг застегнул ошейник раба у меня на шее, и я вышел из сарая-землянки, где якобы жили Александр Всеволодович, Боджинг и Лян. Дойдя до ямы с нечистотами, я чуть не поперхнулся. Вчера же я ее очистил?! А сегодня в ней метр жижи. Спасибо фильтрам в ноздрях. Благодаря им я вообще не чувствовал запаха.

Что делать? Придется все начинать сначала. Ведра, тачка. Наполнил ведра, поднялся по шатающейся лестнице, перелил жижу в тачку – и снова в яму. И так до тех пор, пока большая металлическая тачка на двух колесах не наполнится, а потом – на дальнее поле. Покатил быстро. Чувствую, как за мной наблюдают. Через пару часов такой работы разгибать спину стало сложно, и все мысли сводились только к одному: не упасть и не разлить из тачки жижу. Боджинг особо предупредил, что ни одной капли на дороге быть не должно. Обратно пустую тачку катить было легче. Ноги сами переставляются, а ты просто идешь и идешь, монотонно наклоняясь вперед-назад, толкая тачку.

Уже почти дойдя до ямы, я исподлобья увидел двоих человек, стоявших метрах в пятнадцати от ямы, и чуть дальше – еще около двадцати разного возраста, в военизированной одежде, заросших бородами до глаз. На них была форма, но уж очень она отличалась от нашей. Широкие штаны заправлены в сапоги с низкими берцами. Черные куртки с карманами на груди и по бокам. У всех ремни и разгрузочные жилеты. Все вооружены почти одинаково: пистолет в кобуре, автомат АКМ – я сразу это определил – калибр 7,62 мм.

– У нас в бригаде у ребят тоже такие, – пронеслось в памяти и тут же пропало.

Исмаил-хан, Лев Герата, был подтянут и, видимо, серьезно следил за своей внешностью. Бросалось в глаза, что он привык повелевать. Но был каким-то излишне подвижным. Одет так же, как и все, только не было разгрузки, и вся одежда тщательно сшита из более дорогих тканей. На поясе – большая кобура закрытого типа.

– Что ж там за пистолетище такой? – задумался я не вовремя.

С левой стороны на поясе висел кинжал в красивых ножнах с золотой вязью на арабском языке. Эту вязь я привык уже видеть здесь везде.

– Видимо, выдержки из Корана, суры, – думал я, исподлобья наблюдая за ними.

Рядом с Исмаил-ханом стоял его внук Арслан, одетый во все черное. Оружия при нем не было, только кнут. Настоящий. Метра три, наверное. Сплетенный из сыромятной кожи, он постоянно шевелился, послушный движениям кисти Арслана. На конце кнута, как живой, шевелился пучок конских волос – крекер. Года два назад Владимир Петрович, мой учитель рукопашного боя, решил показать мне, что может кнут в руках мастера – а он был мастером. За пару минут он разделал тушу большого барана на маленькие кусочки, правда, у него в крекере была стальная пуля. Я тогда просил и меня научить, но он сказал, что еще рано, и я все успею.

Арслан, что-то гортанно сказал, и Исмаил-хан заулыбался. Махнув рукой, не оборачиваясь, он рассматривал меня. Из толпы к нему подбежал человек и что-то заговорил так, что мне не было слышно. От нашего сарая-землянки к Исмаил-хану направлялся, быстро передвигая ноги, как-то согнувшись, Боджинг. Остановился в пяти метрах от меня, глубоко поклонился несколько раз и что-то заговорил на арабском. Даже не посмотрев в его сторону, Исмаил-хан сказал что-то стоящему возле него человеку и повернулся к Арслану. Его слова я понял, вернее, почувствовал исходящий от них обоих – деда и внука – азарт. И еще какую-то кровожадность, не львиную, а шакалью, подлую, мерзкую.

– Сейчас будут бить, – подумал, опуская тачку. Пока все это происходило, я так и держал ее на весу.

