Русский романс. Неизвестное об известном

Литературная запись Г. Осипова.

Дизайн обложки Александра Воробьёва.

Фото на обложке Роберта Росцика.

© Любовь Казарновская, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Тобольский соловей

Александр Александрович Алябьев

Какой из русских романсов наиболее знаменит, наиболее, что называется, на слуху? По-разному можно ответить на этот вопрос, но многие, очень многие ответят: «Конечно, “Соловей” Александра Александровича Алябьева!»

Александр Александрович Алябьев

И вполне по делу вспомнят головокружительные фиоритуры прославленных примадонн, одной из которых – была, в частности, знаменитейшие Полина Виардо и Аделина Патти, часто исполнявшие его в сцене урока во втором акте россиниевского «Севильского цирюльника».

Будем честны – сегодня «Соловей» в абсолютном большинстве случаев является для примадонн разного уровня лишь чисто формальным поводом для демонстрации собственного колоратурно – вокального мастерства.

Кто удосуживается вспомнить при этом, например, о том, что стихотворение Антона Дельвига, на которое Алябьев написал музыку (о том, при каких обстоятельствах это произошло, речь впереди) называется вовсе не «Соловей», а «Русская песня»?

Что песня эта имеет несколько вариантов текста: в более краткой – 18 строк, в расширенной – аж 28?

Что – несмотря на то, что стихотворение представляет собою монолог девушки – романс был в оригинале предназначен для мужского голоса, и представление об этом оригинале, в котором отродясь не бывало никаких фиоритур-колоратур, можно получить, найдя в Интернете блистательное исполнение великого баса ХХ века Бориса Христова? И первым исполнителем «Соловья» был очень известный в те времена тенор Пётр Булахов, отец композитора, о котором мы рассказываем в этой книге.

Антон Антонович Дельвиг

Что… Впрочем, обо всём по порядку. Алябьев, казалось бы, родился – в 1787 году – под счастливой звездой: папа – тобольский губернатор, убеждённый либерал и большой любитель музыки, аристократическая, высококультурная семья, которую, благодаря беспорочной, как тогда говорили, службе главы семейства переводят в столицу. Там юный Александр, в 1804 году (впрочем, перебравшийся в полюбившуюся ему Москву) поступает в службу по горному ведомству и одновременно начинает занятия музыкой со знаменитым контрапунктистом Иоганном Генрихом Миллером, у которого учились многие выдающиеся русские музыканты. В 1810 году публикуются первые музыкальные опусы Алябьева – романс и вальс.

В 1812 году Алябьеву, как и многим его сверстникам, становится не до музыки – он уходит в армию, с которой проходит всю войну – вплоть до взятия Парижа. Сражается в 3-м Украинском казачьем полку, в Иркутском и Ахтырском гусарских полках – где встречается с прославленным поэтом-гусаром Денисом Давыдовым. Награждается орденами святой Анны, святого Владимира, заканчивает войну в чине ротмистра. Улица в Западном округе Москвы, названная именем Алябьева, находится в том же «кусте», где и прочие, напоминающие о героях 1812 года, то есть названа она совсем не в честь музыканта!

Но военная карьера совсем не привлекала Алябьева, и дальше вышло чисто по Грибоедову – «чин следовал ему, он службу вдруг (в 1823 г. в чине подполковника – Л. К.) оставил».

Вид Тобольска. 1862

Службу-то Алябьев оставил, а вот гусарские привычки к картам, вину и прекрасным дамам – увы… Они-то и сломали его жизнь. Есть разные версии того, что произошло 24 февраля 1825 года то ли на почтовой станции Чертаново в окрестностях Москвы, то ли дома у Алябьева. Происшествие это, в частности, описано в романе Алексея Писемского «Масоны».

Сводятся эти версии, коротко говоря, к следующему. Алябьев сел играть с известным шулером, отставным полковником Тимофеем Времевым.

И либо проигравшийся в дым Времев отказался платить, либо его поймали на жульничестве – а за это, по правилам тех времён, полагалось без лишних церемоний, «оглоушить канделябром». И то ли именно так поступил Алябьев, то ли отвесил шулеру хорошую оплеуху… в общем, не отличавшийся, как выяснилось впоследствии, богатырским здоровьем Времев через три дня умер не то от апоплексического удара, не то разрыва селезёнки.

