Баллада Редингской тюрьмы

Сонет к Свободе[2]

Твоих сынов за мутный блеск их взоров

Я не люблю – лишь о себе самих

Печалятся, и скуден ум у них.

Но юных Демократий дерзкий норов,

Разгул твоих Анархий и Терроров –

Близнец моих разнузданных страстей,

Свобода – сродник ярости моей!

Лишь потому от криков и укоров

Твоих я счастлив. Пусть любой царек

Кнута ударом, громом канонады

Природных прав лишает свой народ –

Что мне до них, казалось бы? Но вот

Христы, взошедшие на баррикады, —

Я все же в чем-то с ними, видит Бог.

Eleytheria[3]

Ave Imperatrix[4]

Ты брошена в седое море

И предоставлена судьбе,

О Англия! Каких историй

Не повторяют о тебе?

Земля, хрустальный шарик малый,

В руке твоей, – а по нему

Видения чредою шалой

Проносятся из тьмы во тьму:

Войска в мундирах цвета крови,

Султанов пенная волна, —

Владыки Ночи наготове

Вздымают в небо пламена.

Желты, знакомы с русской пулей,

Мчат леопарды на ловца:

Разинув пасти, промелькнули

И ускользнули от свинца.

Английский Лев Морей покинул

Чертог сапфирной глубины

И разъяренно в битву ринул,

Где гибнут Англии сыны.

Вот, в медь со всею мощью дунув,

Трубит горнист издалека:

На тростниковый край пуштунов

Идут из Индии войска.

Однако в мире нет спокойней

Вождей афганских, чьи сердца

И чьи мечи готовы к бойне

Едва завидевши гонца, —

Он из последних сил недаром

Бежит, пожертвовав собой:

Он услыхал под Кандагаром

Английский барабанный бой.

Пусть Южный ветр – в смиренье робком,

Восточный – пусть падет ничком,

Где Англия по горным тропкам

Идет в крови и босиком.

Столп Гималаев, кряжей горных,

Верховный сторож скальных масс,

Давно ль крылатых псов викторных

Увидел ты в последний раз?

Там Самарканд в саду миндальном,

Бухарцы в сонном забытьи;

Купцы в чалмах, по тропам дальным

Влачатся вдоль Аму-Дарьи;

И весь Восток до Исфагана

Озолочен, роскошен, щедр, —

Лишь вьется пыль от каравана,

Что киноварь везет и кедр;

Кабул, чья гордая громада

Лежит под горной крутизной,

Где в водоемах спит прохлада,

Превозмогающая зной;

Где выбранную меж товарок

Рабыню, – о, на зависть всем! –

Сам царь черкешенку в подарок

Шлет хану старому в гарем.

Как наши беркуты свободно

Сражаясь, брали высоту!..

Лишь станет горлица бесплодно

Лелеять в Англии мечту.

Напрасно всё ее веселье

И ожиданье вдалеке:

Тот юноша лежит в ущелье

И в мертвой держит флаг руке.

Так много лун и лихолетий

Настанет – и придет к концу;

В домах напрасно будут дети

Проситься их пустить к отцу.

Жена, приявши участь вдовью,

Обречена до склона лет

С последней целовать любовью

Кинжал иль ветхий эполет.

Не Англии земля сырая

Приемлет тех, кто пал вдали:

На кладбищах чужого края

Нет ни цветка родной земли.

Вы спите под стенами Дели,

Вас погубил Афганистан,

Вы там, где Ганг скользит без цели

Семью струями в океан.

У берегов России царской

В восточном вы легли краю.

Вы цену битвы Трафальгарской

Платили, жизнь отдав свою.

О, непричастные покою!

О, не приятые гроба

Ни перстью, ни волной морскою!

К чему мольба! К чему мольба!

Вы, раны чьи лекарств не знали,

Чей путь ни для кого не нов!

О, Кромвеля страна! Должна ли

Ты выкупить своих сынов?

Не золотой венец – терновый,

Судьбу сынов своих уважь…

Их дар – подарок смерти новой:

Ты по делам им не воздашь.

Пусть чуждый ветр, чужие реки

Об Англии напомнят вдруг –

Уста не тронут уст вовеки

И руки не коснутся рук.

Ужель мы выгадали много,

В златую мир забравши сеть?

Когда в сердцах бурлит тревога –

Не стихнуть ей, не постареть.

Что выгоды в гордыне поздней –

Прослыть владыками воды?

Мы всюду – сеятели розни,

Мы – стражи собственной беды.

Где наша сила, где защита?

Где гордость рыцарской судьбой?

Былое в саван трав укрыто,

О нем рыдает лишь прибой.

Нет больше ни любви, ни страха,

Всё просто кануло во тьму.

Всё стало прах, придя из праха, —

Но это ли конец всему?

Но да не будешь ты позорно

В веках пригвождена к столпу:

Заклав сынов, в венке из тёрна

Еще отыщешь ты тропу.

Да будет жизненная сила

С тобой, да устрашит врагов,

Когда республики Светило

Взойдет с кровавых берегов!

Мильтону[5]

Я верю, Мильтон, что устал твой дух

Бродить меж белых скал и башен тщетно:

Как видно, шар земной огненноцветный,

Покрывшись пеплом, навсегда потух.

К игре иной эпоха клонит слух,

И нам, чья жизнь промчалась незаметно,

Привыкшим к неге, роскоши несметной,

Осталось глину рыть среди разрух.

Но льва морей, но Англию родную,

Сей островок, милейший из земель,

Что днесь во власти глупых пустомель,

Как, Боже, не любить! Она тройную

Империю зажала в длань стальную,

Когда к Республике воззвал Кромвель!

Луи Наполеон[6]

Орел Аустерлица! С небосвода

Ты видел ли чужие берега,

Где пал от пули темного врага

Наследник императорского рода!

Несчастный мальчик! Ты чужою жертвой

Стал на чужбине, – о твоей судьбе

Не будет слезы лить легионер твой!

Французская республика тебе

Воздаст почет венком солдатской славы,

Не королю отсалютует, – нет!