Арслан был ниже меня ростом и уже в плечах, хотя, со слов Боджинга, ему уже было пятнадцать. Какой-то расхлябанной показушной походкой он шел ко мне. Я знал, что нельзя поднимать взгляда, поэтому следил за ногами. Первый удар пришелся вскользь по плечу. Чуть больно. Второй обвил руку, опущенную вдоль туловища, и концом хлестнул по пояснице. Удары посыпались градом: по ногам, голове, туловищу. Этот дурак толком не мог собой владеть. Прыгал, что-то кричал, брызгал слюной, но, чем больше распалялся, тем чаще промахивался. Так продолжалось минут шесть. Особой боли не было. Внутри росла волна гнева – еще немного, и я бы не смог сдерживаться от накатывающей ярости. Когда удары прекратились, я мельком взглянул на Боджинга и увидел в его глазах боль и немую просьбу: терпи.

– Стерплю, Учитель, – подумал я. – Стерплю. Но обязательно отомщу за это унижение.

Я не слышал, как что-то верещал Исмаил-хан Арслану. Только краем взгляда увидел, что он замахнулся и со всего замаха врезал Арслану кулаком в ухо. Тот кубарем покатился по двору и застыл в позе эмбриона, подвывая. Фу! Попинав еще немного Арслана ногами, Исмаил-хан что-то снова закаркал. Ему принесли кнут.

– Вот же ж. Еще не все. Этот ведь и насмерть запороть может, – мелькнуло в голове. Я сильнее сжался и закрыл голову руками.

После первого же удара я понял, что в кончик-крекер был вплетен металлический наконечник. Рассеченная спина засаднила. Еще удар – кровь течет уже по груди. После девяти ударов я упал. Ноги сами подогнулись, а он все бил и бил. По плечам, спине, ягодицам, ногам. Я чувствовал боль, но где-то далеко. Мне казалось, что я уже умирал.

Очнулся от боли. Открыл глаза. Лежу. Вижу лужу крови возле головы. Из кого столько натекло? Медленно доходит, что из меня. Зашевелился. Чуть повернул голову. Стошнило прямо под себя, на кровь. Там, где еще недавно стояли моджахеды, никого не было. Кто-то шевелился рядом. Боджинг. Он стоял на коленях передо мной и что-то шептал с закрытыми глазами. Потом положил мне руки на затылок, и я снова потерял сознание.

Пришел в себя в теплом бассейне в пещере. Все тело ныло, болело, выло, но я вполне осознанно смотрел вокруг. Напротив, сидел Александр Всеволодович c кружкой в руках.

– Пей, – сказал он и, придерживая кружку, споил мне все, что в ней было.

Потом отставил кружку, поднял меня и отнес на руках к столу, где уже ждал Боджинг. Меня снова усыпили, и не знаю, что делали, но, когда я пришел в себя, раны хоть и саднили, чесались, но не вызывали боли. Рядом сидел Бо, как его называл Сруб и, тихонько покачиваясь, пел. Как только я заворочался на столе, он подскочил и подсунул мне кружку с отваром. Вдоволь напившись, я спросил, что со мной.

– Было плохо-плохо. Сейчас хорошо-хорошо. Ты отличный пациент, много светлой энергии. Когда буду тебя учить целительству, будет легко-легко.

От его смешных повторений стало легче и даже светлее вокруг.

– Давай-давай помогу встать. Не торопись, а то начнут расходиться склеенные раны, да и повязки могут слететь. К вечеру их снимем.

– Как к вечеру? Так мало времени прошло?

– Ты двое суток лежишь – сказал он и помог мне встать на ноги. – Нужно-нужно много есть. А потом-потом – спать.

«Да кто же против?» – подумал и произнес вслух:

– А что было, когда я потерял сознание? Они от меня теперь отвяжутся?