Короче, Алябьева обвинили в преднамеренном убийстве. Присутствия духа он не терял, даже находил в себе силы шутить: мол, хорошо, что не обвинили в том, что пьяный дворник, который убирал мой двор и столяр, который строгал мой стул, умерли оттого, что я их сильно бил и поил их водкой. Тем более, что никаких прямых доказательств вины композитора не было. «…Твоя воля отнята, Крепко клетка заперта, Ах, прости, наш соловей, Голосистый соловей… – писал в те дни Дельвиг. «Не так живи, как хочется, а как Бог велит; никто столько не испытал, как, я, грешный…» – писал сам о себе Алябьев.

Подводя итог следствия, тянувшегося несколько лет, новый император попомнил Алябьеву и либеральные убеждения отца, и его собственную давнюю дружбу с весьма вольнодумным Денисом Давыдовым, а равно и многими «друзьями» Николая I по 14 декабря. Да и впоследствии отличавшийся редкостной злопамятностью венценосец наотрез очень долго отказывался даже рассматривать прошения о смягчении участи исторгнутого из дворянского сословия и сосланного в Сибирь, а потом на Кавказ Алябьева.

И не то, чтобы никто за Алябьева не вступался. Вступались, и не раз. Сначала Верстовский. Потом, уже в ссылке, оренбургский губернатор Василий Перовский.

Петр Булахов – первый исполнитель романса «Соловей»

Но некий власть имущий полицейский чин изрёк назидательно и непререкаемо: «Таким надо одуматься. Пусть посидит в тюрьме, подумает о себе, подумает о жизни, вреда не будет». Одним словом, кого наказывать – мы решили. Теперь надо решать – за что. Как это напоминает другое печально знаменитое дело николаевской эпохи – дело Симоны Диманш и тоже весьма строптивого драматурга Александра Сухово-Кобылина!

Но – удивительное дело! Жить без музыки Алябьев просто физически был не способен. Даже в тюремную камеру ему по просьбе друзей доставили фортепиано, и, по легенде, «Соловей» был сочинён именно в неволе – как это созвучно чувствам героини романса, который был впервые исполнен 7 января 1827 года в Большом театре – автор ещё пребывал под следствием.

Очень показательно, что издан «Соловей был» только 16 лет спустя, в 1843 году – когда Алябьев получил разрешение снова поселиться в Москве.

В день первого исполнения не раз просивший за Алябьева Верстовский, в то время инспектор музыки Дирекции московских театров, сказал: «Русскому таланту и тюрьма на пользу». «Передайте ему, что рядом со мной полно свободных камер», – невесело парировал Алябьев.

Умберто Джордано

Он, сопровождаемый добровольно последовавшей за ним сестрой Екатериной, отбыл в Сибирь – в родной ему Тобольск. Где создал хор и военный оркестр – не хуже императорских! А «Соловей» начал триумфальный полёт не только по России – по миру! «Иногда в музыке нравится что-то совершенно неуловимое и не поддающееся критическому анализу. Я не могу без слёз слышать “Соловья” Алябьева!!! А по отзыву авторитетов – это верх пошлости» – писал Пётр Ильич Чайковский Надежде Филаретовне фон Мекк 3 мая 1877 года.

Кто только не писал вариаций на темы «Соловья» – воистину нет им числа! Певица Генриетта Зонтаг. Композитор Михаил Глинка. Скрипач Анри Вьетан. Гитарист Михаил Высотский. Композитор Умберто Джордано – романс барона де Сирье из оперы «Федора» основан на темах «Соловья».

Пианист-виртуоз Ференц Лист.

С Ференцем Листом – вообще отдельная история. После четырёхлетнего пребывания в Сибири Алябьев сам попросился на Кавказ, где он служил регентом Троицкого собора Ставрополя. И именно туда ему прислали ноты листовских вариаций на темы «Соловья». Алябьев был в восхищении, написал Листу благодарственное письмо. И тот предложил ему встретиться – в те годы автор «Грёз любви» не раз приезжал на гастроли в Россию.