Твоя душа – достойна дать ответ

Величественному столпу державы;

Тропе свободы Франция верна,

Но с пылом подтвердит, лишь ей присущим,

Что Равенства великая волна

Сулит и королям покой в грядущем.

Сонет по поводу резни, учиненной турками в Болгарии христианам[7]

Воскрес ли Ты, Христос? Иль жертвой тленья

В гробу лежишь, во глубине земли?

А верить в Воскресение могли

Лишь те, чей грех возжаждал искупленья?

Истреблены врагом без сожаленья

Священники близ мертвых алтарей.

Ты видишь ли страданья матерей,

Детей, убитых, втоптанных в каменья?

Сын Божий, снизойди! Над миром тьма,

Кресту кровавый серп грозит с небес:

И верх возьмет он, и переупрямит.

Земле не вынести сего ярма!

Сын Человеческий, коль ты воскрес,

Гряди – чтоб не возвысился Мохаммед!

Quantum Mutata[8][9]

В Европе время замерло на месте,

Но, гордо возмутив ее покой,

Британский лев, заслыша гнев людской,

Тирана низложил. Взыскуя мести,

Республика была твердыней чести!

Пьемонтцы могут подтвердить – какой

Охвачен папа римский был тоской.

«Что Кромвель?» И, внимая каждой вести,

Дрожал понтифик в расписной капелле.

Но этот миг так скоро пролетел:

Высокий жребий – в роскоши погряз,

Торговля превратилась в наш удел.

Не станься так – мир почитал бы нас

Наследниками Мильтона доселе.

Libertatis Sacra Fames[10][11]

Прекрасны идеалы демократий,

Когда подобен каждый Королю, —

Но я определенно не люблю

Разгула нынешних крикливых братий;

Монарх достоин менее проклятий,

Чем гнусных демагогов болтовня, —

Анархией Свободу подменя,

Они уже готовят нас к расплате;

Мне мерзостно, когда над баррикадой

Возносится позорный красный флаг,

И хамство правит: под его громадой

Дух гибнет, Честь мертва, молчат Камены, —

И слышен лишь Убийства да Измены

Кровавый и неторопливый шаг.

Theoretikos[12][13]

На глиняных ногах стоит держава.

От древней славы этот островок

Теперь недосягаемо далек,

Венец его похитил враг лукавый.

С холмов не слышен голос величавый,

К Свободе звавший; так беги же прочь,

Душа, которой пребывать невмочь

На гнусном торжище, где сброд плюгавый

Находит сбыт и чести, и уму,

Где сволочь рвется попирать ногами

Наследство, что завещано веками.

Нарушен мой покой, и потому

Особый путь я в Творчестве приму –

Не быть ни с Богом, ни с его врагами.

Rosa Mystica[14]

Requiescat[15][16]

Ступай легко: ведь обитает

Она под снегом там.

Шепчи нежней: она внимает

Лесным цветам.

Заржавела коса златая,

Потускла, ах!

Она – прекрасная, младая –

Теперь лишь прах.

Белее лилии блистала,

Росла, любя,

И женщиной едва сознала

Сама себя.

Доска тяжелая и камень

Легли на грудь.

Мне мучит сердце жгучий пламень, —

Ей – отдохнуть.

Мир, мир! Не долетит до слуха

Живой сонет.

Зарытому с ней в землю глухо

Мне жизни нет.

Авиньон

Сонет, написанный на подступах к Италии[17]

И вот я в Альпах. Именем твоим,

Италия, тобой душа объята.

Земля, которой бредил я когда-то,

Куда так влекся, грезою томим.

Обласканный случайно пилигрим,

Историю листаю непредвзято.

День догорал. От свежих ран заката

Лазурь дымилась золотом литым.

Волной волос ласкалась хвоя пиний.

Бутонов разрывалась кожура,

И сад кипел от молодого цвета.

Но сердце сжалось, памятью задето:

Там, в Риме, – прах распятого Петра.

Италия, твой горек блеск отныне.

Турин

Сан-Миниато[18]

Я одолел высокий склон.

Здесь, в серафических просторах,

У Божьих врат, на горних створах

Сонм ангелов изображен.

И Приснодевы светел лик.

В изножье – полумесяц лунный,

Души заполнены лакуны,

И смерть желанна в этот миг.

В Тебе – Сыновних терний боль,

Жена в лазурном покрывале!

Устало сердце, и едва ли

Земную воспоет юдоль.

В Тебе – Сыновний брезжит свет,

Внемли же грешному, покуда

Душа не встала из-под спуда

Впустую проведенных лет.

Ave Maria Gratia Plena[19][20]

Явил Себя Он. Я же, как дикарь,

Зевеса блеск и славу заклиная,

Всё ждал, что в золотом дожде Даная

Очам моим предстанет, словно встарь.

Казалось, до сих пор вдыхаю гарь

И вижу вновь Семелу в страстной дрожи,

И молний след, испепеливших ложе –

Желанья дерзновенного алтарь.

Так грезил я средь древних базилик,

Но таинством Любви повергнут в прах,

Был возрожден причастностью святыне:

Девический, еще бесстрастный лик,

Холодный крин у ангела в руках

И белокрылый голубь на притине.

Флоренция

Италия[21]

Повержена, но преображена, —

Землей твоей шагают батальоны

До Сиракуз от северной Вероны, —

Опальная, но гордая жена.

Былым богатством ты озарена,

В три цвета – красный, белый и зеленый

Одет в лагуне ветер окрыленный.

Тебе иная участь суждена.

Бесславен блеск, краса твоя заклята,

Миропомазанника трон остыл,

И вдовая столица в поруганье.

Ужели, Небо, тщетно упованье?

Во пламенах грядущий Рафаил

Испепелит возмездьем супостата.

Венеция

Сонет, написанный на страстной неделе в Генуе[22]

Я шел скалистым берегом вдоль моря.

Под солнцем апельсинов кожура

Была светилу младшая сестра.

Пичуга проносилась, ветру вторя,

Сметая лепестки, тропу узоря.