– Что значит отвяжутся? У тебя два пути в этом месте, Ученик. Один путь – это раб днем, а Ученик, ночью. И так до того момента, пока мы с Боджингом не поймем, что тебя можно показать миру и ты не будешь убит наемниками в первую очередь Ватикана, как только появишься среди людей, – гулко пробасил дед Сруб.

– А второй какой?

– Второй проще. Тебя убьют и закопают за кошарой. Может, и закапывать не будут. Скормят двум барсам, которые живут в доме Исмаилхана.

– Ты не переживай сильно, Ученик, – добавил Боджинг. – Все хорошо-хорошо получилось, и Исмаил-хан даже похвалил меня. Сказал, что хорошо слежу за рабом, который будет «красным бараном» на выпуске его внука, а потом еще долго воспитывал внука палкой. Так воспитывал-воспитывал, что того унесли на руках ученики медресе. Теперь у нас есть время тобой заниматься и сделать из тебя хоть чуть-чуть сносного воина. Ну и мозгами твоими также необходимо озаботиться. Уж больно-больно ты слабо образован для своих лет.

– Как это слабо? – аж взвился я. – Я, между прочим, отличник. Всему классу помогаю учиться и на олимпиады по нескольким предметам езжу от школы. Две областных по английскому языку и литературе выиграл в прошлом году и на республиканскую олимпиаду должен был поехать в октябре.

– Ну теперь не поедешь, но это не беда. Будем тебя учить серьезно и глубоко. Всему, что может тебе понадобиться в жизни через два года. Все. Пора мне тобой заняться всерьез.

Интересного больше ничего не случилось, как мне показалось… Меня обмазали приятно пахнущей мазью, сверху мази наложили повязки так, что свободными от бинтов, остались только кисти рук и лицо.

– Садись за стол, Ученик, ешь, а потом в купальню, смываться. Ну и начнем работать – и так пропустили два дня, – пробасил Александр Всеволодович.

– Я вообще-то без сознания после порки эти двое суток был, – буркнул я. – А не на диване под телеком и с книжкой валялся.

Оба деда засмеялись в голос, хоть я и не подозревал, что кто-то может меня расслышать. Смутился и побрел к столу.

– Ты смотри Боджингушка, ученик-то наш ожил. Бухтит даже по чуть-чуть. Значит, не будем его сегодня жалеть. Бухтит, значит, здоров. Ты давай после вечери и начинай.

Я сел за стол на то же место, где сидел в день откровенного разговора, злясь на свою несдержанность. «Ведь мог же промолчать. Всегда так. За болтовню получаю, – думал, – и у Харлампиева все время так было. Эх! Говорил мне папа: „В закрытый рот и муха не залетит“. Вот у меня, балбеса, она все время залетает».

Часы, которые мне подарил Александр Всеволодович, спокойно лежали на столе, там, где я их и оставил. Я потянулся к ним и потрогал цепочку. И вдруг они открылись. Циферблат был бледно-кремового цвета, а стрелки – черные, причем секундной не было. По кругу в углублении бежал камушек, похожий на черный бриллиант, уж больно сверкал гранями от бликов свечей. Он делал оборот, и минутная стрелка перескакивала на одно деление. Ну тикают и тикают. «Красивые!» – подумал я.

Еды было много, и я принялся за тушеные овощи, заедая их пирожками с мясом. Потом ухватился за баранью голяшку и чуть не поперхнулся от повисшего молчания. Оба дедушки с округлившимися глазами смотрели на часы.

– Пошли, – охнул Александр Всеволодович.

– Пошли-пошли, – протянул Боджинг.

– Идут, тикают! – вскрикнул дед-дуб.

– Тикают-тикают! – радостно вторил ему Смотритель.

Я откусил громадный кусман от бараньей голяшки, смотрел, жуя, то на часы, то на дедушек-учителей, непонятно от чего пришедших в восторг. Раздался мелодичный звон – это минутная стрелка передвинулась на отметку 12, совместившись с часовой.