Да вот беда – Алябьев, пребывавший под постоянным надзором полиции, не имел права даже ненадолго приезжать в столицы. И в своём письме Лист пишет Алябьеву, что мечтает услышать ещё какие-то его произведения, что он ощущает удивительный мелодический склад его таланта, который приводит его, Листа, в полный восторг. И просит как можно чаще присылать свои произведения. Замечательный музыкант, композитор и не менее замечательный издатель Матвей Бернард (о нём – следующая глава) издаёт произведения Алябьева, посылает их непосредственно Листу. И Лист во всеуслышание заявляет, что талант Алябьева сопоставим с талантами самых выдающихся композиторов, встречавшихся на его пути…

И ведь было что присылать! Музыкальное наследие Алябьева огромно. Шесть опер. Почти две сотни романсов. Например, «Нищая» на стихи Беранже, «Кабак», «Изба», «Деревенский сторож» – предвосхищающие некоторые открытия Даргомыжского – с ним, кстати, Алябьев подружился после возвращения в Москву. «Я вас любил» – посвящение Екатерине Александровне Римской-Корсаковой. «Зимняя дорога» – на стихи Пушкина. «Два ворона». Также написанный тюрьме «Один ещё денёк»», когда-то не менее популярный, нежели «Соловей».

Ференц Лист

Музыка к двадцати водевилям. Многочисленные обработки записанных в разных краях народных песен, в первую очередь украинских – благодаря дружбе с известным фольклористом Михаилом Максимовичем. А в какой степени оно известно нам? Кроме, конечно, «Соловья». Ответ будет весьма неутешительным… Между прочим, принято считать, что Алябьеву принадлежит и другая, давно отделившаяся от автора и ушедшая в народ мелодия – «Вечерний звон». Хотя некоторыми музыковедами эта версия подвергается сомнению.

На премьере одной из своих опер, «Лунной ночи», Алябьев знакомится с очаровательной Екатериной Римской-Корсаковой.

Ему – 37, ей – едва исполнилось 20. Он пишет ей романс-посвящение, в котором признание в любви буквально в каждой ноте. Но увы, она замужем за неким Офросимовым.

Екатерина Александровна Римская-Корсакова

Что остаётся? Только ждать пока Екатерина овдовеет, что и произошло в 1840 году, после чего Алябьев, продолжавший оставаться под полицейским надзором, обвенчался с ней в Троицком храме усадьбы Рязанцы Богородского уезда – усадьба принадлежала родной сестре Алябьева, Наталье Александровне Исленьевой, в которой несколько лет назад был открыт памятник автору «Соловья».

С подругой ему по-настоящему повезло – Екатерине и в голову не пришло сказать ему, что ты-де свою жизнь промотал, пропил, прокутил и ты больше никто, звать тебя никак и вообще я тебя знать не знаю и ведать не ведаю. Нет. Екатерина была великая душа-утешительница, она отлично понимала, какая доля выпала на долю её супругу.

И он был ей под стать, не огрубел, не озлобился, остался светлым и добрым человеком, настоящим христианином, как бы говорившим окружающим: ну что же поделать, если так сложилась моя судьба? Неужели она помешает мне обожать жизнь, радоваться мелочам, ценить каждое мгновение, каждый миг, в который я могу прикоснуться к клавишам, когда играются мои произведения? И пять лет, прожитых Алябьевым в Подмосковье (Рязанцы и Коломна) были весьма плодотворными для него – было написано около полусотни романсов и опера «Амалат-бек».

Старший Аксаков написал об Алябьеве – в конце концов ему всё-таки позволили жить в Москве – незадолго до его смерти: «Лета, болезни и несчастия остепенили его и сделали добрым и мягким. Это я видел из обращения его с людьми и вообще с бедным классом народа. Здесь добыл он где-то рояль и много занимается музыкой…».

Троицкая церковь в усадьбе Рязанцы Щёлковского района Московской области

До конца правления «неудобозабываемого», по выражению Герцена, Николая I, Алябьев не дожил – он умер в марте в 1851 года и был похоронен на кладбище московского Симонова монастыря.

Дом Алябьева в Москве на Новинском бульваре

А какие слова заслужил он от потомков?

«Любопытное было это дарование по душевной чуткости и соответствию запросам множества людских сердец, бившихся в тон алябьевским мелодиям… В нем уживались пестрота наблюдений ума и чем-то вроде “фельетониста от музыки”, с вниканием в запросы сердца своих современников».

Это пишет об Алябьеве известный сталинский «музыковед в штатском» Борис Асафьев. «Любопытное…» «Фельетонист от музыки»… Чувствуете – и сравните с отзывами Листа и Чайковского! – это столь характерное у «знатоков» снисходительно-барственное похлопывание по плечу композитора-дилетанта?

С таким определением могила Алябьева ну никак не могла попасть в список тех немногих и идейно, с точки зрения советской власти, правильных, что были перенесены на другие погосты из полностью уничтоженного в январе 1930 года вместе с большей частью кладбища Симонова монастыря. Она и не уцелела.