Нарциссы, словно слитки серебра,

Мерцали из цветущего ковра.

Смеялись волны. Жизнь не знала горя.

Вдали послушник напевал свое:

«Христос, Марии сын, во гробе мертвый.

Приидет к телу всякий, кто скорбит…»

О Светодавче! Эллинский зенит

Твоей в душе повыжег знаки жертвы:

Венец. Распятье. Воины. Копье.

Рим непосещенный[23]

I

Прозябнув, налилось зерно, —

Свершился дней круговорот.

Вдали от северных широт

Дышу Италией давно.

Пора в далекий Альбион,

Пора в туманные края.

Но солнце, небосвод кроя,

Семи холмам несет поклон.

О Дева Светлая! Велик

И властен легких дланей взмах.

Горит в широких куполах

Твой трижды освященный лик.

Рим, я твой вечный паладин, —

Позволь к стопам твоим прильнуть

Но как же крут и долог путь –

Тот, что ведет на Палатин.

II

О, если бы я только мог

Предстать паломником смиренным

Пред фьезоланцем несравненным

На юге, там, где Тибр широк.

Иль пробираться вдоль ложбин

Над золотым изгибом Арно,

Зарю встречая благодарно

Под ясным небом Апеннин.

Через Кампанью – до ворот

По Via Appia упругой,

Где семь холмов, тесня друг друга,

Несут величественный свод.

III

Скитальца душу излечи,

Твой храм дарует упованье.

Здесь камень, легший в основанье,

Хранит небесные ключи.

Коленопреклонен народ

Пред освященными Дарами,

И гостия над головами

В резной монстранции плывет.

Дай лицезреть, пока живу,

Богопомазанника славу

И серебристых труб октаву

Позволь услышать наяву!

Мистическое торжество

Горит под куполом собора,

Явив для трепетного взора

И плоть Его, и кровь Его.

IV

Извилиста река времен.

Как знать – чреда бегущих лет

Иной в душе затеплит свет,

Окрепнет голос, обновлен.

Покуда стебли зелены

И не пришел для жатвы срок,

Покуда осени венок

Не лег в изножье тишины, —

Быть может, светоч мой горит,

Быть может, суждена мне честь

Не всуе имя произнесть

Того, Чей лик пока сокрыт.

Арона

Urbs Sacra Æterna[24][25]

О Рим! Круты истории витки!

Республиканский меч воздев над миром,

Ты грозным высился ориентиром,

Полсвета взяв в имперские тиски.

Но от жестокой варварской руки

Зенит перевернулся, стал надиром.

А ныне вьется флаг в просторе сиром

Трехцветный – Провиденью вопреки.

Алкая власти, некогда орел

К двойному свету рвался в синеву,

И мир дрожал перед твоей десницей.

В Едином ты величие обрел, —

Паломники идут склонить главу

Пред Пастырем, томящимся в темнице.

Монте Марио

Сонет на слушание Dies Iræ[26] в Сикстинской капелле[27]

Но, Господи, зардевшийся бутон,

Голубка и печальная олива, —

Любовь Твоя в них столь красноречива,

Что я не карой – кротостью сражен.

Тобою виноград отяжелен,

Ты – в звуках птичьего речитатива,

Гнездо свивает птица хлопотливо, —

Лишь Ты один пристанища лишен.

Приди, когда осенний краток день

И листья желтизной обведены,

Поля пусты, и одиноки – дали.

Когда снопы отбрасывают тень

В серебряном сиянии луны, —

Прииди, Жнец. Мы слишком долго ждали.

Пасха[28]

Под пенье труб серебряных народ

Благоговейно преклонил колена.

Поверх голов я видел, как степенно

Епископ Рима движется вперед:

Торжественно свершает крестный ход

В расшитой ризе, в альбе белопенной,

Священник и король одновременно

С тремя венцами в блеске позолот.

Но, словно сдернув прошлого покров,

Я очутился с Тем, кто шел вдоль моря,

Сбив ноги, утомлен, простоволос.

«У лис есть норы, и у птицы – кров,

Лишь мне бродить, с бездомностью не споря,

И пить вино, соленое от слез».

E Tenebris[29][30]

Стезям Твоим, Спаситель, научи!

Душа моя не ведает исхода.

Тяжка Генисарета несвобода,

И тает жизнь, как бледный воск свечи.

Иссякли в сердце светлые ключи,

Зане его испорчена природа.

Мне быть в аду, иль я уже у входа? –

Господень суд свершается в ночи.

«Он спит, иль занят чем-то, как Ваал,

Не отвечавший на слова пророков,

К нему взывавших на горе Кармил?»

Подарит тьма, в сиянье покрывал,

Ступни из меди, исполненье сроков

И безотрадный взор, лишенный сил.

Vita Nuova[31][32]

Передо мной был океан бесплодный;

Волна хлестала брызгами в меня,

Горело пламя гибнущего дня,

И жуткий вихрь ревел над ширью водной.

Заслышав в небе чаек стон голодный,

Вскричал я: «Жизнь – мучение и мрак!

Не зреет в сей пустыне плод и злак,

Как ни трудись в работе безысходной!»

Пусть нет числа на неводе прорехам,

Его метнул я в скорбном ожиданьи

Того, что вскоре окажусь на дне.

И я нежданным награжден успехом –

Из черных вод минувшего страданья

Восстало тело в дивной белизне!

Madonna Mia[33][34]

Ты боли мира этого чужда, —

Лилейный лоб не тронула тревога,

Твой взор остановился у порога, —

Так в легкой дымке светится вода.

Ланиты от любовного стыда

Не вспыхивали, рот прикушен строго.

И белоснежна шейка-недотрога,

Но мрамор оживает иногда.

Пусть с губ моих высокие слова

Слетают, – но, дыша благоговеньем,

Я поцелую разве узкий след.

Так Данте с Беатриче, знаком Льва

Отмечен, просветленным видел зреньем

Седьмых небес слепящий горний свет.

Новая Елена[35]

Где ты была, когда пылала Троя,

Которой боги не́ дали защиты?