«Огого, уже двенадцать?» – подумал, но сказать я ничего не успел. По циферблату скользнул крошечный всадник, догоняя такого же маленького дракона. Вот всадник взмахнул мечом, конь вздыбился, и дракон упал и, несколько раз перевернувшись вокруг себя и разбрасывая россыпь крошечных камешков темно-красного цвета, исчез в окошке на противоположном краю циферблата возле цифры 9. Всадник, проскользив по кругу, скрылся в окошке у цифры 3.

– Ты это видел? – ни к кому конкретно не обращаясь, сказал Александр Всеволодович.

– Это произошло! – воскликнул Боджинг и счастливо улыбнулся. – Вот теперь все. Теперь можно с уверенностью заявить Братьям Рыцарям, что Воин пришел в Мир. Я знал. Верил, а теперь даже растерялся, Саша. Как поступать теперь? Или пока смолчим? До срока? А?

– Смолчим, Боджингушка. Смолчим и будем готовиться, да. Ученика нашего учить да растить. Чтобы настоящим Воином предстал перед Братьями-Рыцарями и перед врагами тоже не осрамился.

Глава 5. Дедушки

Д умай о том, что ты делаешь в эту минуту – говорил учитель Бо, – следующую ты можешь и не заслужить.

Сколько раз я повторял себе эти слова за прошедшие год и девять месяцев…

Каждое утро начиналось с пробежки голым к горной речке со старой арбой, на которой стояла все та же бочка на триста литров. Наполнить бочку. Искупаться в речке. Впрячься в арбу и тянуть. Вылить бочку в колоду и обратно – к реке. Трех бочек было достаточно – и галопом в пещеру. Пятнадцать минут в радоновой ванне. И на занятия к Учителю Бо. Час на алгебру, геометрию, физику и химию. Еще час – на медицину и отдельно, по фазам луны, на акупунктуру и другие методы волновых влияний, возбуждений точек силы.

Все это изучалось на трех разных языках: китайском (причем на трех диалектах: гань, минь и шанхайском), хинди и на санскрите то, что касалось разбора и использования артефактов. Учитель Бо говорил, что санскрит утерян как язык повседневного пользования, но для понимания сути древности он необходим как кислород. По звучанию он мне нравился все больше, тем более что звучание я придумывал для себя сам. Чем больше я его узнавал, тем сильнее осознавал, что во многом именно он был прародителем большинства языков, в том числе и русского. Нужно было только понять основной алфавит и слогообразование, и передо мной открылся целый космос из поющего слова. Ушел весь многовековой нанос, влиявший на наш язык. В санскрите звук «га» – это движение, путь, а в русском – есть слова «нога», «дорога», «волга». В санскрите «род», а у нас – «родной», «Родина». В санскрите «жар» – одной буквой «Ж», а у нас «женщина», «жена», «жизнь», «жив».

Языки мне давались легко. Видимо, мамины гены помогали, и я, по словам учителя Бо, в них преуспевал.

После уроков – под иголки на тридцать минут для возбуждения мышечного запоминания, а дальше два часа занятий техникой вин-чун с посохом, клинками, гибким мечом, который мне вернули вместе со штанами. Мне даже подарили второй такой, и я учился двуручному бою.

После этого были занятия по истории, обществоведению, психологии, философии, архитектуре, биологии, но уже на арабском, английском, немецком и французском языках. С последним у меня были явные проблемы, хоть я и старался. Ну не давался мне «язык влюбленных», как его называл Учитель!

По прошествии этих двух часов – легкий перекус и снова иглы для возбуждения мозговой деятельности и памяти. В следующем двухчасовом занятии учителем был Сруб. Тактика и организация ведения боя от личного до батальона. Разведка. Наступление и оборона. Организация засад. Партизанская и диверсионная война. Снайперская подготовка. Особенности в разных климатических зонах. Расчет боеприпасов и материальных средств для различных задач. И все это – так же на нескольких языках, которые я изучал.