Памятник Алябьеву в Тобольске

Место, где она находилась, неизвестно даже приблизительно. И остаётся только надежда на то, что Москва, к которой автор «Соловья» был так привязан, когда-нибудь почтит его достойным памятником… Как это сделали в подмосковном селе Рязанцы и на родине Алябьева – в Тобольске.

Северный трубадур, или Матвей Иванович из Курляндии

Матвей Иванович Бернард

Матвей Иванович Бернард – чисто русский композитор, как иногда шутили мы с моим педагогом Надеждой Ивановной Малышевой-Виноградовой. Автор одного из любимых моих романсов – «Дорожных жалоб» на стихи Пушкина – и первый, кто положил их на музыку. Один из порядком, к сожалению, весьма незаслуженно подзабытых отцов русского романса и, как сказали бы в советское время, скромных тружеников на отечественной музыкальной ниве.

Матвей Иванович Бернард

Матвеем Ивановичем он, конечно, сделался после переезда в Петербург. При рождении – в 1794 году – этого лютеранина, уроженца Курляндии звали Мориц Маттеус. Но никто из иностранцев, как показывает исторический опыт, не превращается в русского быстрее немца. Да и сама Курляндия (сегодня это часть современной Латвии) дала России немало незаурядных, хотя и весьма неоднозначных личностей. Как, например, Эрнст Иоганн Бирон.

Какие они, курляндцы? Очень дисциплинированные. Очень правильные. Очень застёгнутые на все – все! – пуговицы. Но вместе с тем иногда и просто до ломоты в челюстях скучные, совсем не творческие люди. А если и случается исключение – как с юным Морицем Маттеусом, который с юных лет обнаружил и тягу, и способности к музыке – то живенько растолкуют, что почём в этой жизни. И какие профессии дают устойчивое и, главное, приносящее стабильный доход положение, а какие – нет. Посему в этой шкале ценностей музыкант, а лучше сказать, музыкантишка – не профессия, а так, в лучшем случае баловство. Играй, пиши, сочиняй, ком-по-зи-тор-ствуй в утеху жене, детишкам и дворне, но ни в коем случае не более того.

Вид Митавы (ныне – Елгава), столицы Курляндского герцогства

Но вместе с тем, попробуйте своротить с пути того же норовистого и упёртого курляндца, если тот что-то втемяшил себе в голову. Вряд ли получится. Так вышло и с Бернардом. Как только Курляндское герцогство – после третьего раздела Польши, в 1795 году – стало полноправной частью Российской империи, он получил возможность отправиться в Северную Пальмиру и учиться там любимой музыке у лучших педагогов. В частности, у отличного пианиста и великого, не побоюсь этого слова, педагога Джона Филда, который будет ещё не раз упоминаться в этой книге.

Выучился, скажем наперёд, так, что сам стал считаться лучшим фортепианным педагогом в России, а в последние годы жизни особое внимание уделял он сочинению и изданию пьес для первоначального обучения музыке детей самого раннего возраста.

Опирался он при этом на усвоенную методику Джона Филда и собственную огромную фантазию, и со временем его учебные пособия распространились во Франции, в Англии, в Германии. О нём стали говорить «А, это тот Бернард, который для детей пишет!». Между тем, Матвей Иванович сам ничего для детей не сочинял – он был блистательным, но не навязчивым методистом.

Джон Филд

Но – не только. Бернард очень скоро стал известен, как лучший концертмейстер частных оркестров. Аристократы Москвы и Санкт-Петербурга, содержавшие свои оркестры, стали приглашать его именно для такой капельмейстерской, исключительно точной работы. Как и всякий немец, Бернард был внимателен, дотошен и въедлив, придирчиво следя за каждой точкой, восьмой, шестнадцатой. Имя Бернарда, регулярно принимавшего участие в невероятном количестве концертов, домашних вечеров, салонов, было стопроцентной гарантией безупречной и безукоризненной выучки музыкального материала. Это умение держать любой оркестр «в тонусе» в Петербурге очень и очень ценили.

«Ведь немцы тороваты, Им ведом мрак и свет…» – писал Алексей Константинович Толстой. Бернард в Петербурге основывает своё дело – небольшое музыкальное издательство и совсем крохотный магазинчик при нём.

И дело пошло́ – Бернард постепенно стал известен не только как пианист и концертмейстер, но и как очень дисциплинированный, очень дотошный и, главное, до полной прозрачности честный предприниматель – особенно в работе с молодыми композиторами, певцами и литераторами. При этом не забывавший о собственной пользе – Бернард создавал режим наибольшего благоприятствования молодым певцам, но с тем условием, чтобы те исполняли, а значит, и пропагандировали его собственные произведения – в том числе и те же «Дорожные жалобы».