Ужели снова твой приют – земля?

Ты позабыла ль юного героя,

Матросов, тирский пурпур корабля,

Насмешливые взоры Афродиты?

Тебя ли не узнать – звездою новой

Сверкаешь в серебристой тишине;

Не ты ль склонила Древний Мир к войне,

К ее пучине мрачной и багровой?

Ты ль управляла огненной луной?

В Сидоне дивном был твой лучший храм –

Там солнечно, там синева безбрежна;

Под сеткой полога златою, там

Младая дева полотно прилежно

Ткала тебе, превозмогая зной,

Пока к щекам не подступала страсть,

Веля устам соленым что есть силы

К устам скитальца кипрского припасть,

Пришедшего от Кальпы и Абилы.

Елена ты – я тайну эту выдам!

Погублен юный Сарпедон тобою,

Мемнона войско – в честь тебя мертво;

И златошлемный рвался Гектор к бою

Жестокому с безжалостным Пелидом

В последний год плененья твоего!

Зрю: снова строй героев Илиона

Просторы асфоделей затоптал,

Доспехов призрачных блестит металл;

Ты – снова символ, как во время о́но.

Скажи, где берегла тебя судьба?

Ужель в краю Калипсо, вечно спящем,

Где звон косы не возвестит рассвета,

Но травы рослые подобны чащам,

Где зрит пастух несжатые хлеба

До дней последних увяданья лета?

В летейский ли погружена ручей,

Иль не желаешь ты забыть вовеки

Треск преломленья копий, звон мечей

И клич, с которым шли на приступ греки?

Нет, ты спала, сокрытая под своды

Холма, объемлющего храм пустой,

Совместно с ней, Венерой Эрициной –

Владычицей развенчанною той,

Пред чьей гробницею молчат едино

Коленопреклоненные народы,

Обретшей не мгновенье наслажденья

Любовного, но только боль, но меч,

Затем, чтоб сердце надвое рассечь

Изведавшей тоску деторожденья.

В твоей ладони – пища лотофага,

Но до приятья дара забытья

Позволь земным воспользоваться даром;

Во мне еще не родилась отвага

Вручить мой гимн серебряным фанфарам,

Столь тайна ослепительна твоя;

Столь колесо Любви страшит, Елена,

Что петь надежды нет; и потому

Позволь прийти ко храму твоему,

И благодарно преклонить колена.

Увы, не для тебя судьба земная;

Покинув персти горестное лоно,

Гонима ветром и полярной мглой,

Лети над миром, вечно вспоминая

Усладу Левки, всей любви былой,

И свежесть алых уст Эвфориона;

Не зреть мне больше твоего лица,

Мне жить в саду, где душно и тлетворно,

Пока не будет пройден до конца

Мой путь страдания в венке из терна.

Елена! О Елена! Лишь чуть-чуть

Помедли, задержись со мною рядом,

Рассвет так близок, но тебя зову!

Своей улыбке разреши блеснуть,

Клянусь чем хочешь, Раем или Адом, —

Служу тебе, живому божеству:

Нет для светил небесных высшей доли,

Тебя иным богам не обороть,

Бесплотный дух любви, обретший плоть,

Блистающий на радостном престоле!

Так не рождались жены никогда!

Морская глубь дала тебе рожденье

И первых вод серебряную пену!

Явилась ты – и вспыхнула звезда

С Востока, тьме ночной придя на смену,

И пастуху внушила пробужденье.

Ты не умрешь: в Египте ни одна

Змея метнуться не дерзнет во мраке,

И не осмелятся ночные маки

Служить предвестьем гибельного сна.

Любви неосквернимая лилея!

Слоновой кости башня! Роза страсти!

Ты низошла рассеять нашу тьму;

Мы, что в сетях Судьбы, живем, дряхлея,

Мы, у всемирной похоти во власти,

Бесцельно бродим мы в пустом дому,

Однако жаждем так же, как и встарь,

Избыв пустого времени отраву,

Увидеть снова твой живой алтарь

И твоего очарованья славу.

Мотив Итиса[36]

Священней Рима Темза, берега,

Где море колокольчиков до дна

Синеет, набегая на луга,

Где пеной таволги окроплена

Росистая лазурь, где Бог видней,

Чем в кристаллической звезде монашеских

теней.

Не бабочка – лиловый монсеньор;

Смотрите! Лилия заселена

Князьями церкви – церковь и собор;

Лениво щука нежится одна

Среди тростинок, солнцем залитых:

Епископ из чешуйчатых зелено-золотых.

А ветер, беспокойный пленник рощ,

Хорош для Палестрины, и ключи

Органа для Марии будит мощь

Искусника, и светится в ночи

Сапфир-восток, предшествуя заре;

Одр цвета крови и греха, и папу на одре

Из темноты выносят на балкон,

Когда внизу на площади народ,

И кажется, фонтаны испокон

Веков метали серебристый дрот,

А папа хочет возвратить покой

Народам буйным на земле бессильною

рукой.

Стыдит луну оранжевый закат.

В моих глазах он затмевает Рим,

Где весь в багряном шествовал прелат;

Я преклонил колени перед ним,

Дары святые трепетно почтив;

А здесь прекрасней дикий мак средь

золотистых нив.

Благоухать зелено-голубым

Полям бобовым. Даже вдалеке

Их свежий дух отраднее, чем дым

Кадильницы в диаконской руке,

Когда священник служит, преложив

Плоды земные в кровь и в плоть Христа,

который жив.

Пускай в капелле каждый голосист,

Над мессою взять верх могла бы вдруг

Коричневая пташка; влажный лист

Трепещет, когда слышен этот звук,

Как средь цветочно-звездных луговин,

Аркадии, как в море, где песчаный

Саламин.

Как сладок щебет ласточки с утра!

С рассветом косы точат косари,

Воркуют вяхири, вставать пора

Молочнице, наперснице зари;

Поет она, веселая, скоту,

В коровьих мордах находя родную красоту.