Снова перекус, иглы и два часа практики. Рукопашный бой с автоматом, винтовкой, штыком, ножом, саперной лопаткой, подручными средствами. Кроме того, кнут, плеть, сабля, шпага, рапира. Умение из любого положения накинуть лассо и удавку, бесшумно передвигаться и переходить в вихревой скачок, который стал доступен после трех месяцев подготовки и специальных практик. Я с каждым днем все дольше мог оставаться в этом уникальном состоянии, когда время вокруг замедляется и любое движение вокруг происходит как будто в замедленной съемке.

Учитель Сруб особенно много внимания уделял моему обучению преодолевать расстояния в разных условиях. Ползать по вертикальным и горизонтальным поверхностям и застывать кляксой. Человеческий глаз видит только привычные силуэты, и его можно обмануть, застыв в асинхронной позе. Меня заставляли наизусть учить боевые возможности стрелкового и тяжелого вооружения основных армий мира. Я мог простоять тридцать минут, держа в одной руке имитатор пистолета весом в шесть килограммов и не уронить металлический диск с пятикопеечную монету, стоящий вместо мушки на ребре, меняя линию прицеливания по глубине и по фронту.

Это было любимое упражнение Сруба – «застынь». В какой бы позе ты ни находился – застыл, дышишь: вдох – тридцать секунд, задержка – пять минут, выдох – тридцать секунд. А он в этот момент пристраивает тебе на макушку кружку с горячей жидкостью или свечу. А ты, между прочим, висишь на карнизе, держась одной рукой. Ох, сколько же раз эта кружка обливала меня кипятком!

– Умение прятаться и маскироваться, – одна из главных способностей, которая может сохранить тебе жизнь, – говорил Сруб, и ему вторил Бо.

Поэтому я прятался и маскировался везде, где они только могли придумать. Снайперская и диверсионная подготовка были любимым делом обоих учителей, а со временем, по мере понимания и отработки навыков, и моим. Стрелять я не просто полюбил – я был готов стрелять каждый день столько, сколько хватит патронов и из всего, что было в распоряжении.

Учитель Сруб даже кряхтел от удовольствия, когда я отрабатывал практику с пистолетом и автоматом в специально оборудованном для этого дальнем подземном зале. Со снайперской подготовкой тоже все было бы хорошо, но уж больно мала была дистанция в тире-пещере: всего 420 метров и идеальные условия по углам превышения, давлению, ветру и другим параметрам мешали полноценно учиться.

– Ну ничего. Ты настреливай количество, а качество и умения доведешь до идеала, когда придет время, – успокаивал учитель и удовлетворенно щурился. – Ты вот еще почаще уделяй баллистическим таблицам внимание. Наизусть должен знать все цифры по дистанциям. Чтобы в боевой обстановке, не задумываясь, мог работать и с винтовкой, и с разными прицелами, если понадобится заменить. Ну и пристрелять, выставить нули тоже должен быстро и качественно.

– Бой, он, Расти, неумех не любит. И в живых неумех точно не оставляет. В бою мелочей не бывает. Любая мелочь – смерть. И сам запомни, и других, когда учить начнешь, научи.

– Когда я еще учить-то буду, учитель? Нескоро. Хотя ведь и выпуск в медресе не за горами. Так ведь? Значит, скоро будем заканчивать здесь учиться? Скоро поедем? Домой. И родителей, сестру увижу.

– Ты сначала сдай нам экзамены, торопыга. А там и посмотрим, что и когда. Иди чисть оружие. Хватит языком трепать. Времени тебе на все тридцать минут, – для вида рыкнул учитель, пряча улыбку в бороде.