Репутация – великое дело, и к Бернарду стало тянуться всё больше композиторов, либреттистов и литераторов. В итоге Бернард стал известен не только в России, но и за рубежом – как дирижёра Бернарда неоднократно приглашали европейские оркестры, – а его издательство стало одним из главных в Санкт-Петербурге.

Очень ценили Бернарда и при дворе. Например, в одном из номеров «Санкт-Петербургских ведомостей» за 1838 год читаем: «Ея Императорское Высочество Великая Княгиня Елена Павловна дозволила содержателю музыкального магазина под названием Северный Трубадур, г-ну Матвею Бернару, иметь титло музыкального продавца Ея Императоского Высочества».

Гербовый штемпель М. И. Бернарда

Конечно, он и сочинял. Известно, что им написано некоторое количество романсов. Сколько? Никто не знает. (А кто-нибудь пытался подсчитать? Насколько мне известно, нет.) Бернарду принадлежит одна-единственная опера – «Ольга, дочь изгнанника». Неизвестно, ставилась ли она когда-нибудь. Современники утверждали, что она содержит «очень миленькую» музыку, каждый из номеров которой напоминает салонный романс, каждый из которых вне всякой связи с содержанием оперы можно исполнять по отдельности. Может быть, кто-нибудь извлечёт её на свет Божий?

Великая княгиня Елена Павловна

Ещё одним важнейшим делом жизни Бернарда был ежемесячный музыкальный журнал под названием «Нувеллист». Сначала в издательских делах ему помогал младший брат Александр – тоже незаурядный музыкант, одарённый педагог по композиции и сольфежио, автор салонных пьес для фортепиано и весьма многочисленных транскрипций произведений для оркестра и романсов.

После смерти старшего Бернарда «Нувеллист» перешёл в руки его сына Николая Матвеевича, талантливого музыкального публициста, при котором «Нувеллиста» стали выписывать даже в Дирекции императорских театров. К сожалению, издание прекратилось в 1885 году, когда было фактически поглощено издательским домом Петра Ивановича Юргенсона.

Помнится, в ответ на частые вопросы о своём лучшем произведении Джузеппе Верди неизменно говорил о том, что теперь всеми называется Casa Verdi – дом для престарелых музыкантов в Милане.

Могила М. И. Бернарда на Смоленском лютеранском кладбище в Петербурге

Вряд ли Верди знал об опыте Матвея Ивановича Бернарда, который задолго до него (Бернард умер в год премьеры «Аиды»), сделавшись обеспеченным человеком, задумался о судьбах потерявших финансы – в силу возраста или каких-то иных причин – артистов и музыкантов. Он регулярно устраивал благотворительные концерты в помощь неимущим артистам, назначал им пенсионы, помогал деньгами, кормил обедами и ужинами – без всякого, как говорят сейчас, пиара…

А теперь о «Дорожных жалобах», моём любимом романсе на гениальные стихи Пушкина. Бернард удивительнейшим образом угадал, услышал, ощутил – называйте как хотите! – темп и ритм передвижения в транспортных средствах первой четверти XIX века – кибитке, тарантасе, бричке, карете и прочих.

Бернард «Дорожные жалобы»

Когда мы с Надеждой Матвеевной изучали этот романс, она всегда твердила: никаких сентиментальностей, никаких сентиментальностей, никаких раскрашиваний слов.

Вот он, этот стук, эта убаюкивающая мерность колес…

Она говорит: вот сейчас не Пушкин, а ты сидишь в этой кибитке, и на себе чувствуешь каждую неровность на дороге, страшно трясёт, никаких рессор тогда не было!

Тут чуть отпустит ямщик вожжи, то натянет, чуть замедляя ход. Это, конечно, совсем небольшие изменения динамики, но они дают почти физическое ощущения того, что седок то задремал, то проснулся, то ушёл в полусне в какие-то свои размышления, и эти качания, эти перемены состояния надо чётко и ощутимо интонировать, передавая юмор Пушкина.

Надежда Матвеевна говорила – тут, видно, ямщик притормозил, и ты уже засыпаешь, произнося с вялой дикцией:

Она отмечала: никаких красот голосовых, никаких верхних нот, никаких выкрикиваний! Только «риторика» качания и колебаний этой телеги, кибитки! Это дорога, так любимая Пушкиным тема, эти «вёрсты полосаты», и мысли, мысли, мысли, которые то убаюкивают, то пробуждают… В общем, настоящий разбор по Станиславскому: внутренняя жизнь героя, его темпоритм и драматическая интонация.