Как сладко в графстве Кентском хмель

зацвел;

Как сладок ветер душный в сенокос,

Как сладостно жужжанье пылких пчел

В цветущих липах с медом вместо рос,

Где заодно дыханье тучных стад

И сладость взрывчатая смокв на кирпичах

оград.

Кукушку сладко слушать, а пастух

С последнею фиалкой над ручьем

Прощается, и Дафнис юный вслух

Песнь Лина повторяет на своем

Сладчайшем языке, а у плетня

Танцуют гибкие жнецы, аркадский лад

храня.

Как сладко с Ликоридою прилечь

Среди роскошных иллирийских трав,

Где, дух благоуханных наших встреч,

Витает майоран, очаровав

Отрадный спор свирелей в летний зной,

А море вторит им своей пурпурною волной.

При этом все же сладостнее след

Серебряных сандалий; некий бог

Лучами в Ньюнхэме прошел, сосед

Сладчайший фавна, чья свирель врасплох

Нимфеи застигает иногда,

И сладко видеть в небесах лучистые стада.

Мелодию допой ты, корифей,

Хотя бы пел ты реквием себе,

И ты, хронист, поведай о своей

Среди других трагической судьбе.

У нас в полях цветок не одинок,

И нам дарует Англия прелестный свой

венок,

Неведомый аттическим лугам

Где наших роз не сыщете вдали,

Теряя счет блуждающим шагам,

А здесь они ограду оплели

Красотами: не ведает лилей

Подобных нашим Иллис, но едва ли

не милей

Синь куколей в пшенице; их лазурь

Не для роскошных италийских лоз,

Примета будущих осенних бурь

Для ласточек; предшественницам гроз

Пора на юг, а трепетный призыв

Малиновки в Аркадии – немыслимый

подрыв

Основ, но если бы запел тростник

Вдоль Темзы, он элегией своей

Сирингу тронул бы, ее двойник,

А диадемы здешних орхидей

Для Кифереи, пусть она сама

Не знает сих гирлянд пчелиных; здесь,

где без ярма

Бык на лугу, где вечер, не скупясь,

Наполнить мог бы чашечку цветка

Росою дважды, где, не торопясь,

Идет пастух, попутчик мотылька,

Овец проведать, а в кустах густых

При звездах темная листва вся в брызгах

золотых

От поцелуев; кажется, сама

Даная целовала лепестки

Цветов, когда благоуханна тьма,

И тронул их близ дремлющей реки

Меркурий крылышками легких ног,

И гнетом солнц ночных своих не сломлен

черенок

Тончайший, паутинка в серебре

Арахны; пусть в кладбищенском цвету

Не вспомнить невозможно на заре

Того, кого так чтил я, но мечту

Божественнее заросли таят:

О Геликоне с фавнами, о заводях наяд,

О Темпе, где никто не ходит, где

Лежит он, и в его кудрях кудель

Лесная, а в струящейся воде

Его черты; зеркальная купель

Бессмертия, в которой цел Нарцисс,

Очаровательный двойник прекрасной

Салмацис,

Не юноша, не дева; заодно

Тот и другая; этих двух огней

Слиянье тайно воспламенено

Обоими; пылает в нем и в ней

Убитая в своем двойном огне

Любовь; и нимфам видится сквозь листья

при луне

Печальный Наксос; Ариадна там

Тоскуя, машет все еще платком

Багряным; уплывает по волнам

Корабль; Тезей – изменник, но тайком

Приблизился красавец леопард;

Верхом на звере Дионис, а меонийский бард

Незрячими очами уловлял

С Еленой красногубого юнца,

Который прихотливо поправлял

Перо на шлеме, чтобы на бойца

Под сенью стен троянских походить,

А Гектор потрясал копьем в надежде

победить,

Как победил Персей, чей славный меч

Горгоне-ведьме голову отсек,

Где были змеи-волосы, а речь

Свою ведет о мертвых мертвый грек,

И нам дороже дар бессмертных муз,

Чем на испанских кораблях всех Индий

в мире груз,

Поскольку я постиг, что не мертвы

Былые боги эллинских стихов;

Их может пробудить и шум листвы,

И наш безудержный влюбленный зов,

На Темзе нам Фессалию явив,

Где был на радужных лугах смешливый Итис

жив.

И если, птица, запоешь ты мне,

Питомица жасминных опахал,

Как юноше, который в тишине

Рог Аталанты в Комноре слыхал

Среди холмов, и слышен этот рог

Там, в Бэглейском лесу, где ключ поэтов,

чистый ток

Таится, и тебе, сестра стиха,

Противен день, зато луна мила

«Влекущая к пастушке пастуха,

А Прозерпина, вняв тебе, сочла

Сицилией пленительную сень,

Где мшистый Сэндфорд, где влечет

прохожего ступень,

Когда, лесное диво, песнь твоя,

Целительная все еще вдали,

Зачаровала тусские края,

Где солнцу Рафаэля предпочли

Избранники рассветную звезду,

Ты пой мне! Только от тебя я жизни

вечной жду.

Пой, птица, образуя вечный строй

Стихий всемирных, чтобы молодел

Мир, обновленный древнею игрой

Прекрасных форм, и в здешний свой

предел

Мальчишка-бог заглянет, сорванец,

Чтоб длинным ивовым прутом пасти своих

овец.

Пой, птица, чтобы Вакх средь наших кущ

Явился, сел на свой индийский трон,

Играя тирсом, на котором плющ

И смоляная шишка испокон

Веков, а тигры щурятся, когда

Менада гладит их, и львом ручным она горда.

Ты пой, как шкуру барса мне надеть,

И лунные Астартины крыла,

Похитив, Кифероном завладеть,

Где колесница древняя цела,

И видит фавн, как пенится вино,

Когда пространство вдалеке внезапно

зажжено

Зарею, прогоняющей сову,

А нетопырь летательную снасть

Смежает, и крадется сквозь листву

Вакханка, торопящаяся красть

Орехи буковые, там, где Пан

С другими дремлет, а в кустах, где стелется

туман,

Проснется дрозд вот-вот и хохотать

Начнет, когда под вязами роса,

Когда сатирам весело топтать

Траву, чья беззащитная краса

Рогатого прельщает главаря;

В корзинах земляника, нет, румяная заря.