После стрельб и чистки оружия, ежедневной упаковки стандартных, ночных, тепловизионных, звуконаправленных прицелов мы садились ужинать. И казалось бы, все. Ан нет. После ужина я перемещался в тоннель с горячей, кипящей водой и бегал. Бегал быстро, так как каждый раз Сруб и Бо давали мне на это все меньше, и меньше времени. Каждый раз, подбегая к природному коридору, я находил то, что обязан был принести учителю Бо. Каждый раз это было что-то новое. То самородок золота, то платины, то алмаз, то изумруд, то опал. Чего только я не приносил и не отдавал Бо! Он лишь хитро улыбался и шел в дальний конец пещеры, а там складывал мою добычу в сундуки. По сундуку на каждый тип.

Я, конечно, понимал, что это стоит громадного состояния, но не придавал значения. Богатства были мне не нужны, пустые железяки и камушки.

После пробежки я снова ложился на массаж и иглы, а через половину часа шел помогать Учителю Срубу в ремеслах. Так он сам их называл. Мастерил ли он стул, кресло, шкаф или полку, ковал ли он ножи, топор или что еще – он ко всему относился с почтением и уважением.

– Запомни, – говорил Сруб, – если ты не вложишь душу в каждый чопик, срезанный лоскуток дерева, в клей или лак, который ты готовишь, а потом покрываешь им произведение твоих рук, – ты никогда не создашь ничего путного, живого. Во все, что ты делаешь, вдыхай жизнь, отдавай частицу себя, и тогда из-под твоего резца выйдет красивейший узор, а из-под молота – великий клинок и не менее великий топор. А уж подкова – так вообще! – улыбаясь, приговаривал он.

Но и на этом ничего не заканчивалось. Я ложился спать, а учителя в это время начитывали мне произведения Толстого, Чехова, Достоевского, Диккенса, Марка Твена, Скотта, Драйзера, Уэллса, Дюма, Киплинга, Беляева, Пушкина и многих, многих других. Спали они или нет – я так за все это время не узнал. Я ни разу не просыпался посреди ночи, хоть и желал проверить.

Наутро коротко пересказывал то, о чем они читали ночью. Эта методика называлась неосознанным запоминанием. На самом деле, как объяснил мне Учитель Бо, мозг запоминает все, что видит и слышит вокруг себя человек. Нужно просто научиться изымать из него ту информацию, которую он записал. Я учился. И запоминать, и расщеплять по приоритетности, анализировать и выносить свое суждение. В этом мои учителя были похожи, они требовали анализировать любое событие по принципу сильных и слабых сторон и находить новые возможности в этом. А также определять возможные тактические краткосрочные, оперативные среднесрочные и стратегические долгосрочные угрозы, и воздействия, как на меня, так и на исполнение любого задания.

Был еще и другой анализ внешней среды для процессов развития любой структуры в геополитической и экономической среде. Такие загадки меня заставляли решать ежедневно при любом возможном случае. При заданных параметрах структуры нужно было выявить и описать влияние политических, экономических, социальных, и технологических аспектов внешней среды на эту структуру, и дать прогноз развития. Так же происходило и в вопросах влияния на человека, микрогруппу и макрогруппу. Учитель Бо считал, что для того, чтобы добиться устойчивого влияния на человека, микро- и макрогруппу, необходимо удовлетворить потребности индивида и этой группы.

В удовлетворении потребностей он учил использовать пирамиду потребностей Маслоу. На обсуждение этой теории мы потратили много времени: бесконечно расписывали свои действия по удовлетворению физиологических потребностей, потребности в безопасности, любви, уважении, почитании, познании, эстетике и как вершины всего – в творчестве и самоактуализации.

Хоть Бо и говорил, что я не готов к этим знаниям, но все равно пытался сделать так, чтобы я в автоматическом режиме, на уровне подсознания, разбивал любое действие по взаимодействию с ним на категории и пытался описать, как бы я удовлетворял потребности Учителя Бо или Учителя Сруба в том или ином случае.