Дорога – это вообще аллегория жизни Пушкина: бег от карантинов, бег от кредиторов, от скуки… Такая, я бы сказала, пушкинская внутренняя огненная суть, когда он просто одуревал, сидя на одном месте. Хотя и говорил – коплю, коплю, коплю, думаю, собираю мысли, все вместе. А потом ему надо непременно в дорогу пускаться, чтобы посещать людей, общаться с ними…

И вообще – какой русский не любит быстрой езды, какой русский без дороги? Потрясающий романс!

Певец и директор во стане Большого театра

Алексей Николаевич Верстовский

Всякий раз, когда я размышляю о судьбе такой яркой и незаурядной личности, каковой был Алексей Николаевич Верстовский, я ловлю себя на мысли, что из его весьма успешной биографии как бы выглядывают два очень разных, очень непохожих друг на друга человека.

Один – настоящий баловень муз и судьбы, запечатлённый на одном из ранних его портретов. За клавесином, вполоборота к художнику, сидит симпатичный, даже красивый молодой человек.

Алексей Николаевич Верстовский

Прославившаяся в дальнейшем, а тогда совсем юная актриса Прасковья Орлова-Савина, неизменно вспоминает Верстовского именно с эпитетом «красивый». Словом, не богатырь, конечно, но явно привыкший нравиться и женщинам, и мужчинам.

Другой – практичный, хваткий и чуждый всяким сантиментам чиновник, управленец, скажем даже – бюрократ, привыкший приказывать и не терпящий прекословия. Очевидно, только такой мог, стоя у тех или иных властных рычагов, управлять Большим театром (!) на протяжении тридцати пяти(!!) лет, прозванных впоследствии «эпохой Верстовского».

Алексей Николаевич Верстовский

Именно об этом Верстовском читаем мы в мемуарах: «Верстовский с его умом острым и чрезвычайно практическим соединял драгоценную способность уживаться со всеми и употреблять всё и всех в свою пользу. Для того чтобы сохраниться так длительно на ответственном посту в те годы, густо окрашенные полицейским бюрократизмом, нужно было обладать именно… административными талантами, а что касается художественных, то здесь оставалось также сохранить “драгоценную способность ужиться со всеми и со всем”, то есть прийтись по вкусу среднему зрителю, москвичу и провинциалу».

Куда проще и весомее выразился как-то друг Пушкина Павел Нащокин: «У вас в театре ламповщик и лампы не зажжёт без дозволения Алексея Николаевича!»

Этот Верстовский тоже попал «на карандаш» художнику, и кажется почти невероятным, что и на этом, где у портретируемого «живы» одни глаза, и на портрете у клавесина изображён один и тот же человек.

Тем не менее это так. И добрый мо́лодец, как водится, ещё совсем не подозревает, что вихрь тайных и явных страстей превратит его в хмурого, угрюмого и подозрительного старика.

…И турецкая нега в крови

Многие, очень многие не раз говаривали ему, что всевозможные боги, музы, хариты, нимфы и прочие небожители явно улыбались над его колыбелью. Колыбель появилась в господском доме усадьбы Селивёрстово, что в Тамбовской губернии, в канун весны 1799 года – и бесконечно жаль, что сегодня от этого старого дворянского гнезда не осталось и следа. Можно разве что побродить по берегам большого полузаросшего усадебного пруда близ современного села Мезинец…

Отец Верстовского был незаконнорожденным сыном генерала и очень богатого тамбовского помещика Селиверстова и пленной турчанки, получившего фамилию, производную от второй половины фамилии отца. Ну да Бог с ней, с фамилией. Благодаря вовремя выправленным и «подмазанным» – куда ж на Руси без этого? – документам сын турчанки почему-то превратился в потомка польских шляхтичей… Тут любопытней другое. Кто из баянов, певцов давно минувших дней, воздаст должное тем каплям османской крови, которые, смешиваясь вследствие многочисленных русско-турецких войн с кровью славянской, вызывали к жизни людей как минимум незаурядных?

Например, сына тульского помещика Бунина и пленной турчанки Сальхи, известного миру под именем Василия Андреевича Жуковского.