Пой, чтобы мне явился скорбный лик,

Любимый Аполлоном, как и там,

Где перед принцем Тирским вепрь возник,

Когда цветут каштаны, и цветам

Уподобляется девичья тень:

Горд сероглазою своей наездницей олень.

Пой, и увижу снова сам не свой,

Как мальчик умирает, а в крови

Не гиацинт; на солнце восковой

Беззвучный колокольчик; призови

Киприду: здесь в безмолвии лесном

Оплаканный богиней спит Адонис мертвым

сном.

Оплакивая Итиса, ты влей

Яд в ухо мне; раскаянье – сестра

Воспоминанья; как мне кораблей

Не сжечь, когда влечет меня игра

Волн в белых перьях и вступить готов

С Протеем в битву я за грот коралловых

цветов.

О магия Медеи в маках чар!

О тайный клад, колхидское руно!

О бледный асфодель, унылый дар

Которому чело обречено

Усталой Прозерпины, чья печаль

Сицилию являет ей, в чудесных розах даль,

Где с лилии на лилию пчела

Порхала, забавляясь вместе с ней,

Но зернышком гранатовым влекла

Ее судьба, к властителю теней,

Послав за нею черного коня,

Умчавшего ее во мрак бессолнечного дня.

О полночь, о Венерина любовь

На маленьком гомеровском дворе!

Античный образ, чья живая бровь

От заклинаний блещет на заре,

А сам я во Флоренции среди

Роскошеств мощных у нее, как в гроте,

на груди.

Пой, только пой, и, жизнью опьянен,

Я вспомню виноградник юных лет

И позабуду западню времен,

Горгону-правду, от которой нет

Спасения, разорванный покров,

Ночное бденье без молитв, к молитве

тщетный зов.

Пой, Ниобея, неумолчно пой,

Пернатая, даруя красоту.

Моей печали, так как только твой

Напев похитить может на лету

Озвученную радость, но нема

Скорбь, для которой грудь моя – склеп,

если не тюрьма.

Пой, птица, вестница Господних мук!

Яви мне изможденный лик Христа;

Касался я Его пронзенных рук

И целовал разбитые уста;

Что если Он со мной наедине

Сидит, покинутый людьми, и плачет

обо мне?

Извилистую раковину прочь

Отбрось ты, Память; лютню ты разбей,

О Мельпомена; музыке невмочь

В слезах рассеять множество скорбей!

Умолкни, Филомела, не дразни

Сильванов жалобой твоей в нетронутой

тени.

Умолкни, птица, или перенять

Попробуй лад смиренного дрозда;

Отчаяньем не стоит опьянять

Лесов английских даже и тогда,

Когда Борей уносит песнь твою,

На юг, назад, чтобы звучать в Давлийском

ей краю.

Мгновенье, и взволнуется листва:

Эндимион почувствует луну,

И Темза дрогнет, услыхав едва,

Как начал Пан выманивать одну

Наяду из пещеры голубой,

Заворожить ее готов тростинкою любой.

Еще мгновенье, и заворковать

Голубке; серебристая краса,

Дочь волн руками рада обвевать

Любимого, когда через леса

Золотокудрый мчится, взволновав

Дриопу; правит лошадьми веселый царь

дубрав.

Мгновенье, и нагнется сонм дерев,

Целуя Дафну бледную, когда

Очнется лавр, а Салмацис, узрев

Ее красы, являет без стыда

Луне свои, тогда как Антиной

С улыбкой сладострастной шел вдоль Нила

в час ночной,

На красный лотос черный дождь волос

Своих роняя, и погружена

В струящееся море свежих роз,

Нетронута, полуобнажена,

Сияет Артемида, и в своем

Зеленом капище пронзен олень ее копьем.

Молчи, молчи, ты, сердце, замолчи;

Ты вороновым не маши крылом,

О Меланхолия, в глухой ночи

С воспоминаньем грустным о былом;

И прекрати, ты, Марсий, скорбный стон!

Напевов жалобных таких не любит Аполлон.

Мечтаний больше нет. В лесах мертво,

Смолк на полянах ионийский смех,

В свинцовых водах Темзы ничего

Не видно; отзвук Вакховых утех

Рассеялся. Настала тишина,

Лишь в Ньюнхэмском лесу еще мелодия

слышна,

Печальная, как будто сердце в ней

Людское рвется, ибо в наши дни,

Привязчивая музыка родней

Слезам, и память музыке сродни;

Что, Филомела, скорбный твой завет?

Нет ни сестры твоей в полях,

ни Пандиона нет,

Но и жестокий властелин с клинком

В кровавой паутине древних дат

И родословий больше не знаком

Долинам здешним, где валяться рад

Студент с полузакрытой книгой; там

Влюбленным сельским хорошо гулять

по вечерам.

А кролик прыгает среди крольчат,

Жилец прибрежных ласковых лугов,

Когда мальчишки бойкие кричат,

Приветствуя регату с берегов,

А паучок, неутомимый ткач

На маленьком своем станке, не зная неудач,

Работает, и серебрится ткань;

По вечерам пастух своих овец

В загон плетеный гонит; брезжит рань,

С гребцом перекликается гребец,

И куропаток возле родника

Спугнуть способен иногда их крик

издалека.

Бесшумно возвращается на пруд

Ночная цапля; стелется туман,

И звезды золотые тут как тут;

Таинственный цветок нездешних стран,

Луна взошла, беззвучный свет лия,

Царица плакальщиц в ночи, немая плачея.

Не до тебя луне, когда возник

Эндимион; он близок, он совсем

Как я, как я; моя душа – тростник

И потому, своих не зная тем,

Отзывчивый, звучу я сам не свой

На нестихающем ветру печали мировой.