Василий Андреевич Жуковский

С ним многое, очень многое будет связано в жизни и Верстовского, и того человека, который поневоле стал злым гением его, Верстовского, жизни – Михаила Ивановича Глинки. (Кому недостаточно казуса Жуковского, может вспомнить ещё и великого русского писателя Константина Георгиевича Паустовского – тоже внука пленной турчанки!).

Петр Алексеевич Верстовский. 1819

Восточные же народы не без основания считаются весьма способными к музыке. И диво ли, что родившийся в самом сердце русского Черноземья, хлебосольный сын турчанки держал в усадьбе целый крепостной оркестр, а рано обнаружившиеся музыкальные таланты совсем юного сынишки Алексея всячески поощрял? Мальчик очень рано выучился играть на скрипке, на фортепиано, и уроки музыки (а одним из педагогов юного Верстовского был многажды упоминаемый на страницах этой книги «русский ирландец» Джон Филд) вспоминал как лучшие моменты детства и юности.

Неудавшийся инженер путей сообщения

Однако одержимый музыкой папаша наверняка и в нужное время сумел внушить отпрыску, что на струнах и клавишах приличного места в жизни не заработаешь. Вследствие чего, внешне смирив страсти и чувства, 17-летний Верстовский отцовскою волей отбыл в Санкт-Петербург обучаться в Корпусе инженеров путей сообщения. «Вышел рано, до звезды» – как напишет потом ровесник Верстовского Пушкин. Ещё никто не знает ни того, что такое железные дороги, ни тем паче того, что «премьера» первой русской «железки» до Царского Села волею судеб почти совпадёт с премьерами «Аскольдовой могилы» и «Жизни за Царя»…

Памятник Дмитрию Голицыну в подмосковной усадьбе Большие Вязёмы (Фото Г. Осипова)

В Корпусе Верстовский проучился недолго – всего-то год. Да и тот вечерами брал уроки игры на скрипке и фортепиано, пропадал в театрах, салонах, литературных кружках, вовсю участвует в любительских спектаклях – как драматический актёр, как певец и, самое главное, как автор музыки к ним. Более того, к петербургскому периоду относятся и первые оперные опыты Верстовского – «Бабушкины попугаи» (1819), «Карантин» (1820), «Новая шалость, или Театральное сражение» (1822). Хотя это, конечно, не оперы в современном понимании этого слова, а скорее, водевили, которые были поставлены в петербургских салонах и имели большой успех.

Успехи помогали заводить знакомства, которые потом пригодятся и продолжатся на протяжении почти всей его жизни. И большинство, образно говоря, в театральной среде и на Парнасе. Князь Владимир Одоевский. Александр Алябьев. Василий Жуковский. Наконец, Пушкин. Они были настолько коротко знакомы, что были на «ты», более того – Пушкин уже через много лет после этого позовёт Верстовского на мальчишник накануне своей свадьбы, а на такие вечеринки абы кого не приглашают. Сейчас уже мало кто помнит, что первым музыку к «Евгению Онегину» (точнее, к его инсценировке, сделанной писателем и драматургом Григорием Кугушевым) написал именно Верстовский!

Сергей Тимофеевич Аксаков, автор либретто первой оперы Верстовского «Пан Твардовский»

Знакомства во многом и определили дальнейший путь Верстовского, который, в полном соответствии с его желаниями, оказался так или иначе связанным с музыкой. Но с новой столицей пришлось расстаться, и, похоже, о том молодой Верстовский не сильно пожалел. Дело в том, что понадобился чиновник по особым поручениям в канцелярию московского генерал-губернатора Дмитрия Голицына. Сына Натальи Петровны Чернышёвой-Голицыной – «пиковой дамы», если кто позабыл.

…в роли инспектора репертуара Большого театра

Голицын интерес Верстовского уважил – вакансия чиновника обернулась должностью инспектора музыки дирекции московских императорских театров (Большого и Малого), а пять лет спустя – и инспектором репертуара. Напомню, что в то время у Большого и Малого театров фактически была единая труппа, в которую входили и певцы, и танцовщики, и драматические актёры.

Очень быстро Верстовский становится не просто любимцем музыкальной Москвы, а её музыкальным genius loci – гением места. Вспомнить хотя бы тот сумасшедший успех, который имел водевиль «Кто брат, кто сестра, или Обман за обманом». Либретто написали «в четыре руки» Пётр Андреевич Вяземский и Александр Сергеевич Грибоедов – всего за свою жизнь Верстовский написал музыку к более чем трём десяткам произведений этого жанра. Автор «Горя от ума» писал Верстовскому: «В красоте твоей музыки нисколько не сомневаюсь и заранее поздравляю себя с нею». И даже по-комиссарски суровый Белинский признавался, слушая водевили Верстовского: «Это не обыкновенная музыкальная болтовня, без смыслу, а что-то одушевленное жизнию сильного таланта».

Верстовский и ставит спектакли, и пишет музыку, и занимается педагогической деятельностью, занимается с певцами пением, занимается с пианистами техникой, занимается с композиторами, даря им идеи и предлагая им эти идеи развивать. Он, поднимая невероятным образом уровень спектаклей, сам подбирает и воспитывает актёров, занимаясь с ними комплексно – и пением, и сценическим движением, и драматическим мастерством. «Все артисты жаждали его замечаний, боялись их и с доверием и благодарностью их выслушивали… Он всегда сообщал артистам жизнь и одушевление», – писал в воспоминаниях о Верстовском много лет друживший с ним Александр Николаевич Островский.

Василий Тропинин. Князь Владимир Фёдорович Одоевский

Успех молодого Верстовского в Москве был совсем не случайностью – музыкальные вкусы Санкт-Петербурга, этого затянутого в чиновничий мундир «окна в Европу», и Первопрестольной, которую чуть ли не до середины ХХ века называли большой деревней, очень отличались.

Совсем молодой в те годы Сергей Аксаков свидетельствовал много лет спустя: «Слушали мы, и с наслаждением, музыку и пение Верстовского. Его “Бедный певец”, “Певец в стане русских воинов”, “Освальд, или Три песни” Жуковского и “Приди, о путник молодой” из “Руслана и Людмилы”, “Чёрная шаль” Пушкина и многие другие пьесы чрезвычайно нравились всем, а меня приводили в восхищение. Музыка и пение Верстовского казались мне необыкновенно драматичными. Говорили, что у Верстовского нет полного голоса; но выражение, огонь, чувство заставляли меня и других не замечать этого недостатка».

Очень точно написал об этом с позиции музыковедения Борис Асафьев: «Романтический славяно-российский стиль Верстовского вызвал всеобщие в Москве симпатии, особенно благодаря находкам красивых, задушевных, мягкосердечных, приветливых славянских мелодий рядом с горделивым «алекоподобным» пафосом… и с цыганско-молдаванским задором плясок и песен… Музыка Верстовского очень отвечала напевному строю русского стиха Жуковского и пушкинской плеяды».

«Гляжу, как безумный…»

Вот где сошлись пути потомков двух «турецкоподданных»! Елизавета Соковнина, племянница друзей Грибоедова Бегичевых, вспоминала: «Часто оживлял общество весельчак А. Н. Верстовский, который написал знаменитый романс “Чёрная шаль” и певал его с особенным выражением своим небольшим баритоном, аккомпанируемый Грибоедовым». «Чёрная шаль», впервые исполнил которую знаменитый тенор Пётр Булахов, отец будущего автора популярнейших русских романсов.

Надежда Васильевна Репина-Верстовская

Дело было, конечно, не только в успехе «Чёрной шали», хотя и её распевали не только в Москве, но и по всей России. В русской вокальной лирике Верстовский сумел создать новый жанр – балладу, или «драматические кантаты», как он сам и называл такие сочинения. Лучшие из них – «Чёрная шаль», «Три песни», «Бедный певец» – сочинены как раз в год переезда в Москву.

По сути эти баллады – повествовательно-драматические произведения для одного или нескольких (как «Певцы во стане русских воинов») солистов с инструментальным сопровождением, написанные в свободной форме. Исполнялись они часто в инсценированном виде – с декорациями, в костюмах и с оркестровым сопровождением. «Они не имеют приторной итальянской водянистости, не заглушены ни руладами, ни трелями, ниже какими-нибудь другими фиглярствами, которыми тщетно хочет прикрыть себя безвкусие», – писал об этих балладах Владимир Одоевский.

Особняк Верстовского в Москве (перестроен) – Хлебный переулок, 28

Я обожаю «Цыганскую песнь – Старый муж» и считаю, что по силе драматического высказывания он ничуть не уступает лучшим романсам Петра Ильича Чайковского. Эти нисходящие цыганские ноты Верстовский взял из настоящих попевок этого народа. Весь интонационный ряд этого произведения настолько разнообразен, настолько приятен, завораживающ и красив, что если певец – не просто певец, а хотя бы в небольшой степени артист, то тут для него открываются просторы поистине необозримые.