Коричневая пташка прервала

Чарующую трель, но не замрет

Она мгновенно; слышатся крыла

Летучей мыши, чей ночной полет

Расслышать помогает мне в лесу:

Роняют колокольчики по капелькам росу.

От пустошей угрюмых вдалеке,

Где путника преследует ивняк,

Мне Башня Магдалины в городке

Сияньем подает надежный знак,

И колокол звенит на склоне дня:

В Христову Церковь на земле торопит

он меня.

Полевые цветы

Impression du Matin[37][38]

Ноктюрн небесно-золотой

Гармонией седой сменён;

На Темзе – охряных копён

Полны плоты; холодной мглой

Мосты и стены покрывал

Тумана желтого нагар;

Святого Павла серый шар

Над тенью града воспарял.

Вдруг зашумел водоворот

Кипучей жизни, на возах

Крестьяне едут; мелкий птах

Над морем мокрых крыш поет.

Девицы бледной грустен взгляд,

Лишь день целует кудри ей;

И газовый рожок – слабей,

Чем пламень губ и сердца хлад.

Athanasia[39][40]

Во Храм искусств, куда со всей земли

Привозят вещи, что не взяты тленом,

Прекрасной девы мумию внесли,

Усопшей в мире древнем и забвенном.

Из пирамиды сумрачной она

Арабами была извлечена.

Когда же размотали лоскутки,

Что дочь Египта покрывали туго,

Вдруг семя в полости ее руки

Нашли – и в Англии подарок с юга

Звездистыми снежинками зацвел,

Благоуханьем полня вешний дол.

Такая чара в том цветке была,

Что позабыли все об асфодилах,

И, лилии любовница, пчела

Умчалась прочь от чашечек немилых;

Цветок нездешний, чудо из чудес,

Как будто из Аркадии, с небес.

И хоть нарцисс, влюблен в свою красу,

Чах над ручьем, клонясь к нему в бессилье,

Не привлекал ни шмеля, ни осу

Купать в его пыльце златистой крылья.

Ах, был жасмин жемчужный позабыт,

Лобзать его никто не прилетит!

К цветку пылая страстью, соловей

Не помнил о фракийце злочестивом;

И голубь не порхал среди ветвей,

Покрывшихся листвой в лесу счастливом,

А вился вкруг него, грудь – аметист

И быстрых крыл оттенок серебрист.

В лазурной башне – солнца жаркий круг,

От стран снегов порой бореем веет,

Цветок омыл росою теплый юг;

Восходит Веспер, и уже алеет

Небес аквамариновый простор,

Плывет закат, раскинув свой узор.

Когда уже средь лилий не слышна

Уставших птиц любовная канцона,

И, словно щит серебряный, луна

Блестит в сапфирном поле небосклона,

Какие думы, мрачны и горьки,

Волнуют трепетные лепестки?

Ах, нет! Тысячелетие цветку

Погожий вешний день напоминает,

Он не познал ни ужас, ни тоску,

Что златокудрых сединой пятнает;

Не ждет, как люди, он последний сон

И не жалеет, что на свет рожден.

Мы в танцах, играх к смерти путь вершим,

Пройдя врата, что из кости слоновой,

Поскольку часто рекам нестерпим

Унылый бег по пустоши суровой;

Бросается влюбленный в водоверть,

На славную рассчитывая смерть!

В борьбе бесплодной тратим силы мы,

И супротив нас легионы мира,

Мы копим жизнь, в себе не чуя тьмы,

Живясь от солнца, от глотка эфира;

Проходят дни, и – вечности дитя –

Нас губит Время, прахом обратя.

Серенада[41]

Для музыки

Не нарушает ветер лени,

Темна Эгейская струя,

И ждет у мраморной ступени

Галера тирская моя.

Сойди! Пурпурный парус еле

Надут, спит стражник на стене.

Покинь лилейные постели,

О госпожа, сойди ко мне!

Она не спустится, – я знаю.

Что ей обет любви простой?

Я не напрасно называю

Ее жестокой красотой.

Ах! Верность – женщинам забава,

Не знать им муки никогда,

Влюбленному, как мальчик, слава

Любить вотще, любить всегда.

Скажи мне, кормщик, без обмана:

То кос ее златистый свет

Иль нежная роса тумана,

Что пала здесь на страстоцвет?

Скажи, матрос, ты малый дельный:

То госпожи моей рука

Иль нос мелькнул мне корабельный

И блеск серебряный песка?

Нет, нет! То не роса ночная,

Не блеск серебряный песка,

То госпожа моя младая,

Ее коса, ее рука!

Правь, благородный кормщик, к Трое,

Матрос, ты к гребле будь готов:

Царицу счастья мы, герои,

Везем от греческих брегов.

Уж небеса поголубели,

Час утра тихий настает.

Дружина, на борт! Что нам мели!

О госпожа, вперед, вперед!

Правь, благородный кормщик, к Трое,

Матрос, не бойся ты труда,

Как мальчик любит, любит втрое

Тот, кто полюбит навсегда.

Эндимион[42]

Для музыки

Сад яблонь весь раззолочен,

В Аркадьи птичья песня льется,

Спешат овечки в свой загон,

А козы дикие – на склон;

Вчера любовь открыл мне он,

Сказал-де, что ко мне вернется.

Взойди, Владычица луны!

Будь стражницей его любовной,

Юнца узнаешь, безусловно, —

Его сандальи багряны́.

Его узнаешь ты, но где ж он?

Всегда пастуший посох с ним,

Он, словно голубь, тих и нежен

И кудри так черны, как дым.

Где милый друг? Уж еле кличет

Усталой горлинкой она;

У стойла волк голодный рыщет

И лилий сенешаль не свищет,

Себе ночлег в лилеях ищет;

На хо́лмах мрака пелена.

Взойди, Владычица луны!

Взойди на Геликона пик.

Коль милого увидишь лик,

Сандальи, кои багряны́,

И кудри темные, и посох,

И козью шкуру, что на нем,

Скажи, что жду в вечерних росах

Под тусклым гаснущим лучом.

С росой упала ночи тьма,

В Аркадьи птичья трель не льется,

Сатиры в лес бегут с холма,

Нарциссы клонит вниз дрема́,

Они закрылись, как дома́;

Ко мне любимый не вернется.

Ты лжив, ущербный лик луны!

Где ж милый ныне, где же он,

Где посох, алых губ бутон,

Сандальи, кои багряны́?

Шатер почто рассеребрен?

Откуда мгла плывет? Грущу я:

Теперь уж твой Эндимион,

Чьи губы – сласть для поцелуя!

Хармид[43]

I

Грек, из Сицилии к родной Элладе

Он фиги и вино с собою вез,

И на его каштановые пряди

Ложилась пена; он взошел на нос

Своей галеры и сквозь ветр и волны

Смотрел вперед, в ночную даль, задумчивости

полный.

В лучах рассвета вспыхнуло копье

На фоне неба штрихом золотистым,

И кормчий судно повернул свое;

Был парус поднят; снасти рвал со свистом

Норд-вест, на моряков обрушив гнев,

Блуждало судно, а гребцы тянули свой напев.

В виду Коринфа, где холмы, долины,

В песчаной бухте стали на причал.

Со щек стряхнул он пену и маслиной

Свои младые кудри увенчал,

Натерся и надел хитон небедный,

Затем – сандалии свои, что на подошве

медной;

В лоснящейся хламиде, что купил

На сиракузской пристани шумливой,

И коей тирский пурпур взор слепил

И вышивка змеилась прихотливо,

Ступил на брег и, справясь о пути,

Он в серебристый лес вошел, а день померк почти,

Сплетая в небе облака клубками;

На холм поднявшись, под священный кров

Вошел он тихо, затерявшись в храме

Среди толпы и занятых жрецов,

И, в полутьме, смотрел, как пастырь юный

Приносит в жертву первенца овечки белорунной,

Как в пламя сыпал соль, как посох свой

Повесил там же (не во славу Той ли,

Что не позволит, дабы хищник злой

Свирепствовал на пастбище иль в стойле?),

Как пели девы чистым гласом, и

Все к алтарю несли дары смиренные свои

Сосуд, молочной пеной окаймленный;

Простую ткань, где вывела игла

Псов на охоте; соты, увлажненны

Златою влагой, коя с них текла;

Промасленную шкуру, что так часто

Борцам потребна; и еще лесной кабан клыкастый

У Артемиды грозной был отнят

Афине в дар со шкурою богатой

Пятнистого оленя, час назад

Еще скакавшего; воззвал глашатай –

Пошли на выход друг за другом вслед,

И каждый радовался грек, что совершен обет.

Стал факелы гасить священник старый,

И лишь единый, как рубин, горел

В пустынной нише; стройный звон кифары,

Ветрами заглушен, вдали слабел;

Все шли домой средь праздничного гама,

И медные врата закрыл силач, служитель храма.

Пришелец замер, слыша без труда,

Как на пол каплями вино лилося,

Как пали лепестки с венков, когда

Ворвался бриз и прошумел в наосе;

Он был как будто в странной грезе сна,

Когда в отверстье наверху явила лик луна,

Заливши светом мраморные плиты;

Тогда покинул свой укров храбрец;

Вот кедровые створки им открыты,

Он страшный образ видит наконец:

Чудовищный Грифон глядит с презреньем

Со шлема; длинное копье грозит ему пронзеньем,

Вспылав огнем; Горгоны голова

Выкатывает очи, вся стальная,

Зашевелились змеи, и крива

Бескровных губ усмешка ледяная

В бессильной страсти, и незрячий взор

Вспугнул сову, дремавшую над нею с давних пор.

Рыбак, что плыл в челне у мыса Суний,

Когда он на тунца раскинул сеть,

Услышал топот лошадей-летуний,

Как будто волны попирала медь;

Раздвинув полог ночи, вихрь нагрянул,

Ударив по челну; рыбак с молитвою отпрянул.

В развратниках задор греховный сник,

Об оргиях своих забыли даже,

Решив, что слышали Дианы крик;

Чернобородые ночные стражи

Поспешно за щиты свои взялись

И, с парапета свесившись, глядели мрачно

вниз.

Вкруг храма гул; и мраморные боги,

Числом двенадцать, дрогнули тотчас;

Стонал эфир, поддавшийся тревоге,

И Посейдон своим трезубцем тряс;

На фризе кони ржали в исступленьи,

И гулкий топот страшных ног все оглашал

ступени.

А он стоял с раскрытым ртом, в поту,

Готовый жизнью расплатиться ныне

За девственность безжалостную ту,

За строгость целомудренной богини,

Дабы увидеть, страстью возгоря,

То, что увидел пастырь, сын троянского

царя.

Он к смерти был готов! Но вот, всё тихо,

На фризе кони перестали ржать.

Плащ отстегнув, его отбросил лихо,

Со лба откинул слипшуюся прядь.

Кто знал в любви отчаянье такое?

Афину тронул, подойдя, дрожащею рукою,

Доспехи снял с нее, хитон совлек,

Грудь обнажил, что из кости слоновой,

И, пеплос опустив, увидеть смог

Ту тайну тайн для зрения земного,

Что прятала Тритония сама:

Бока, округлость пышных чресл и снежных

два холма.

Все те, кто не изведал страсти грешной,

Вы лучше не читайте песнь мою,

Она ваш покоробит слух, конечно,

Придясь не по нутру, ведь я пою

Для тех, кого не вгонят в стыд излишки,

Кто с пылким Эросом давно знаком

не понаслышке.

По статуе глазами не водил,

В пространство узкое направил взгляды,

Едва ли свой удерживая пыл;

И, полный предвкушения услады,

К устам приник, объятия раскрыв,

И страстно прянув на нее, не мог сдержать

порыв.

Подобных прежде не было свиданий:

Шепча словечки сладостных утех,

Он целовал ей ноги, бедра, длани,

Лаская плоть, запретную для всех;

В безмерной страсти, не приставшей людям,

Он жарким сердцем приникал к ее холодным

грудям.

Казалось, нумидийская орда